После смерти жены у профессора Владислава Эйбешутца остались только его книги и птицы. Он ушёл в отставку с должности профессора истории в Варшавском университете, потому что не мог больше выносить хулиганских выходок студентов из братства "Польского орла". Они приходили на занятия в расшитых золотом шапочках своего братства, размахивали тяжёлыми палками и всегда были готовы затеять драку. По какой-то причине, которую профессор Эйбешутц никак не смог уяснить, почти все они были краснорожие, с жирными шеями, приплюснутыми носами и квадратными челюстями, словно общая ненависть к евреям превратила их в родственников. Даже их голоса, требовавшие пересадить жидят на отдельные скамейки и устроить им гетто в аудитории, звучали одинаково.
Владислав Эйбешутц вышел на небольшую пенсию. Её едва хватало на квартиру и еду, но что ещё нужно в старости? Прислуживала ему полуслепая Текла, польская крестьянка. Профессор давно уже ей не платил. Она готовила для них обоих супы и тушёные овощи, которые они могли есть без зубов. Ни ему, ни ей не было нужды покупать одежду или хотя бы пару туфель. Пиджаки, пальто, потёртый мех, равно как и платья госпожи Эйбешутц, остались с прежних дней. Всё было аккуратно уложено и пересыпано нафталином.
За многие годы библиотека профессора так разрослась, что все стены от пола до потолка были заставлены книжными полками. Книги и рукописи были и в платяных шкафах, и в сундуках, и на чердаке, и в мансарде. Госпожа Эйбешутц, пока была жива, пыталась навести какой-то порядок. Она протирала книги от пыли и проветривала их. Книги с оторванными корешками отдавали переплётчику, а ненужные рукописи сжигали в печке. Но после её смерти хозяйство было запущено. Теперь профессор завёл дюжину птичьих клеток с попугайчиками и канарейками. Он всегда любил птиц и оставлял дверцы клеток открытыми, чтобы они могли свободно летать по комнатам. Текла жаловалась, что не успевает убирать после них, но профессор увещевал: "Не сердись, глупенькая, всё, что принадлежит божьим созданиям, чисто".
И, словно этого было мало, профессор ходил каждый день на улицу кормить голубей. И утром, и днём соседи видели, как он выходит с мешочком корма. Профессор был низенький, сгорбленный, с редкой бородкой, которая из седой опять стала рыжей, кривым носом и впалым ртом. Карие глаза под густыми бровями и толстыми стёклами очков казались большими и сердитыми. Он всегда носил один и тот же сюртук и старомодные башмаки с упругими стельками и круглыми носками, которых никто уже не шил. Из-под круглой шапочки выбивались седые пряди. Не успевал профессор выйти из ворот и начать своё "гули-гули-гули" (призывный клич для голубей, как "цып-цып" для кур), как стаи их слетались со всех сторон. Они ждали на старых черепичных крышах и на деревьях вокруг лечебницы кожных болезней. Улица, на которой жил профессор, шла от бульвара Новы Свят к Висле. Летом между булыжниками пробивалась трава. Движения тут почти не было: лишь изредка заезжал катафалк за трупом, скончавшегося от сифилиса или волчанки, или полицейская повозка привозила компанию проституток на проверку венерических болезней. Кое-где во дворах всё ещё стояли водяные помпы. Жили везде одни старики, которые редко показывались из квартир. Голуби здесь могли не бояться городского шума.
Профессор объяснял Текле, что для него кормить голубей всё равно, что ходить в церковь или синагогу. Бог давно насытился хвалами, а голуби ждут каждый день с восхода, чтобы их покормили. И нет лучшего пути служить Создателю, чем проявлять доброту к Его творениям.
Доктор не просто испытывал радость, когда кормил голубей. Он и учился у них. Когда-то он прочёл отрывок из Талмуда, в котором евреи уподоблены голубям, но лишь недавно уловил смысл этого сравнения. У голубей нет оружия, чтобы отстоять себя, и живут они почти исключительно на подачки людей. Они боятся шума, бегут от самой ничтожной собачонки и даже не могут прогнать воробья, ворующего их корм. Голуби, как и евреи, здравствуют лишь покуда царят мир, спокойствие и добросердечие. Но нет правила без исключений: среди голубей, как и среди евреев, есть драчуны и задиры, отвергнувшие своё наследие. Они гонят прочь своих собратьев, клюют их и выхватывают корм из-под клюва. Профессор Эйбешутц оставил университет не только из-за студентов-антисемитов, но и потому, что студенты-евреи, которые были коммунистами, использовали эту травлю для своей пропаганды.
Все годы, когда профессор Эйбешутц вёл исследования, преподавал, рылся в архивах и писал в научные журналы, он искал смысл, философию в истории, искал закон, который объяснил бы, куда движется человечество, и почему люди бесконечно воюют. Было время, когда профессор склонялся к материалистическому истолкованию событий. Он восхищался Лукрецием, Дидро, Вогтом и Фейербахом. Однажды он уверовал и в Карла Маркса, но это юношеское увлечение быстро прошло. Теперь профессор ударился в другую крайность: не надо быть верующим, чтобы узреть цель в природе, истинность так называемой телеологии, столь яростно отрицаемые наукой. Да, мироздание устроено по плану, хоть этот план и представляется нам полным хаосом. Все мы зачем-то нужны: и евреи, и христиане, и мусульмане, и Александр Великий, и Карл Великий, и Наполеон, и даже Гитлер. Только почему и зачем? Чего достигает божество, позволяя кошке пожрать мышь, ястребу заклевать кролика, а польскому братству глумиться над евреями?
С некоторых пор профессор вообще забросил занятия историей. На старости лет он вдруг решил, что истинное его призвание ? биология и зоология, насобирал книг о животных и птицах и, несмотря на поразившую его глаукому и почти совсем ослепший правый глаз, купил себе микроскоп. Его занятия не имели никакой профессиональной цели: он учился для самосовершенствования, как благочестивые мальчики учат Талмуд, и даже раскачивался и читал нараспев, как они. Иногда он выдёргивал волос у себя из бороды, клал его на предметное стекло микроскопа и начинал изучать. Сложный механизм был сокрыт в каждом волоске, и в листе, и в чешуйке луковицы, а во влажной земле из цветочных горшков Теклы, открывалось столько красоты и гармонии, что воскресал его дух. Профессор Эйбешутц сидел за микроскопом, канарейки пели, попугайчики попискивали, тараторили, целовались и на сельском говоре Теклы обзывали друг друга обезьянами, рохлями и обжорами. Трудно было уверовать в милость Божью, но мудрость Создателя светилась в каждом стебельке травы, в каждой мухе, в каждом соцветии и былинке.
Вошла Текла, низенькая, рябая, с секущимися соломенными волосами с проседью. На ней было застиранное платье и заношенные шлёпанцы. Над высокими скулами сидели цепкие косые, зелёные, как у кошки, глаза. Она волочила одну ногу и лечила боли в суставах бальзамами и мазями, которые брала у знахарей. Она ходила в церковь и ставила свечки своим святым.
- Я вскипятила вам молоко, господин профессор ? сказала она.
- Мне не нужно.
- Засыпать вам ложечку кофе?
- Спасибо, Текла. Мне ничего не нужно.
- У вас пересохнет горло.
- А где сказано, что горло должно быть влажным?
Текла не ответила, но не ушла. Когда госпожа Эйбешутц лежала на смертном одре, Текла поклялась, что не оставит профессора. Профессор стал подниматься с кресла. Он сидел на особой подушечке, чтобы не тревожить свой геморрой.
- Текла, ты ещё здесь? Ты упрямая, как моя покойная жена, мир праху её.
- Господину профессору пора принять лекарство.
- Какое лекарство, глупая женщина. Никакое сердце не может вечно перекачивать кровь.
Профессор отложил увеличительное стекло на раскрытую страницу "Птицы Польши" и стал рассматривать собственных птиц. Кормить уличных голубей было сплошным удовольствием, но заботиться о десятках пернатых в открытых клетках, чтобы они могли летать по квартире, когда им вздумается ? это требовало сил и ответственности. Не в том только дело, что Текле надо было убирать за ними ? дня не проходило, чтобы не случилась какая-то беда. То попугай застревал за книжным шкафом, и надо было его спасать, то самцы устраивали драку, то кто-то разбивал отложенное самкой яичко. Профессор расселил разные виды по разным комнатам, но Текла обо всём забывала и оставляла дверь открытой. Пришла весна, но нельзя было открыть окна. Воздух стал сладковато-затхлым от птичьего помёта. Обычно птицы по ночам спят, но иногда попугай, встрепенувшись от своего птичьего кошмара, начинал метаться по комнате в темноте. Приходилось включать свет, чтобы он не разбился насмерть. И всё же, какую радость доставляли они профессору за несколько зёрнышек корма! Один попугайчик выучил множество слов и даже целые фразы. Он садился профессору на лысину, клевал мочку уха, забирался на дужку очков и даже стоял, как акробат, на его указательном пальце, когда профессор писал. За годы общения с птицами профессор понял, как сложны эти создания, как богаты и неповторимы их характеры. Пронаблюдав за какой-то птицей несколько лет, он иногда поражался её проделкам.
Профессору особенно нравилось, что у этих существ нет чувства истории: что прошло - то прошло. Все приключения сразу же забывались. Каждый день жизнь начиналась сызнова. Впрочем, и здесь бывали исключения. Однажды он наблюдал, как тоскует попугайчик после смерти своей подруги. Он замечал у птиц случаи безрассудной страсти, ревности, подавленности, даже убийства и самоубийства. Профессор мог наблюдать за птицами долгие часы. Была ведь цель в чувствах, которыми наделил их Господь, в их инстинктах и строении крыльев, в том, как они высиживают яйца, как линяют, как меняют окраску. Так как же это всё получалось? Наследственность? Что же в этих хромосомах и генах?
После смерти жены профессор приобрёл привычку разговаривать сам с собой и с теми, кто уже давно умер. Он обращался к Дарвину: "Нет, Чарльз, твои теории не дают ответа. И твои тоже, господин Ламарк".
В тот день пополудни профессор принял лекарство, набрал в мешочек льняных семян, проса и сухого гороха и отправился кормить голубей. Хотя уже наступил май, шёл холодный дождь и с Вислы дул промозглый ветер. Вдруг дождь перестал, и солнце прорубилось сквозь тучи, как волшебный топор. Не успел профессор подойти, а голуби уже неслись к нему со всех сторон. Они так спешили, что хлопали его по шапке крыльями, чуть не сбивая её с головы. Он понял, что сегодня не хватит корма для такой оравы и стал старательно разбрасывать зёрна так, чтобы птицы не дрались между собой, но вскоре они сбились в толкующуюся массу и вскакивали на спины друг дружке, пробиваясь к свободному месту. Улочка оказалась слишком узкой для бесчисленной стаи. "Вы так проголодались, несчастные", ? бормотал профессор про себя. Он прекрасно понимал, что его сантименты ничего не решат: чем щедрее их кормить, тем быстрее они размножаются. Где-то в Австралии голуби так расплодились, что крыши рушились под их массой. Надолго перехитрить законы природы никому не удастся, и всё же профессор не мог допустить, чтобы эти существа голодали.
Он вернулся домой, и в передней, где хранился корм, опять наполнил торбочку. "Надеюсь, они меня подождут", - пробормотал он. Когда он пришёл, птицы всё еще были там. "Слава Богу", - сказал он, чуть смутившись тем, что произнёс имя Господа всуе. Он стал разбрасывать корм, но рука дрожала, и зёрнышки падали рядом с ним. Голуби садились ему на плечи, на руки, хлопали крыльями и клевали его, а один смельчак даже умудрился опуститься на край торбочки.
Вдруг в лоб профессора ударил камень. Минуту он не мог понять, что случилось. Тогда ещё два камня попали в него: один в локоть, а другой ? в шею. Голуби разом взлетели. Кое-как профессор добрался до дома. В газетах ему встречались заметки о том, что хулиганы нападают на евреев в Саксонских садах и в предместьях, но на него раньше никто не нападал. В тот момент он не мог понять, от чего страдает больше: от боли или от стыда. "Неужели мы уже пали так низко", ? пробормотал он. Текла, должно быть, видела в окно, что случилось. Позеленев от гнева, она бежала к нему с раскинутыми руками. С бранью и оханьем она бросилась на кухню намочить полотенце холодной водой. Профессор снял шляпу и трогал пальцами шишку на лбу. Текла отвела его в спальню, сняла пальто и уложила. Она не переставала браниться: "Господи, покарай их. Покарай их, Отец Небесный! Чтоб им в аду гореть! Чума на них! Чтоб у них кишки сгнили!".
- Брось, Текла, хватит.
- Если это наша Польша, чтоб ей в огне сгореть!
- В Польше много хороших людей.
- Подонки, потаскухи, псы прокажённые!
Текла вышла, наверно, позвать полицию. Профессор слышал её ругань и жалобы соседям. Потом стало тихо. Наверно, она не дошла до полиции, потому что вернулась одна. Она возилась на кухне, всё время что-то бормоча и бранясь. Профессор закрыл глаза. "Раньше или позже, всё придётся испытать на своей шкуре, - подумал он. - А чем я лучше других жертв? Такова история ? этим я и занимался все мои годы".
Вдруг на ум ему пришло давно забытое древнееврейское слово: "решаим", злобные. Да, именно злобные творят историю. Профессор лежал минуту в удивлении: в один миг он нашел ответ на то, что искал многие годы. Как падающее с дерева яблоко, которое увидел Ньютон, так камень, брошенный хулиганом, открыл ему, профессору Эйбешутцу, истину, верную для всех времён. В точности, как записано в Ветхом Завете. В каждом поколении есть те, кто творят ложь и кровопролитие. Негодяи неуёмны. В войну или в революцию, сражаясь то под одним флагом, то под другим, выкрикивая любые лозунги, они стремятся лишь к одному: сеять зло, причинять боль, проливать кровь. Одна общая цель объединяла Александра Македонского и Гамилькара, Чингисхана и Карла Великого, Богдана Хмельницкого и Наполеона, Робеспьера и Ленина. Так просто? Закон гравитации тоже прост: вот почему так долго его не открыли.
Опустились сумерки. Владислав Эйбешутц задремал. Погружаясь в сон, он сказал себе: "Нет, это не может быть так просто".
Вечером Текла достала льда и сделала профессору свежий компресс. Она хотела позвать врача, но он ей не позволил: ему было бы стыдно перед врачом и перед соседями. Текла сварила ему овсянку. Обычно перед сном он осматривал все клетки, наливал в поилки свежую воду, подсыпал зерно и овощи, и менял песок. В тот вечер он доверил это Текле. Она выключила свет. Несколько попугайчиков в его спальне оставались в своих клетках, а другие уселись на карнизе. Хотя профессор чувствовал усталость, он не мог сразу заснуть. Над здоровым глазом появилась опухоль, и он едва мог пошевелить веком. Я надеюсь, что не ослепну совсем, молил он высшие силы. Если мне суждено ослепнуть, лучше уж сразу умереть.
Он уснул, и ему приснились дивные страны, места, которых он никогда не видел, горы, долины, сады, гигантские деревья и клумбы диковинных цветов. "Где я - спрашивал он себя во сне. ? В Италии? В Персии? В Афганистане?" Земля проплывала под ним, будто он летел на аэроплане. Но нет, это был не самолёт. Казалось, что он повис в пространстве. "Может быть, я вырвался за пределы земного тяготения? Как это случилось? Здесь ведь нет атмосферы. Почему же я не задыхаюсь?" Он проснулся, но не мог сразу вспомнить, где он находится. Он почувствовал компресс на лбу. "Почему мне перевязали голову?" - удивился он. Внезапно вернулась память. "Да, историю делают злобные. Вот я и открыл ньютонову формулу истории. Придётся переписывать свои труды". Вдруг он почувствовал острую боль слева. Он лежал, прислушиваясь к пульсирующей боли в груди. У него были таблетки от грудной жабы, но они лежали в ящике в его кабинете. Стефания, его покойная жена, дала ему колокольчик, чтобы он мог позвать Теклу, если ему станет плохо ночью. Профессор, однако, не хотел им пользоваться. Он даже не сразу решил поставить ночник, потому что свет и шум могли испугать птиц. Текла, наверно, устала от дневных трудов и этой неприятности. Нападение хулиганов расстроило её даже больше, чем его самого. Что ещё у неё оставалось в жизни, кроме этих нескольких часов сна? Ни мужа, ни детей, ни родни, ни друзей. Он оставил ей завещание на своё имущество, но что оно стоит? Что стоят его неопубликованные рукописи? Вот эта новая формула...
На минуту показалось, что пульсирующая боль в груди чуть затихла. Потом как ножом прошило сердце, плечо, руку, рёбра. Он потянул руку к колокольчику, но пальцы обмякли, не дотянувшись. Он не представлял себе, что может быть такая боль: будто его сердце сжали в кулаке. Он задыхался. Последняя мысль мелькнула в уме: что станет с голубями?
Рано утром Текла зашла в комнату профессора и едва узнала его. Тело, которое она увидела, было не профессором, а нелепой куклой - желтой, как глина и твёрдой, как кость, с разинутым ртом и скрюченным носом; бородка торчала вверх, веки одного глаза были плотно закрыты, а другого ? полуоткрыты в потусторонней улыбке. Рука с восковыми пальцами лежала на подушке.
Текла заголосила, сбежались соседи, кто-то вызвал карету скорой помощи. Скоро услышали вой её сирены, но врач, глянув на кровать, покачал головой: "Мы уже не в силах помочь".
- Они убили, убили его! - рыдала Текла. - В него бросили камень. Чтоб им сдохнуть, душегубам, чтоб их холера взяла, злых бесов!
- Кто это они? - спросил врач.
- Наши польские головорезы, хулиганы, скоты, убийцы!
- Он еврей?
- Да, еврей.
- Вот как... Почти забытый при жизни, профессор обрёл славу после смерти. Приехали делегации от Варшавского университета, от Свободного университета, от исторического общества, от разных организаций, групп, братств и товариществ. Исторические факультеты в Кракове, Лемберге и Вильне телеграфировали, что шлют на похороны своих представителей. Вся квартира профессора была завалена цветами. Профессора, писатели и студенты стояли в почётном карауле у тела. Поскольку профессор был евреем, еврейская похоронная компания прислала двух отпевальщиков читать над покойным псалмы. Перепуганные птицы метались от стены к стене, перепархивали с одного книжного шкафа на другой, садились на лампы, карнизы, шторы. Текла загоняла их в клетки, но они опять удирали. Часть вылетела в двери и окна, небрежно оставленные открытыми. Один попугай без конца повторял тревожно-укоризненным голосом какое-то слово. Неумолчно звонил телефон. Сотрудники еврейской общины требовали платы вперёд за участок на кладбище, а польский мэр, бывший студент профессора, грозил им большими неприятностями. На следующее утро подъехал еврейский катафалк с лошадьми в чёрных попонах и капюшонах с отверстиями для глаз. Когда вынесли гроб, и процессия двинулась вниз к проспекту Тамки и старому городу, над крышами взмыли стаи голубей. Число их быстро росло, вскоре они закрыли всё небо между домами узкой улочки, и стало мрачно, как при затмении. Птицы замерли на мгновение в воздухе, и потом всей оравой двинулись вместе с процессией, кружа над ней.
Делегаты, медленно следовавшие за катафалком с венками и лентами, удивлённо поднимали глаза, а старые и хворые обитатели улочки, выйдя отдать профессору последний долг, крестились. Чудо вершилось пред из глазами, как в библейские времена. Текла воздевала руки из-под чёрного платка и восклицала: "Иисус!"
Голуби последовали за катафалком и когда он повернул на Броварную, они кружили густыми стаями, а их крылья, то застившие, то открывавшие солнце, становились красными, как кровь, или чёрными, как свинец. Ясно было, что птицы не хотят ни обогнать процессию, ни отстать от неё. Лишь когда дошли до угла Фурманской и Мариенштадской, они сделали один последний круг и всей тучей повернули назад ? крылатый легион проводил своего благодетеля на вечный покой.
Утро следующего дня было по-осеннему серым, низко висело тяжёлое и ржавое небо, дым из труб опускался на черепичные крыши. Моросил колючий дождик. Ночью кто-то успел намалевать на двери профессора свастику. Текла вышла с мешком корма, но птицы к ней почти не подлетали. Пара голубей поклёвывала зерна, неуверенно озираясь, будто чувствуя, что нарушила некий птичий запрет. Над канавой поднимался запах дёгтя и гнили, острый смрад грядущего разрушения.