На улице была душная жара, а в кафетерии - прохладно. Днем, с трех до пяти, он пустовал. Я занял столик у стены, пил кофе, отщипывая по крошке от яблочного пирога, и просматривал оккультный журнал. В разделе писем женщина сообщала редактору, что ее кота переехала машина, она его похоронила, но кот приходит к ней каждую ночь. Она подписалась и указала свой адрес в техасской деревне. Письмо звучало искренне и было, конечно, не из тех, что выдумывают в самой редакции. Неужели астральные тела существуют на самом деле? Если так, надо будет пересмотреть свою философию...
Перед тем, как приступить к столь необъятной задаче, я подошел к стойке и взял еще чашку кофе. "Одна реальность не имеет никакого отношения к другой", - объяснил я сам себе.
Я стал разглядывать немногих посетителей вокруг. Молодой человек в розовой рубашке просматривал программку скачек и тянул одну сигарету за другой: в его пепельнице высилась гора из окурков и пепла. Девушка через два столика изучала колонку "Работа" в ежедневной газете. Слева поближе к двери сидел высокий мужчина, белобородый и с длинными седыми волосами: реликвия старой Америки. Я часто замечал его здесь. Одет он был бедно, но чисто и всегда приходил с книгой. Верующий? Вольнодумец старой закваски, пацифист, вегетарианец, спирит, анархист? Какое-то время он меня занимал, но я не пытался что-то о нем разузнать.
Открылась дверь, и вошел кто-то знакомый, хоть я не мог припомнить ни его имени, ни где мы встречались. Невысокий, с копной песочных волос. Голова слишком большая для его туловища.
Лет сорок-сорок пять. Лицо изможденное и высохшее. Крутые скулы, плоский нос, длинная верхняя губа и детский подбородочек. В спортивной рубашке и холщовых брюках. У входного автомата он поколебался, и его желтые глаза забегали по залу, будто он кого-то высматривал. Тут он заметил меня, и лицо его просияло. Он оторвал чек, автомат громко звякнул, и мелкими шажками он засеменил к моему столу. На ногах его были сандалии с ремешками. Он, видно, уже приспособился к Нью-йоркской жаре, а я всё еще ходил в костюме при галстуке и шляпе. Подойдя к столику, он обратился с таким близким мне польско-еврейским выговором.
- Что вы здесь делаете? Прохлаждаетесь? К вам можно присесть? Можно, я что-то вам принесу?
Он немного гнусавил.
- Спасибо, ничего не надо. Присаживайтесь.
- Вы когда-то обещали мне позвонить, - сказал он. - Можно понять, такая суматоха в этом городе - ни у кого ни минуты времени, ни капли терпения. Вы, наверно, потеряли мой номер. Я сам всё теряю - записываю адреса, записываю номера - и куда только всё девается. Вы здесь часто бываете? Я сюда очень часто заходил, но уже давно. Моя жена о вас всё время спрашивает. Вы здесь близко живете?
Не успел я ответить, как он побежал к стойке мелкими шажками. "Кто он такой?" - пытался я припомнить, а по правде, предпочел бы остаться один.
Он вернулся с фужером ледяного кофе и черничным пирогом.
- Я хотел пойти в кино, - начал объяснять он, - но кому охота ходить в кино одному? Не помню, что там крутят, но, может быть, вы составите мне компанию. Я вас приглашаю.
- Спасибо, мне сейчас совсем неохота идти в кино.
- Нет? Я тоже хожу в кино, только если жена меня вытащит. А сегодня хоть три часа сидел бы, только бы забыть обо всем на свете. Я на экран почти не смотрю: пускай они там себе что хотят говорят, стреляют, поют, только без меня. Если вы поняли, что ничего в той жизни не сможете изменить, то становитесь фаталистом. Иногда мне кажется, что действительность - просто еще одно кино. А у вас бывало такое ощущение?
- Да, но в хорошем фильме мы тоже становимся участниками, и у нас появляется маленький выбор: мы вступаем в игру с правдой и неправдой.
