Те, кто заходил к нам в редакцию за советом, чаще всего не спрашивали какого-то определенного сотрудника, и таких случайных гостей мы обычно направляли к репортеру, который вел колонку советов читателям. Но тот посетитель хотел увидеться именно со мной. Высоченный - ему пришлось пригнуться в двери - без шляпы, с копной чуть тронутых сединой черных волос, широконосый и губастый. Он дико сверкал черными глазами из-под лохматых бровей, и тем напугал меня. Хотя на улице шел снег, пришедший был в легком плаще, и его квадратная физиономия раскраснелась от мороза. Расстегнутый ворот рубашки без галстука открывал волосатую, как в меху, грудь. Заговорив, он открыл редкие, крупные и завидно крепкие зубы.
- Вы - писатель? - спросил он.
- Писатель.
Он, кажется, удивился:
- Такой маленький за этим столом? Я вас представлял себе другим. Ну, люди не всегда такие, какими нам кажутся. Я прочел каждое ваше слово: и на идише, и на английском. Когда я узнаю, что вы что-то напечатали в журнале, сразу бегу и покупаю.
- Приятно слышать. Присаживайтесь.
- Я лучше постою... Ладно - присяду. Можно закурить?
- Курите, если охота.
- Должен сразу сказать вам, что я - не американец. Приехал сюда после второй мировой войны. Я и у Гитлера побывал в аду, и у Сталина, и еще заглянул в пару чертовых мест между ними. Но пришел я не из-за этого. У вас есть время, чтобы меня выслушать?
- Время есть.
- В Америке все вечно чем-то заняты. А как у вас получается писать свои вещи и еще людей выслушивать?
- Всему свое время.
- Пожалуй. В Америке время куда-то пропадает: не успел оглянуться - уже и недели нет, и месяц уплыл. Не успел "да" и "нет" сказать, а между ними - год. В том аду за океаном день кажется длиннее, чем здесь год. Я здесь с пятидесятого, и годы пролетели, как сон. Зима-лето, зима-лето... Сколько, вы думаете, мне лет?
- Лет сорок, может быть, пятьдесят.
- Добавьте еще тринадцать. Шестьдесят три будет в апреле!
- Вас время не берет - стучите по дереву, чтоб не сглазить.
- Мне это все говорят. Наша порода не дряхлеет. Дед мой помер в девяносто три - и ни одного седого волоса. Кузнецом был. А с материнской стороны - все книжные люди. Я учился в иешиве: в иешиве Гура и какое-то время в Литве. Правда, только до семнадцати лет, но у меня крепкая память. Что когда-то выучил, то навсегда в голове засело. Я ничего не забываю, в буквальном смысле, и в этом мое горе. Однажды я решил, что сидеть над Талмудом - только штаны протирать, и стал читать светские книги. Когда русские ушли, пришли немцы. Потом Польша стала независимой, и меня призвали в армию. Я помогал гнать большевиков до Киева. А потом они гнали нас обратно до Вислы. Поляки евреев не очень любят, но я по службе продвинулся: хорунжим стал, а это - самое высокое звание, какое можно выслужить без военной школы. После войны они хотели послать меня в военную академию. Мог полковником стать, а то и выше. Но казарма не для меня: я много читал, рисовал, скульптором хотел сделаться. Вырезал всякие фигурки из дерева, а кончил тем, что стал краснодеревщиком - ремонт старинной мебели. Вы, наверно, знаете: в ней то инкрустация выпадает, то кусочки отламываются. Тут большое умение нужно, чтобы незаметно было. Сам не знаю, почему я этим так загорелся. Надо подыскать кусок дерева с таким же рисунком, такого же оттенка и вставить так, чтобы сам хозяин этого места не нашел - здесь только железным терпением и чутьем.
А теперь объясню, зачем я к вам сейчас пришел потому что вы пишите о тайных силах: телепатии, спиритизме, фатализме и всем таком - я это читал. А читал я потому, что сам обладаю этими силами. Не хочу хвастаться, и не подумайте, что я собираюсь стать газетчиком: у меня свое ремесло, и в Америке для меня работы хватает. Живу я один: ни жены, ни детей. Вся моя семья погибла. Могу пропустить стопку виски, но я не пьяница. Есть и квартира в Нью-Йорке, и коттедж в Вудстоке. Ни в чьей помощи, я слава Богу, не нуждаюсь.
