Аннотация: Прижизненный очерк о писателе и его творчестве.
Линда МЭТЧЕН (Linda MATCHAN)
ЗИНГЕР И ЕГО РАССКАЗЫ
Еврейский писатель на идиш, лауреат Нобелевской премии Исаак Башевис Зингер, которому недавно исполнился восемьдесят один год*, возвращается с утренней прогулки. Он шагает быстро, наклонив голову, глядя в землю и опережая свою чуть задыхающуюся супругу Альму, на которой он женился сорок пять лет назад.
Как обычно в этот час, он направляется к своему многоэтажному дому у самого моря на Коллинз-авеню в Майами-Бич. Это рядом с бульваром Исаака Зингера, названного в его честь после присуждения писателю в 1978 году Нобелевской премии. Сегодня прогулка была короткой, а обычно он вышагивает по пять миль, или восемьдесят нью-йоркских кварталов - так он привык мерить расстояния, и таков неизменный распорядок их жизни. Они с Альмой только что позавтракали в кафетерии при аптеке Шелдонов, где начинают почти каждый свой день, если не уезжают в Нью-Йорк или в швейцарский Веген, где у них тоже есть квартиры.
Он минует лавку с корсетами, магазин ортопедической обуви, пекарню, известную тем, что хлеб здесь пекут почти без соли: это район пожилых. Прохожие тут шагают медленно, и машины движутся медленно. На всём лежит тень отставки, преклонных лет и свободного времени, которое нужно как-то убить. Громадные животы, бермудские шорты, бронзовая морщинистая кожа, варикозные вены. На идише, родном языке Зингера, в Америке говорит лишь тающее сообщество пожилых еврейских иммигрантов и хасиды. Но здесь этот язык можно услышать не реже английского. В меню ресторанов есть непременно сливовый сок и тушеный чернослив. Но в дряхлеющий мирок своих говорящих на идиш современников Зингер никак не вписывается: он ходит быстро и совсем не загорел, хотя неделями температура здесь не опускается ниже двадцати пяти градусов. Он сухощав, и, в отличие почти ото всех обитателей этих пляжных мест, всегда при галстуке, в белой рубашке, тяжёлых чёрных туфлях и лёгком синем пиджаке. На голове - элегантная соломенная шляпа. Костюм, галстук, шляпа: облик Старого Света, от которого он никогда не отрекался, и говорит, что знать не знает о бермудских шортах.
Зингер всегда спешит: в разговоре, как и при ходьбе. Уже одиннадцать утра, и в запасе у него лишь час, потому что "они" не дадут ему покоя. "Они", объясняет Зингер, "это телефон". Всё утро его отвлекают звонки: то просят об интервью, то читатели предлагают свои рукописи, то расспрашивают о работе, то почитатели изливают чувства, то приглашают на какие-то собрания. "Кто ни позвонит, обязательно скажет: "Я большой поклонник вашего таланта", или "Я читал вас ещё до Нобелевской премии", - не без сарказма замечает Зингер на английском с польским акцентом, и вид у него, когда он молча поднимается на лифте и открывает дверь залитой солнцем небольшой квартиры в кооперативе-кондоминиуме, загнанный.
Сегодня воскресенье, но день у Зингера не праздный. Нужно подготовиться к занятиям в литературной студии, которую он ведёт по понедельникам со своим другом Лестером Гораном, профессором английского языка в Университете Майами. Он согласился дать мне интервью, и кажется, что это обещание угнетает его больше всего, но готов смириться, потому что "не любит подводить людей". В этот вечер его пригласили на ужин, куда ему тоже не хочется идти. И, конечно, нужно выкроить время для собственной работы: сейчас он пишет роман "Возвращение домой"
(Der Weg Aheim), который печатается с продолжениями раз в неделю в нью-йоркской еврейской газете "Форвард"(The Jewish Forward). Издатель, Шимон Вебер, ждёт следующего отрывка, и читатели тоже ждут.
Телефонный звонок раздаётся очень скоро: какая-то женщина приглашает его на обед.
- Должен сказать вам, что я себя неважно чувствую, - пытается отговориться он. - Если бы вы могли уволить меня...
Не помогает.
- Расскажите мне хотя бы, кто там будет? Собираются в ресторане или дома? Когда заедет машина?.. Я повторяю, я действительно неважно себя чувствую, поэтому, я возможно, уеду пораньше...
Женщина настаивает. Зингер долго слушает и, наконец, уступает.
- Ну, хорошо, дорогая. Хотя я неважно себя чувствую, может быть, среди людей мне станет лучше. Ладно, ладно, договорились...
Наступает пауза.
- И передайте привет вашему мужу. Спасибо.
На девятом десятке лет Зингер достиг пика известности, признания и работоспособности. В прошлом году он запустил две новые пьесы на Бродвее, опубликовал четыре книги: "Любовь и изгнание"(Love and Exile), "Рассказы для детей" (Stories for Children), "Дары"(Gifts) и "Образ и другие рассказы"(Image and Other Stories), а, кроме того, ряд статей в New York Times и несколько коротких рассказов, включая три в The New Yorker, два - в Partisan Review и два в еврейском журнале Moment. Его романы печатаются еженедельными частями в "Форвард", для которой он регулярно пишет ещё с 1935 года и где появились почти все переводы его работ, в том числе "Волшебник из Люблина"(The Magician of Lublin), "Раб"(The Slave), "Господский дом" (The Manor), "Поместье"(The Estate) и "Кающийся" (The Penitent).
Считается, что он - единственный еврейский писатель, которому удалось в переводах привлечь внимание американцев. Вообще же, его произведения выходили на шестнадцати языках. Пишет он очень много. Некоторые сюжеты связаны с Америкой, но большую часть он черпает в канувшем мире местечек и гетто довоенной Польши.
Простым и ясным слогом он рисует этот заповедный край конных дрожек, простаков и мудрецов, гулящих девок, арестантов, фанатиков и сумасбродов. Там набожные юноши ходят в габардиновых лапсердаках и отращивают пейсы, а интеллигенты обсуждают в варшавских кафе революцию, сионизм, Кафку и Спинозу. Там духи, демоны и вселившиеся в душу диббуки - часть обыденной жизни.
Но прежде всего - это мир, в котором идёт нескончаемая борьба добродетели со страстью, добра со злом, традиции с обновлением. Его рассказы текут по руслу людских судеб: женатый волшебник-еврей, владеющий тайной силой и имеющий несколько любовниц неевреек, вдруг бежит в покаянное одиночество от беспутной жизни, к которой его продолжает тянуть и которой он страшится. Женщина, героиня его рассказа, столь неистова, мстительна и полна гневом, что огонь преследует её по пятам и, в конце концов, пожирает. Тщеславная замужняя дама из Крашника предаётся эротическим фантазиям и, соблазнённая чёртом, проходит сквозь зеркало в своём будуаре.
В мире Зингера, однако, не одни лишь тьма и разлад: именно разнообразие влекло к нему многих читателей. У него есть и удивительно смешные рассказы, и мягкие утешающие сказки для детей. Есть чудные истории о любви и преданности, как, например, "Маленькие сапожники"(The Little Shoemakers): трогательный рассказ о тяжком труде семейства сапожников, которое, и переехав в Америку, не бросает своего ремесла; или всем известный "Гимпель-дурень" (Gimpel the Fool), наивный и милый ротозей, рассказывающий историю бесконечных насмешек и шуток над ним.
Прошло уже почти семь лет после присуждения Нобелевской премии, но лекции Зингера и выступления, на которых он читает свои произведения, продолжают собирать огромные аудитории. Его постоянно приглашают, и он находит в себе силы читать лекции, раздавать книги с автографами в библиотеках, посещать еврейские центры и колледжи по четыре раза в месяц. Чаще всего он бывает в Нью-Йорке, но иногда и в других частях страны.
Многие стремятся взять у него интервью, и почти всегда бывают им очарованы. В описаниях он неизменно предстаёт увлечённым дедушкой-рассказчиком, а когда он читает - его голубые глаза загораются. Он мастер шутливой фразы ("Я вегетарианец, потому что забочусь о здоровье - здоровье цыплят!"; "Бог наделил меня таким количеством фантазий, что для меня заботит не то, как их осуществить, а как от них избавиться"). Он остроумен, энергичен, приветлив. The New York Times Magazine назвал Зингера, наряду с Карнеги Холлом и Бруклинским мостом, одной из "причин, почему Нью-Йорк так ужасно привлекателен".
Обожание и восхищение объясняются отчасти и тем, что в нём видят ходячий музей еврейской жизни в Восточной Европе. На его выступлениях люди - молодые и пожилые, студенты, профессора и просто читатели - буквально выстраиваются в очередь, чтобы сказать, как они благодарны ему за возможность ощутить мир польских местечек. "Все повторяют одно и то же, - говорит Двойра Менаше, секретарь и личный помощник Зингера, - `Вы вернули мне моё наследство. Вы воскресили мир моей бабушки'".
Розалина Шварц, куратор посвящённой Зингеру выставки в нью-йоркском Институте еврейских исследований (YIVO Institute for Jewish Research), рассказывает, как растроганы бывают посетители, как по много раз возвращаются к одному и тому же экспонату, а случается даже плачут.
"Куда бы вы ни приехали, вы всегда найдёте живой интерес к нему, - рассказывает нью-йоркская писательница Доротея Штраус (Dorothea Straus), жена зингеровского издателя Роджера Страуса. Её книга "Под шатром"(Under the Canopy) - это рассказ о двадцатилетней дружбе с писателем. "Другого такого писателя я не знаю", - говорит она.
Идут похвалы и от критиков. Критик и историк Ирвинг Хоу (Irving Howe) писал, что Зингер - "гений", чья проза на идише "отличается несравненным словесным и ритмическим блеском".
Писатель Лесли Фидлер (Leslie Fidler), профессор литературы в State University of New York at Buffalo, называет его "создателем подлинного мифа", а Сол Джительман (Sol Gittleman), проректор Tufts University, читающий курс культуры на языке идиш - "одним из величайших фантазёров - Шагалом литературы на идиш".
Хулителей тоже хватает. Утверждают, что его произведения "отрицательно сказываются на евреях", что "он описывает женщин "зло и унизительно", а его книги - "слишком грязные". Некоторые из знающих его лично, говорят, что он бывает резок, груб и мелочен. Вспоминают, как он в одном газетном интервью разнёс в пух и прах Барбару Штрайзанд (Barbara Streisand) за экранизацию "Ентла"(Yentl) - одного из своих рассказов, назвав её работу "самоубийством художника" и заметив, что "она совершенно противоречит духу этого произведения". Говорят, что прошлой весной он отказался побеседовать с создателями этого фильма, когда по предварительной договорённости они целой группой прилетели из Финляндии в Майами.
Но почти всем, кто так или иначе был связан с ним, ясно, что есть нечто незаурядное в этом писателе, в этом хрупком на вид человеке с тонкими пёрышками волос и прядающими ушами, чьё официальное образование ограничилось лишь полутора годами раввинской школы.
Даже сейчас, перевалив на девятый десяток, он чрезвычайно плодовит, и сам не знает в точности, сколько книг он написал, но издательство Farrar, Straus & Co., в котором вышло большинство переводов его произведений, сообщает, что на английском языке опубликовано 10 книг его коротких рассказов, 13 книг для детей, три собрания сочинений и четыре книги мемуаров. Многие из рассказов, уже появившихся в "Форвард", ещё предстоит перевести.
"Сейчас, достигнув преклонных лет, - говорит он, - мы вместе с Двойрой пытаемся спасти их от забвения и напечатать на идише и на английском".
Несмотря на то, что он получил самую престижную награду, о которой только может мечтать писатель, и что его рассказы публиковались в самых изысканных американских журналах, почти всё написанное он предлагает прежде всего скромному еврейскому "Форварду". Этому еженедельнику уже восемьдесят восемь лет. Когда-то он был ежедневной газетой, которую читали в каждом еврейском доме по всей стране, но теперь от былой славы осталась лишь тень. Его читатели на идиш уходят в мир иной, и тираж упал с 220 000 в 1924 году до 25 000 сегодня.
Тем не менее, Зингер с гордостью говорит, что работал для этой газеты каждый день, кроме праздника Йом-Киппур, хотя, по словам самого издателя Шимона Вебера (Simon Weber), здесь ему платят гроши по сравнению с тем, что он мог бы получить в The New Yorker. Почему же? Просто потому, объясняет Зингер, что он был связан с этой газетой и её читателями так много лет. Это - часть его жизненного распорядка, и это заставляет его не расслабляться.
Просто так ему нравится.
Его преданность "Форварду" тем более примечательна, что часть его читателей - люди, знающие описываемый им мир, или, по крайней мере, хорошо знающие идиш - первыми набрасываются на него с критикой. Некоторые смотрят на него с подозрением, обвиняют в сенсационности, гротеске, профанации и непристойностях.
Утверждают, что отрицательные персонажи, демоны и черти в его историях унижают евреев и несовместимы с еврейской жизнью. "Я был почитателем Зингера, пока его злые гномы и домовые плюс нечто близкое к порнографии не отбило у меня охоту", - говорит бостонский адвокат Люис Ванштейн. Рассказывают, что кое-кто из наборщиков в "Форвард" отказывался прикасаться к его рукописям: так оскорбляли они их ортодоксальные чувства.
В каком-то смысле, Зингер - тот пророк, которого не признают в его отечестве. Аарон Лански, руководитель Национального центра еврейской книги (National Yiddish Book Center), задачей которого является сохранение литературы на идиш, вспоминает своё посещение еврейской библиотеки в Монреале как раз в день, когда пришёл "Форвард" с известием о присуждении Зингеру Нобелевской премии. Что тут поднялось! Библиотека была полна читателей, и все что-то кричали, спорили, рвали газету друг у друга из рук, чтобы увидеть сообщение своими глазами, будто не веря сказанному.
"Все были в ярости, - вспоминает Лански, - и разгорелся шумный спор, почему не следовало присуждать эту премию именно Зингеру".
По мнению некоторых специалистов по литературе на идиш, он не должен был её получить, потому что у других писателей на этом языке было больше оснований претендовать на такую награду. Часто назвалось имя поэта и новеллиста Хаима Грейда (Chaim Grade), умершего в 1982 году и описывавшего еврейскую жизнь в Восточной Европе между двумя мировыми войнами. Он, вероятно, более всего известен своим посмертным сборником трёх переводных новелл "Раввины и жёны" (Rabbis and Wives).
Некоторые читатели жалуются, что Зингер выставляет евреев в плохом свете. Другие говорят, что ему следовало бы писать как настоящие классики еврейской литературы 19-го и 20-го века: Шолом-Алейхем, И.Л. Перец и Мендель Мойхер Сфорим. Они, утверждают критики, находят место для еврейской жизни в современном мире, а в произведениях Зингера, как выразился Аарон Лански, "либо законопослушность, либо полное беспутство".
Другие говорят, что произведения Зингера - во всяком случае последние - не производят на них впечатления. "Путь домой" просто скучен, - утверждает один из нью-йоркских читателей, несколько десятков лет следивший за публикациями Зингера в "Форвард". - Прочитав полстолбца я уже устал от него. Он пишет о первом, что придёт ему на ум - я бы не начинал каждый раз с описаний деревьев и солнечного света. Иногда он приступает сразу к сути рассказа, но часто уходит в длинные разглагольствования, не имеющие отношения к теме".
Впрочем, Зингера эта реакция не обескураживает: "Такова уж природа читателя, - говорит он, - особенно нашего еврейского читателя: вечно он на что-то жалуется. Не стоит принимать это близко к сердцу. Я пишу не для ублажения читателей. Первый читатель - я сам, и то, что я пишу, должно прежде всего нравиться мне самому".
Исаак Башевис Зингер пишет в своё удовольствие с шестнадцати лет. Он родился в 1904 году в Леончине, в Польше, и был третьим из четверых детей. Его талантливый старший брат, Исраэль Джошуа (Israel Joshua), которого Зингер часто называет своим "отцом и наставником", первым в этой семье взялся за перо. Он опубликовал такие известные романы, как "Братья Ашкенази"(Brothers Ashkenazi) и "Йоше Кальб" (Yoshe Kalb). Даже сейчас кое-кто называет Исраэля "настоящим писателем" в этой семье. Их старшая сестра, Хинде Эстер (Hinde Esther), осталась безвестной. Угнетённая и болезненная, она тоже обладала некоторым писательским даром и печаталась под псевдонимом Эстер Зингер Крейтман (Esther Singer Kreitman). Недавно был переиздан ее автобиографический роман "Дебора" (Deborah).
И мать, и отец Зингера вышли из семей раввинов, а отец, Пинчос Менахем, тоже стал раввином. Материально бедный, но духовно богатый, он был целиком погружён в хасидскую набожность, и его единственным желанием было "иметь силы, чтобы служить Господу и изучать Тору", о чём Зингер вспоминает в своей автобиографической книге "Любовь и изгнание".
Он верил в чудеса и был убеждён, что над миром властвуют тайные силы. В их доме часто говорили о диббуках - духах мёртвых, вселяющихся в тела живых - и о жилищах, где обитают домовые и бесы. Светский мир мало интересовал отца, а светские книги он считал ересью. Когда у него спрашивали, чем занимаются его сыновья, он отвечал: "Продают газеты".
Мать Зингера, Батшеба, как и его отец, была истово верующей, но, как писал её сын, "между ними была разница". По характеру она была скорее скептиком и смотрела на религию и поступки людей куда рациональнее своего мужа.
Контраст их характеров и мировосприятия прекрасно описан Зингером в мемуарной книге "Суд моего отца"(My Father's Court). К отцу в страшном волнении прибежала женщина и рассказала, что купила на обед двух зарезанных гусей, но когда стукнула их друг о друга, гуси закричали, хотя были без голов. Пинчос Менахем торжествующе заявил, что это раз и навсегда доказывает существование посылаемых с неба знамений. Батшеба махнула на его слова рукой, возразив, что зарезанные гуси не кричат. Все напряглись: семейная стычка принимала драматический оборот. Маленький Исаак, не зная, на чью сторону стать, заплакал. В конце концов, верх одержала мать: она сообразила, что женщина, наверно, просто забыла вытащить у птиц трахею.
Этот конфликт - пример почти одновременного утверждения ортодоксальной веры и её разрушения - наряду с разъедающим воздействием современности на традиционный образ жизни, стал частью сознания мальчика, и проявляется во многих произведениях писателя по сей день.
Конечно, он был подвержен и другим влияниям. Была Крахмальная улица в Варшаве, по существу, гетто, где селились евреи, и куда их семья переехала в 1908 году. В этом доме его отец основал "Бет Дин"- раввинический суд. "Здесь совместились суд, синагога, школа и, если хотите, кабинет психоанализа, где павшие духом могли выговориться", - писал Зингер в своей книге. Ещё мальчиком, он потихоньку накопил большую часть тех впечатлений и воспоминаний, доводов спорщиков, историй разводов, легенд и разговоров, которые годы спустя украсят его рассказы, романы и хасидские сказки.
"Суд моего отца был для меня школой, в которой я мог изучать человеческую душу, её причуды, устремления и преграды", - пишет Зингер в "Любви и изгнании", сборнике трёх мемуарных книг, которые он называет "своей духовной биографией - вымыслом на фоне правды". Мальчик любил читать, фантазировать, задавать вопросы и с жадным любопытством впитывал в себя всё, что происходило в этой комнате, ловя и запоминая каждую мелочь, чем изумлял и даже пугал свою мать. "Какая память! - удивлялась она. - Да не сглазит тебя злая сила".
В 1917 году Зингер уехал с матерью к её отцу-раввину в Билгорай. Четыре года он прожил в ортодоксальном, старозаветном местечке, где ничто не менялось уже многие поколения. Это тоже глубоко отразилось на его сочинениях и, вероятно, само местечко вошло в его роман "Горайский чёрт" (Satan in Goray) о лжепророке XVII века и во многие рассказы.
Но, вероятно, самое большое влияние на жизнь Зингера оказал его брат, который ввел его в круги еврейского журнализма и театра и привозил домой книги Толстого, Достоевского и даже Марка Твена в переводе на идиш. Брат был неверующим, бросал вызов ортодоксальным взглядам отца и открыл перед юным Исааком возможности современной светской жизни.
Он же и проложил путь обратно в Варшаву, куда Исаак последовал за ним в 1923 году. В бурлящем городе, в ту пору восточноевропейской столицы еврейской общественной и культурной жизни, Зингеру едва удавалось, работая корректором, сводить концы с концами. Он проводил долгие часы в библиотеках, где пожирал научные журналы и книги по философии, психологии, астрономии, физике и биологии. Он увлёкся оккультизмом и психическими исследованиями.
Здесь же он познакомился с пёстрым сообществом еврейских писателей и интеллектуалов и стал частым гостем Писательского клуба, запечатленного во многих его рассказах, хотя сам оставался с краю. Он испытывал отвращение к любым идеологиям - его не убеждали ни доводы хасидов, ни их противников, ни атеистов, ни сионистов, ни буддистов, ни социалистов. Он считал себя скептиком и человеком вне группы, хотя всё ещё ощущал связь со своими ортодоксальными корнями и со временем создал для себя особую религию и философию. В "Любви и изгнании" он называет её "частным мистицизмом: поскольку Бог совершенно неизвестен и всегда молчит, его можно наделить любыми чертами по своему разумению".
В Варшаве Зингер начал писать собственные сочинения, и в них тоже шёл своим особым путём. "Темы, которые избирали писатели на идиш, и сами их писания казались мне сентиментальными, примитивными и мелкими, - отмечает он в той же книге. - В них преобладают "штампы представлений о социальной справедливости и еврейском национализме, они остаются провинциальными и отсталыми".
Как бы то ни было, еврейская литература обходила вниманием проблемы, занимавшие Зингера, например, безудержные и разнообразные любовные опыты, которым он предавался в Варшаве, в результате чего появился сын, названный Израилем. Не говорила эта литература и о горьком чувстве стыда, охватывавшего Зингера от гложущих и неодолимых страстей. Ведь в конце концов, он был сыном глубоко верующего человека и сохранил, как сам писал, "то же представление о жене, которое было у моих родителей: она должна быть добропорядочной и невинной еврейской девушкой".
"Я любил женщин, - откровенно пишет он в "Любви и изгнании" - и с самого начала писал о плотских наслаждениях, чем повергал в ужас моих еврейских критиков, а иногда и читателей".
В Варшаве рассказы Зингера стали появляться в еврейских сборниках и периодике, роман о горайском черте печатался с продолжениями в "Глобусе". Но в целом этот период нельзя отнести к особенно продуктивным. К тридцати годам "весь мой вклад в литературу на идише ограничивался одной повестью и несколькими рассказами, напечатанными в журналах и сборниках, которые никто не читал". В 1935 году он, по настоянию брата, уезжает в Америку и поскольку "боялся, что Гитлер вот-вот вторгнется в Польшу", остается там в Нью-Йорке. К тому времени он уже расстался со своим сыном (он стал сейчас израильским журналистом, и Зингер иногда навещает его) и его матерью, Руней, тоже живущей в Израиле.
В Америке он повстречал Альму, которая родилась в Германии, и женился на ней. Альма работала продавщицей и поддерживала его. Здесь он начал писать статьи и рассказы для "Форвард", но до наступившей в 1945 году смерти своего брата преуспевшего не создал ничего более значительного. Многие, знавшие Зингера, утверждают, что он робел перед могучим дарованием брата и не имел решимости проявить свой собственный талант.
В Польшу Зингер никогда больше не вернулся, но, по сути, никогда и не покидал её. Большинство его героев, даже в рассказах, действие которых происходит в Америке, так или иначе связаны с Польшей, а в его европейских рассказах описания жизни в этой стране столь ярки, свежи и увлекательны, что трудно поверить, что они созданы за её пределами. Зингер продолжает писать о том, что волновало его в Варшаве: судьбе современных евреев, утративших веру, силах, правящих жизнью человека, борьбе между вожделениями и нравственностью. В "Суде моего отца" он писал, что в его рассказах "от хедера до алькова и обратно - только шаг". Поражает его преданность Старому Миру после полувека, проведённого в Америке, а его собственные объяснения, как и в других случаях, немногословны и просты.
"Писатели всегда возвращаются к своим юным дням и первой любви, - говорит он. - Если писатель пишет о жизни и относится к ней серьёзно, он непременно возвращается обратно, как преступник приходит на место преступления. Инстинкт влечёт его назад к его корням".
Но произведения самого Зингера создавались, конечно, не только инстинктом. Кажется, что в них он сознательно лелеет Старый Мир, не позволяя ему исчезнуть. Близко знающая его Доротея Штраус говорит: "Я чувствую, что сознательно или бессознательно он стремится сохранить культуру, которую покинул, и видит только то, что может ему пригодиться в книгах. Очень может быть, что он ни разу в жизни не был на пляже. Насколько я знаю, он почти ничего не тратит на себя. Где бы он ни был - он всегда на польских улицах".
Возможно, для него реально существует лишь мир, находящийся внутри него самого. Он редко ходит в кино, не смотрит телевизор и говорит, что почти ничего не читает из художественной литературы, потому что "у меня нет на это времени". Он так и не научился ездить на велосипеде и водить машину. С трудом вспоминает номер своей квартиры и, если его об этом спрашивают, уточняет у Альмы.
Он понятия не имеет, как найти свою аудиторию в Майамском университете. Английский факультет нанял лимузин, который заезжает за ним каждую неделю, а он только говорит шофёру, что "мне нужно к фонтану". Там он спокойно ждёт, пока кто-нибудь из студентов не спустится и не проводит его.
С внешним миром его связывают лишь две женщины: преданная и яростно заботливая Альма, пытающаяся - как правило, безуспешно - не позволять ему так много работать. Каждую неделю, перед тем, как он уезжает на занятия, Альма старательно укладывает ему завтрак в бумажный кулёк, хотя он привозит его обратно нетронутым, забывая поесть. Она ласково называет его "Дулли" и с гордостью вспоминает о времени, когда "мы получили Нобелевскую премию".
Другая женщина - Двойра Менаше, бойкая и жизнерадостная личная секретарша. Сейчас ей тридцать один, а десять лет назад она ходила на занятия Зингера в Bard College, в двух часах езды к северу от Нью-Йорка. Как-то она сама предложила подвозить его на машине, и он согласился. Сейчас она организует его встречи, помогает в поиске материалов и переводит некоторые рассказы. У неё чёрные густые волосы, проницательные синие глаза, серёжки-капельки и кружевной чёрный свитер, что делает её необъяснимо похожей на европейскую героиню зингеровских книг. "Не дай Бог, с ним что-то случится! - восклицает Менаше. - Он должен прожить до 120 лет".
Писательский труд и теперь остаётся центром его жизни, которая в других отношениях довольно однообразна и лишена блеска.
Он ест простую пищу, часто в кафетериях: яйца, варёную картошку, кашу. Почти не бывает в синагоге, хотя утверждает, что верит в Бога и постоянно молится. "Для чего я в моём возрасте должен туда ходить? Чтобы сказать Всевышнему то, что я хочу ему сказать? Я могу это сделать дома или на улице".
"Начинается мой день часов в восемь-девять, - рассказывает он. - Я сажусь за работу, если они мне дадут". Пишет он от руки мелкими еврейскими буковками на линованной бумаге, работает дисциплинированно и сосредоточенно. Помех он почти не замечает: может ответить по телефону посреди фразы и тут же продолжить начатую мысль, будто разговора и не было. "Смотреть, как он работает, всё равно, что следить за развивающимся действием фильма, - говорит Лестер Горан из университета в Майами, работавший над переводами его сочинений. - Он перевоплощается в своих героев. Всё, что происходит с героями, словно написано на нём. Даже голос у него меняется".
Вторая половина дня тоже занята делом, ответами на письма и телефоном, вычиткой гранок, доработкой текста на английском с переводчиками. Он предпочитает писать на идише, потому что это единственный язык, который он знает по-настоящему, и говорит, что "у переводчиков английский естественный, а мой - слишком книжный".
"Он невозможный перфекционист, - утверждает Двойра Менаше. - `Я должен отшлифовать каждый рассказ так, чтобы он блестел', - это его слова. Иногда он встречается с сотрудниками или друзьями. Среди них издатель "Форварда", и другие так или иначе связанные с профессиональными делами. Он живёт и дышит работой. Она для него - и есть общение".
Часто он подолгу разговаривает с читателями и, хотя жалуется на излишнее к себе внимание, заметно, как оно для него живительно.
Закончив выступление, он охотно остаётся ещё на час, чтобы подписать книги и поболтать с присутствующими. "Я совсем не хочу отстраняться от людей только потому, что я получил Нобелевскую премию", - говорит он. Его телефонный номер значится в телефонной книге Майами. Предупредив интервьюершу, что у неё только час, он, тем не менее, не может удержаться от того, чтобы не порасспрашивать её саму, и час сильно растягивается. "Вы читали моего "Кающегося"? "Я вам подписал книгу?" "Вы получаете "Нью-Йоркер"?
И всё же понять его не так просто. Трудно, например, примирить Зингера, вполне традиционного в семейном плане ("Альма, - говорит он с гордостью, - моя верная жена"), с Зингером, который открыто заявляет: "Если я когда-либо согрешил, то только в любви", и который в прошлом году сказал интервьюерше из еврейского женского журнала: "Истинная правда, что уже обзаведясь домом, я много лет жил, да и сейчас ещё живу, как обитатель меблирашек. Я хочу сказать, что порой ещё тайком предаюсь холостяцким радостям".
Многие из знающих Зингера близко, говорят, что его "не раскусишь" и что он "всегда сам по себе". "Очень многого я в нём не понимаю, - замечает один из его ближайших друзей Шимон Вебер из "Форварда". - Я просто принимаю его таким, какой он есть".
На публике, однако, Зингер - настоящий артист. Он оживлён, галантен, обаятелен, искренне интересуется собеседниками и может завязать разговор о чём угодно. Он заигрывает с женщинами и неотразимо привлекателен. Разные истории так и сыплются у него из уст: то он расскажет, как какие-то сорванцы спрятали его почту, то, как он купил туфли неподходящего размера, "просто потому что ему жаль было огорчить продавца".
"С ним так приятно поговорить,- делится официантка, обслуживающая его каждый день в кафетерии при аптеке. - Он сказал мне, когда ему присудили Нобелевскую премию, и всегда что-нибудь рассказывает о своём родном городе. Поговоришь с ним - и легче на душе становится".
Его не перестают преследовать поклонники, а сам он не перестаёт писать, невзирая на то, что рецензии на последние работы становятся всё менее лестными и даже злыми, а кое-кто из критиков объявил, что он исписался. В 1983 году книжное обозрение New York Times Book Review назвала "Кающегося" "его самой слабой книгой", а последний сборник "Образ и другие рассказы", который сам он считает "одним из лучших", одновременно получил и похвалы за ошеломительный стиль, и упрёки в трафаретности.
Писательство, по его словам - единственное, что он умеет делать, и невозможно себе представить, что он когда-нибудь бросит писать. Иногда перед началом работы у него начинают шалить нервы, но какое это имеет теперь значение: "Начинают шалить нервы, ну и что? Пусть себе шалят".
Да, соглашается он, чтобы писать, нужно бороться. "Но я люблю борьбу. Победить можно только, если бросаешься в бой, и мне, похоже, удалось сделать то, к чему я стремился. В этом и состоит моя маленькая победа".