- Так вы верите в свободную волю? А я не верю в нее, совсем не верю. Мы все - марионетки. Кто-то дергает за веревочки, и мы пляшем. Я - абсолютный детерминист.
- Всё равно, если вы переходите улицу, а на вас едет машина, вы побежите.
- И это тоже предопределено. Я как-то читал в газете, что молодой человек с девушкой поужинали, а потом стали играть в русскую рулетку. "Да" или "нет", и он застрелился. Каждый хочет испытать судьбу. Почему я в последнее время не вижу вашего имени в газетах?
- Ничего не напечатали.
- По этой причине я и стал домовладельцем. Купил доходный дом с меблированными комнатами, и с этого живу. Неделя на неделю не приходится: когда лучше, когда хуже, но, по крайней мере, не надо выслушивать замечания редактора. Жильцы мне платят вперед. Народ разный. Пусть он там хоть убийца, хоть вор, хоть сводник, но если платит мне пять долларов, я даю ему ключ. Сегодня мне самому нужна была комната, но все заняты. Когда как.
Он отхлебнул кофе, поднял брови и спросил:
- Значит, вы забыли, кто я?
- Я вас знаю, но, к сожалению, не припомню имени. Такая у меня память.
- Я это сразу заметил. Я Фингербайн - Зелих Фингербайн. Это мой псевдоним. Никто не зовет меня настоящим именем. Нас познакомили в "Кафе Рояль".
- Ну, да. Теперь вспомнил. У вас очень милая жена - зовут ее Геня.
- Так вы помните! А я часто забываю имена и события. Я когда-то писал стихи и даже печатался, но, скажите, кому сегодня нужны стихи? Товар, не имеющий спроса. И всё-таки есть чувства, которые иначе, как в стихе, не передать. Представьте себе "Песню песней" в какой-то другой форме! Но она устарела: любовь сильна, как смерть. Ревность жестока, как могила. А Отелло? Теперь задушить кого-то из ревности - разве этим удивишь? Истинная любовь - это прощение. Цивилизованный человек должен научиться величайшему из всех искусств: преодолению ревности. Вы курите?
- Нет.
- Напрасно. Сигарета иногда помогает. Женщины страдали веками: полигамия, гаремы, мужья возвращались из походов с наложницами. Теперь мужчины получают урок: у женщин такие же аппетиты, как у нас - а, может, и посильнее. Не смейтесь, но преступный мир в этом очень опередил нас, хотя, я слышал, что и европейцы кое-чего достигли. Когда король Англии отказывается от трона, чтобы жениться на разведенной американке, это вам не просто сенсация: это символ нового времени и нового мужчины.
Зелих Фингербайн положил свой кулачок на стол, откусил черничный пирог и отодвинул тарелку.
- У вас есть время? - спросил он.
- Есть.
- Я знаю, что пожалею о том, что сейчас сделаю, но раз уж я не пошел в кино и встретил вас здесь, я хочу рассказать кое о чем, что имеет к вам отношение.
- Ко мне? Каким образом?
- Собственно, не к вам, а к вашим произведениям.
Коротышка по имени Зелих Фингербайн настороженно повернул голову, как бы удостовериваясь, что никто не подслушивают. Его желтые глаза наблюдали за мной полунасмешливо, полувопросительно. Он сказал:
- То, что я вам расскажу, только между нами. Каждому хочется хоть раз кому-то открыться. Если никто не знает вашего секрета, это уже не секрет, а просто спрятанный предмет. Это о моей жене.
Мы очень любим друг друга. Когда я был холост, то думал, какая любовь может остаться между теми, кто уже стоял под свадебным пологом и делит супружеское ложе. Ни один институт не был так осмеян и оплеван, как институт брака. Но почти все насмешники чуть раньше или чуть позже сами представали перед раввином или пастором и затягивали на себе узел. Если первый брак оказывается неудачным, женятся во второй раз, в третий - в пятый. Конечно, есть немало старых холостяков и старых дев, но и они мечтают вступить в брак. И все ищут, ищут, пока не умрут.
Вы только что сказали, что у меня очень милая жена. Спасибо.
Не могу вам описать, какой хорошенькой девочкой она была. Мы оба из Кельце. И оба вступили в "Молодежь Сиона" - там и познакомились. Все парни были в нее влюблены, а некоторые - отчаянно. Ну, я не богатырь - это сразу видно, но был поумней других, и мы сильно друг друга полюбили. Я не хотел служить в польской армии, поэтому мы уехали в Америку в двадцать четвертом: как раз перед тем, как она захлопнула двери для вольного въезда.
Приехали мы без ломаного гроша, и Геня пошла работать в цех, чтобы я мог кропать свои стишки. Она думала, что мне суждено стать вторым Словацким или Байроном. Как мама моя говорила: "Чем больше думаешь, тем больше дури в голове". Не мне вам рассказывать, что значит быть идишным поэтом в Нью-Йорке. И лорд Байрон на моем месте тоже стал бы сдавать комнаты.
Я потихоньку разочаровывался в своей творческой силе. Но любить друг друга меньше мы от этого не стали. Что женщина находит в мужчине, и что мужчина находит в женщине, третьему никогда не понять. Как бы днем ни намучились, а вечером у нас всегда был праздник. Где бы мы ни жили - на Брум-стрит, на Оушн-авеню, в Брайтоне - всегда у нас были чудные квартирки. И я, и она любим красивые вещи - на Третьей авеню тогда антиквариат можно было купить чуть не задаром. К несчастью, детей у нас не было. Я стал учителем идиша и прилично зарабатывал. От случая к случаю, когда редактору надо было заполнить дыру, что-то появлялось в журнале. Геня стала бригадиршей в своем цеху. Мы тратили не каждый цент, и летом выбирались в отель в Кэтскилсе.
Много ездили по Штатам. Даже в Европе побывали. Всё равно, я никак не мог примириться с тем, что поэта из меня не вышло, и Геня страдала от этого. Большая радость - чтение. Я любил литературу, а Геня просто жить без книг не могла. Сперва читали на идиш и на польском, а потом, когда выучились, то и на английском. Я не хвастаюсь, но у нас обоих был хороший вкус.
Помните кантора, который сказал: "Сам я петь я не умею, но кто как поет - понимаю". У Гени вкус был еще лучше моего. Как странно, что люди, глухие к слову, становятся профессорами литературы, а Геня, с таким утонченным слухом, работала в цеху? В том-то и лживость этого мира. Ни я, ни Геня сильно не перерабатывали. У нее оставалось много свободного времени, а в идишной школе тоже работа - не бей лежачего. Приглашали к себе гостей на ужин, так, маленькие вечеринки, обычно несколько старых друзей. Но больше всего мы любили остаться вдвоем и благодарили Бога, когда гости уходили. Вы много знаете пар, которые так живут?
Но как бы я ни любил свою жену, к другим женщинам я тоже не был равнодушен. Вам это не надо объяснять. Разве себя переборешь?
Я не святой, а если бы и был святым, то еврею всё равно иметь несколько жен не возбраняется. Запрет на многобрачие нам навязали христиане. Я, может быть, и не Байрон, но аппетит на женщин у меня не хуже, чем у него. Вы знаете нашу среду, а люди всегда и везде есть приспосабливаются. Серьезно я ни разу не увлекся, но амурные грешки то с одной, то с другой случались.
Сперва я это скрывал от Гени, но инстинкт у нее острый - иногда кажется, что она умеет читать мысли. Когда я, наконец, сознался, она не стала делать из этого большой трагедии. "Шляйся, где хочешь, только приходи назад ко мне, - сказала она. - Никакая другая женщина не даст тебе того, что могу дать я". Вот так они, женщины, говорят. Я тоже стал понимать, что мои, так сказать, приключения, разожгли и в ней новые желания. Всё под луной повторяется.