Но давайте вернемся к тайным силам. Вы правы, когда пишете, что человек с ними рождается. Мы, вообще, рождаемся сразу со всем, что в нас есть. Вот я начал вырезывать еще в шесть лет. Потом бросил, но талант остался.
Так и с этими силами. Они во мне были, но я сам не знал, какие они. Раз встаю утром, и крутится в голове, что сегодня кто-то в нашем доме упадет из окна. Мы тогда жили в Варшаве на Твардой. Противная такая мысль, просто напугала меня. Пошел я в хедер, а когда вернулся - во дворе черно от людей, и как раз карета скорой помощи подъехала: оказалась, что стекольщик вставлял стекло на втором этаже и сорвался. Если бы такое случилось один раз, два раза, ну, пускай даже пять раз, я бы посчитал это совпадением, но это со мной бывало так часто, что о совпадении и думать нечего. Странно, но я понял, что такое свойство нужно прятать, как безобразное родимое пятно. И правильно, потому что, кто имеет такую силу, добром не кончит.
Лучше уж родиться глухим или хромым, чем с таким даром. Но как ни осторожничай, всего не спрячешь. Сидел я раз на кухне, а мама - мир праху ее - вязала чулок. Отец мой простой рабочий, но зарабатывал он прилично. Квартира у нас была обставленная и чистая, как у богачей, и много медной посуды: мать каждую неделю натирала ее до блеска. Сидел я на лавке - мне тогда еще семи не было. И вдруг говорю ни с того, ни с сего: "Мама, здесь деньги под полом! Деньги здесь!" Мама бросила вязать и посмотрела на меня удивленно: "Что за деньги, сынок, что ты болтаешь?" - "Деньги, - я говорю, - золотые монеты". - "Ты что спятил, - говорит мама, - как ты можешь знать, что у нас под полом?" - "Знаю, - говорю я". Уже тогда я чувствовал, что этого говорить не следует, но поздно спохватился.
Когда отец пришел домой обедать, мама рассказала ему. Меня там не было, но отец чуть со стула не упал от удивления и признался, что действительно спрятал монеты под полом. У меня была старшая сестра, и отец откладывал ей на приданое: простые люди в банк деньги не носят. Когда я вернулся из хедера, отец стал меня расспрашивать: "Ты подглядываешь за мной?" А на самом деле, когда отец прятал деньги, я был в хедере, мама - на базаре, а сестра ушла к подруге. Он еще закрыл дверь на ключ и запер на засов, а жили мы на третьем этаже. Он даже замочную скважину заткнул ватой. Задал он мне трепку, но я все равно не мог объяснить, откуда я знаю про те монеты. "В этого мальчика бес вселился", - сказал отец и наградил еще одной оплеухой. Хороший был мне урок держать язык за зубами.
Я могу вам сто таких случаев рассказать из моего детства, но расскажу еще один. От нас на другой стороне улицы была молочная. Тогда кипяченое молоко покупали в молочных: его там кипятили на газовой плите. Однажды мама дала мне бидончик и сказала: "Иди к тете Зельде через дорогу и купи четверть молока". Я зашел в лавку, и там была только девочка, которая покупала полфунта масла. В Варшаве отрезают масло от большого куска изогнутым луком, как у детей на празднике в Пражском лесу. Я поднял глаза и увидел что-то странное: свет вокруг головы тети Зельды, будто в парике у нее ханукальная лампа спрятана. Я так и застыл с открытым ртом: откуда это? А рядом у прилавка девочка разговаривает с Зельдой как ни в чем не бывало. Когда Зельда взвесила масло, и девочка ушла, Зельда мне говорит: "Заходи, чего ты там стал на пороге?" Я хотел было спросить у нее: "А что это у вас вокруг головы светится?", но уже чувствовал, что никто, кроме меня, этого не видит.
