Это был кирпичный обветшалый дом с просевшими балконами и ржавой металлической решеткой. Его хозяйка, миссис Саутуорт, которой природой было определено служить боцманом на паруснике, по ошибке оказалась женщиной. Она стояла передо мной, скрестив руки и стиснув челюсти. "А ну-ка, попробуй, прицепись здесь к чему-то, морячок-чудачок, и увидишь, что я с тобой сделаю!", представил я себе ход ее мыслей. Но когда я сказал, что комната мне подходит и заплатил за неделю вперед, она растаяла, а потом пригласила меня вниз выпить с ней.
После третьей мы стали лучшими друзьями. Напротив моей комнат ы жил некий мистер Дауни, и миссис Саутуорт никак не могла решить, что с ним делать. За прошлые две недели он не заплатил ни цента, потому что потерял работу, и для нее оставалось загадкой, почему это она его до сих пор терпит. Что-то в нем было для нее совершенно непонятное. Она не могла уразуметь, почему он еще коптит на этом свете, и как у него душа в теле держится.
Он вечно что-то вырезал у окна из куска дерева или задумчиво смотрел на реку. "Тебя бы я мигом выставила на улицу с твоим чемоданчиком и всем барахлом, но этот тип..." Она смолкла и покачала головой, будто чем-то озадаченная.
Тем вечером я увидел Дауни в первый раз. Когда я поднимался по лестнице, он выходил из своей комнаты с бумажным пакетом в руке, из которого сыпалась мелкая стружка. Его бледная кожа казалась сухой и хрупкой, как фарфор, глаза глубоко запали, а щеки и лоб избороздили морщины. Когда я проходил мимо по лестнице, он приостановился и схватился за перила. Я заговорил с ним. Он окинул меня быстрым взглядом и посмотрел мне прямо в глаза. Тогда я понял, почему такая практичная, жесткая и лишенная сантиментов миссис Саутуорт, не могла его выбросить: из его глаз рвалась жгучая тоска, какую иногда можно увидеть в глазах собаки, потерявшей о хозяина. Какое-то мгновение я смотрел на его лицо в морщинах, на полный чувственный рот и сказал:
- Мы, кажется, соседи. Я только что снял комнату напротив вашей и останусь здесь до отплытия моего судна. Буду рад, если вы иногда заглянете ко мне, и мы поговорим о чем-нибудь.
- Благодарю вас, - мрачно ответил он.
Вот и весь разговор. Ответ его можно было понимать и как обещание, и как отказ. Заходя в комнату, я заметил, что он всё еще стоит у перил и наблюдает за мной. Он зашел ко мне через пару дней, сел на мой единственный стул и казался еще более измотанным и тщедушным, чем при нашей первой встрече. Я достал из сумки бутылку виски и предложил ему выпить. Он отрицательно покачал головой:
- В этом нет ответа и нет утешения.
- Возможно, - согласился я, - но очень приятно согревает нутро.
Тогда я вдруг стал рассказывать ему о своей жизни. Говорил я просто, без позы и вычурности. Мне почему-то хотелось доставить ему удовольствие. Слушал он угрюмо и сочувственно. Когда я закончил, пришла его очередь рассказать о себе. Он из людей с достатком, подумал я. Во всяком случае, закончил колледж и получил степень. Через год вернулся в свой родной город и женился на девушке, в которую был влюблен с детских лет. Потом началась война, и он решил записаться в армию. На призывном пункте разыгралась сцена. Он оставлял жену и двоих маленьких детей, нуждавшихся в поддержке, и ему совершенно незачем было отправляться во Францию. Пусть воюют мужчины, на которых не висит семья! Тем не менее, он отправился. Он сам не мог объяснить, почему: просто ощущал, что это его долг. Он прошел через все бои без единой царапины - точнее было бы сказать, без единой телесной раны, но то, что он испытал и что видел, глубоко потрясло его. Он был чрезвычайно чувственным идеалистом, почти не знавшим реальной жизни.
Конечно, он не рассказывал мне свою историю в связном порядке, и потом я сам складывал в уме ее отдельные обрывки и куски. Пока он говорил, я вглядывался в его странное лицо, силясь найти слово или фразу, которыми мог бы его описать, но так и не нашел. "Изможденно-чувственное" - единственное, что я сумел изобрести, сколь-нибудь соответствовавшее предмету, но понимал, что такое определение помпезно и высокопарно. И в любом случае, выражало не совсем то, что мне хотелось сказать. Но Дауни продолжал говорить своим особенным грубоватым чуть запинающимся голосом.
- Вернувшись домой, я ощутил, что наступил конец света, что я остался в живых по чистой случайности, и всё время думал об этом. Когда-то я точно знал, что' есть зло и что' есть добро, но теперь понимаю, что это просто слова, сами по себе не имеющие смысла и обретающие значение от других слов, столь же бессмысленных и столь же неопределенных. Я потерялся в странном мире, который страшил меня.
Пока Дауни рассказывал, я пытался представить усилия, которые он затратил, чтобы переделать себя. Он надеялся, что демобилизация и возвращение к нормальной жизни решат его проблемы, но очень скоро обнаружил, что это невозможно. С женой у него не осталось ничего общего: глубокое понимание, некогда существовавшее между ними, сгинуло. Фактически он возненавидел ее за уверенность, с которой она отличала хорошее от плохого, за нескончаемые разговоры о религии. Он уже дошел до того, что видеть не мог своих детей. Его охватило всепоглощающее беспокойство и возбуждение.
Однажды жена уговорила его пойти с ней на вечернюю службу. В церковь он зашел в первый раз после того, как записался в армию. Он слушал проповедь, и его мутило от того, что священник был так бесстрастен и глуп. Потом он встал, вышел из церкви и вернулся домой. Пришедшая через полчаса жена застала его с топором в руке, крушащим мебель в щепки. В тот же вечер Дауни отправился к своему приятелю-юристу, составил документ, которым передал всё свое имущество жене и детям, и покинул город.
В рассказе Дауни всё было перемешано и совсем не в том порядке, как вы здесь читаете. Его голос был лишен всяких эмоций, а тело казалось застывшим. Иногда он передвигал руку вперед и назад по ручке кресла и облизывал свои полные чувственные губы. Вдруг он опустил глаза. Мы сидели в тишине, не глядя друг на друга. Я предложил ему сигарету, и он ее принял. По тому, как он жадно затягивал дым в свои легкие, я догадался, что он давно не курил. Я решил, что мне лучше не делать никаких замечаний о рассказанном и не просить о продолжении. Через несколько минут он поднялся и вернулся в свою комнату.
После этого Дауни стал заходить ко мне довольно часто, но никогда уже больше не говорил так непринужденно, как при первой встрече. На следующей неделе он рассказал мне еще многое о себе.
Покинув жену (он никогда не видел ее с тех пор и не имел никакого желания встречаться ни с ней, ни со своими детьми), он отправился в Чикаго и устроился там вагоновожатым. По вечерам он ходил в публичные библиотеки и брал там книги, главным образом по философии и религии, но не мог найти в них того, что ему хотелось. И тогда - это были его слова - малость свихнулся. Он стал писать дерзкие брошюрки, в которых доказывал, что Бога нет и не могло быть. Потом он перекочевал в Нью-Йорк и стал мыть посуду в ресторане. По вечерам он читал или писал свои бессовестные брошюрки. Иногда он заговаривал с поздними посетителями ресторана, пытаясь убедить их, как он убедил самого себя, что небо пусто. Но таксисты и работяги смеялись и крутили у виска.
Из Нью-Йорка его занесло в Филадельфию, где он остановился на пару недель. Непоседливость вновь гнала его с одного места на другое. За короткое время он побывал в Омахе, Нью-Орлеане, Детройте, Денвере, Сен-Луисе, Канзас-Сити и Сиэтле, но не запомнил в них ничего, кроме меблированных комнат, в которых он жил, но и они, лишенные индивидуальности, постепенно перемешались и слились в его уме в одну единственную комнату. Много раз ему не удавалось найти работу, и он бывал голоден чаще, чем сыт, но что-то засевшее внутри неизменно гнало его прочь. Он не знал, чего он ищет, и вообще ищет ли чего-то. Он просто ощущал момент, когда охватывавший его порыв велел ему идти.
Рассказывая о своих похождениях, он случалось не мог вспомнить названия городов, в которых побывал. Иногда он ссылался на места таким образом: "Там, где у продавца в лавке "Юнайтед Сигар" спереди золотой зуб" или "Там, где хозяйка держала траур по дочери", отождествляя целую общину с одним из ее членов.
Со временем ему стало всё труднее находить работу. К тому же он стал крепко выпивать. В Кливленде он встретил официантку, и они какое-то время пожили вместе - я думаю, не больше месяца - но он и ее бросил. Думает, что она сильно на него запала, и он мог бы быть с ней счастлив, но когда им вновь овладело неудержимое желание бежать, он не смог ему воспротивиться.
Позднее в Детройте один тип в доме с меблированными комнатами подсадил его на наркотики, и он стремительно покатился вниз, бросил читать и бросил пить. Работал, когда мог найти работу, а когда не мог - воровал или попрошайничал. Не было работы, за которую он бы не взялся, и унижения, которого он бы ни испытал. Обо всём этом он рассказывал мне спокойно, без смущения и стыда, будто давая клиническое описание другого человека, которого мы оба понимали.
Наркота и пьянство тянулись, как он думал, года три и тогда одним прекрасным утром во Фриско, подыхая от омерзения к себе, он записался матросом на парусник, ничего не загадывая наперед: им опять овладел бездумный порыв. Он смутно почувствовал, что в дальней стране сможет найти то, что тщетно искал в Америке. Ничего он, конечно, не нашел, но путешествие поправило его здоровье, и когда через полгода он вернулся в Америку, влечение к наркотикам в нем угасло. После этого он в течение нескольких лет стал регулярно уходить в море, но почти никогда не совершал двух плаваний на одном судне. Потом он уже не мог найти для себя никакого судна и перебивался разными работами в доках. Наконец, устроился разносчиком в бакалейной лавке. Тогда-то он и поселился в скверной меблирашке в доме миссис Саутуорт примерно за месяц до того, как я встретил его.
Всё это он рассказал мне за несколько дней.
- Чего вы хотели? - спросил я. - Чего искали?
- Не знаю, - ответил он. - Богом клянусь, не знаю. Если бы я знал, я мог бы сложить этот тяжкий груз и отдохнуть.
Мы молча курили. Мы уже достигли точки общения, когда оба могли долго сидеть, не произнося ни слова.
- Где вы научились резьбе по дереву? - невзначай спросил я.
Он посмотрел на меня, но не ответил.
- Миссис Саутуорт сказала мне, что вы что-то вырезали из куска дерева, и я видел, как вы вечером выносили стружки.
Губы его раскрылись и казалось, что он вот-вот что-то мне расскажет, но он промолчал.
- Я, наверно, пойду, - сказал он.
Подойдя к двери, он обернулся и спросил:
- Простите, если я вас обидел.
- Что вы! Нисколько.
И он ушел. "Он расскажет мне о резьбе позднее, когда будет готов", - решил я, и не ошибся, потому что он мне об этом, конечно, рассказал. Мое судно уже вывели из дока, и на следующий день оно должно было стать у погрузочного причала. Это была моя последняя ночь в заведении миссис Саутуорт, и мой рюкзак был почти уложен, когда Дауни постучал в дверь. Был январь, и погода стояла холодная. Моросил туманный дождик. Ветер швырял в окно вороха холодных брызг, шуршавших, как листья.
Я открыл дверь, и Дауни вошел в комнату. Я оторопел при виде случившейся в нем перемены. Он шагал бодро, а все его хворости, голод и отчаяние как рукой сняло. В нем возродились радость жизни и душевная энергия, которые я не мог объяснить и к которым не был готов. Когда он вошел в комнату, плечи его распрямились, а на изрезанном морщинами изнуренном лице заиграл румянец. Он расхаживал по комнате и трогал разные предметы с удивительным восторгом. Одежда его промокла, на его тощей шее и груди виднелись капли дождя, но он, казалось, не замечал холода, будто согретый исходившим изнутри тепло. Он уселся в мое кресло и расхохотался глубоким довольным смехом счастливого человека - я никогда не слышал более успокоительного звука. Он заговорил медленно, тщательно подбирая простые слова, которые могли бы описать его счастье. Он поднял руки и свел тупые концы пальцев.
- Я нашел то, чего я искал! - сказал он. - Я сбросил мой груз!
Он говорил бессвязно, но я следил за его фразами, чтобы в уме выстроить рассказ. Еще работая посыльным у бакалейщика, до того как я его встретил, он нашел большой кусок дерева. Как-то субботним днем он прогуливался вдоль залива и увидел этот кусок на грязном пляже, совсем у линии прибоя. Древесина была золотисто-коричневая, совсем не похожая на ту, которую ему случалось видеть раньше. Это дерево, вероятно, выросло в дальней стране, и матрос выбросил обрубок за борт. Дауни подобрал его и, вертя из стороны в сторону, заметил на нем странный зернистый рисунок. Вглядевшись, Дауни вообразил, что на извилистой в петлях поверхности проступает профиль головы. Обнаружив это, он стал водить по изображению лезвием перочинного ножа. Потом сел на грязный песок, поставил кусок дерева между ног и стал медленно его обрабатывать. Перед ним был залив и узкий пляж, усыпанный плавником, консервными банками и кожурой грейпфрута, а чуть поодаль маневровый паровозик подталкивал грузовые вагоны к запоздалому пароходу. Ритмичные приглушенные и неуверенные удары бамперов, когда паровозик толкал и сдвигал вагоны, совсем затихли, и звук затерялся среди дальних ударов волн. Пока он работал, грязный пляж тоже исчез, скрытый другой древней картиной.
Так Дауни описал мне происшедшую в нем перемену:
- Обрабатывая этот кусок дерева, я представлял себя не доставщиком товара в дешевой лавчонке, зря растратившим свои годы, а голым темнокожим мужчиной, который впервые выбрался из оберегавших его джунглей, чтобы с удивлением увидеть море. За мной тянулись жаркие туманные болота с лиловыми и алыми цветами больше человеческой головы; они свисали с деревьев, как колокола. Повсюду птицы невообразимого цвета издавали одну пронзительную ноту, порхали между древними деревьями или отдыхали на качающихся лианах, полураспустив крылья и готовые взлететь. Папоротники были ростом с утесы, и надо всем висел густой туман. Пока я сидел там, глядя на джунгли, со мной произошло нечто странное. Я совершенно утратил ощущение времени и пространства, даже забыл, кто я, и стал частью воображенного фона. Я видел свое сидящее тело: тихий смуглый человечек, вырезающий бога из куска крупитчатого дерева.
Потом стемнело, и я вернулся в свою комнату с этим куском, поглаживая его руками. Он так околдовал меня, что на следующее утро, когда пришло время идти на работу в лавку, я почувствовал, что нет у меня для этого сил. Я попытался выйти из комнаты и оторваться от обретавшей форму фигурки в моих руках, но не сумел.
Это случилось три недели назад, и с тех пор Дауни терпеливо трудился. Он объяснил мне, что понятия не имел о резьбе по дереву, и у него не было никакого инструмента, кроме ножа и примитивного скребка, который он сам изготовил из бритвенного лезвия.
Сперва Дауни немного стыдился своего занятия, но продолжал работать, а идея прочно овладевала им.
- Почему бы мне не сотворить своего собственного бога? - спрашивал он. - Ну, почему? Ведь я не принял богов других народов?
Его глаза закрылись, а сжатые подрагивающие губы выпятились, будто миг назад они любовно коснулись иных невидимых губ.
- Что в этом такого нелепого? - спросил он.
А он сидел в своей темной комнате, час за часом работая ножичком и шепча про себя: "Я творю бога сострадания и нежности. Я не сделаю его всемудрым, всесправедливым и всемогущим. Я сотворю страстного радостного бога, который смеется и пляшет, бога, не знающего жестокости и кровопролития, "Пойте! - скажет он. - Пойте, любите и пляшите! Потому что мир прекрасен, а эта странная штука жизнь - быстро кончается!"
Дауни продолжал говорить с легкой самоутешительной улыбкой, и я не прерывал его. Что я мог, в конце концов, сказать? Вдруг он встал и поднял руки над головой жестом, полным благоговения.
- Сегодня я закончил фигурку, натер ее маслом, и она засияла, как яркая лампа в моей комнате. Не то чтобы мой труд резчика оказалась безупречным, но фигурка была моей, только моей, и она мне нравилась! Потом я ощутил стыд, потому что позволил ей овладеть всеми моими мыслями. Я поставил божка на стол в моей комнате, отступил в сторону и стал изучать его критически, полузакрыв глаза; но прежде, чем я осознал, что происходит, я обнаружил себя на коленях перед ним с запрокинутой головой, со сжатыми руками и раскачивающимся из стороны в сторону. Из меня посыпались слова, которые я не произносил долгое время: "О, Боже! Боже! - молил я. - Исцели меня! Спаси меня! Дай мне здоровье!"
И этот миг некая субстанция разлилась по моему телу. Я ощутил, как она движется по моим жилам и отмывает меня. Я ощутил, как тугие сгустки, давно захороненные в моем теле размякают и разглаживаются под воздействием субстанции. В моей плоти зазвенела новая жизнь. Вновь субстанция нахлынула и откатилась, подобно волне, смыв всё горе, омерзение и стыд, и наполнив меня никогда прежде неведомым мне покоем. Я долго стоял на коленях перед фигуркой, умиротворенный, а сердце мое полнилось радостью и любовью, готовыми прорваться наружу.
Дауни встал, подошел к окну и стал смотреть на реку, едва различимую сквозь дождь. Ветер не утих, и бросал капли в окно с мягким звуком, как пригоршни песка. Он стоял, молча глядя на дождь, круживший по реке, на полосы черного дыма, исторгаемого заводами, то разрываемые ветром, то вновь сливающиеся. Потом он заговорил своим новым, радостным голосом:
- Прошло немало времени, и я поднялся с колен, вышел из дому и пошел под дождем. Но я забыл, как красив может быть красный кирпич, как отражает мокрый асфальт плоский окружающий мир. Мне хотелось потрогать всё: красные кирпичи, железные столбы, грубую кору деревьев Мне захотелось вновь почувствовать, увидеть и услышать всё на свете. Поэтому я часами ходил по улицам, удивляясь тому, что мир на самом деле гораздо восхитительней, чем я думал. Вот согнутое ветром дерево, вот промчалось по небу дивное облако, вот капли дождя замирают и медленно срываются с зеленых ставен. Где-то к окну подошла женщина и сказала кому-то в комнате: "Возьми синее - оно прочнее".
Пока я шел по улицам, эти слова вертелись в моем уме. Они обладали красотой нездешнего мира, а их значение не вмещалось в границы наших отупевших чувств.
Дауни весело рассмеялся и сжал ладони.
- Вы понимаете, о чем я говорю? - спросил он.
- Да, - ответил я.
Он помолчал минуту и продолжил:
- Позднее я увидел шедшего ко мне мужчину: старого негра с мешком хлама, который он перебросил через плечо. Я подошел к нему, чтобы помочь нести поклажу, но он отстранился, будто я собирался его ограбить. Я хотел рассказать ему о моем новом счастье и поделиться с ним, но когда он отстранился, я увидел, как я был неправ. Люди постоянно совершают такую ошибку. Тогда я понял, что не смогу показать моего бога никогда и никому, и даже произнести его имя другому человеку.
Дауни вновь вошел в мою комнатку.
- Я так счастлив, - сказал он, - так бесконечно счастлив. Больше ничто не омрачит меня. Ничто! Ни боль, ни голод, ни старость, ни смерть. Теперь эти слова потеряли смысл! Для меня они более ничего не значат!
Он поднял зачарованный взгляд к небу и увидел на нем видение, за которым я не мог уследить.
Я встал, чтобы уложить остаток вещей, иногда поглядывая на Дауни, который всё также стоял у окна с восторженным лицом. Тогда я впервые понял, что он еще не закончил своего творения; что он сам лишь часть иного, чего не может выразить и очень смутно сознаёт. Чтобы обрести мир, он должен обрести владыку, и если утратит его, не найдет покоя, покуда не отыщет себе иного властелина. Он вечно говорит о свободе, но не будет свободен, потому что немощен, жалок, растерян и не сможет двигаться без посторонней помощи.
Я закрыл рюкзак щелкнул замком, вдруг опечаленный тем, что всё это было правдой.