Так оно и шло много лет. Наши вечера и ночи проходили в разговорах: мы фантазировали, спорили, книги пересказывали. Как почти все мужчины, я желал себе свободы, когда речь шла о других женщинах, но в то же время хотел, чтобы моя жена оставалась только моей. Геня по характеру робкая: робость - вот что она унаследовала от Бог знает скольких бабушек. От мысли, что она может завести себе еще кого-то, ее просто передергивало: так она мне сама говорила. Мы с ней часто играли в такую игру: "А что, если...". "Вот вдруг ты оказалась бы в подобной ситуации - что бы ты сделала?" А ситуации мы много раз брали из ваших рассказов в идишной газете. Вы когда-нибудь задумывались, как сильно литература влияет на жизнь? А мы размышляли о ваших героях, наверно, больше, чем вы сами.
Я мог бы просидеть с вами да завтра, и всё равно не пересказал бы тысячной доли. Но буду закругляться. Геня стала утверждать, что никакой существенной разницы между психологией женщины и психологией мужчины нет, и даже говорила о том, что хочет найти себе другого. Я не брал это всерьез. Ее болтовня меня возбуждала, а хорошо, если тебя что-то возбуждает. Она хотела знать, что бы я почувствовал, если бы она вдруг кем-то увлеклась и уступила в минуту страсти. Бросил бы я ее - перестал бы любить?
Если так, то не доказывает ли это, что у меня двойной подход? Я стал уверять ее, что ни за что на свете. Как они там говорят по-английски? "Что гусю лакомо, то и гусыне". Но это были пустые разговоры: к Гене со всех сторон подъезжали, а она всем отказывала. Но призналась мне как-то, что решила со мной хоть раз сквитаться, чтобы убедить себя, что и она современная женщина, а не какая-то там Ента-стряпуха.
У нее развился настоящий комплекс. Почему она не может сделать то же, что мадам Бовари, Анна Каренина, или там ваши Хадаша и Клара? В цеху девчонки всё время хвастались своими успехами. Теперь черту не надо надрывать глотку, чтобы соблазнить нас. На него работают девять муз. И вот вам Геня: ходит здесь вокруг, как святая дева. Она стала выражаться фразами из книжек врачей и сексологов, о том, какая она отсталая.
Не смейтесь, но Геня просила меня, чтобы я ей нашел любовника. Ну что, разве она в своем уме? Говорит: "Я сама без тебя не смогу. Вот найди мне кого-нибудь". Захотелось ей попробовать хоть раз, что значит быть "прогрессивной". Сели мы с ней как-то с вечера и стали придумывать кандидатов: целый лист исписали! Игра, конечно. Мне за пятьдесят, и Геня не намного моложе. Пора бы уже быть дедушкой и бабушкой. А мы сидим среди ночи и составляем список возможных любовников. Смешно, да?
- Не так, чтоб уж слишком.
- Ладно, подождите. Схожу пока за кофе.
Зелих Фингербайн принес две чашки кофе: себе и мне. Он отхлебнул глоток и сказал:
- В книгах я часто натыкался на слово "Hausfreund" - друг дома, то есть любовник жены. Оно до меня не доходило. Как может муж позволить жене изменять ему? Прежде всего, с какой стати пускать такого в дом? Фантазии романистов и драматургов, думал я. В Кельце ничего подобного не бывало. А в Америке я убедился, что бывает: у актеров, у врачей, у деляг. Иногда мужья дружат с любовниками своих жен. Обедают вместе, выпивают вместе, в театр ходят. И в бреду мне не примерещилось бы, что такое может случиться со мной, а вот и у меня завелся Hausfreund, потому и сижу здесь с вами, потому и в кино хотел пойти. Когда он приходит, я ухожу. Я даже ухожу до того, как он приходит. Может он и не совсем Hausfreund, но он приходит в дом, и я об этом знаю.
