Я знаю наверняка только одно - так в поездки не отправляются. Перед поездками ложатся в свою мягкую постельку, а утром рано-рано протирают глазки и собираются в путь. Перед поездкой нельзя смыть с себя за десять минут в душе гарь и кровь и засчитать это за ночной отдых. Перед поездкой нельзя ходить по дому, включив весь свет, и скрупулезно, собирать вещи, пока соседи мирно посапывают под одеялами, а твой дом единственный на всю улицу, святящийся, как фарфоровый светильник. А теперь ранним утром нельзя стоять на залитой светом кухне, стоя пить растворимый кофе и смотреть в окно, делая вид, что проспал всю ночь, а теперь уезжаешь в давно спланированную поездку. Нельзя прощаться со своей семьей просто здесь, на кухне, говорить, что долгие прощания - лишние слезы. Выходить из дома со спортивной сумкой в руках, и понимать, что уходишь навсегда, а никто не вышел проститься с тобой до калитки. Дойдя до ворот, оглядываюсь на дом, запоминаю навсегда. А он, в лучах утреннего солнца, кажется домом на Пасху. Не замечали, что на Пасху все кажется нарядным, веселым, праздничным, красивым? Мне кажется. Особенно хороши мамины пролески у теплицы - синие, густые, сочные. Блестят поручни детской качельки Лильки. Не глядя на окна кухни, поворачиваю ручку и выхожу за калитку. На грунтовке за воротами стоит минивен. Синий, матовый, все двери открыты, поднят капот багажника.
- Доброе утро, - говорит мне мужчина в короткой куртке с заячьей опушкой и берет в руки мою сумку.
Остальные опираются на двери и крышу машины. Смотрят устало, но без злобы. Девчушка чуть старше меня даже чуть-чуть улыбается. Мужчина несет сумку в багажник, захлопывает капот и жестом приглашает всех в салон. Мне кивают на заднее сидение, и я послушно залажу. Перед тем, как я захлопываю дверь, перед машиной появляется наш пес Байкал, и тыкается носом в мою руку, поскуливает и просится внутрь.
- Байкал, Байкалушка, - приговариваю я, гладя пса по голове.
Мотор заводится и неспешно урчит. С сиденья впереди оглядывается парень, смотрит на меня, на Байкала, и говорит:
- Оставь собаку, у нас тоже есть, подружишься с ней.
Мне не остается ничего другого, как отпихнуть ласково Байкала и закрыть дверь. Минивен трогается, мягко шурша гравием и песком. За тонированными окнами проплывают дома на нашей улице. Солнышко светит, в открытое окошко слышно пение птиц. Утро необычно мирное и ласковое. Два парня на переднем сидении переговариваются тихо, но у меня нет желания прислушиваться, водитель и женщина, что сидит на сидении рядом с ним, едут молча. Скоро мы выезжаем на трассу - ровную, как озеро и мягкую, как масло, мне хочется спать, сказывается бессонная ночь и вчерашние события. Все эти люди также не спали ночью, и для них она была насыщенней моей. Парень впереди сначала дремлет, откинув голову на подголовник, а потом аккуратно съезжает на плечо соседу. Тот поворачивает голову, мне виден его профиль на минуту, укладывает напарника удобнее и отворачивается, продолжая апатично смотреть в приоткрытое окно. Прежде чем задремать и себе, успеваю отметить, что у него дивная осанка.
Впору рассказать о себе. Я кто-то там... Кто-то очень-очень-очень и сильно-сильно-сильно! Они говорят, а я не воспринимаю характеристик, произносимых как титулы. В общем, я кукла, и всем нужна, чтобы играться. Только одни хотят поиграться мною, и сломать тонкую шейку, а эти люди, которые везут меня в кукольный домик в минивене, хотят мною играться и хранить на верхней полке, чтобы те, другие, злые дети не достали. Для меня не важна хрупкость моей шейки, для меня важна целость моей семьи. Чтобы те, кто хотят меня упаковать в коробку с бантом, отнимая у мамы с папой, не наставили им синяков. Разверзающиеся молнии и огненные пропасти совсем им не нужны. Моей семье не стоит быть там, где, гонясь за мной, злые детки разбрасывают снопы молний и лезвий. Поэтому я уезжаю от них в кукольный дом, где мною будут играть те, кто умеют не хуже злых детей рушить и сметать, сжигать и замораживать, но не станут этого делать со мной и моими родными. Я сплю, уронив голову на грудь и скрестив кукольные ножки, а две пары глаз - на две пары четыре цвета - наблюдают за мной.
Кукольный домик совсем не картонный, такой не сдует никакой волк. Кукольный домик крепкий, кирпичный, очень большой. Вокруг домика растут деревья, а у входа, как зеркальце, лежит пруд с совсем не бумажными лебедями. В доме у меня своя комната, большая и светлая, с балдахином и высокими зеркалами. У меня есть все, что я хочу - платья, книжки, сладости. Меня даже не заставляют учиться, но я, само собой, хожу в школу. Рядом сидит парень, который меня сторожит, простите, охраняет. Он уже, пожалуй, слишком взрослый для школы, но поддергивает уголком губ и говорит тихо, но внушительно: "Я брат ее, двоюродный, одногодки мы". Мой "двоюродный брат" двадцати лет от роду, зовут его Марек, и он слушает Шопена. Носит в кармане своей кожаной куртки плеер, из которого, если достать наушники из ушей, можно услышать слабые переливы мелодии. Марек живо стреляет по сторонам разноцветными глазами (один синий, один карий) и поджимает уголок губ, когда учитель ошибается в лекции. Тогда он берет ручку, и исправляет в моей тетради неверную дату, но никогда не сообщает об ошибке учителю. Мы пешком идем домой, в кукольный дом, Марек несет мою сумку, на плече висит его рюкзак. Марек говорит, что сегодня приезжает Стефан. Останавливается и две секунды прислушивается, потом бросает мою сумку на пол, срывает рюкзак с плеча. Воздух вокруг наполняется плотной пеленой электрического напряжения в синих сполохах. Марек исчезает на семь секунд, а уже спустя минуту мы снова идем по аллее возле больницы, Марек несет мою сумку, на плече висит рюкзак. Ах, да, Стефан приезжает.
Большую часть атак я просто не замечаю, могу уловить только по коротким переговорам по телефону: "Атака отбита". Маришка говорит "Атака захлебнулась" и, обычно, весело ухмыляется при этом. С Маришкой я хожу на художественную гимнастику, она "моя соседка".
Играют со мной тоже очень скромно, скорее, они даже не дети. Они коллекционеры, завладевшие куклой принцессы Инеборги Пятой, достают, смотрят через лупу, кладут на место. Порой приходит Михай, просит положить руку "вот на этот фолиант". Кладу. Просит "поносит этот крестик денька два". Ношу. Прибегает Янош в белом наглаженном халате и просит "два капельки твоей драгоценной крови". Как отказать.
Но, как я могу постоянно забывать о том, о чем твердят день и ночь жители кукольного домика? Стефан приезжает. Стефан, видимо, станет со мной играться. Как бы шейку не сломали, игроки.
***
С утра наблюдаю из-за плотных штор, как у парадного останавливается автомобиль. Еще один. Из машин выходят люди, из дома выходят люди. Кто-то открывает дверь авто, и из него выплывает Стефан. Сразу становится ясно, кто в кукольном доме хозяин. Хозяина видно сразу. Все опускают головы и расступаются, а человек в темном плаще неспешно идет в дом, оглядываясь по сторонам и вдыхая предрассветный воздух.
В ту секунду, когда я впервые вижу вблизи Стефана, я раз и навсегда перестаю его бояться. Он такая же кукла, как и я. Кукла намного сильнее, старше и, что уж там, красивее, чем я. Но такая же кукла. А куклы не играются с куклами, ведь так? У него красивый костюм и красивые волосы, широкие плечи и лицо с тонкими чертами, на губах играет улыбка. Закатный свет падает на лицо, и кажется, что на концах его ресниц сияют бриллианты. Я понимаю, почему все эти люди вокруг так предвкушали его приезд, он как Бог, в своем облике человека-птицы. И эти легкие руки, которые распахиваются, как крылья, и кукла-Стефан прижимает меня к себе:
- Как долго мы тебя искали...
Не понимаю, что он говорит, не понимаю, что вообще происходит, потому что обмякаю, не в силах пошевелиться. Понимаю, что такое ощущение рождается, только когда тебя обнимает мама, папа, любимый человек... Только как понимаю? Я ведь никогда не чувствовала ничего, когда меня обнимали мама, папа, близкий человек... Мама... Папа... Они искали меня так долго и так долго не могли найти. Зачем?
- Ты очень не хотела, чтобы тебя нашли.
А вообще он не совсем такой. Ироничный, с подвижными бровями, изгибающимися под самыми причудливыми углами, разводит руками и поджимает губы. Сидит по другую сторону стола и рассказывает, будто это никогда его не касалось. Как они искали меня последние полсотни лет, а меня все не было и не было, а когда я появилась, то они не могли меня найти. Потому что я не хотела, а когда мне захотелось, чтобы меня нашли, то меня нашли все разом - добрые дети, плохие дети. И подрались, как карапузы в песочнице. Стефан упоминает о самой страшной ночи в моей жизни, разрезавшей ее надвое, как о чем-то посредственном, и еще раз пожимает плечами. Когда я хочу спросить, что дальше, все меняется. Дом вздрагивает, будто Злой Серый Волк действительно решил сильно на него подуть. Звенят подвески в люстре, подпрыгивает на бумаге перо, передергивает меня и Стефана. Он вскакивает с кресла, но на этот раз я вижу лучше, быстрее, улавливаю движение. Стефан распахивает дверь в холл и на лице его в этот момент злость, ярость и негодование. А в холле идет битва никого и ни с чем, сталкиваются молнии, огонь и вода, лед, свистят клинки и грохает оружие. И я начинаю видеть. Понимаю, какая я была, когда не видела - как мальчишка повар, застывший у стены. Он смотрит на все происходящее, а рука его по миллиметру тянется к лицу. Вокруг него все движется на немыслимой скорости. Мне впору ахнуть от того, сколько людей, оказывается, находится в домике. Кого-то я знаю - Марека, Илко, Матея, Томаша, кто-то в форме, эти приехали со Стефаном, а еще очень много людей, которых в доме я не замечала никогда в своей жизни, хотя они, скорее всего, присутствовали здесь все время. И все они дерутся. Отчаянно дерутся, на смерть. А тени вокруг них - черные гибкие тени - движутся еще быстрее, чтобы я могла разглядеть детально. И все остальные тоже - промахиваются клинки, пролетают мимо пули, не успевают руки и потоки энергии, ничего. И только Стефан - злой, взбешенный кукла-Стефан одним махом сметает все прочь.
- Вон..! - руки, гибкие и сильные, как змеи, поднимаются и вверх и выпихивают незваных гостей, одним движением.
Остается только осенний вечер, сверчки и открытые двери. А гости ушли, не попрощавшись и не закрыв за собой дверь. Но оставили подарок.
- Всем стоять, - командует Стефан, не опуская рук.
А кончики его пальцев будто ощупывают подарок на расстоянии. Почти у порога стоит пара прекрасных хрустальных туфелек. И закатное солнце играет в гранях. Безумно заманчиво.
- Никто не двигается с места, - еще раз проговаривает Стефан, предупреждая движение - кто-то хотел ринуться вперед.
Все ведут себя так, будто на пороге лежит бомба с часовым механизмом. Или, скорее, граната с выдернутой чекой. И Стефан переводит дыхание, успокаивающе вдыхает-выдыхает и думает, не опуская рук и продолжая следить за обувью, которую мне оставил Злой Серый Волк.
- Отойдите, - говорит не мой голос, и не моя рука убирает Стефана с дороги, а все стоят и смотрят, как я иду к порогу.
- Не двигайся, - просит голос Маришки.
- Они хотели, чтобы я примерила. Я примерю, - я иду.
Я иду, а все скованы приказом Стефана не двигаться, и лишь смотрят большими глазами. А я - не я - иду к туфелькам. Останавливаюсь, улыбаюсь им, заношу ногу над правым, медленно опускаю, желая одеть. Туфелька оплывает, вырисовывается ее хрустальный силуэт-капкан, тает и он, с шипением растворяется, расплывается лужей на паркете, жидкость с запахом аммиака пенится, шипит и испаряется. Левая туфелька следует примеру сестры, как только я поднимаю ногу. От подарков остается только покореженный лак паркета и запах химикатов. И только тогда я - не я отпускает меня, оставив на пороге испуганную и сбитую с толка. В последнюю секунду эйфории я вижу силуэт, он удовлетворенно и мрачно кивает, будто довольствуясь результатом, и уходит, тая в воздухе. Злой Серый Волк. Похожий на Стефана. И на меня. Волк тоже кукла.
А вообще Стефан не такой - холодный, расчетливый, хитрый, с мудрыми непроницаемыми глазами. Стоит, засунув руки в карманы идеальных брюк, и говорит бесстрастно:
- Ее пора инициировать.
И все тридцать человек, застывшие в боевых стойках, шире открывают глаза. Тишина. Закат. Цикады.
Не сплю. Как тут заснуть, когда не знаешь, что тебя ждет уже через несколько часов? Смотрю в потолок. Не помогают слова Стефана, который на самом деле спокойный и внимательный как учитель, терпеливый и доброжелательный, о том, что все хорошо, что все будет так, так и так, не собьется с курса и ничего тебе не грозит. Часы до назначенного времени тают. Ночь идет. Я думаю.
У меня огромная кровать. И на краю ее сидит человек. Шторы распахнуты и лунный свет, разрезанный переплетом, падает на него. У него светлые волосы и упрямый подбородок, маленькая горбинка на носу. Человек одет по всей форме и сидит на несмятом одеяле, опустив руки между коленей. Голова его опущена, но он не спит. Он тоже думает. Человека зовут Томаш. У кровати стоит его массивный чехол от какого-то музыкального инструмента, возможно, виолончели. Я знаю, что на самом деле там лежит его боевой топор, закрепленный на черном бархате. Томаш ответственный за меня на эту ночь. Раньше со мной никто не ночевал, как сиделка, но стоит один раз расплавить пару второсортной обуви, как сразу кого-то приставляют.
- Я думаю, тебе не только не стоит сидеть просто возле меня, но и впору пойти и поспать на диване.
- Не велено, - отвечает Томаш, и поворачивается ко мне, лунный свет тотчас берется за его волосы, а ночная тьма охватывает лицо, отвернутое от окна.
- Томаш, - я выбираюсь из-под одеяла, ползу по одеялу к стражу, - мне страшно. А разговаривать тебе со мной можно?
- Мешать не велено, а раз уж ты сама...
- Спасибо, - сажусь рядом, спускаю ноги на пол.
Томаш усмехается и накидывает мне на плечи край одеяла.
- Ты не бойся, ничего страшного.
- Я не пойму, что будет происходить. Технически мне Стефан объяснил: "Положат, погрузишься, инициируешься, проснешься". А что это значит? Что со мной станет?
- Ну, инициация такая штука... Вот представь, - Томаш поднимает голову и лунный свет высвечивает его глаза - один голубой, один зеленый, - что все твои мысли, чувства, приоритеты, цели - это клубок, спутанный, перемешалось все... Какие-то нити приоритетов скрылись под другими. А инициация берет этот клубок и расправляет. Поднимает каждую ниточку, показывает тебе и раскладывает внутри, как на столе. И внутри у тебя все успокаивается, все становится на свои места. Все чего ты хотел, о чем думал, чего боялся. Твоя беда, что многого боишься, боишься раскрыться, все уметь и много что свершить. Это очень глубоко в детстве и психологии. После инициации ты раскроешься, и будешь очень сильная.
- Это больно?
- Нет... это... сложно объяснить. Это сложно, морально, это щекотливо... От тебя потребуется выдержка и стойкость. На уровне ощущений. Многое придется пережить заново и прочее, прочее.
- Ох, я...
Хочется сказать, что мне все равно страшно, но не позволяю. Опускаю голову ниже, понимаю, что в данный момент мне нужен для успокоения тактильный контакт. И рука Томаша легонько треплет меня по плечу, успокаивающе. Так и надо.
- Ну, хочешь, я поду на инициацию с тобой?
- Как это?
- Мест пять, а желающих четверо, еще одно место вакантно. Хочешь?
- А что, можно еще раз?
- Нужно, как же, - улыбается Томаш, - все наши распутанные ниточки периодически снова спутываются, и их снова нужно разбирать. Не скажу, что нуждаюсь в этом, но ничего страшного не будет, если я пройду обряд еще раз.
- Томаш, - все же подбираю босые ноги, потому что по полу обстоятельно тянет холодом, - а кто еще пойдет на инициацию?
- Еще Агнешка пойдет. У нее это первая, как у тебя, только она не такая сильная как ты.
Вспоминаю девочку, которая улыбалась мне, когда меня забирали из дома. Удачи ей.
- С Агнешкой все не просто, она маленькая девочка со страшным прошлым и до сих пор нерешенными проблемами. Ей вернуть все еще раз и еще раз пережить сложно.
- Бедненькая, - вздыхаю я, и Томаш весело меня встряхивает.
- Добрячка ты эдакая. Вот, еще Гордана - бяка не женщина, ужас. Просто не подойди, я такая вся ух-ух... - кривляется Томаш, показывая неведомую мне женщину, - но это у нее по расписанию. Пора, давно не была, так что все в порядке.
- А кто еще?
Томаш мрачнеет, убирает руку с плеча и смотрит в пол, поставив локти на колени.
- А еще Тадеуш.
- А что с ним? - подбираюсь я поближе к Томашу.
- Тадеуш он немного не в себе. Ему нужна инициация, чтобы справить собой. Понять, что произошло.
Томаш хмурит брови и как-то болезненно сглатывает, качая головой.
- А сейчас он немного в диссонансе с самим собой. Звенит на двух нотах и никак не может понять... и сойтись вместе. После того, как Димитрий... он просто...
И я вспоминаю в один момент. Весенний день, солнце светит в окна и заливает салон минивена. Какая у него дивная осанка! Парень смотрит в окно до конца пути. Димитрий.
- А они же... я же помню их еще вот такими... - Томаш ерошит волосы, качает головой, будто на уши ему нашептывают оправдания, а он так не хочет соглашаться, - они же... ни на минуту, ели вместе, ходили вдвоем... Да они как близнецы, их когда ищешь где-то далеко, то не различить сразу, одинаковая энергия, одинаковые... И все.
В конце не точка. Не восклицательный знак, в конце бетонный блок. И все. Бабах.
Видимо, это то, чего потом станет очень много - силы. Чувствую этой маленькой слой, что сейчас ему нужен тактильный контакт. Обнимаю за плечи двумя руками, прижимаюсь щекой к плечу. Слышу обрывки мыслей и чувствую клочки чувств. В голове обида и вина, в душе тоска и нехватка. Хочется плакать и винить мир, что ему, человеку с топором, плохо.
Разговариваем, пока луна не начинает катиться к горизонту, а лунные лучи больше не скользят по комнате. Тогда зажигаем свет, и я начинаю собираться. Для инициации у меня специальное платье. Из тафты, воздушное и черное, но Стефан говорит, что я не замерзну. Томаш уходит готовиться, а Йоана помогает мне одеваться и укладывать волосы.
В предрассветный час мы стоим у крыльца, минивен заведен, за рулем Марек. Выходит Стефан, тоже не спал, в том же костюме. На самом деле он чуткий и тонкий, ломкий, как бамбук, легкий, как туман. Целует меня в лоб и говорит: "Все будет хорошо, дитя, а когда ты проснешься, я буду рядом". Когда он уходит, уходит прочь, обнадеживающий и спокойный, не оборачиваясь уходит ведь... Тогда кто-то выводит Тадеуша. Конечно, не могло быть иначе, чтобы тогда в минивене на плече Димитрия спал кто-то другой. Он одет как полагается, даже слишком, смотрит потерянно. А глаза его... В диссонансе. Голубые, зеленые, серые, карие, ядовито-синие, темно-красные, аспидно-черные. Я задыхаюсь от поражения, но Томаш аккуратно уводит меня прочь.
Потом мы куда-то едем, кто-то что-то говорит, а я понимаю, что теряю себя, что я уже немного не в себе, что отлетаю и возвращаюсь, оборачиваюсь вокруг своей оси и падаю вниз. Кто-то (Томаш) берет меня на руки, несет вверх, кладет на холодное, холодное становится теплым, и это последнее, что я знаю. Я медленно опускаюсь вниз, в темноту, я уже не дышу, я вдруг вспоминаю, как рождается свет и кто-то говорит: "Это девочка!"
Нельзя точно указать время года, потому что только видно сверху плоское каменное плато. Нет растительности, чтобы сказать, осень нынче или весна, зима или лето. Камни серы в любую пору. Нельзя сказать, холодно сейчас или жарко, потому что камням все равно. Нельзя сказать, какое нынче время суток, потому что поток сознания осязает и в темноте, и на закате, и в полдень. Камни не пористые, в основном сколотые и плоские. У одного из краев плато лежит громадный валун. А среди камней лежит девушка. Не красивая и не уродливая, не злая и не добрая. Девушка-кукла в платье из тафты. Ее руки аккуратно уложены вдоль тела, как укладывают дети руки своих кукол, завитые локонами кукольные волосы обрамляют белое лицо с вишневыми губами, по краю век тянутся темные тонкие стрелки туши. Черные оборки из тафты трепещут на ветру, как лепестки пионов. Если эта девушка кукла, то какая-то слишком траурная: у нее черное платье и крошечные блестящие черные туфельки, на шее блестит черное колье. У нее маленький рот и тоненькие пальчики, аккуратный носик и тонкая талия под черными оборками. Ах, да, не было упомянуто... Она мертва. Как-то так сложилось, что совсем.
Так сложилось, что здесь она не одна. Они не смотрят на нее, стоя спиной к кукле ровно на границе каменистого пятна. Неизвестно, знают ли, что глядят аккуратно во все четыре стороны света. А на пересечении диагоналей квадрата, вершинами которого они являются, лежит труп куклы.
Она не юна. Забраны в пучок белые волосы. Смотрит на север холодными серыми глазами, не чувствует ветра, бьющего в лицо. Руки ее заложены за спину, ноги в замшевых туфлях твердо стоят на камнях. Внутри у нее звенит набатом пустота. Что-то извне рвется внутрь, пытается ворваться, похитить здравый смысл, но она не из тех, кто так легко сдается. Поднимает выше острый подбородок и смотрит туда, где на горизонте сияет город. Огромный, свободный, хищный, Ее город. Север.
Он равнодушен. Стоит расслабленно, держась за лацканы фрака. Развернут в аккурат на юг. За спиной его чехол от музыкального инструмента. Мы не увидим, от какого. А, может, это инструмент трубочиста, или оптическая винтовка. Но хозяин ее не размышляет и не решает, он ждет, когда можно будет сделать Шаг вперед, вдыхая запахи полевых трав, горьких, терпких. Какие-то из них еще только рождаются, а какие-то уже умерли, волнуясь желто-зеленым морем. Можно понять, что на улице осень. Ноздри его расслабленно раздуваются, ловя аромат, короткие светлые волосы взъерошены погодой. Карие глаза прищурены от ветра. Юг.
Она волнуется, она сомневается, губы ее подрагивают от страха и волнения, голубые глаза наполняются слезами, и тотчас пересыхают на ветру, руки комкают и мнут небесно-голубой атласный подол платья. Она смотрит на рождающийся за темным лесом рассвет и часто дышит, не давая себе возможности потерять самоконтроль. Становится ясно, что только-только рассвело. Колени под широким кринолином подгибаются, и скользкие подошвы непрочно держатся на камнях. Вопрос решен: на улице нынче холодно. Восток.
У него ирреального цвета глаза - бирюзовые, морской волны, зеленые, желтые, темно-синие, черные. Смотрят мертво. Плотно сжатые узкие губы, низко опущенная голова, и кулаки, раз ударившиеся в бедра и безвольно разжавшиеся. Он не смотрит на черный на западе горизонт, еще ночной, на уходящую в него трассу с белой сплошной разделительной. Его волосы, спускающиеся из-под полей черного цилиндра, трепещут волнами, как тафта на животе куклы, лежащей за его спиной. В нагрудном кармане тикают золотые часы на цепочке, отсчитывая секунды до Шага. А горизонт все светлеет с каждым "тик-так".
Когда время выходит, и тянуть дальше не имеет смысла, каждый из них делает Шаг. Вперед. Прочь.
Север делает Шаг вперед, с плато, под шорох осыпающихся камней, проваливаясь куда-то в царство гор. Через некоторое время она покажется шагающей по выжженной солнцем земле в направлении города. Ее белый хвост будет развеваться по ветру, а узкая белая юбка мешать идти, так что она разорвет ее по шву, и продолжит уверенно шагать вперед, к сияющим шпилям.
Юг спрыгнет в травы. Разогнется, поднимет голову, вдохнет глубже запах. Снимет со спины свой неустановленный инструмент, перевесит его удобнее, и продолжит путь по пояс в траве, идя все дальше и дальше бунтующим морем. Минут через десять он начнет насвистывать и выбивать ритм пальцами на кожаном ремешке своего чехла.
Восток войдет в лес, не поднимая головы от сплетающихся под ногами корней. Достанет из крошечной атласной сумочки кружевной носовой платочек, промокнет щеки, обветрившиеся от ветра и слез, и продолжит путь, обходя кусты волчьих ягод и мухоморы. Птицы будут щебетать над ее головой, а туфельки скользить по траве.
Запад с плато ступит сразу же на шоссе. Пройдя пару шагов, протрет глаза. Может, достанет линзы из глаз, а, может, прогонит цветное наваждение. По щекам заструятся слезы. Может, от горя, а может, контактные линзы раздражают глазные яблоки. Снимет цилиндр, оставит на обочине, ветер тотчас растреплет его волосы и засушит слезы солью на щеках. Он станет на белую черту и пойдет по ней до самого горизонта, как начинающая модель, не делая шага в сторону. Полы плаща станут развеваться из стороны в сторону, как паруса неудавшегося капитана Грея.
Первой скроется Восток, ее поглотит темная чаща леса, почти сразу после Шага. Юг скоро потеряется в волнах умирающей травы, сначала станет белой точкой, а потом для взгляда утонет среди трав. Север и Запад будут долго идти в разные стороны, отдаляясь друг от друга в геометрической прогрессии. В конце концов, Запад подберет возникший из ниоткуда пикап с запыленными номерами, а Север продолжит свой путь к потухшим в честь утра шпилям, периодические поднося к уху серебристую трубку и точно держа курс. А труп куклы так и останется лежать среди каменной площадки, головой к каменному валуну и ногами в атласных туфельках к темному лесу.
Это не конец. Это только начало. Меня ждет Злой Серый Волк. Меня ждет Стефан, который на самом деле... не существует на самом деле. Меня ждет мир которому, я, оказывается, должна. Но это только тогда, когда я открою свои глаза - свои глаза цвета закатного неба.