А на следующий день, когда я пришел домой из хедера, мама мне говорит: "Знаешь, что случилось? Тетя Зельда из молочной свалилась замертво". Представляете, как я напугался? Мне тогда еще восьми не было. После того я много раз видел этот свет над головами тех, кому предстояло скоро умереть. Благодарю Бога, что уже двадцать лет такое мне больше не являлось, а то в моем возрасте и среди тех, с кем живу, я бы теперь только и видел этот свет.
II.
Вы как-то написали, что в каждой большой любви есть что-то от телепатии. Меня это поразило, и я решил встретиться с вами. В моей жизни такое случалось не раз и даже не десять раз, а постоянно. В юности я был страшно влюбчив: увижу женщину и влюбляюсь в нее с первого взгляда. В те дни нельзя было просто подойти к женщине и сказать, что ты ее любишь. Девушки были нежные создания, и одно слово могло их оскорбить. А я был, в своем роде, застенчив. И гордый был тоже: не в моем это характере волочиться за женщинами. Короче говоря, вместо того, чтобы заговорить с девушкой, я начинал о ней думать, думать днем и ночью. Я воображал всякие невероятные встречи и приключения. И тут я стал замечать, что мои мысли действуют. Девушка, о которой я так упорно думал, вдруг сама подходила ко мне. Один раз я нарочно остановился на людной улице в Варшаве и решил стоять, пока не придет одна дама, которую я загадал. Я не математик, но понимаю, что случайность здесь была одна на двадцать миллионов. И все же она появилась там, будто магнитом ее притянуло.
Я не легковерный: даже сейчас у меня остались кое-какие сомнения. Нам хочется верить, что все, что ни случается, должно быть рационально и следовать какому-то порядку. Мы боимся тайн: думаем, раз есть добрые силы, то должны быть и злые, и кто знает, что они могут натворить! Но со мной случалось столько непостижимых вещей, что надо быть круглым идиотом, чтобы от них отмахиваться.
Может быть, из-за этого магнетизма я и не женился. Все равно, я не такой мужчина, которому хватит одной. Есть во мне и другая сила, кроме тайной, но о ней я лучше помолчу. Жил я, как говорится, в турецком раю: имел иногда по пять-шесть любовниц сразу. Знакомился с ними я обычно в гостиных, где чинил мебель, и чаще всего они не были еврейками. Всегда я слышал от них одну и ту же песню, что я совсем не такой, как другие евреи. Снимал я комнату с отдельным входом, а что еще холостяку надо? Всегда были и коньяк, и ликеры, и всякие сласти. Если бы я стал вам рассказывать обо всем, что происходило в той комнате на диване, хватило бы на целую книгу, только кому это нужно? Чем дольше я жил, тем яснее мне было, что брак современного человека - чистое сумасшествие. Без религиозной веры всё это - вздор. Конечно, и ваша мать, и моя мать были набожными еврейками: у каждой один Бог и один муж.
А теперь я подхожу к главному. Хотя за все годы женщин я имел, что не перечесть, была одна, от которой я не отрывался все тридцать лет, пока нацисты не стали бомбить Варшаву. В тот день тысячные толпы двинулись через мост в Прагу*. Я хотел взять Маню с собой, Маней ее звали, но она слегла с гриппом, а я не мог ждать. У меня было много знакомых в Польше, но в такой день все они ни гроша стоят не стоят. Мне потом рассказали, что в мой дом попала бомба, и осталась только куча камня и кирпича. А о Мане я больше никогда не слыхал.
Эта Маня была, можно сказать, самая простая девчонка. Когда мы встретились, оба были невинными, и никакие силы и мои измены не могли разрушить нашу любовь. Она как-то узнавала обо всех моих похождениях, и каждый раз грозила, что бросит меня, выйдет замуж и все такое. Но все равно приходила ко мне каждую неделю, а то и чаще. Другие женщины на ночь у меня не оставались, но Маня, если приходила, оставалась до утра. Не то, чтобы очень красивая: черные кудряшки, черноглазая, низенькая. В деревне прозвали ее Манька-Цыганка, и в самом деле, все у ней было, как у цыганки: гадала на картах и по руке, верила во всякое колдовство и сглазы.
Даже одевалась, как цыганка - в цветные шали и юбки. Носила широкие кольца в ушах и бусы на шее, и всегда вертела папироску в зубах. Была продавщицей в лавке дамского белья. Принадлежала лавка престарелой чете без детей, и Маня стала им почти дочкой. И шить она умела, и вышивать, и даже научилась корсеты делать. Она все дело вела, и если бы хотела воровать, наворовала бы целое состояние, но она и крохи чужой не взяла. Да старики и так собирались завещать ей лавку. В последние годы у хозяина разболелась печень. Они ездили то в Карлсбад, то в Мариенбад, то в Пищаны, и все оставляли на Маню. Так зачем же ей замуж выходить было? Ей нужен был мужчина, вот я и был ее мужчиной. Хоть читать и писать она почти не умела, но была в своем роде очень искушенной, особенно в любовных делах. Черт знает, сколько у меня за жизнь было женщин, но таких, как Маня - ни одной. Бывали у нее свои заскоки и причуды, и когда вспоминаю о них, сам не знаю, смеяться мне или плакать. Садизм, мазохизм - так это все, кажется, называют. Каждый раз, когда мы ссорились, у обоих на душе скверно было, а мирились - так это была целая церемония. Своими блюдами она могла бы и царю угодить. Когда хозяева уезжали на воды, она мне там дома готовила. Я говорил, что от ее кушаний страсть, как пожар, разгорается, и правда было. Это - ее хорошая сторона. А плохая, что Маня так и не могла примириться, что есть у меня и другие женщины, и делала все, чтобы испортить мне удовольствие. Я по характеру не люблю врать, а из-за нее стал обманывать. Ничего я не выдумывал: просто само слетало с языка.
Сам удивляюсь, каким смышленым и провидчивым бывает язык. Вот сболтну что-то случайно, а потом, через много времени, оно сбывается. Но ведь никого нельзя дурачить тридцать лет подряд. Маня знала мои привычки и каждый раз проверяла: звонила мне среди ночи, но находила какое-то извращенное удовольствие в том, что я путаюсь с другими бабами. Иногда я ей сам признавался, и она все подробности выспрашивала, обзывала меня грязными словами, плакала, хохотала и совсем бесилась. А я себя иногда чувствовал вроде дрессировщика, положившего голову в пасть льва. Я всегда понимал, что мои успехи у женщин что-то значат, только если где-то за ними есть Маня. Пока у меня есть Маня, мне и графиня Потоцкая уступит, а без Мани - никакая победа ничего не стоит.
Иногда я возвращался после приключения где-нибудь в гостинице или в поместье и приходил к Мане в ту же ночь. От нее я сразу оживал, и все получалось, будто в тот день в первый раз. Но годы шли, и я стал беспокоиться, что столько любви может и к беде привести. Я, вообще-то, ипохондрик: почитываю медицинские книжки и статьи в газетах. Боялся, что в конец разрушу свое здоровье.
Однажды, когда я совсем выдохся и должен был идти к Мане, вдруг в голове у меня мелькнуло: вот бы у нее в тот день было женское, и не надо было с ней в постель лезть. Позвонил ей, а она отвечает:
- Смешная вещь получилась: у меня сегодня "выходной" - так она это называла - прямо среди месяца.
"Вот я и стал чудотворцем", - думаю про себя. Но не слишком тогда поверил, что такое получилось из-за моего желания. Только, когда это повторилось много раз, я понял, что могу командовать маниным телом. Я чистую правду вам говорю. Несколько раз я приказывал ей заболеть - не серьезно, конечно, потому что сильно любил ее - и сразу же у нее начинался жар. Стало ясно, что ее тело полностью в моей власти. Если бы я захотел, чтобы она умерла, она бы умерла. Я читал книги и брошюрки о месмеризме, животном магнетизме и тому подобных вещах, но мне и в голову не приходило, что я сам обладаю ими в такой степени.
Я не только мог делать с ней все, что хотел, но знал ее мысли: буквально мог читать, что у нее на уме. Раз после крупной ссоры Маня ушла, хлопнув дверью так, что стекла задрожали. И только она вышла, как стукнуло мне в голову, что она идет на Вислу топиться. Я накинул пальто и молча пошел за ней. Она перебегала с одной улицы на другую, а я шел как сыщик попятам. Ни разу не оглянулась. Дошла, наконец, до Вислы - и прямо к воде. Я бросился и схватил ее за плечи. Она стала визжать и вырываться.
Так я спас ее от смерти. Тогда я отдал ей мысленный приказ, чтоб она больше и думать не смела наложить на себя руки. А потом она мне как-то говорит:
- Странно, раньше я часто думала как покончить с собой, а теперь этого и в мыслях нет. Ты можешь мне это объяснить?
Я все мог объяснить. Однажды она пришла ко мне, а я ей говорю:
- Ты сегодня потеряла деньги.
Она прямо побледнела. Так оно и было: шла из банка и потеряла шестьсот злотых.
III.
Расскажу вам еще историю с собакой и другую историю, и на этом хватит. Раз летом - наверно в году 1928-м или 1929-м - вдруг напала на меня страшная слабость. Ипохондрия тоже, конечно. Я запутался в таком числе связей со всякими сложностями, что чуть на куски не разваливался. Наши ссоры с Маней становились все яростней и беспричинней. Жена хозяина лавки умерла, и Маня без конца угрожала мне, что выйдет за него замуж. У нее был двоюродный брат в Южной Африке, который слал ей любовные письма и обещал прислать приглашение. Ее безмерная любовь ко мне в один миг становилась безмерной ненавистью. Она говорила, что отравит себя и меня, предлагала, чтобы мы вместе покончили с собой. Огонь вспыхивал в ее черных глазах, и она становилась похожей на татарку - все мы потомки Бог знает каких головорезов. Кажется вы, а, может быть, кто-то другой писали в газете, что в каждом человеке сидит фашист? Ночью я обычно сплю как убитый, но тогда меня одолевала бессонница. А когда я, наконец, засыпал, начинались кошмары. Однажды утром я почувствовал, что настал мой конец: ноги подкашивались, все плыло перед глазами и звон стоял в ушах. Я понял, что если чего-то не изменю, то загнусь, и стал упаковывать вещи. Когда я укладывал их в мешок, бешено зазвонил телефон, но я не ответил, вышел на улицу и взял извозчика до Венского вокзала: оттуда отправлялся поезд на Краков. Я купил билет, сел на скамейку в вагоне второго класса и от усталости проспал всю дорогу. Проводник разбудил меня в Кракове. Там я опять взял извозчика и попросил отвезти меня в гостиницу, а как только зашел в номер, упал на кровать прямо в одежде и задремал до рассвета. Я говорю - задремал, потому что сон был рваный: вроде я и спал, и не спал. Шел в туалет, а в ушах у меня перекликались голоса и звенели колокольчики. Я буквально слышал, как Маня плачет и зовет меня назад. Еще миг, и я бы совсем сошел с ума, но последним усилием взял себя в руки. Я ничего не ел весь день и всю ночь, и когда проснулся часов в одиннадцать утра, скорей походил на мертвеца, чем на живого. В краковских гостиницах номера без ванн, и если хотите выкупаться, надо заказывать ванну у горничной. В комнате стоял умывальник и кувшин с водой. Я кое-как побрился, позавтракал и пошел на вокзал.
Проехал несколько станций, и там железная дорога кончилась. Я хотел уехать в горы, и оттуда шла другая ветка на Бабью Гору: стоит она в стороне от других, так сказать, на особицу, и туристы туда почти не забредают. Там нет никакой гостиницы, и я снял комнату у пожилой крестьянской четы, газды, как их называют. Вы там, наверно, бывали, и незачем рассказывать, какие там красивые места. Деревенька была чудо как хороша, и совсем не тронута городом, наверно, потому что стояла на отшибе. У стариков был пес - здоровенный кобель, не знаю какой породы. Меня предупредили, что он кусается, и надо быть осторожным. Я погладил его по голове, почесал ему шею, и мы сразу стали приятелями. Да что приятелями: пес без ума в меня влюбился чуть не с первого взгляда и не отходил ни на минуту. Старики сдавали эту комнату каждое лето, но ни к кому из жильцов пес так не привязывался. Короче, я сбежал от человеческой любви и обрел собачью. У Бурого были все повадки женские, только стать мужская, и он устраивал мне сцены ревности почище Мани. Я уходил в дальние прогулки, а он всюду бежал за мной. По деревне носились своры собак, и стоило мне только глянуть на какую-то из них, как Бурый впадал в бешенство: кусал их всех подряд и меня тоже. Ночью он лез ко мне в кровать. В таких местах псы обычно блохастые, и я старался не пускать его в комнату, но он выл и скулил так, что будил всю деревню. Тогда я впускал его, и он сразу же прыгал на кровать. Он плакал человеческим голосом. В деревне стали поговаривать, что я колдун.
Я долго не задержался, потому что со скуки там умереть можно. Взял с собой несколько книг, и скоро все их прочитал, отдохнул и был готов к новым жизненным перипетиям. Но расстаться с Бурым оказалось не просто: он почувствовал Бог знает каким инстинктом, что я собираюсь уехать. Я звонил Мане с почты, и в этой заброшенной деревеньке получал от нее телеграммы и заказные письма. А пес все выл и скулил. В последний день у него даже начались судороги, и пена пошла изо рта: соседи думали, что он взбесился. До этого его никогда не привязывали, а теперь хозяин посадил на цепь. Жутко было слушать, как он рвется и грохочет цепью: у меня чуть совсем нервы не сдали.
Вернулся я в Варшаву загорелый, но по-настоящему так и не отдохнул. То, что пес вытворял со мной в деревне, Маня и другие женщины продолжили в Варшаве. Все они вцепились в меня и рвали на части. У меня были заказы на ремонт мебели, и владельцы мне звонили. Прошло несколько дней, а, может, и несколько недель - точно не помню. После тяжелого дня я пошел рано спать и погасил лампу. Так измотался, что моментально заснул. Обычно я спал, как убитый, но в ту ночь вдруг проснулся и чувствую, будто кто есть в комнате. Обычно по утрам я ощущал тяжесть в груди, а сейчас вдруг ноги стали тяжелые. Открыл глаза: а это собака лежит на одеяле. Лампу я погасил, но падал свет от фонаря с улицы, и я сразу узнал Бурого.
Сперва я подумал, что пес побежал за варшавским поездом, но это, конечно, глупость: во-первых, его привязали, а, во-вторых, не может собака так долго бежать за скорым поездом. Даже если бы он сам смог найти дорогу в Варшаву, а в ней отыскать мой дом, то как он поднялся на три этажа? А, кроме того, я всегда запирал дверь. Мне пришло в голову, что это не настоящий пес из мяса и костей, а призрак. Я видел его глаза и чувствовал тяжесть в ногах, но боялся до него дотронуться. Я привстал в ужасе, а он смотрел мне в глаза с безнадежной грустью и еще чем-то невыразимым. Я хотел оттолкнуть его и освободить ноги, но не мог пошевелиться. Это был не пес, а призрак. Я снова лег и попытался заснуть, и мне это через какое-то время удалось. Кошмар? Пускай кошмар, только все равно - это был Бурый. Я узнал его глаза, уши, выражение морды, шерсть. На следующий день я хотел написать хозяину, узнать, как там пес. Но хозяин был неграмотный, а я слишком занят, чтобы письма писать. Да ответ бы все равно не пришел. Я совершенно уверен, что тот пес сдох, а который посетил меня, был не из этого мира.
Пришел он не только в тот раз: он много лет приходил ко мне, так что у меня было время его рассмотреть, хотя он никогда не появлялся при свете. Пес, когда я ушел из деревни, был уже старый, и в тот последний день вид у него был такой, что ясно: долго он не протянет. Астральное тело, дух, душа - называйте, как хотите - а для меня это факт, что призрак пса приходил ко мне десятки раз и лежал на моих ногах. Сперва чуть не каждую ночь, потом - реже. Приснилось? Если такое могло присниться, тогда и вся жизнь - сон.
IV.
- Ну, и расскажу вам последний случай. Я уже говорил, что чаще всего с женщинами я знакомился в гостиных, куда меня приглашали ремонтировать мебель. Вот этот простой мужик, который сейчас сидит перед вами, спал с графинями. А что такое графиня? Все мы из одного теста. Но однажды я встретил молодку, за которую готов был из кожи вон лезть.
Позвали меня в шляхетский дом в Вильно починить старое фортепьяно с золотыми гирляндами. Пока я работал, мелькнула в гостиной молодушка, постояла миг, посмотрела, что я делаю, и наши глаза встретились. Слов у меня нет описать вам, как она выглядела. Удивительно: смешалось в ней что-то и от шляхтички, и от еврейки. Будто ученица иешивы стала польской "паненкой". Лицо тонкое и черные глаза, такие глубокие, что я смутился: просто прожгли меня насквозь. Все в ней было напоено духом - никогда раньше не видал я такой красоты. Она через минуту пропала, а я остался как громом пораженный.
Позже я спросил хозяйку, кто эта красавица, и она объяснила, что это ее племянница приехала в гости и назвала то ли имение, то ли городок, откуда она. Но я в ошеломлении пропустил мимо ушей. Я мог бы без труда разузнать ее имя и адрес, если бы не был так ослеплен. Я закончил работу, а она больше так и не показалась. Но образ ее остался у меня перед глазами. Беспрерывно я думал о ней днем и ночью, и мысли эти так изводили меня, что я решил избавиться от них, чего бы это ни стоило.
Маня видела, что я не в себе, и это становилось причиной новых сцен. Я был в таком смятении, что хоть знал Варшаву как свои пять пальцев, забывал на какой я улице и делал глупейшие ошибки. Так тянулось несколько месяцев. Постепенно наваждение ослабло или погрузилось вглубь меня - я мог уже думать о ком-то другом, тоскуя о ней. Прошло лето, потом зима, потом опять весна. Однажды вечером, не помню в апреле или в мае - смеркалось уже - зазвонил телефон. Я поздоровался, никто не ответил, но не клал трубку. Я снова крикнул: "Алло, алло!" и услышал какой-то треск и запинающийся голос. Я сказал:
- Не знаю кто вы, говорите!
Через какое-то время я услышал голос, который показался мне одновременно голосом женщины и мальчика. Она сказала:
- Вы когда-то делали работу в Вильно в таком-то доме. Вы помните, что кто-то заглянул тогда в гостиную?
У меня сжалось горло, и я едва мог пошевелить языком.
- Да, я помню вас, - сказал я. - Разве можно забыть ваше лицо?
Долго было тихо, и я подумал, что она положила трубку. Но потом она опять заговорила, скорее забормотала:
- Мне нужно поговорить с вами. Где мы можем встретиться?
- Где пожелаете. Может быть, вы зайдете ко мне?
- Ни в коем случае, - сказала она. - А в кафе?
- Нет, кафе не годится, - сказал я. - Назовите место, где мы можем с вами встретиться, и я приду туда.
Она помолчала, а потом назвала улочку у городской библиотеки в центре.
- Когда вы хотите встретиться? - спросил я.
- Как можно скорее.
- Прямо сейчас?
- Да, если можете.
Я знал, что на этой улице нет ни кафе, ни ресторана, ни даже скамейки, чтобы присесть, но сказал ей, что сразу же выхожу.
Раньше я думал, что если такое чудо случится, я стану скакать от радости, но сейчас все во мне молчало. Я не был ни счастлив, ни несчастлив - только удивлен.
Когда я пришел на место свидания, уже стемнело. По обеим сторонам улицы были деревья и редкие фонари. Я увидел ее в полутьме. Казалось, она похудела, и волосы ее были собраны в узел. Она стояла у дерева, закутанная в тень. Кроме нее, на улице никого не было. Когда я приблизился, она встрепенулась. Деревья цвели, и тротуар был усыпан лепестками. Я сказал:
- Вот и я. Куда мы пойдем?
- То, что я хочу вам сказать, можно сказать и здесь.
- Скажите мне то, что вы хотите.
Она поколебалась:
- Я хочу, чтобы оставили меня в покое.
Я вздрогнул от удивления:
- Я не понимаю, что вы говорите?
- Вы прекрасно понимаете. Вы не хотите оставить меня в покое. У меня есть муж, и я с ним счастлива. Я хочу быть верной женой.
Она не говорила, а, запинаясь, выдавливала из себя слово за словом.
- Мне было не просто узнать, кто вы, и достать ваш номер телефона. Я должна была выдумать историю о поломанном комоде, чтобы тетушка мне сказала. Я не умею врать, и тетушка мне не поверила, но дала ваше имя и адрес.
Она замолчала.
Я спросил:
- Почему мы не можем зайти куда-нибудь поговорить?
- Я никуда не могу зайти. Я уже сказала вам об этом по телефону - все это так странно, чистое безумие, но теперь вы знаете правду.
- Я действительно не могу понять, что у вас в мыслях, - сказал я, просто чтобы продолжить разговор.
Она ответила:
- Умоляю вас всем, что в вас есть святого, перестаньте мучить меня. Я не могу сделать того, что вы хотите - скорее умру.
И она побледнела как мел.
Я все еще притворялся дурачком и сказал:
- Я ничего не хочу от вас. Это правда, что когда я увидел вас в гостиной вашей тетушки, вы произвели на меня сильное впечатление, но я не сделал ничего такого, что могло бы вас огорчить.
- Нет, сделали! Если бы мы не жили в двадцатом веке, я бы подумала, что вы - колдун. Поверьте, - продолжала она, - что мне не легко было решиться позвонить вам. Я даже боялась, что вы не вспомните, кто я - но вы вспомнили сразу.
- Нельзя просто так стоять на улице и разговаривать, - сказал я. - Пойдемте куда-нибудь.
- Куда? Если меня увидит кто-то знакомый, я пропала.
- Я вас поведу.
Она поколебалась минуту и пошла за мной. Ей было трудно идти на высоких каблуках, и она взяла меня об руку. Она была в перчатках, но я заметил, как изящны ее руки. Ее рука вздрагивала у моего плеча, и каждый раз судорога пробегала по моему телу.
Немного погодя она почувствовала себя свободнее и спросила:
- Что за сила в вас скрыта? Я слышала ваш голос много раз и видела вас. Я просыпалась среди ночи - вы стояли у меня в ногах, и вместо глаз - зеленые лучи сияли из глазниц. Я будила мужа, но через мгновение вы исчезали.
- Это галлюцинация, - сказал я.
- Нет, это вы блуждаете по ночам.
- Если так, то я сам ничего об этом не знаю.
Мы дошли до берега Вислы и сели на бревно. Было тихо, хотя место это плохое: всякая пьянь там ошивается. Она присела рядом со мной и сказала:
- Тетушка не знает, что со мной творится. Я сказала ей, что пойду прогуляться, и она даже хотела пойти со мной. Поклянитесь мне, что вы меня отпустите. У вас, наверно, есть жена, и вы тоже не хотите, чтобы ей кто-то досаждал.
- У меня нет жены, - сказал я, - но я обещаю вам, что насколько в моих силах, не буду вам досаждать. А больше ничего я не обещаю.
- Буду вам благодарна по гроб жизни.
Вот и вся история. Больше я никогда ее не видел: не знаю даже, как ее зовут. Бог знает почему, но из всего странного, что приключалось со мной, этот случай поразил меня больше всего. На нем и кончу. Не стану вам больше мешать.
- Вы нисколько мне не мешаете, - сказал я. - Интересно встретить человека с таким даром - это укрепляет меня в моей вере. А как случилось, что когда вы уезжали из Варшавы, Маню свалил грипп? Почему вы не приказали ей выздороветь?
- Я сам себя постоянно об этом спрашиваю. Кажется, сила во мне только отрицательная. Чтобы вылечить больного, целитель сам должен быть святым, а я, как вы видите, далеко не святой. А может быть - кто знает - в наше время привязывать к себе женщину опасно.
Посетитель опустил голову и, постукивая пальцами, замурлыкал какой-то мотив. Мне показалось, что лицо его изменилось: стало серым и морщинистым. Вид его стал соответствовать возрасту, и даже ростом он показался мне чуть пониже. Я заметил, что плащ у него весь в пятнах. Он протянул мне руку на прощание, и я проводил его до лифта.
- Вы все еще думаете о женщинах? - спросил я.
Он будто не понял вопроса и посмотрел на меня подозрительно и печально: