Я сдал экзамены по всем предметам, кроме ботаники - осилить ботанику я никак не мог. Это потому, что надо было по несколько часов в неделю сидеть в лаборатории за микроскопом, уставившись на клетки растений, а я не мог разглядеть и самого микроскопа. Мне ни разу не посчастливилось увидеть в микроскопе клетку, что доводило профессора до белого каления. Он расхаживал по лаборатории, довольный студентами, постигшими искусство изображения сложной и, как мне рассказывали, чрезвычайно увлекательной структуры цветочных клеток. Но тут доходила очередь до меня, а я стоял как пень.
- Ничего не вижу, - мычал я.
Профессор сперва терпеливо объяснял, что нет человека, который не смог бы разглядеть клетку в микроскоп, но потом вскипал и начинал кричать, что я вижу не ее не хуже других и просто дурака валяю.
- Всё равно, цветы под микроскопом утрачивают часть своей прелести, - говорил я.
- Красоту цветов мы в этом курсе не проходим, - уточнил он. - Нас интересует только то, что я называю их механикой.
- Хорошо, - соглашался я, - только я всё равно ничего не вижу.
- Нужно постараться.
Я старательно прикладывал глаз к микроскопу и опять ничего не видел, кроме молочно-туманной субстанции. А ведь моему взору должно было предстать живое и неутомимое движение растительных клеток с четко различимыми границами.
- Я вижу что-то вроде молока, - говорил я профессору.
Это потому, что ты не навел микроскоп на резкость, объяснял он, и наводил его для меня, то есть, для себя. Я опять смотрел в микроскоп, и опять видел только молоко.
Наконец, я получил разрешение на "зачет с отсрочкой", как его называли, и через год сделал еще одну попытку. (Там обязательно надо было сдать экзамен по одной из биологических дисциплин, иначе останешься без диплома). Профессор вернулся из отпуска загорелый как негр, сияющий и полный энтузиазма до конца своих дней объяснять студентам устройство клеток.
- Ну, - радостно взглянул он меня на первом лабораторном занятии, - теперь-то мы эти клетки разглядим?
- Несомненно, сэр.
Студены и справа, и слева, и спереди от меня видели клетки. И они не только их видели! Они, как ни в чем не бывало, зарисовывали их в свои блокноты. Я, разумеется, ничего не видел.
- Попытаемся, - сказал профессор мрачно, - произвести все возможные регулировки микроскопа, известные человечеству. Призываю Бога в свидетели: я наведу эту линзу так, что вы увидите в нее клетки, или уйду из университета. За двадцать два года, что я отдал ботанике, еще не было случая...
Он оборвал фразу, потому хотя трясся с ног до головы, как Лайонел Бэрримор на сцене, и силился сдержать этот приступ: стычки со мной отнимали у него много здоровья.
Мы перепробовали все возможные регулировки микроскопа, известные человечеству. Лишь один раз мне явилось нечто, кроме черноты и знакомого молочного тумана: с радостью и изумлением я увидел разноцветное созвездие точек, крапинок и кружочков. Я поспешно зарисовал их. Инструктор, заметив мое оживление, подошел от соседнего стола с улыбкой на устах и бровями, поднятыми в радостной надежде. Он взглянул на мой рисунок.
- Что это такое? - спросил он голосом, в котором прорезался визг.
- То, что я увидел, - ответил я.
- Нет, нет, нет, вы ничего такого не увидели! - выкрикнул он высоким голосом, совсем потеряв самообладание, и, прищурившись, заглянул в микроскоп. Голова его вздернулась.
- Это ваш глаз! - закричал он. - Вы установили линзу так, что она стала отражать, как зеркало! Вы зарисовали свой глаз!
Другим предметом, который я тоже не любил, но с которым как-то управлялся, была экономика. В расписании она шла сразу после ботаники, что никак не способствовало усвоению мной ни той, ни другой. У меня в голове они перемешивались, но не совсем так, как у того студента, что приходил на экономику прямо из физической лаборатории. Тот студент был полузащитником в футбольной команде. Звали его Боленцевич. Тогда футбольная команда Университета штата Огайо была одной из лучших в стране, а Боленцевич был одной из ее сверкающих звезд. Чтобы иметь право играть, надо было успевать по предметам, что было нелегко, потому что, если он был и не глупее осла, то явно не умнее. Профессора большей частью смотрели на звезду с прищуром и сквозь пальцы. И ни из них один не делал больше подсказок и не задавал более простых вопросов, чем профессор экономики, долговязый и робкий мистер Бассум. Однажды, когда мы проходили тему "Транспортная сеть и система сбыта" и наступила очередь Боленцевича отвечать, профессор спросил:
- Назовите виды транспорта.
Ни проблеска света не мелькнуло в широко раскрытых глазах полузащитника.
- Ну, назовите мне любые виды транспорта, - попросил профессор. - Я имею в виду любое средство или способ для перемещения из одного места в другое.
У Боленцевича был вид человека, подозревающего что его ведут в западню.
- Вы можете назвать любое транспортное средство, движимое паром, электричеством или даже лошадью, - настаивал профессор. - Хотя бы то, которое мы выбираем для дальних поездок на суше.
Наступила глубокая тишина, в которой все неловко заерзали, включая Боленцевича и мистера Бассума.
Мистер Бассум вдруг прервал тишину удивительнейшим образом: "Чу-чу-чу-чу-чу" произнес он тихим голосом и густо покраснел, с мольбой поглядывая на аудиторию. Все мы, конечно, как и мистер Бассум, хотели, чтобы Боленцевич не отставал от группы, потому что до игр в Иллинойсе, самых напряженных и самых ответственных в этом сезоне, оставалась всего неделя. "Ту-ту-ту-ту-у-у-у..." послышался чей-то глухой стон, и мы в отчаянии подняли глаза на Боленцевича. Еще кто-то издал звук, похожий на тот, с каким паровоз выпускает пар. Мистер Бассум сам внес в эту сцену завершающий штрих:
- Динь-динь-динь! - сказал он с последней надеждой.
Боленцевич уперся взглядом в пол, пытаясь мыслить. Он морщил лоб, тер ручищи и сильно покраснел.
- Как вы приехали в колледж в этом году, мистер Боленцевич? - спросил профессор. - Чуфф-фа, чуфф-фа, чуфф-фа!
- Мине папа послал, - ответил футболист.
- А какие средства вы использовали, чтобы поехать? - спросил Бассум.
- Нет, нет, - сказал Бассум. - Назовите транспортное средство. На чем вы приехали?
- На поезде, - ответил Боленцевич.
- Совершенно правильно, - сказал профессор. - А теперь, мистер Наджент, не сможете ли вы рассказать нам...
Но муки, которые я претерпевал на ботанике и экономике (хоть и по разным причинам), были ничто по сравнению с моими терзаниями в спортзале. И думать об этом противно. Там не разрешали играть или делать упражнения в очках, а я без очков почти ничего не видел. Я натыкался на тренера, горизонтальные брусья, студентов из сельскохозяйственного колледжа и висящие железные кольца. В общем, получались одни толчки и никакого толка.
А еще, чтобы поставили зачет по физкультуре (без него тоже не давали диплома), надо было сдать плавание. Я ненавидел бассейн, не хотел лезть в воду, терпеть не мог тренера и не умею плавать до сих пор. Я просто договорился с другим студентом, чтобы он переплыл бассейн под моим номером (978). Это был спокойный, дружелюбный блондин под номером 473. Он бы и в микроскоп за меня охотно посмотрел, если бы это можно было подстроить. Еще мне страшно не нравилось, что при записи в спортзал нужно было раздеться и голым отвечать на вопросы, а я никак не мог чувствовать себя счастливым, отвечая в голом виде на множество вопросов.
И всё же мне повезло больше, чем одному долговязому парню с сельскохозяйственного, которого передо мной подвергли перекрестному допросу. Каждого студента спрашивали, из какого он колледжа: искусств, инженерного, коммерческого или сельскохозяйственного.
- Из какого ты колледжа? - рявкнул инструктор на малого передо мной.
- Университет штата Огайо! - без запинки отрапортовал он.
Не этот сельскохозяйственник, а совсем другой, но очень на него похожий, вдруг решил записаться на курс журналистики, решив, наверно, что если его ферма окончательно прогорит, то можно и в газете поработать. Он не понимал, конечно, что лучше бы ему упасть спиной во весь рост на набор столярных инструментов. Хаскинс не был создан для журналистики, потому что страшно смущался, когда надо было с кем-то заговорить и совершенно не мог овладеть пишущей машинкой, но редактор газеты этого колледжа закрепил за ним коровник, овчарню, конюшню и вообще весь факультет животноводства. Студент разбирался в животных, но материалы получались скучными и бесцветными. На жалкую заметочку он убивал полдня, потому что охотился на машинке за каждой буквой. Время от времени он приглашал на эту охоту помощников. Труднее всего почему-то для него было отловить буквы "С" и "Л". Редактору это в конце концов осточертело.
- Слушай, Хаскинс, - напустился он однажды, - почему мы не имеем от тебя сих до пор хоть одного жареного материальчика о конюшне? У нас двести лошадей: больше, чем в любом университета, кроме Пердью, а мы до сих пор не прочли о них ничего стоящего. Так что, чеши, брат, на конюшню и без острого не возвращайся!
Хаскинс поплелся, вернулся уже через час и что-то шепнул редактору на ухо.
- Быстро гони заметку, - оживился редактор. - Верняк! Это станут читать.
Хаскинс засел за работу и через пару часов принес отстуканный на машинке лист: двести слов о какой-то свалившейся на лошадей болячке. Первая фраза была проста, но увлекательна: "Случалось ли вам видеть нарывы на спинах лошадей в конюшне нашего факультета животноводства?"
Университет штата Огайо располагался на казенной земле, и поэтому два года военной подготовки в нем были обязательны. На занятия брали старые спрингфильдские ружья и овладевали тактикой гражданской войны, хотя уже шла первая мировая. Каждое утро в одиннадцать часов тысячи младшекурсников рассредоточивались по территории и вели наступление на корпус химического факультета. Неплохая подготовка к битве при Шило, но не имевшая ни малейшего отношения к тому, что творилось в Европе. Кое-кто подумывал, что за этим кроются немецкие деньги, но вслух такого не говорили, а то сами бы оказались в тюрьме как немецкие шпионы. Это был период грязных мыслей, отмеченный, я думаю упадком высшего образования на Среднем Западе.
Солдата из меня никогда бы не вышло. Студенты на этих занятиях были почти все мрачны и безразличны, а я вообще ни на что не годился. Однажды генерал Литтлфилд, командовавший нашим корпусом, вдруг возник передо мной на полковых учениях и сказал как отрезал: "Вы - самое большое несчастье этого университета!" Я всё же думаю, что он имел в виду мой тип, а не меня лично. На занятиях я был середнячком, но поскольку каждый год заваливал экзамен по военной подготовке и должен быть повторять курс, то оказался единственным старшекурсником в форме. В этой форме, пока она была новой, я выглядел как кондуктор пригородного поезда, но когда она полиняла и стала тесной, стал походить на комичного рассыльного из старой пьесы, что не способствовало подъему моего боевого духа. И всё же, благодаря неустанным упражнениям, я чуть не стал отличником строевой подготовки.
Однажды генерал Литтлфилд выбрал из всего полка нашу роту и, видно, решил перемешать всё в ней так, чтобы и следа от строевого порядка не осталось. Поэтому он выстреливал команды с такой быстротой, что мы и расслышать не успевали: "повзводно правое плечо вперед! повзводно левое плечо вперед! повзводно кругом! повзводно равняйсь стройся правое плечо вперед в три шеренги шагом марш!" и так далее. Уже через три минуты сто девять человек маршировали в одну сторону, а я, совершенно один, маршировал прочь от них под углом сорок градусов.
- Рота, стой! - гаркнул генерал. - Вот единственный солдат, который правильно выполнил команду!
На следующий день генерал Литтлфилд вызвал меня в свой кабинет. Когда я вошел, он орудовал мухобойкой. Я молчал, и он молчал. Мы долго молчали. Думаю, он просто забыл, кто я такой и зачем он меня вызвал, но не хотел этого признать. Он пришиб еще пару мух, пристально вглядываясь в каждую перед взмахом мухобойки.
- Застегнуть шинель! - резко скомандовал он.
Воскрешая сейчас это событие в памяти, я понимаю, что он имел в виду меня, а не муху, на которую пристально смотрел, но я продолжал стоять. Еще одна муха села на бумагу перед генералом и потирала задние лапки. Генерал осторожно поднял мухобойку. Я беспокойно дернулся, и муха улетела.
- Ты ее спугнул! - пролаял генерал Литтлфилд и сурово взглянул на меня.
Я извинился.
- Это не спасает положения! - отпарировал генерал с холодной военной логикой.
Я не знал, чем я могу помочь: разве что пригласить еще несколько мух к его столу, но ничего не сказал. Он выглянул в окно на дальние фигуры моих сокурсников, продвигавшихся по территории университета в направлении библиотеки. Наконец, он объявил, что я свободен. Я ушел. Он, видно, либо забыл, кто я, либо, зачем он меня вызвал. Может быть, он хотел извиниться за то, что назвал меня самым большим несчастьем университета, а, может быть, объявить благодарность за блестящие достижения в строевой подготовке накануне, но в последнюю минуту передумал. Не знаю и, честно говоря, какая мне разница?