А началось так. Пару лет назад объявился здесь беженец из Польши. Вы его, может быть, знаете, так что буду сейчас называть его Максом. Считали, что он совсем ополячился, но все же говорил на приличном идише. Он художник - по крайней мере, сам так представляется. Что-то мазюкал и называл то "Закатом в Закопанье", то "Мексиканской корридой". А какая разница: главное, чтоб брали. Теперь покупатели такие же шарлатаны, как холстомазы. Если что-то там на своих ногах стоит - фи, какая банальность, а вот перевернуть с ног на голову - это оригинально. Я встретил его в "Кафе Рояль". Скользкий такой малый: глазами что-то всё выпрашивает - чтобы любили его, чтобы в друзья приняли, черт его поймет. Нас познакомили, и он привязался ко мне, будто потерянного брата нашел. Тут же порывался написать мой портрет.
Сказал, что у него семья в Кельце, и выходило, будто я - его дальний родственник. Обычно, если какой-то мужчина ко мне вдруг страшно расположен, я понимаю, что это из-за Гени: они тоже из этого большого секрета не делают. Но Гени в тот вечер со мной не было, а когда он, наконец, ее увидел, то вроде бы остался равнодушен. Ее это возмутило: не привыкла, чтобы мужчины ей пренебрегали.
Макс написал мой портрет, и получилось что-то среднее между обезьяной и крокодилом. Так они малюют. Впрочем, обнаружилось, что в делах он крепкий. Занимался антиквариатом и ювелирными изделиями. В Америке без году неделя, а уже всех знал, и его все знали. Стал предлагать нам то да се: серебряный прибор для специй, указку из слоновой кости, шкатулочки из этрогового дерева, табакерки - чего хотите. Геня с ума сходит по всяким безделушкам, а он и цену спрашивал - дешевле не бывает.
Постепенно я стал догадываться, что с ним не всё в порядке. Мой портрет он тянул много месяцев. Не сводил с меня томных глаз, и обязательно хотел потрогать. Один раз попытался поцеловать.
Меня просто передернуло. А немного спустя прямо объявил, что в меня влюблен. Я чуть не вывернуло. Я ему сказал: "Макс, не делай из себя дурака. Я от этой пакости дальше, чем небо от земли". Он начал вздыхать, как отвергнутый любовник.
Я рассказал обо всем Гене, а она не знала: смеяться ей или плакать. Иногда читаешь о таком, но если столкнешься в жизни - поверить невозможно. Так у нас появилась новая тема для ночных разговоров. Геня была вне себя оттого, что я мог оказаться для мужчины привлекательней, чем она сама. Я решил от него избавиться, а как? От Макса так просто не отвяжешься. Он всё время появлялся у нас, и каждый раз с каким-то приношением. Он знал весь театральный мир: Бродвей, а не только Вторую авеню, и доставал нам билеты. Вот мы и ходили втроем, смотрели пьесу в первом ряду, на которую и через много месяцев не попали бы. Водил нас в "Линди" и по всяким местам. А я подумывал, что так и становятся Hausfreund. В театре он хотел взять меня за руку, но я сказал, что если он еще раз что-то такое себе позволит, я с ним порву окончательно. Всё это было мне противно.
И вдруг между мной и Геней возникло соперничество. Меня это даже забавляло: представляете себе, сидит красавица и хочет привлечь к себе внимание этого полудурка, а он таращится на меня.
Когда Геня с ним заговаривала, он делал вид, что не слышит, а когда я вставлял какой-то пустячок, он чуть не рыдал от восторга.
Можете вообразить себе что-нибудь нелепее? Но я понимал, что он губит нашу семейную жизнь. Каждую ночь мы с Геней выдумывали способы, как бы от него отделаться. Мы принимали твердое решение, а на следующий день являлся Макс и говорил, что у него есть подарок, или какое-то очень заманчивое предложение, или невероятная история, которую он просто обязан нам рассказать. И прежде, чем я успевал отказать, Геня приглашала его на ужин.
Позднее я обнаружил, что все его антикварные вещицы были с фабрики, делавшей копии. Узнал я и что многие его картины - тоже копии. Он был просто прожженный мошенник.
Не буду тянуть: Геня стала принимать его наедине. Она отказалась от полного заработка, и теперь ходила на работу два раза в неделю. Я между тем купил дом с меблированными комнатами, и сосредоточил на нем внимание. Меня уже просто тошнило от этого прохвоста, источавшего любовные газы. Геня продолжала рассказывать о нем жуткие вещи, но, понятно было, что хочет увести его от меня. Он, фактически, вел себя как женщина: сплетничал, любил безделушки, носил кольца с камнями чуть ли не на каждом пальце.
Волосы у него были длинные и намасленные, и пижонился до умопомрачения. Это я, а не он, коротышка, но он носил туфли на высоченной платформе. А галстуки! Ни одна фифочка так не наряжается. Скажете, что я недотепа и будете правы: мне и в голову не приходило, что у Гени с ним могут начаться шуры-муры.
- Шуры-муры - так он же гомик? - удивился я.
- Черт его знает, что он такое. В нем всё притворное, и это, может быть, тоже. Может быть, он подъезжал ко мне просто, чтобы добраться до Гени. Хитрая лиса. Я потихоньку удалялся, а Геня с ним сдружилась. Вместе обедали, вместе ужинали, вместе ходили в театр, в кино, на выставки. Если я возражал, она отмахивалась: "К кому ты приревновал? Да он тобой интересуется больше, чем мной".
Правда, что куда б они ни собирались, меня всегда приглашали с собой, но я каждый раз отказывался. Геня клялась, что он ни разу до нее не дотронулся, и я ей верил. Так и шло несколько месяцев. Просто диву даешься, до чего люди склонны себя обманывать. К тому же, все эти кино, театры и аукционы мне уже изрядно надоели. Дом надо красить, а куда всю рухлядь девать? Напридумывали миллионы изобретений, а никто еще не нашел способа, как без мук покрасить квартиру. Вдруг все ваши пожитки выдворяют, картины снимают, книги сваливают кучами на пол, - и вы уже не хозяин в своем доме.
От запаха краски вас воротит, и начинаете понимать горькую истину, что дом, как и всё прочее, лишь плод воображения.
Я стал чувствовать, что всё разваливается, и однажды ночью Геня призналась мне, что имела с ним связь.
Зелих Фингербайн допил глотком свой остывший кофе и посмотрел на меня с упреком.
- Что вас так шокировало? Вы пишите как современный человек, но в вас засела старая мораль и предрассудки. Когда-то были они и у меня, но я от них избавился. Нельзя обрекать современную женщину, чтобы она прожила жизнь с одним единственным мужчиной, пусть хоть трижды обожаемым. Нет более старомодной жены, чем моя Геня, но она живет в двадцатом веке, и кто вправе требовать, чтобы она считала Зелиха Фингербайна единственным мужчиной для себя во всем Нью-Йорке. И всё равно, когда Геня сказала, что у нее была с ним связь, мне стало тошно. Показалось, будто вся жизнь развалилась. Если бы я мог, то потащил бы ее в Синедрион, чтоб ее забили камнями как это делалось в древние времена. Но в Нью-Йорке нет Синедриона. Я мог уложить свои вещички и уйти - а куда уйти? И к кому уйти? В ту ночь, когда она сказала мне, я лежал с ней в постели, и она ревела, как девчонка. "Что мне делать? Если ты готов умереть, я умру вместе с тобой, чтобы доказать, что я принадлежу только тебе и никому другому". Она выла и вздрагивала так, что кровать тряслась, а я - можете назвать меня идиотом - ее утешал. Я говорил, что нет в этом никакой трагедии, но зубы у меня стучали.
В ту ночь она поклялась, что с Максом порвано раз и навсегда, но я понимал, что так не будет. Творцы религии не знают Бога, но человеческую природу они знают. Писано ведь в Аботе, что один грех влечет за собой другой, и стоит лишь на шаг отступить от стези праведности, как падут все запреты.
Вот вы пишите о вере, браках, любовных усладах. Вы должны понимать современного человека со всеми его сложностями и ловушками на его пути. Но вы можете только порицать, и не показываете обратного пути к вере. Мы не можем вести себя подобно своим родителям и предкам, не обладая их набожностью. Я вам скажу еще что-то, хоть стыдно в этом сознаться. В ту ночь Геня после двух таблеток, наконец, заснула, но я глаз не мог сомкнуть. Я надел халат, шлепанцы и пошел в гостиную. Стал смотреть на книги, хотя знал, что ни в одной не найду подсказки. Как могут Толстой, или Диккенс, или Бальзак меня надоумить? У них был талант, но и они находились в таком же смятении, что и все мы. Тогда взгляд мой упал на том Талмуда, и я подумал, что если уж светская жизнь меня так подвела, не стоит ли вернуться к Богу. Я открыл трактат Бецая и стал бормотать себе под нос как в старые времена: "Если яйцо снесено в праздничный день, то школа Шаммая утверждает: "Его можно есть", а школа Гиллеля утверждает: "Его нельзя есть".
Добрых полчаса я раскачивался и бормотал, как мальчик в иешиве. Сперва стало сладко от возвращенного прошлого, но чем больше я читал, тем тяжелее становилась на душе. Если веришь, что эти законы были даны Моисеем на горе Синай, можно думать о каком-то смысле, но без такой веры - одна пустая схоластика. Я устал и вернулся к Гене: мы с ней спали в одной кровати. В ту ночь я пришел к выводу, что должен истребить в себе сильнейший инстинкт: обладания женщиной, как предметом собственности. И если Бог существует, может быть, Он и ведет нас к этому.
- Что было потом?
- Какое потом? Геня обещала, хоть я и не просил ее, что больше никогда не увидит Макса, но встречается с ним до сих пор.
Совсем ушла с работы: она ей больше не нужна, а я всё равно не могу быть при ней день и ночь. В последнее время мне всё осточертело: и генина вина, и то, что мы называем культурой. Не могу сделать себе фетиша ни из бродвейских постановок, ни из картин Пикассо. Даже хорошая литература мне больше не интересна.
А расстояние между тем, что над дном и тем, что на дне всё короче. И у судьи, и у адвоката, и у убийцы одни и те же идеи в голове, читают одни и те же книги, ходят в одни и те же ночные клубы и несут одну и ту же чушь. Мы возвращаемся в пещеру, хотя теперь в ней есть телефон, электричество и телевизор. Я думал, что знаю Геню вдоль и поперек, но с тех пор, как этот межеумок вторгся в наш дом, каждый раз обнаруживаю в ней что-то новое. Даже голос меняется. А Макса я не могу даже ненавидеть, и это меня удивляет. Понятия не имею, что он такое, и знать не хочу. Ясно только, что он жаждет того же, что и мы все: получить побольше удовольствий перед тем, как навсегда сгинем.
- Значит он не гомик?
- Кто его знает? Может быть, все мы гомики. Забыл сказать вам главное: Геня зачастила к психоаналитику, а Макс таскается к ним уже много лет. Они хотели, чтобы я тоже стал членом их клуба, но лучше уж постигать науку о яйце, снесенном в праздничный день.
Я заметил, что кафетерий стал заполняться людьми, и предложил Зелиху:
- Пора уходить, а то нас попросят.
Мы ступили на Бродвей, как в печь. Еще был день, но уже зажгли неоновые надписи, благословлявшие огненными словами блаженство, даруемое Пепси-колой, костюмами "Бонд", сигаретами "Кэмел" и жвачкой "Ригли". Из решеток подземки тянуло теплым затхлым воздухом. Над кино висел подсвеченный плакат с полуголой дивой в четыре этажа: взметенные волосы, дикий взгляд, широко расставленные ноги и по пистолету в каждой руке. Вокруг талии - платок с бахромой, прикрывший срам. Люди останавливались и глазели. Мужчины отпускали шуточки, а нежный пол хихикал. Я взглянул на Зелиха: одна половина лица у него была зеленой, а вторая - розовой, как на картине модерниста. Он поглядел и пошевелил губами со смехом в одном глазу и слезой - в другом.
Я сказал ему:
- Если Бога нет, то она - наша богиня.
Зелих Фингербайн вздрогнул, как очнувшись от наваждения: