Многие люди, а, вообще говоря, почти все, живут той жизнью, которую определили им обстоятельства, и хоть иногда сетуют, что оказались круглым колышком в квадратной дырке и что, случись им проявить себя с лучшей стороны, всё шло бы по-другому, принимают свою участь если не легко, то, по крайней мере, покорно. Люди ведь вроде трамваев - всегда движутся по одним и тем же навек проложенным рельсам: вперед и назад, вперед и назад до неизбежного срока, когда их продадут на слом. Не так уж часто встретишь человека, смело решившегося переломить ход своей жизни собственными руками, и если такой человек встретится, то нелишне приглядеться к нему повнимательней.
Именно по этой причине захотелось мне узнать поближе Томаса Уилсона, совершившего очень любопытный и смелый поступок. Эксперимент, конечно, еще не был доведен до конца, и поэтому пока что рано было называть его успешным, но из того, что я слышал, человек этот был весьма необычен и я решил с ним познакомиться. Мне говорили, что он довольно необщителен, но я полагал, что с терпением и тактом мне удастся его разговорить: очень уж хотелось услышать факты из его собственных уст. Молва склонна преувеличивать и романтизировать вещи иногда вполне заурядные, и я вполне был готов обнаружить, что в его истории не было и доли той необычности, в которой меня уверяли. Такое впечатление укрепилось при первой встрече с ним, случившейся на Пьяцце острова Капри: я проводил там август на вилле своего друга. Наступил тот предзакатный час, когда и местные, и приезжие собираются, чтобы поболтать с друзьями прохладным вечером. Там есть терраса, с которой открывается вид на весь Неаполитанский залив, и когда солнце медленно погружается в море - как великолепен силуэт острова Исткья в закатном зареве! Это, должно быть, одно из самых восхитительных зрелищ во всём мире. Я стоял там с моим другом и хозяином, когда он вдруг сказал:
- Смотри, вот Уилсон.
- Где?
- Видишь того человека в синей рубахе, что сидит на парапете к нам спиной?
Я увидел ничем не примечательную спину и небольшую голову с седыми и довольно редкими волосами.
- Повернулся бы он к нам...
- Сейчас повернется.
- Пригласи его зайти и выпить с нами в Моргано.
- Хорошо.
Минута ошеломляющей красоты закончилась, и солнце корочкой апельсина погрузилось в винно-красное море. Мы повернулись и, прислонясь спинами к парапету, стали смотреть на гуляющих. Все о чем-то непрерывно болтали, и радостный шум возбуждал и веселил. Затем зазвучал чуть надтреснутый, но глубокий голос церковного колокола. Пьяцца на Капри с часовней над дорожкой, ведущей к гавани, и с церковью на несколько лестничных маршей выше, могла бы послужить прекрасной декорацией для оперы Доницетти, и казалось, что говорливая толпа вот-вот грянет театральным хором. Всё было исполнено неземного очарования.
Я так засмотрелся, что не заметил, как Уилсон поднялся с парапета и направился в нашу сторону. Когда он проходил мимо нас, мой друг окликнул его:
- Эй, Уилсон, что-то в последние дни ты перестал купаться, я тебя не вижу?
- Купаюсь с другой стороны для разнообразия.
Тогда мой друг представил меня. Уилсон вежливо, но безразлично поздоровался со мной за руку: на Капри всегда много приезжих на пару дней или на пару недель, и я был уверен, что он постоянно знакомится с людьми, которые вдруг появляются и исчезают. Тогда мой друг пригласил его выпить с нами.
- Я как раз иду ужинать, - сказал он.
- А ужин не может подождать? - ответил друг с улыбкой.
Хотя зубы Уилсона не были в полном порядке, улыбка оказалась приятной, милой и доброй. На нем была синяя хлопчатобумажная рубаха и пара серых холщовых штанов, очень помятых и не очень чистых. На ногах были поношенные матерчатые сандалии. Наряд его был живописен и вполне гармонировал с местом и погодой, но не с его лицом: оно было длинное, в морщинах, с тонкими чертами и губами, очень загорелое; маленькие серые глаза близко посажены и напряжены, а седые волосы тщательно приглажены. Выглядело оно необычно, но в молодые годы он был, пожалуй, красив, и не имел казенной сухости. Синяя рубаха с открытым воротом и холщовые брюки, казалось, принадлежали не ему, будто потерпев кораблекрушение, он остался в одной пижаме, и сострадательные незнакомцы наделили его, чем могли. Несмотря на небрежность костюма, он казался управляющим филиала какой-то страховой компании, которому надлежит ходить в черном сюртуке при белом воротничке и неброском галстуке, а также в брюках цвета перца с солью. Я очень живо представил, как иду к нему на прием с прошением о выдаче мне страховки за потерянные часы, а он задает вопросы с безукоризненной вежливостью, но при этом на его лице столь ясно написано, что обратиться с таким прошением может лишь плут или глупец, что я готов сгореть со стыда.
Мы потихоньку брели через Пьяццу и вниз по улочке до самого Моргано. Сели за столик в саду. Все вокруг говорили: на русском, немецком, итальянском, английском. В развалку подошла поболтать с нами сладкоголосая Донна Лючия, жена хозяина. Сейчас уже в возрасте и в теле, она сохранила следы той восхитительной красоты, которая тридцать лет назад подвигла стольких художников написать с нее столь много плохих портретов. Ее крупные и влажные глаза были глазами Геры, а улыбка - теплой и ласковой. Мы немного посплетничали втроем, потому что на Капри всегда случается какой-нибудь скандал, достойный стать темой для разговора, но ничего особенно интересного сказано не было, и через какое-то время Уилсон встал и покинул нас. Вскоре и мы пошли тихим шагом к вилле моего друга на ужин. По пути он спросил, что я думаю об Уилсоне.
- Ничего, - ответил я. - Мне кажется, что в этой истории нет и слова правды.
- Почему?
- Он не показался мне человеком, способным на такое.
- Как знать, кто и на что способен?
- Я бы отнес его к самым заурядным конторским служащим, ушедшим от дел на приличный доход с ценных бумаг первого класса. Думаю, что вся твоя история - обычные каприйские пересуды.
- Будь по-твоему, - согласился друг.
Мы обычно купались на пляже, который звали "Купальней Тиберия": спускались вниз по дороге, а потом блуждали по лимонным рощам и виноградникам, трещавшим цикадами и густо пахнувшим горячим солнцем, пока не оказывались на верху скалы, с которой к морю серпантином сбегала крутая тропка. Дня через два, как раз перед тем, как мы спустились, друг сказал:
- Смотри, опять Уилсон!
Мы прошли по скрипучей гальке: единственный недостаток этого пляжа, на котором не было песка. Уилсон заметил нас и помахал рукой. Он стоял в одних плавках с трубкой во рту. Тело его покрывал темный загар; он был тонок, но не истощен, и, несмотря на морщины и седину, выглядел молодо. Разгоряченные прогулкой, мы быстро разделись и бултыхнулись в воду. Всего в шести футах от берега уже было тридцать футов глубины, но сквозь воду виднелось дно, а вода была теплой и бодрящей.
Когда мы вылезли, Уилсон лежал на животе, подстелив под себя полотенце, и читал книгу. Я зажег сигарету, подошел и сел рядом с ним.
- Как поплавали? - спросил он.
Вложив трубку в книгу вместо закладки, он закрыл ее и опустил на камешки рядом с собой. Кажется, он не прочь был побеседовать.
- Здорово, - сказал я. - Это самый лучший пляж на свете.
- Люди верят, что здесь была купальня Тиберия, - и он показал рукой на бесформенную массу каменной кладки, ушедшую наполовину в воду. - Вздор это. Просто здесь была одна из его вилл, но вы, это, наверно, знаете.
Я это знал, но лучше позволить человеку рассказать о том, о чем ему самому хочется, и если вы терпеливо слушаете, это располагает.
- Чудной парень был этот Тиберий. Жаль, во всех рассказах о нем нет ни слова правды.
И он начал рассказывать мне о Тиберии. Я тоже читал Светония и был знаком с ранним периодом Римской Империи, так что ничего особенно нового он мне не открыл. Но я понял, что он неплохо начитан, и отметил это.
Ну конечно, когда я обосновался здесь, во мне пробудился естественный интерес, и я много читал. Если живешь в месте, с которым столько связано, то вся история предстает въяве. Кажется, что и сам ты - действующее лицо всех эпох.
Должен заметить, что происходило это в 1913 году. Жить было легко, мир был удобен, и никто не думал, что может произойти нечто серьезное и нарушить безмятежность существования.
- Сколько вы уже здесь? - спросил я.
- Пятнадцать лет. - Он бросил взгляд на синее тихое море, и странная мягкая улыбка промелькнула на его тонких губах. - Я влюбился в это место с первого взгляда. Вы, наверно, слышали легенду о немце, который приехал сюда на судне из Неаполя, просто чтобы пообедать и взглянуть на Голубой грот, а остался на сорок лет. Ну, не могу сказать, что я сделал в точности то же самое, но, в конце концов, свелось к тому же. Только у меня выйдет не сорок, а лишь двадцать пять. Всё же лучше, чем глаз выколоть.
Я ждал продолжения. Из того, что я услышал, можно было заключить, что в рассказанной мне необычной истории есть какая-то доля правды. Но тут из воды вылез, отряхиваясь и сверкая брызгами, мой друг, гордый тем, что проплыл целую милю, и разговор переключился на другие темы.
После этого я встречал Уилсона еще несколько раз, то на Пьяцце, то на пляже. Он был приветлив и вежлив, всегда охотно поддерживал разговор, и я обнаружил, что он не только знает каждую пядь острова, но и все окрестности. Он был очень начитан по самым разным предметам, но коньком его была история Рима, и здесь его познания были поистине богаты. Мне показалось, что он не блещет ни воображением, ни умом. Он много смеялся, но чувство юмора у него отзывалось лишь на довольно примитивные остроты. Вполне заурядный человек. Я не забыл странного замечания, которое он сделал во время нашего первого короткого разговора, но он больше никогда не приближался к этой теме. Однажды, вернувшись с пляжа и отпустив извозчика на Пьяцца, мы попросили его к пяти заехать за нами, чтобы отвезти на Анакапри. Там мы собирались подняться на Монте Соларо, отобедать в полюбившейся нам таверне и спуститься пешком при лунном свете. Всходила полная луна, и ночные пейзажи были бесподобны. Пока мы договаривались с извозчиком, Уилсон стоял рядом: мы подвезли его, избавив от долгого пути по пыльной дороге. Скорее из вежливости, чем по другим причинам, я спросил его, не хочет ли он присоединиться к нам.
- Я вас приглашаю, - сказал я.
- С большим удовольствием, - согласился он.
Но когда подошло время прогулки, друг почувствовал себя плохо, потому что, как ему казалось, он слишком долго проторчал в воде, и предпочел отказаться от долгого и утомительного похода. Так что я пошел с Уилсоном один. Мы забрались на гору, насладились величием панорамы и вернулись в гостиницу, когда уже спускалась ночь, потные, голодные и одолеваемые жаждой. Ужин мы заказали заранее. Блюда были отменные, потому что Антонио готовил их сам Антонио, а вино шло на стол из его собственного виноградника. Оно было таким легким, что пилось как вода, и первую бутылку мы закончили еще за макаронами, а, заканчивая вторую, уже позабыли обо всех горестях жизни. Мы сидели в садике под громадной увешанной гроздьями виноградной лозой. Воздух был восхитительно мягок, ночь тиха, и мы остались одни. Служанка принесла нам сказочный сыр и блюдо фиг. Я заказал кофе со стрегой - лучшим итальянским ликером. Уилсон отказался от сигары, но раскурил свою трубку.
- У нас еще много времени до спуска, - сказал он, - луна покажется из-за холма только через час.
- С луной или без луны, - сказал я оживившись, - времени у нас хватает. Одна из прелестей Капри, что здесь никуда не надо спешить.
- Праздность и покой! - сказал он. - Если бы люди только понимали, что это самый бесценный дар, который человек может получить в жизни. Но они, глупцы, к этому даже не стремятся. Труд? Работа ради работы? У них не хватает ума даже понять, что единственная цель работы - обеспечить себе праздность.
Вино побуждает некоторых людей пускаться в общие рассуждения. Замечания эти были справедливы, но никто не назвал бы их оригинальными. Я ничего не ответил, только чиркнул спичкой и зажег сигару.
- Когда я впервые оказался на Капри, - сказал он задумчиво, - тоже было полнолуние, и луна, похоже, была та же самая, что сегодня.
- Та же самая, можете не сомневаться, - улыбнулся я.
Он усмехнулся. Единственный свет в саду излучала масляная лампа над нашими головами. Для ужина было, пожалуй, темновато, но в самый раз для задушевной беседы.
- Я хотел сказать, что это будто случилось вчера, и пятнадцать лет пролетели как один месяц. Я до того никогда не бывал в Италии и приехал сюда в летний отпуск. Приплыл на пароходе из Марселя в Неаполь и двинулся по кругу: Помпея, конечно, Пестум, еще пара таких мест, а потом закатился сюда на неделю. Здесь мне сразу понравилось. Еще с моря, я хочу сказать, когда я смотрел с судна на приближающийся берег. Потом мы пересели с парохода на шлюпки и сошли на набережной. А вокруг все тараторят, хотят подхватить ваш багаж, зазывают в гостиницы и развалюхи у шлюпочной гавани, потом подъем к гостинице, ужин на террасе. Что и говорить - прикипел я сразу. Вот в этом правда. От счастья, казалось, на голове ходил. Я никогда раньше не пробовал каприйского вина, только слышал о нем. Наверно, опьянел тогда малость. Когда все пошли спать, я остался на террасе и смотрел на луну над морем и красный султан дыма над Везувием. Теперь я, конечно, знаю, что тогда пил не вино, а бормотуху какую-то - настоящее каприйское мне бы черта с два подали, только тогда я понятия не имел. Но не от вина я опьянел, а от этого тараторящего народа, луны над морем и олеандра в саду гостиницы. Прежде я никогда олеандра не видел.
Говорил он долго, и жажда его от этого распалялась. Он взял бокал, но бокал был пуст. Я предложил еще по стреге.
- Слишком густой. Лучше бутылку вина. Самое здоровое питье: чистый виноградный сок, и никому не может повредить.
Я заказал еще вина и, когда его принесли, наполнил бокалы. Он отпил глоток и с радостным вздохом продолжал:
- На следующий день я нашел дорогу на тот самый пляж, где мы купаемся. Неплохо, подумал я. Потом я долго бродил по всему острову, и как раз когда на Пунто-ди-Тимберио праздновали "Фесту", я попал в самый центр карнавала. Статуи Богородицы, священники, псаломщики с кадилами; радостная, хохочущая, возбужденная толпа, и сколько забавных нарядов! Я наткнулся там на одного англичанина и спросил, что всё это значит. "Это праздник Вознесения, - объяснил он. - Так, по крайней мере, утверждает католическая церковь, но на самом деле - просто дурачество, гулянка в честь Венеры, языческий обряд. Вы, наверно, слышали: Афродита, являющаяся из волны морской, и всё такое". Очень забавно было слушать его. Будто вернулся далеко-далеко назад, если вы понимаете, что я хочу сказать. После этого я однажды ночью спустился, чтобы посмотреть утесы на Фарали в лунном свете. Если судьбе было угодно, чтобы я до скончания века оставался банковским управляющим, она не должна была допустить этой прогулки.
- Так вы были банковским управляющим? - спросил я.
Значит, я хоть и ошибся относительно его, но не слишком.
- Да, я был управляющим отделения "Йорк энд Сити" на Крау-форд-стрит. Мне было удобно, потому что жил я на Хэндоне, и на всю дорогу от дома до работы уходило ровно тридцать семь минут.
Он пососал трубку и снова разжег ее.
- Да, то была моя последняя ночь, а в понедельник утром надо было возвращаться в банк. Когда я увидел эти могучие утесы, встающие из воды, и луну над ними, и все огоньки рыбачьих лодок, вышедших на лов каракатицы, и всё так было мирно и прекрасно, я сказал себе: ну, зачем, в конце концов, мне туда возвращаться? Мне не нужно было никого содержать, потому что жена моя умерла от воспаления легких за четыре года до этого, а дочку взяла к себе ее бабушка, моя теща. Старая дура совсем не смотрела за ребенком, и девочка получила заражение крови. Ей ампутировали ногу, но всё равно не смогли спасти, и она умерла, бедненькая.
- Какой ужас, - сказал я.
- Да, тогда на меня обрушилось горе, хотя, конечно, не так, как если бы дочка жила со мной. Впрочем, милость судьбы, в своем роде и для нее: что бы ждало девчушку без ноги? Горевал я и о жене тоже: мы хорошо сошлись, уж не знаю, как дальше там было бы. Ее всегда страшно беспокоило, что другие подумают. Она не любила путешествий: в отпуск только на юг Англии, в Истборн. Можете себе представить, что я впервые пересек Ла-Манш только после ее смерти?
- Думаю, у вас были еще родственники?
- Никого. Я - единственный ребенок. У отца был брат, но он уехал в Австралию еще до моего рождения, так что немного в мире людей столь же одиноких, как я, и не было никакой причины, что бы мне не поступить, как нравится. Тогда мне было тридцать четыре.
Раньше он сказал мне, что прожил на острове пятнадцать лет, значит, теперь ему сорок девять. Именно столько я ему и давал.
- Я работаю с семнадцати лет, и мне предстояло в жизни делать день за днем одно и то же до самой пенсии. Я спросил себя: а к чему вообще такая жизнь? Может, взять да бросить всё и провести остаток дней здесь, в самом прекрасном из мест, которые я видел. Но я ведь чиновник, и по природе осторожен. Нет, сказал я себе, так меня с места не сорвать. Я завтра уеду, как предполагал, и всё обдумаю. Может быть, когда я вернусь в Лондон, все будет выглядеть по-другому. Какой же я был дурак, правда? Целый год потерял.
- Так вы не отказались от своего плана?
- Нет, как изволите видеть. Я работал и всё время думал о здешних пляжах и виноградниках, прогулках по холмам, луне над морем и вечерней Пьяцце, когда все гуляют и болтают после дневных трудов. Меня беспокоило только одно: имею ли я право освободить себя от бремени труда, когда весь остальной мир трудится? Тогда мне попалась книга Мариона Крофорда о Сибарисе и Кротоне. Были два таких города: в Сибарисе люди наслаждались жизнью и радовались, а в Кротоне тяжко и усердно трудились. Однажды жители Кротоны напали на Сибарис и стерли его с лица земли, а через какое-то время пришел откуда-то другой народ и стер с лица земли Кротону. От Сибариса не осталось ни единого камня, а от Кротоны - только одна колонна. Это и решило для меня вопрос.
- Каким образом?
- Конец-то у них, как ни смотри, один? А если сейчас оглянуться назад, кто же из них оказался умнее?
Я не ответил, и он продолжал.
- Конечно, главная забота была о деньгах. Банк давал пенсию лишь после тридцати лет службы, но если уйти раньше, то полагалось выходное пособие. Этого пособия, того, что мне удалось бы выручить от продажи дома, и небольшой накопленной суммы всё же не хватало, чтобы оплатить пенсионную страховку до конца жизни. И, согласитесь, было бы глупо пожертвовать всем ради приятной жизни и остаться без достаточного дохода, чтобы такую жизнь вести. Я хотел иметь хоть скромное, но отдельное жилье, и чтобы служанка помогала по дому, и чтобы хватало на табак, приличную еду, время от времени на книгу, и что-то еще оставалось на чрезвычайный случай. Я точно знал, сколько мне потребуется, и рассчитал, что смогу оплатить пенсионную страховку на двадцать пять лет.
- Вам тогда было тридцать пять?
- Да, так что страховка обеспечивала меня до шестидесяти. Но никто ведь не может быть уверен, что проживет дольше: сколько людей умирает, едва перешагнув за пятьдесят, а к шестидесяти лучшая часть жизни всё равно прожита.
- Но ведь нельзя быть уверенным, что жизнь закончится как раз в шестьдесят? - спросил я.
- Ну, не знаю. Это ведь и от самого человека тоже зависит, правда?
- Я на вашем месте оставался бы в банке до права на полную пенсию.
- Тогда я должен был бы ждать до сорока семи. Еще не слишком стар, чтобы вкусить прелесть жизни здесь, но всё же особые радости молодости остались бы уже позади. Вы знаете, в пятьдесят можно проводить время столь же приятно, как и в тридцать. И всё же другой вкус будет у этой приятности. А я хотел жить жизнью, полной удовольствий, пока во мне оставались энергия и сила духа, чтобы ощущать их в полной мере. Двадцать пять лет представлялись мне немалым сроком, а двадцать пять лет счастья стоили, наверно, некой платы. Я принял решение выждать год и выждал год. Потом я подал прошение об отставке и, получив выходное пособие, тут же заплатил пенсионную страховку и приехал сюда.
- Вы приобрели пенсию на двадцать пять лет?
- Вот именно.
- Вы ни разу не пожалели?
- Ни разу. Я уже получил за свои деньги всё, что возможно, а впереди у меня еще десять лет. Вы согласны, что после двадцати пяти лет полнейшего счастья можно считать себя удовлетворенным и поставить точку?
- Может быть, и так.
Он не слишком распространялся насчет того, что придется тогда сделать, но намерение его было вполне очевидным. История была, в общем, та же, что я слышал от своего друга, но в его собственных устах звучала иначе. Я украдкой глянул на него: в нем не было совершенно ничего необычного. Ни один человек, глядя на четкие линии его строгого лица, никогда бы не подумал, что он способен на необычный поступок. Я не осуждал его. Он распорядился своей собственной жизнью странным образом, но разве он не имел на это права? И всё же дрожь пробежала у меня по спине.
- Становится прохладно? - улыбнулся я. - Пора, наверно, спускаться. Луна сейчас появится.
Перед тем как мы расстались, Уилсон пригласил меня навестить его как-нибудь, и дня через два-три, узнав, где он живет, я зашел. То был обычный крестьянский дом довольно далеко от города, среди виноградника и с видом на море. Прямо у двери рос огромный олеандр в полном цвету. В доме были лишь две комнатки, крохотная кухня и навес для дров. Спальня напоминала обстановкой монашескую келью, но в гостиной, где приятно пахло табаком, было довольно уютно: там стояли два больших кресла, которые он привез из Англии, большое бюро с откатывающейся крышкой, сельское пианино и плотные ряды книг на полках. На стенах висели гравюры с картин Уотса и Лейтона. Уилсон объяснил мне, что дом принадлежит владельцу виноградника, который живет выше на холме в другом селении, а его жена приходит каждый день прибирать и готовить. Это место приглянулось ему еще во время первой поездки на Капри, и по возвращении он снял этот дом на какой-то срок да так в нем и остался. Увидев пианино и раскрытые ноты на нем, я попросил его сыграть.
- Знаете, я неважно играю, но мне всегда нравилась музыка, и очень приятно иногда постучать по клавишам.
Он сел за пианино и сыграл часть бетховенской сонаты. Играл он действительно неважно. Я взглянул на собрание нот: Шуман и Шуберт, Бетховен, Бах и Шопен. На обеденном столе лежала колода засаленных карт. Я спросил, не увлекается ли он пасьянсами.
- Очень увлекаюсь.
Из того, что я тогда увидел и что услышал от других, я построил, как мне казалось, довольно точную картину его жизни за последние пятнадцать лет: это была совершенно безобидная жизнь. Он купался в море, много гулял и, казалось, не утратил ощущения красоты острова, который знал теперь в мельчайших подробностях.
Он играл на пианино и раскладывал пасьянсы, читал. Когда его приглашали на вечеринку, он приходил и, хоть бывал несколько скучноват, компании не портил. Его не обижало, если на него не обращали внимания. Он любил людей, однако, с отстраненностью, исключавшей близость. Жил бережливо, но с достаточным комфортом, никому не был должен ни гроша и, полагаю, никогда не относился к людям, мучимым любовной страстью. Если в ранние годы у него и случались мимолетные романы с посетительницами острова, у которых кружилась голова от атмосферы, он всегда, я уверен, умел сдерживать свои чувства, пока они еще были в нем. Я думаю, он твердо решил, что ничто не должно мешать независимости духа. Единственная его страсть была к красоте природы, и он находил счастье в простых и естественных радостях, которые жизнь предлагает каждому. Вы можете счесть такое существование сугубо эгоистичным, и будете правы: никому никакой пользы от него не было, но ведь и вреда тоже. Его единственной целью было собственное счастье и, кажется, он ее достиг. Очень немногие люди знают, где искать счастье, и еще меньше - его находят. Не скажу, дурак он был или мудрец, но, конечно, человек, знавший, чего он хочет. Мне лишь странно, что он был столь удручающе обычен. Я бы давно о нем и думать забыл, когда б не знал, что в какой-то день лет через десять, если только случайная болезнь не прервет его жизни, он сам должен будет уйти из столь любимого им мира.
Я подумал, не мысль ли об этом, которую он, конечно, никак не мог совсем прогнать из ума, придавала особый пряный привкус каждой минуте его дней.
Было бы несправедливо, однако, не отметить, что он совсем не стремился рассказывать о себе. Думаю, мой друг и был тем единственным человеком, которому он доверился. Может быть, он рассказал мне эту историю, лишь полагая, что она уже мне известна, а кроме того, в тот вечер он изрядно выпил.
Визит мой подошел к концу, и я покинул остров, а через год разразилась война. Многое случилось со мной, резко изменив ход жизни, и я опять оказался на Капри лишь через тринадцать лет. Мой друг всё еще жил там, но уже не столь состоятельно: ему пришлось сменить дом, и лишней комнаты для меня там не было. Поэтому я остановился в гостинице. Он приехал на шлюпке встречать меня, и мы вместе отужинали. За ужином я спросил, где теперь его дом.
- Ты его знаешь, - ответил он - прежний домишко Уилсона: я пристроил еще одну комнату, и теперь там совсем неплохо.
Эти годы мой ум был занят столькими другими вещами, что едва ли я вообще хоть раз подумал об Уилсоне, но теперь вспомнил о нем с содроганием: десять лет, которые оставались ему при нашей тогдашней встрече, давно уже истекли.
- Он покончил с собой как намеревался?
- Это довольно грустная история.
План Уилсона был верен во всех отношениях, за исключением одного недостатка, которого, я думаю, он не мог предвидеть. Ему никогда не приходило в голову, что после двадцати пяти лет беззаботного счастья в своей тихой заводи, где ничто не возмущало безоблачного спокойствия, его характер ослабеет. Воле нужны препятствия, чтобы испытывать свою силу, и если ничто никогда не встает поперек, если желания осуществимы безо всякого усилия, потому что они сосредоточились лишь на том, что можно получить, едва протянув руку, воля отмирает. Если всё время идти по ровной дороге, то мускулы, которые нужны при подъеме, атрофируются. Это очень банальные наблюдения, но так уж есть. Когда пенсионная страховка Уилсона закончилась, у него уже не было силы поставить точку, которая являлась платой за столь долгую блаженную беззаботность. Из того, что я мог понять со слов друга, а в последствии от других, дело было не в том, что ему не хватало мужества: он просто не мог решиться, и откладывал со дня на день.
Он прожил на острове так долго и так аккуратно платил по счетам, что ему очень легко было получить кредит. Раньше он никогда не одалживал денег, и многие готовы были ссудить его небольшой суммой, если он об этом просил. Плату за дом он вносил его владельцу, жена которого, Ассунта, всё еще оставалась его служанкой, так долго и так регулярно, что тот согласился подождать несколько месяцев. Все верили его рассказу о том, что у него умер родственник и что из-за юридических формальностей он не смог получить причитавшиеся ему деньги. Так ему удавалось выкручиваться примерно с год. Потом местные торговцы отказали ему в кредите, и никто не стал одалживать денег. Владелец дома известил, что он должен съехать, если долг не будет возвращен к определенной дате.
Накануне он заперся в своей крошечной спальне, закрыл дверь и окно, затянул штору и разжег жаровню с углями. На следующее утро, когда Ассунта пришла приготовить ему завтрак, она обнаружила его без чувств, но еще живого. В комнате был сквозняк, и хоть он попытался заткнуть щели, но сделал это не очень тщательно. Казалось, что и в этот последний момент, несмотря на отчаянность ситуации, ему так и не хватило твердости достичь цели. Уилсона отвезли в больницу, состояние его было тяжелое, но через какое-то время он выздоровел. Впрочем, из-за отравления угарным газом или потрясения, полная ясность рассудка к нему не вернулась. Его нельзя было признать безумцем, во всяком случае в такой степени, чтобы поместить в больницу для умалишенных, но он совершенно определенно свихнулся.
- Я пошел навестить его, - рассказывал друг, - и попытался вызвать на разговор, но он смотрел на меня как-то странно, будто не мог сообразить, где он меня раньше видел. Вид у него был ужасный: с недельной седой щетиной на подбородке, но, кроме странного выражения глаз, он в остальном казался нормальным.
- А что за странное выражение глаз?
- Не могу описать его. Загадка. Нелепое сравнение: ну, допустим, вы подбросили камень в воздух, а он не упал и так там и остался...
- Да, поразительно, - улыбнулся я.
- Вот такой у него был взгляд. Не могли решить, что с ним делать. У него не было ни денег, ни возможности заработать. Вещи его продали, но этого было слишком мало, чтобы расплатиться за долги. Он был англичанином, и итальянские власти не хотели брать ответственности за него. У британского консула в Неаполе не было средств для разрешения этого случая. Его, конечно, можно было выслать в Англию, но никто не знал, что с ним делать, когда он там очутится. Тогда его служанка, Ассунта, сказала, что он был хорошим хозяином и жильцом и что пока у него были деньги, за всё расплачивался. Поэтому она позволила ему спать в дровяном сарае в доме, где она жила со своим мужем, и делить с ними стол. Ему это предложили, но трудно сказать, понял он или нет. Ассунта пришла забрать его из больницы, и он пошел с ней, не сказав ни слова. Казалось, у него больше не было собственной воли. Вот она и содержит его уже два года.
- Насчет удобства ему, конечно, не позавидуешь, - заметил мой друг. - Соорудили ему какую-то шаткую кровать и дали пару одеял, но там нет окна, зимой ледяной холод, а летом жарко как в печке. Пища простая: то что, ты знаешь, едят крестьяне - макароны по воскресеньям и мясо по великим праздникам.
- А чем он всё время занимается?
- Блуждает по холмам. Я раза два-три пытался подойти к нему, но он не в себе: если увидит кого - удирает, как заяц. Иногда Ассунта заходит поболтать со мной, и я даю ей немного денег, чтобы она купила ему табак. Бог знает, покупает она или нет.
- Они к нему хорошо относятся? - спросил я.
- Ассунта, конечно, добрая. Относится к нему, как к ребенку, а муж ее, боюсь, не такой добрый: всё время ворчит, сколько это им стоит. Не думаю, что он жесток с ним, но, пожалуй, резок. Заставляет его носить воду, чистить коровник и всякое такое.
- Да, плохи его дела, - сказал я.
- Ему некого винить: он получил то, чего заслуживал.
- Я думаю, мы в общем, тоже все получаем, чего заслуживаем, а всё равно довольно жутко.
Как-то дня через два мы шли с другом по тропке оливковой рощи.
- Здесь Уилсон, - внезапно сказал друг. - Не смотри на него, а то спугнешь. Просто иди вперед.
Я шел, глядя на тропинку, но уголком глаза уловил человека, прячущегося за оливой. Когда мы приблизились, он не шелохнулся, но я чувствовал, что он следит за нами, и лишь мы прошли, рванул в сторону, как загнанный охотниками зверь. Так я увидел его в последний раз.
Он умер в прошлом году, прожив такой жизнью шесть лет. Однажды утром его нашли на склоне горы: вид его был совершенно безмятежен, будто он умер во сне. С того места хорошо видны встающие над водой утесы Фаральони. Было полнолуние, и он, вероятно, пошел полюбоваться на них при лунном свете. Может быть, и умер-то он, сраженный великолепием этого пейзажа.
----------------
Название рассказа "Вкусивший лотос" связано с эпизодом из "Одиссеи" Гомера, где описана земля, ступивший на которую должен был вкусить лотос и в блаженной неге навсегда забыть о прошлом, суете жизни и своей стране.