Говорят, солдатами не рождаются, ими становятся (о моем "солдатском" становлении речь впереди). И еще существует такое выражение: "Он родился в счастливой рубашке". К сожалению, это не мой случай.
Увы, я родился в лохмотьях. Родители, если таким словом можно назвать людей, принявших участие в моем появлении на свет, были шалопаями. Мать - точно. А отец - я его никогда не видел - скорее всего, он даже не стал утруждать себя появлением в соответствующем здании, где регистрируют браки, просто сбежал, предварительно обрюхатив подругу, на которой то ли вообще не собирался, то ли в последний момент раздумал жениться. Моя будущая мать, не долго думая, сохранила зачатого ее сожителем ребенка, которым - далеко не по случайному стечению обстоятельств - оказался я.
Мир так устроен, что за грехи родителей почему-то всегда расплачиваются их дети. Что тогда говорить о ребенке, у которого нет отца, а мать - женщина без руля и ветрила. Ее жизнь не сложилась (будто она у подавляющего большинства складывается), пристрастие к вольной, бесшабашной жизни взяло верх над обязательствами мамаши, и она под каким-то благовидным предлогом отдала меня в дом ребенка, или меня у нее туда забрали в принудительном порядке - история о том умалчивает.
В один прекрасный день не столько совесть взыграла в ней или проснулся материнский инстинкт, сколько недоброе ощущение того, что старость не за горами и былая молодость все меньше и меньше горячит кровь ее прежних и новых партнеров. Она неожиданно даже для самой себя появилась в детском доме - тверезая (что стало с некоторых пор редкостью). Мне к тому времени уже исполнилось двенадцать лет.
Как все дети, я больше всего на свете мечтал о материнском доме, каким бы он ни был, и потому с радостью пошел за - с ней, не задавая лишних вопросов, дабы не создавать никаких препятствий уходу от - из той жизни, которой я вдоволь нахлебался. По лицу матери я догадался, что меня ждет не самая лучшая доля, но мать есть мать, все мое нутро повернулось к ней навстречу. Да и раз меня отдали, значит, хуже мне не будет, мог я подумать, но был далек от подобных мыслей - настолько счастлив, - нашлась мама, она сама меня нашла, мне даже не пришлось ее искать.
В детдоме я рос болезненным и слабым ребенком, за что мои ровесники называли меня не иначе, как рахитиком, и постоянно издевались надо мной. Но, в конце концов, меня - как сторожила того места (как тут не вспомнить " неуставные отношения" в нашей армии) - оставили в покое, да и сам я приноровился к нему и его обитателям. Некоторые, хотя и немногие из них, что сильнее меня, все же нуждались если не в друзьях, то хотя бы в приятелях - способных на соучастие, потребность в котором они все же испытывали порой. Я, что называется, взял себя в руки, не ожесточился и с малых лет принял на себя - никому о том не говоря - обязательство стать похожим на ребят из КВН, передачи которого транслировали тогда по телевидению довольно часто. Их пример стал для меня путеводной звездой. Видимо, в моем характере отразились гены моей беспутной матушки, позволившие мне, преодолевая все тяготы повседневной жизни, шаг за шагом выдавливать из себя не столько раба, сколько нытика и слабака... А таинственность идеи придавала всему этому особую силу и притягательность. Это стало для меня не только большим испытанием, но и игрой. Я отчитывался только перед самим собой, подавляя свои слабости и приспосабливаясь к реалиям детдомовской жизни. Чем немало способствовал своему возмужанию, приобретению твердости духа и тем самым выживанию в условиях почти что неволи.
Я неотчетливо помню то, что делалось со мной до трех-четырех лет, возможно, потому, что особым гонениям не подвергался. Что помню, так это неосознанную тоску по матери, которая, словно опухоль, развивалась в моей детской душе, особенно с учетом климата заведения, где я рос.
Обиды от ровесников и от тех, кто старше меня, вошли в мое сознание и стали нарастать, как снежный ком, позднее, когда я оказался в старшей группе. Сначала меня задирали, ставили подножки, обзывали и тем чаще, чем острее я воспринимал эти насмешки над собой и реагировал на них. Затем я привык к обидчикам, а они - ко мне, переключившись на других - как правило, на новеньких. Но где-то в возрасте девяти- десяти лет я снова привлек внимание тех, кто, казалось бы, перестал обращать на меня свое пристальное внимание.
Я далеко не сразу понял, многое в моей жизни зависит от реакций на то, что от меня мало зависит. Что обиды и преследования своих тюремщиков я должен научиться признавать настолько легко, насколько это возможно. Со смирением - это само собой, а лучше - играючи, принимая правила навязываемой мне игры и одновременно избегая активного участия в них.
Новые гонения начались на меня самым неожиданным образом. Был в нашей палате один парень-переросток крепкого телосложения, самый сильный среди нас, наглый и потому пользующийся авторитетом. Все его беспрекословно слушались, ни в чем ему никогда не перечили, так как боялись.
Поскольку я не проявлял должного пиетета к местному вождю, то по его инициативе - в воспитательных целях - публично подвергся изощренному издевательскому наказанию. Однажды утром я проснулся в луже воды, образовавшейся благодаря моим обидчикам. Они нуждались в поводе, чтобы придраться ко мне на "законных основаниях". "Законопослушные" граждане моей палаты желали наказать меня за дело. Искупить вину перед коллективом я мог, по его мнению, сравнявшись с ним. Я виноват был одним тем, что не участвовал в общих забавах, предпочитая вместо них чтение хороших книг, находящихся в библиотеке.
Незадолго перед тем другому мальчику - за его неуступчивость, нежелание в порядке очереди убирать постель и чистить обувь вожаку стаи - налили в постель чью-то мочу, и, как следует, поколотили "виновного", чтобы впредь не нарушал "правила социалистического общежития". Мальчик быстро усвоил преподнесенный ему урок хорошего поведения, по всем статьям подчинился "командиру" и его клевретам. За это вожак назвал его при всех хорошим воспитанником и принял в свою "гвардию".
Теперь перевоспитываться настала моя очередь. Авторитет оказался неплохим психологом. За ночной позор он лишь слегка пожурил меня, мол, с кем не бывает в моем юном возрасте. В следующий раз стану лучше следить за собой, буду во время просыпаться и бегать в туалет.
В тот же день он организовал просмотр порнографических фотографий, на которых молодые мужчины и женщины занимались групповым сексом, что в те времена для большинства даже взрослых людей было в новинку. Где наш главарь достал целую пачку этих фотографий, осталось тайной за семью печатями, как он сам выразился перед началом "киносеанса" Я удостоился особой чести - он персонально пригласил меня "в качестве почетного гостя", когда вся его команда сгрудилась вокруг него. Он заявил, что на этот раз удивит меня тем, чего я никогда раньше не встречал ни в одной из своих скучных книг.
Как и следовало ожидать, фотографии вызвали буйный восторг приятелей "командира", выраженный в самых нецензурных словах, какие только имелись в их словаре. Но и те, кто не страдал излишним любопытством, во избежание неприятностей, не остались сторонними наблюдателями и делали соответствующий вид, будто им интересно. Я оказался едва ли не единственным среди всех, кто не проявил, на взгляд коллектива единомышленников, должного интереса к этому "кино". Вождь попросил меня как самого умного и начитанного мальчика высказать свое мнение о "фотках". Я не ожидал этого вопроса и, не задумываясь, ответил совсем не то, что он желал услышать.
- Меня такие вещи не интересуют.
-Понятно, умник. Ты, как всегда, выпендриваешься перед своими товарищами.
- Я не выпендриваюсь. Мне просто неприятно на все это смотреть.
- Тебе, видите ли, неприятно, а всем интересно. До тебя доходит, что ты сказал?
-Я не совсем понимаю, что вы находите в таких вещах.
- Не понимаешь, умник?! Тогда придется тебя просветить. В отличие от некоторых, мы благодаря подобным вещам быстрее станем мужчинами.
- Извини, но так мужчинами не становятся.
-А как же еще ими становятся, подскажи придуркам.
- Я не говорил ничего такого.
- Не говорил, так думаешь. Ладно. Отвечай на мой вопрос.
- По-моему, настоящим мужчиной можно стать, воспитывая в себе характер, силу воли, приобретая полезные знания.
- А чем мы сейчас занимались, как не приобретением знаний, которые нам скоро пригодятся в жизни. Не век же нам в детдоме сидеть. Что скажешь?
- Я в таких знаниях не нуждаюсь.
- Потому что ты до сих пор писаешь в кроватку.
-Я не писаюсь.
- А кто недавно описался? Я?
- Но и не я.
- Что же ты молчал раньше? Выходит, я был не прав, когда сделал тебе замечание? Кто же тогда, если не ты? Признавайтесь, парни, кто мочился в Витину постель? Кто признается, тому ничего не будет, обещаю. Может быть, ты, умник, кого-нибудь подозреваешь? Назови его, раз он не отзывается. Мы его примерно накажем. Что молчишь, набравши в рот воды?
- Я не знаю, кто это сделал.
- Не знаешь, что это ты сам, так как спал и не заметил, малыш. Потому я тебя и простил в первый и в последний раз. Надо лучше следить за собой, ты не один... Теперь, чтобы не отвечать за клевету на других, извинись перед коллективом и признайся, что сам описался... Мы ждем!
- Хорошо, пусть так. Я. Простите меня...
- Вот так-то лучше. Мы тебя уже простили. А теперь признайся в другом.
- В чем еще?
- Не бойся. За этот грех тебя не накажут. Чистосердечное признание - ничего больше. Когда ты смотрел мои картинки, у тебя ничего нигде не шевельнулось?
- Что ты имеешь в виду?
- У тебя не встал?
- Нет.
- А вообще у тебя стоит? Только честно.
- Какое кому до этого дело?
- Должен же наш коллектив понять, почему тебе неприятно смотреть "фотки".
- Неприятно - и все.
- У тебя не стоит. Причина только в этом. Давай на спор...
- Я не собираюсь ни с кем спорить.
- Если я не прав, признаю перед всем коллективом тебя победителем, а себя проигравшим. Ты когда-нибудь видел, чтобы я проигрывал?
-Видел или не видел, какая разница.
-В любом случае придется тебе, Витек, доказать нам не на словах, а на деле, стоит у тебя или не стоит.
- Я ничего тебе не собираюсь доказывать.
- Не мне, малыш. Всему коллективу. Коллектив хочет знать все о своих членах. (Он, а вслед за ним и другие рассмеялись случайно сказанной "остроумной" шутке.)
- Коллективу нет до всего этого дела.
- Сейчас узнаем. Проголосуем, кто за... А кто против? Воздержались?
- Почти единогласно за то, чтобы ты предъявил доказательства. А у нескольких воздержавшихся ребятишек, видимо, у самих не всегда все в порядке. Как-нибудь проверим. Итак, коллектив желает знать, стоит у тебя или не стоит. Придется, малыш, уважить товарищей. Снимай трусики.
- И не подумаю. Ты спятил, наверное. Сам снимай с себя трусики, если хочешь.
- Пожалуйста - с толстым удовольствием. Здесь все свои. И другие ребята пойдут тебе навстречу, если очень просишь. Мы все, как один, готовы предъявить члену нашего коллектива свои достижения. Но только после тебя. Или - на худой конец (ха-ха) - вместе с тобой.
- Предъявляйте друг другу что хотите, а меня оставьте в покое.
- Витя, что ты все время выпендриваешься. Неужели самому не надоело? Снимай трусы, перестань дурить нам голову.
- Ты победил. У меня не стоит. Доволен?
-Не врешь?
- Нет.
- Не понятно. Да или нет. Стоит или не стоит?
- Я же сказал - не стоит...
- Надо убедиться.
- Ты же видел меня...
- Я и сейчас тебя вижу.
- Голого.
- Где, когда?
- В бане, например.
- Не смеши меня. В бане стоит только тогда, когда думают не о том, чтобы помыться, а о бабах. Или, если занимаются втихаря тем, чем мальчикам заниматься не положено. Ты как, этим не балуешься?
- А ты?
- Я балуюсь. Мы все этим балуемся. Видишь, ничего не хотим скрывать друг от друга... Будем играть в молчанку?
- Я же сказал, ты победил.
- Сними трусики. Посмотрим, как у тебя обстоят дела на самом деле. А потом - мы.
- Я же признался, что у меня не стоит. Ты победил.
- Ну что ты заладил одно и то же. Я хочу одержать настоящую победу. И мальчикам не нужен липовый успех. Кто из нас победил на самом деле, еще следует выяснить.
- Ты победил! И точка!
- Снимай трусы! А то хуже будет! Или тебе надо помочь?! Ребятишки еще не все "фотки" посмотрели, как следует. Верно? (Раздались голоса в его поддержку. Я уже понял, он зашел слишком далеко, чтобы остановиться. Меня окружили плотным кольцом его приверженцы, не удовлетворившиеся одними фотографиями, которые только разожгли в них похоть. Они жаждали живых зрелищ - пусть даже куда менее интересных... Так люди превращаются в зверей... Я снял с себя трусы, едва сдерживая слезы от унижения.)
- Наконец! Иди сюда, малыш. Не бойся, ничего плохого - например, того, что ты видел на картинках, - мы с тобой не сделаем. Ты же не девочка. А мальчики, к твоему счастью, нас не интересуют. Давай еще раз посмотрим фотографии. Руки держи по швам, а то мы ничего у тебя не увидим...
Он приблизился ко мне вплотную, как бы случайно коснулся моих гениталий (прикосновение жабы, наверное, менее отвратительно), и начал медленно показывать одну за другой фотографии, сопровождая их грязными комментариями.
- Не отводи глаза. Смотреть сюда!... Парни, кажется, нашему товарищу "фотки" на самом деле по фигу. Они на него, сами видите, не действуют...
-Теперь, может быть, довольно? Отдайте трусы (ими размахивал перед моим носом другой садист).
- Ты - мужчина, даже если у тебя не стоит, или баба? Мужчины без боя не сдаются.
- Чего ты еще от меня хочешь?
- Неужели так умен, что не догадываешься?
- Хватит! ( Я уже не мог выдержать еще большего унижения.) Ребята, скажите ему. (Ребята молчали, а некоторые поддержали своего хозяина.) Я больше не могу. Пожалуйста, не надо...( Я уже плакал от крайнего унижения.)
- Раз фотографии на тебя не подействовали, попробуй иначе добиться нужного результата. Это приятно, малыш, поверь нам.
- Я не могу...
- Тогда мы, твои добрые товарищи, поможем тебе. Выбирай любого из нас, если я тебе не подхожу. У нас демократия.
- Не надо...
- Долго мы будем здесь стоять, и любоваться твоим жалким видом?! Если не хочешь сам себя щупать, мы поможем. Только тогда мы окончательно поймем, все же стоит у тебя или не стоит. И если стоит, поторопись с этим не хитрым и приятным делом. Можешь нам поверить. Проверено - мин нет. ( Раздались аплодисменты за остроумие вождя стаи.)
- Я сам...
-Без моей помощи ничего у тебя не получится, малыш. Пора кончать... ( Все заржали от очередной остроты вожака. Тот заулыбался и подошел ко мне, протягивая лапы.)
- Разрешите мне самому. Пожалуйста.
-Мальчик хочет сам? Я тебя правильно понял? ( Я кивнул.) Это как? ( Он хотел продлить удовольствие от затеянного им "спектакля".)
Я снова дотронулся до своих гениталий.
-.Так ты ничего не добьешься. Хочешь, покажу, как надо.
- Я знаю...
- Что ж тогда прикидывался дурачком, умник. Ладно, как решит коллектив. Он у нас хороший, всегда идет на выручку своим товарищам. Правда? Голосуем... Тебе в очередной раз повезло. Добрые ребятишки. Хотя я бы на их месте... впрочем, так даже интереснее, может они и правы. Давай, умник, приступай. Смелее...Не стесняйся. Смотри, ты уже не один, пользуешься поддержкой еще двух мальчиков, которые не устояли, глядя на твои первые успехи... Активнее, надо развить достигнутый результат... Теперь вижу, ты настоящий боец! Хотя и проиграл. Но иногда поражение стоит победы.
- Теперь отдайте мои трусы.
- Это еще не конец, малыш. Давай я тебе помогу кончить...
- Я сам...
Они всем скопом добились своего, что вызвало у меня чувство омерзения к собственной персоне, а им принесло удовлетворение - я оказался такой же, как все. Я понял, наконец, чего они добивались от меня - именно нашей похожести, общности в грехе, и... рассмеялся - не нервным смехом, а безобидно, весело. Я вдруг, совершенно внезапно, нашел противоядие. В один миг преодолел стыд - не перед собой. Перед ними. Пусть им кажется, что я с ними заодно. Главное, чтобы они отстали от меня, оставили в покое. Чтобы я, находясь среди них, оставался самим собой. Искупил свою "вину", дав им вволю повеселиться со мной надо мной. Если без меня, то - смех злорадный, гадкий. Со мной вместе - иной смех, веселый, приятный. И низкое удовольствие получили, и зла не причинили. Все ж они - не бандиты, не выродки. Обыкновенные дети, лишенные детства, родительского внимания, ласки, любви. Так почему не перевести злорадство в веселую забаву, чтобы лишить повода где-то в глубине их душ почувствовать свою вину. Ведь в другой раз они сами могут стать жертвами, уж лучше принять мир таким, какой он есть, с улыбкой, смеясь... Ничто так не смешит других людей, как смех над собой. К такому нехитрому средству самозащиты я пришел чисто интуитивно. И недавние недруги встретили мое хихиканье с энтузиазмом, некоторые даже пожали мне руку, а один из них дружелюбно шлепнул меня по заду. Так я включил смех над собой в систему самовоспитания.
Нет, моя напускная веселость, "мимикрировавшая" настолько, что я сам порой считал ее подлинной, не привела к тому, чтобы надо мной прекратили насмешничать, подтрунивать и даже издеваться - исподтишка и напрямую, но былая агрессия со стороны членов моего детдомовского коллектива исчезла. Нет, я не входил в гвардию садиста, но и не создавал у них явного отторжения. Чужой - я стал своим среди чужих. Тем более что принял естественный ход вещей: сильный вправе обижать слабого, коль скоро таков закон природы. Но бывают исключения. И я должен добиться того, чтобы меня этот закон касался как можно меньше...
Этот эпизод не остался без последствий в моей последующей жизни. С одной стороны, я извлек для себя нужный урок и научился своевременно надевать на лицо маску, оставаясь в позиции стороннего наблюдателя. Надо отдать должное моим гонителям, они не только отдали меня в жертву, но и приняли - мою. Но, с другой стороны, травма, нанесенная мне ими, оказалась далеко не безобидной, тем более что ее усилили в материнском доме...
Я всегда и во всем старался избегать самообмана, подвергая анализу свои действия и мысли. Жизнь заставила меня избегать того, что ставит под угрозу мое спокойствие и оптимистическое мироощущение. Стоило дать слабину даже в пустяках, как работа над собой, проделанная в детстве, летела в тартарары. Мало кому удается полная свобода от конформизма, поскольку все мы живем в обществе - не в безвоздушном пространстве. Окружающая среда постоянно навязывает нам свой образ жизни, существующий порядок вещей. Постоянная конфронтация с господствующей в обществе идеологией, с повсеместно принятыми отношениями между его членами - от низа до верха, от самой маленькой ячейки до самой крупной - ломает человеческие судьбы, даже нередко приводит к суициду. И как бы омерзительно ни выглядело в собственных глазах приспособленчество, в исключительных случаях приходится к нему прибегать. Я понял это, будучи совсем маленьким ребенком, когда пошел на компромисс со своими угнетателями. Мне не просто дали понять, что против коллектива, как против лома, нет приема. Без всяких экивоков маленькие детки по наущению своего главаря преследовали любого, кто нарушал нормы их общежития, до тех пор, пока не обращали в свою веру. В лучшем случае позволялось не высовываться, безучастно принимая правила их игры. И это - еще не самое худшее из всего того, что происходит в жизни, как взрослых, так и детей. Можно только радоваться тому, что в моем детдоме позволялось подобное безучастие, что маленьких палачей удовлетворяло смирение и покорность тех, кто не вписывался в их коллектив. Таким, как я, было позволено радоваться жизни, построенной ими для всех. На наших глазах они издевались над новичками, непокорными, слабыми, ощущая не только свое физическое, но и моральное превосходство. Я прошел, словно сквозь строй, многочисленные унижения своего человеческого достоинства, чтобы выжить. И получил закалку жизнью. Выработанная мною система самодисциплины, заключающаяся в сохранении и подавлении в одно и то же время в себе человечности, дабы не озвереть вместе с ними, позволила мне впоследствии обрести покой, пусть условный. И главное - я научился ценить любые - самые маленькие - радости. Те, что дают природа, книги, немногие люди, разделяющие подлинные ценности...
После того, как мать забрала меня из детдома, я надеялся на окончание мучений, но испытания жизнью далеко не закончились. Если б дело заключалось только в лишениях, вызванных нищетой, я легко бы их перенес. Но как не знал я любви и ласки в детдоме, так не получил ее и дома, у матери. Она, правда, старалась изменить свой образ жизни, пыталась остепениться, не вести разгульную жизнь, но свою природу изменить не могла, пока ей не помог его величество - случай.
В нашей коммунальной квартире жила семья из двух человек - супругов - ровесников моей матери. Они постоянно ссорились, скандалили, стараясь при случае заручиться почти в каждом своем конфликте поддержкой моей матери. Зачем она им далась, до сих пор не могу понять. Видимо, мать обладала даром улаживать разногласия. Так или иначе, но ей удавалось гасить семейные ссоры, доходящие порой до драк. Но однажды - я тому свидетель, - когда моя мать стала их разнимать, - муж в порядке благодарности за третейское судейство соседки, обнял и поцеловал ее так смачно, что присутствующая при том его жена остолбенела, а, придя в себя, закатила супругу такой скандал, которого он до сих пор не знал. Видимо, соседу и матери поцелуй пришелся по вкусу, они решили развить отношения друг с другом. Впоследствии выяснилось, что это был своего рода ответ мужа на аналогичные происки жены, любовник которой предложил ей даже руку и сердце. Как это часто бывает в семейной жизни, муж жену не застукал, а жена своими глазами да еще при свидетеле - малолетнем сыне проститутки (таким именем она наградила мою мать) - засекла супруга разве что не за прелюбодеянием, до которого оставался, на ее просвещенный взгляд, всего лишь небольшой шаг. Соседи, в конечном счете, развелись. Комната, в которой они жили, принадлежала мужу, жена в ней даже не была прописана. Ее любовник жил в двухкомнатной квартире, женился на ней, они обменяли его квартиру и комнату, где прописана и сдавала внаем бывшая наша соседка, на трехкомнатную квартиру в сталинском доме. На радостях наши недавние соседи разошлись мирно, без имущественных претензий друг к другу, а я получил отчима, мечтающего о готовом сыне, хотя и не таком, как я. По его мнению, я слишком много ел и шатался у счастливых молодоженов под ногами. Мне же казалось, что я нисколько не обременяю их.
Они решили сделать ремонт в обеих комнатах, чтобы выгоднее разменять их на отдельную двухкомнатную квартиру (в нашей квартире жила еще одна семья). Такой обмен позднее состоялся, так как наш дом размещался в хорошем районе, а мы въехали в новостройку... Начали с ремонта комнаты отчима, так что он переселился в нашу двенадцатиметровую комнату. Я мешал ему исполнять супружеский долг, хотя старался находиться дома как можно меньше времени. Однако незадача состояла в том, что он хотел заниматься любовью с моей матерью вечером и утром, когда я бодрствовал. Дожидаться, пока я засну ночью до него или проснусь утром после него, никак не входило в его планы. Отчим любил поспать, но ему приходилось вставать рано - он уходил на работу в семь часов утра. Он плюнул на правила хорошего тона и, не дожидаясь того, пока я засну, затевал собачьи свадьбы, как я называл их с матерью сношения. И такие свадьбы происходили каждую ночь и неоднократно. К отвращению незапамятных детдомовских времен добавилось теперь омерзение от секса. Все это на долгие времена отдалило меня от постельных радостей. Они в моих глазах выглядели удовлетворением одной только похоти, на которую я наложил для себя табу.
Замужество матери имело и положительный результат для меня. Мать почти прекратила пить, и не гуляла на стороне. К счастью, она, как кошка, влюбилась в своего кота, а он, в свою очередь, до поры до времени не мог пресытиться прелестями своей кошки. После ремонта обеих комнат, а затем после переезда в отдельную квартиру я уже не создавал им помех (хотя и раньше они меня не замечали), так как спал в отдельной от них комнате. Стоны, крики и "шорохи" любви, достигая на своем пути моих ушей, меня не раздражали - я выработал иммунитет к "музыкальному аккомпанементу", сопровождающему сексуальные игрища "соседей".
Учился я вполне сносно, но особых достижений на этой стезе не сыскал. "Родители" за моей учебой не следили, предоставив мне полную свободу. Я им не досаждал, а они - мне. Каждый из них считал, довольно и того, на чьем довольствии я состою. Своих детей супруги не заводили - уж не знаю почему, - но это не прибавляло и не убавляло нашей взаимной "любви и привязанности". Спасибо хотя бы за то, что отчим не колотил меня, не издевался надо мной и не отправил в ПТУ, а затем и в армию, избавившись от моей персоны самым простым способом. Впрочем, здесь определенную роль сыграла позиция матери, не для того взявшая в свое время сына из детдома, чтобы лишать себя счастья говорить не столько другим, сколько себе, что она полностью искупила свою старую вину. Тем более что отдала дань новой моде - стала религиозной, не посещая церкви и без всяких там "Отче наш...". Она и меня попыталась пристрастить к религии, но я заявил ей, вера в Бога - сугубо личное дело каждого. "Я благодарен за то, что ты не вмешиваешься в мою жизнь, кормишь и одеваешь меня, за что воздастся тебе и на этом, и на том свете". Сказал я это с присущей мне уже в то время серьезной миной на лице, без всякой иронии и лукавства. Она приняла эти слова к сведению и оставила меня в покое, доверив мое воспитание государству, улице и женщинам, которые рано или поздно отшлифуют то, что ей не по силам, а главное - без надобности. Отчим с ней солидаризировался, хотя, со своей стороны, может быть, по ее наущению, попытался как-то помочь мне советом. Он спросил, каким образом я справляюсь с собой в делах, о которых не принято говорить с матерью - все - таки, что ни говори, она - женщина, - и лучше мне довериться ему, мужчине. То, с каким искусством он задал этот вопрос, заставило меня оценить его ум, о котором я раньше составил не слишком высокое мнение. Я прямо заглянул ему в глаза и чистосердечно признался в том, что до сих пор никаких проблем не испытывал и обходился самостоятельно - без того, чтобы прибегать к чьей-либо помощи. Он не совсем понял, что я имею в виду, и на всякий случай уточнил: "Не приходится ли тебе от случая к случаю заниматься тем, что лучше оставить в покое, но, если уж совсем невтерпеж, то и пусть, ничего страшного, со всеми нами, мужиками, это происходит, не нужно этого особенно бояться, хотя руки распускать не следует". Его лицо при этом покрылось испариной, труд, взятый на себя, - непосильный, но он явно гордился тем, что дал мне ценный совет, а я его правильно понял. Он уточнил, понял ли я его, я кивнул утвердительно, поблагодарил и обещал не держать руки в карманах, чему нас учили еще в детдоме. "Уж, если где-то их держать, то лучше всего по швам". Тут визави взглянул на меня с некоторым изумлением: "А вши здесь при чем?"
- Не вши, а швы.
- Швы?
- Ну, да. Швы. В иносказательном смысле.
- Ну, ты, малец, даешь. Какие слова знаешь!
- Все очень просто. Если держишь руки по швам, всем на свете легче.
- Всем?...
- Ему, мне, матери и тебе.
- Верно, остряк-самоучка.
После этого мой воспитатель, довольный собой, с чувством исполненного долга отбыл по своим делам и с докладом матери о том, как он удачно выполнил ее тяжелое поручение. Я мог о том судить по ее благодарным глазам. Она опасалась, как бы чего плохого между нами не вышло. Переживала она не так за меня, как за мужа, поскольку угождала ему в самой малости и боялась неблагоприятного исхода нашего с ним собеседования: он мог оставить ее без сладкого. Впрочем, рук он с ней до поры, до времени не распускал - в том смысле, что не бил, не дрался. И мне как-то сказал, что мужчина не должен опускаться до того, чтобы бить женщину. Я не стал напоминать ему о недавних драках с первой женой. Мужчина не должен опускаться до того, чтобы ловить другого мужчину на словах.
Надо сказать, что проведенное со мной удачное мероприятие вызвало у "родителей" определенный энтузиазм, они начали проявлять ко мне невиданный до той поры интерес. Мать спрашивала, выполнил ли я домашние задания, какие оценки получил в школе. Отчим как-то заинтересовался книгой, взятой мною из детской библиотеки, и сказал, что он читал ее в более позднем возрасте, что нынешние дети, очевидно, не глупее прежних. Но наивысшее внимание ко мне он проявил через неделю после доверительного разговора между нами. Он предложил помылить мне спину, постучав предварительно в запертую на задвижку дверь ванны. Я сказал, что уже помылся, хотя это было не совсем так, и поблагодарил его за заботу. Как-то не улыбалось, чтобы посторонние видели меня голым и тем более касались моей спины и ниже. Но когда у нас отключили на месяц горячую воду, отчим позвал меня с собой в баню. Мне уже стало труднее ответить отказом. Он заметил мое замешательство, смутился и сказал, что не настаивает, просто предложил - заодно и вообще, как я хочу. Я пошел с ним. Ничего страшного не случилось. На всякий случай я старался не смотреть на него, а он - на меня, так мне казалось. И он не предлагал потереть друг другу спинку, что я оценил особо. Все-таки, как я понял вскоре, мой отчим был не такой уж плохой человек, хотя мог быть и лучше. То, что моя мать могла быть лучше, мне в голову как-то не приходило, я любил ее такую, какая она есть, и такую, какой она была. Одним словом, мать не выбирают, а отчима... Его ведь тоже не мы, пасынки, выбираем, но это совсем другое дело...
От работы со мной "родителями", занятыми больше делами и собой, я не страдал. Повседневную, тяжелую борьбу со своими нервами, комплексами, слабостями, вывертами я вел сам. Дал себе слово, что изживу недостатки того в себе, кого легко обидеть, задеть, ударить. И если моя конституция не позволяет мне стать физически крепким и отстаивать свою честь и достоинство кулаками, я обязан найти собственный путь. Его, как уже говорил, я нашел еще в детдоме. Он только, на первый взгляд, выглядел бесхитростным и простым. На самом деле - тяжким - этот путь самопознания.
Хотя мне и не пришлось ломать себя через колено, добиться того, чтобы выглядеть естественным образом в глазах других людей и особенно - собственных, оказалось нелегко. Появившись в доме матери, я окончательно отказался от себя, созданного природой. Это не явилось для моей матери большим откровением, поскольку я был для нее чистым листком бумаги. К тому же она не вдавалась в такие сложные материи, как изучение характера сына, и предоставила мне полную свободу по принципу, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы оно не плакало. Я не плакал - смеялся. И это не был смех сквозь слезы. Мое новое восприятие жизни явилось следствием неимоверного труда над собой, чтобы выжить. Как ни трудно в это поверить, но именно ребенок в большей степени, чем взрослый, способен к подобному перевоспитанию своего характера. И чем внешние условия его жизни складываются тяжелее и болезненней, тем действеннее результат. Однако тут важно не сломаться, выдержать первые удары судьбы. Найти в себе силы устоять. И приспособиться к окружающей действительности, в первую очередь, к людскому влиянию. Для ребенка существеннее всего найти способ выживания с ровесниками - куда важнее, нежели с взрослыми, будь то родители, учителя, воспитатели, соседи и тому подобные. Видимо, я достаточно преуспел в этом уже в первые детские годы.
Тот факт, что мать не вмешивалась в мою жизнь, худо-бедно предоставляя мне еду и одежду, лишь благоприятствовал всему ходу самовоспитания. Конечно, в моем первоначальном характере, очевидно, был заложен некий фундамент для развития всего того, что позволило мне себя корректировать. Гены родителей никак не стоит сбрасывать со счетов, их бесшабашный образ жизни стал для меня не только помехой, но и опорой. (Возможно, не стоит слишком сильно преувеличивать те достижения, которых я добился на пути своего перевоспитания.)
Так или иначе, но из школы, в которой учился без особого блеска и прилежания, я вышел совершенно новым человеком, ощущая в себе лишь зародыши того, кем был в младенчестве и в первые, детдомовской поры, годы. Они напоминали о себе иногда смутной тревогой и тоской, но я старался не расслабляться и постоянно держал себя на поводке, словно являлся некто другим - сильным, волевым, мужественным человеком. И в то же время этим человеком в какой-то степени был именно я, никто другой. Я видел плоды своей работы над собой, которой немало гордился. Все же я почти стал "веселым и находчивым", видя в том собственную заслугу.
То, что я совершенно не интересовался девочками, меня ничуть не волновало. Напротив, это помогало выглядеть в собственных глазах настоящим мужчиной, неподдающимся чарам черт те знает кого. О своих детских переживаниях, связанных с детдомом и интимной близостью между матерью и отчимом, свидетелем которой невольно являлся, я не вспоминал. Но они, разумеется, отложились в моем подсознании и повлияли на отношение к сексуальной жизни как таковой. Я не был ханжой и вполне принимал секс для других, коль скоро они не могли или не хотели обходиться без него. Но мне он был чужд, вызывал отторжение, чуть ли не отвращение. Я не мог представить себя в постели с кем бы то ни было. Никакие сновидения такого порядка меня не мучили. И если мне приходилось время от времени сбрасывать лишнюю энергию, впрочем, меньше всего связанную с постельными видениями, то тут я следовал совету своего отчима, данному мне в свое время.
Мне удалось поступить и закончить вуз. Мать сочла себя обязанной дать мне возможность получить высшее образование, как-то признавшись в том, что тем самым не только желает загладить свою старую вину передо мной, но и через сына удовлетворить свое невыполненное в молодости желание продолжить обучение после школы. "Но ты должен пенять только на самого себя, если из-за собственной лени не пройдешь в институт по сданным оценкам". Я выразил ей полную свою признательность. Такое в нашей с ней совместной жизни встречалось нечасто. И лишь позже, когда мать стала много старше, мы в большей степени стали склонны к сантиментам подобного рода. Впрочем, наш с ней веселый нрав и не требовал сильных объятий и поцелуев. Достаточно того, что мы никогда не жаловались на жизнь и на других людей. Так, в частности, она скрывала от меня то, что муж через десять лет после женитьбы утратил к ней былой интерес, и в качестве аргумента в семейных спорах, когда меня не было дома, частенько использовал силу, проще говоря, кулаки. Хотя я предлагал матери свою помощь в качестве защитника, она к моей силовой поддержке не прибегала не из гордости, она в ней просто не нуждалась. Жизнь ее изрядно пощипала, и потому кулаки мужа воспринимала почти как проявление любви.
С детства мои интересы оказались связаны с гуманитарными предметами. К технике питал полное равнодушие, как ни старался заставить себя полюбить ее. Хорошо осознавая тот непреложный факт, что заработать на приличную жизнь можно только на ниве науки и техники, я так и не сумел преодолеть свою нелюбовь к ним. И в школе мне легко давались только гуманитарные предметы. С малолетства я полюбил чтение, намного раньше сверстников по детдому научился читать, и книги стали для меня своего рода садом Эдема, в котором я пропадал даже тогда, когда реальная жизнь больше напоминала ад. Такие погружения в виртуальный мир вызывали у многих моих детсадовцев по меньшей мере недоумение, даже раздражение. Всякое выделение из обычного круга вещей в соответствии с местной этикой считалось выпендрежем, предательством и каралось. Более того, с самого детства я писал стихи, сочинял разные истории, записывал их и вел, пряча от всех, дневник, помогавший мне справляться со многими своими проблемами. А это уже посчитали бы из ряда вон выходящим преступлением, за что я мог поплатиться если не жизнью, то остатками здоровья...
О профессиональном писательском труде я даже не мечтал. По разным причинам. Прежде всего, потому что сочинением себя не прокормишь. И, кроме того, в конце учебы в школе я решил помогать матери, а не безмятежно наблюдать за тем, как она на моих глазах стареет и зарабатывает гроши (сказывалось отсутствие у нее и образования, и профессии). А ей тогда исполнилось всего-навсего чуть больше сорока лет. Если ей было на кого рассчитывать, то лишь на себя и на меня. Отчима я отбрасывал, мне казалось, рано или поздно он бросит ее, т.к. выглядел моложе своих лет и вызывал интерес у женщин, дававших сто очков вперед моей матери. Тут я, к счастью, ошибся, поскольку по молодости лет плохо разбирался в жизни. Они ссорились, даже дрались друг с другом, но жили вместе в том подобии согласия и любви, которые так характерны для большинства супругов нашей несчастной страны. Мужья изменяют женам, терпящим все, лишь бы не оставаться одним. Отчим в этом отношении оказался тем еще гуленой, как ласково называла его моя матушка, когда я достаточно подрос для того, чтобы высказаться по данному поводу. В ответ она только похлопала меня по плечу и попросила оставить свое мнение при себе, и ни в коем случае ничего не говорить отчиму, если я намеренно не хочу испортить ей жизнь. Так что я молчал, набравши в рот воды, и еще меньше имел оснований любить отчима. А тот чуть ли не навязывался мне в отцы и даже удивлялся тому, что я неизменно называл его по имени и отчеству, а когда уважил и стал называть по имени, он принял это за сыновнюю привязанность. Видимо, подсознательно я все же испытывал к нему благодарность, находя в нем замену тому человеку, который понятия не имел о том, что у него есть сын в моем лице. Биологический отец никогда не появлялся на нашем с матерью горизонте...
Я поступил в Политехнический институт - удивительным образом сдал экзамены и прошел по конкурсу, не меньшим чудом его закончил, и уже без всяких чудес несколько лет проработал на заводе в конструкторском бюро за довольно скромную зарплату, впрочем, без особого старания со своей стороны и принуждения - со стороны начальства. И меня закономерно уволили с завода одним из первых, когда наша страна встала на капиталистические рельсы строительства новой жизни. Сменившая коммунистов демократическая власть без всякого стеснения допустила развал промышленности, которая оказалась еще менее конкурентоспособна, чем в прежние времена. Мне-то увольнение было поделом, но большинство пострадало безвинно.
Работал я не спустя рукава - всего-навсего безынициативно, выполнял порученную работу - не более того. Возможно, если б не мои литературные пристрастия, занимавшие душу и время после работы, я смог бы с большей отдачей отнестись к своей конструкторской работе. Но как бы то ни было, мое увольнение вполне естественно. На литературном фронте я даже не пытался занять хоть сколько-нибудь скромное местечко под солнцем, учитывая обстоятельства реальной жизни. И потому сколько-нибудь заметных дивидендов на этом поприще не достиг. Лишь выпустил совершенно случайно одну маленькую книжку для детей ( мои рассказы понравились владельцу небольшого издательства, напечатавшему их в порядке эксперимента небольшим тиражом, который удалось реализовать, что, впрочем, не позволило мне развернуть свой первый успех - он стал издавать известных авторов)..
Дело не только в реалиях жизни, дело больше всего во мне самом. Изменив свой характер в части отношения к жизни и людям, видя свет в темноте, приобретя достаточно веселый и общительный склад ума, я в то же самое время не слишком-то утруждал себя в сферах, связанных с материальной стороной жизни. Что касается литературных занятий, здесь я мог работать днями и часами, хотя неизбежно попадал в тупик - и часто, когда терял вдохновение, терпение, веру в себя, в свое призвание, способности. Что ни говори, писать в стол, не находя читателя, очень непросто, каким бы оптимистом ты ни был. Легко обманывать других, себя не проведешь. Особенно в том жизненном для себя деле, которому отдаешь все силы души. Только дьявол чувствует себя на высоте своего дьявольского положения. Но я всего лишь человек - со всеми его слабостями и пороками, хотя во многом переделал себя и стал, надеюсь, лучше того, кем мог бы стать без работы над собой. Правда, иногда мне кажется, что я зря старался. Но и страдание, которого я стремился всю свою жизнь избежать, имеет положительные стороны, как смог убедиться впоследствии...
Когда меня уволили с завода, находиться на иждивении матери и отчима хотя бы на короткое время никак не входило в мои намерения. Хотя - надо отдать им должное - они не торопили меня с устройством на новую работу. Конструктора нигде не требовались. Рынок труда ими перенасыщен. Все то, что предлагали, торопясь освободить меня от бремени безработного, было слишком далеко от моей специальности и вообще образования.. Любой сколько-нибудь разумный и окончательно не отчаявшийся человек на моем месте не согласился бы с теми, в чьи обязанности входило сократить процент безработицы в нашей стране. И тут следует сказать, что безработных нетрудно понять. Многие из них (увы, не я, т.к. не стал утруждать себя сбором липовых справок о зарплате с других мест работы) получали пособие по безработице, превышающее зарплату (если ее вообще платили) на своих прежних местах работы, с которых их уволили. Эти безработные работали без оформления трудовых книжек, один мой сослуживец калымил на своей тачке, и на кусок хлеба от государственного пособия, вдвое выше оклада на последнем месте работы, мог положить не только масло, но и красную икру, пусть не ежедневно. Одним словом, большинство населения, так или иначе, устраивалось. Государство старалось надуть население, а оно, в свою очередь, еще с советских времен научилось обманывать государство, что вошло в правила игры между ними. Я же испытывал определенное отторжение ко всему этому. К тому же хотел освободиться от всякой зависимости от государства, зверевшего на моих глазах все больше и больше - как еще иначе можно охарактеризовать шоковую терапию в экономике и ваучеризацию всей страны, в результате которой каждый вместо обещанных за ваучер двух "Волг" получил кукиш в собственном дырявом кармане. И даже тогда, когда нефтяные и газовые деньги полились на страну целым ливнем, бюджетники, многосемейные граждане и пенсионеры продолжали влачить жалкое существование, наблюдая за тем, как пухнут доходы их властителей...
Я получил ценный совет от своего давнего (со времен прихода на завод после института) приятеля, ставшего чуть позже моим единственным другом. Он был старше меня, что не помешало нам сойтись. Единственное, что нас разделяло по существу, так это отношение к работе. Он вкладывал в конструкторский труд душу, оказался отмечен руководством, продвинувшим его по служебной лестнице, впрочем, не настолько высоко, чтобы войти в их ближний круг. Не рвач и не приспособленец, он сам не пожелал вливаться в кампанию руководителей, быстро смекнувших, какие дивиденды можно получить в новых экономических и особенно политических условиях. И потому, не дожидаясь финала развязки, грозившей ему и его семье в лице жены и малолетней дочери немалыми бытовыми и финансовыми неурядицами, нашел выход из положения. У него оказался незаурядный предпринимательский талант. Он вложил все свои сбережения в ларечную торговлю, набиравшую в то время силу и позволившую выжить тем, кто обладал интуитивным талантом и предпринимательскими способностями. Спас свои деньги от государственного рэкета, похерившего все накопления населения (как тут попутно не отметить богатство нашего языка: похерить и уничтожить - синонимы, один корень первого слова чего стоит!). Мой друг уволился с завода почти сразу после того, как уволили меня, предварительно договорившись об условиях купли - продажи с продавцом одного ларька, торговавшего немудреным товаром, имевшим немалый спрос у населения. Он и мне посоветовал заняться похожим бизнесом, даже обещал частично кредитовать его почти на беспроцентной основе (и это в условиях дикой инфляции!), учитывая отсутствие у меня необходимого первоначального капитала. Я пренебрег его советом, т.к. очень плохо представлял себя в роли хозяина ларька. Единственное, что хоть как-то укладывалось в моей голове, стать в одном лице и руководителем, и наемным работником в торговом бизнесе. Но не в ларечном, выглядевшим в моих глазах слишком непрезентабельным, унижающим мое достоинство. Как на грех, мне подфартило. Каким-то образом я оформил не без труда и дачей на лапу кому следует (оказалось, что во всем этом я могу преуспеть, если мне помогут потерять свое лицо) аренду помещения для торговли шапочным товаром. Я имел основания оставаться довольным собой. Во-первых, мне не претило мое тогдашнее занятие - никак не больше, чем конструкторская работа (я находил ее даже в какой-то степени творческой, преодоление препятствий и новизна моего бизнеса по-своему привлекали). Во-вторых, я столь успешно (и главное, неожиданно для самого себя!) действовал, что через несколько месяцев получил первую чистую прибыль, позволившую расплатиться с кредитором - моим другом (с учетом изрядно набежавшего процента инфляции), убедившимся в успехе моего предприятия и принявшим долг в полном объеме. Я назвал свой магазин "Шапками закидаем!" Наивно радовался тому, что придумал такой бренд - он впоследствии помог мне избавиться от моего бизнеса без особых потерь. Человек, едва не доведший меня до банкротства, польстился магазином и особенно людным местом, на котором он находился. По окончании нашей сделки новый хозяин признался в том, что лучшего названия магазину никто не придумает, и он его сохранит. Более того, с учетом того, что я пользовался хорошим имиджем у покупателей, предложил мне стать его компаньоном. Очень красивое слово для обозначения стоящей за ним должности продавца, правда, за очень неплохую зарплату в конверте - с учетом хиреющей на глазах покупательной способности разоренного населения, быстро забывшего о новой одежде и головных уборах, когда главной потребностью стало хотя бы прокормиться. К моему несчастью, в то время резко возросла конкуренция, в частности, мне ее составили вещевые рынки, где главным образом товарами из Азии торговали "челноки" или их наемные работники. Там и "отоваривались" покупатели - за меньшие деньги, да и качество тех же головных уборов, оказалось вполне приемлемым, учитывая незавидное положение наших людей. И хотя я вынужденно продал свой магазин по указанным причинам, он под моим названием несколько лет продолжал функционировать и приносил доход новому его владельцу Друг утешал меня тем, что торговля владельцу обошлась в убыток, просто магазин приглянулся ему для прикрытия нелегального бизнеса, куда он вложил грязные деньги. Видимо, мое образование не позволяет мне понять, зачем ему это понадобилось. Вложить свои деньги - любые! - он мог в приносящий прибыль бизнес, хотя бы в нефтяной, энергетический, причем никто бы в нашей стране не оспаривал его чистоту. Наш дикий, грабительский капитализм почти целиком базировался на деньгах, нажитых (тут это слово, мягко говоря, не подходит) неправедным трудом. Если слова - без кавычек - "труд" и "неправедный" ассоциируются друг с другом. Впрочем, в наше постсоветское время жизни по понятиям, а не по закону (как тут не вспомнить человека, придумавшего эту терминологию и самого живущего до самоубийства или убийства именно так!) сами слова приобрели понятийный смысл.
Короче говоря, я расстался с иллюзией, в которую не так давно верил. Мне не суждено стать предпринимателем. Нет у меня предпринимательской жилки - и все тут! Мой друг вошел в мое положение и предложил место продавца в одном из своих ларьков ( к тому времени их у него оказалось несколько, он "пахал" с раннего утра до позднего вечера), когда узнал, что я отказался от места в бывшем моем магазине и согласился на такое же место в магазине аудио и видеопродукции, причем за вдвое меньший оклад, нежели тот, что давал новый хозяин "Шапками закидаем!". Друг предложил мне зарплату, равную предложенной этим владельцем магазина, более того, согласился взять меня в долю, если я стану работать так же, как он - круглосуточно. Условия прекрасные. Я не пошел на них по двум причинам. Работая у друга, я должен забыть о своем пристрастии к литературному труду. Кроме того, я помнил о прежнем своем отказе работать у него.
Я работал обычным продавцом - за скромную зарплату, что не слишком тяготило меня: я занимался литературным трудом, хотя он никак и никем не оплачивался. За все хорошее приходится расплачиваться. Я мог позволить себе писать в свободное от работы время, располагая им после работы.. Писал прозу. Главным образом, для детей. А если быть совсем точным, то для одного ребенка, Лены - дочери моего друга, с которой я познакомился, когда ей было тогда девять лет ...
Мои чувства к Лене имели мало общего с сексуальным влечением, хотя и без него позднее, увы, не обошлось. И тут нет большого противоречия. Этому, в частности, есть следующее объяснение. Я уже говорил о том, что в детстве подвергся воздействию, по меньшей мере, двух факторов (быть может, хватило бы и одного), которые свели мое либидо к минимуму. До женитьбы, не испытывая полного равнодушия к сексу, я имел интимные отношения с женщинами в большей степени для того, чтобы получить определенный опыт, нежели из-за сильной потребности тела. Я не испытывал никаких комплексов, присущих девственникам - юнцам и тем более людям половой зрелости. И потому достаточно поздно вступил в первую - короткую связь с одной миловидной девицей, заинтересовавшейся мной как редким экземпляром молодых людей, не предложивших ей в первый же день знакомства лечь с ним в постель. А я - со своей стороны - удивился тому, что она не пытается навязать мне свой образ жизни и спустя целый месяц после нашего знакомства не делает намеков на более близкие отношения между нами. Возможно, мы бы встречались так больше времени. Но оказались вместе в постели после празднования Нового Года в одной из ее шумных компаний, где не захотели выглядеть белыми воронами на фоне остальных неженатых пар. Уже в третьем часу ночи хозяева дома и гости нашли свои спальные места для достойного завершения праздника. К счастью, моя девушка оказалась не слишком требовательной особой по части любовных утех, кои я смог предложить ей, и достаточно мудрой, чтобы не показать мне, с кем она разделяет ложе любви. Видимо, для девственника я все же выглядел в ее глазах не настолько ужасно, если только она не притворялась, как большинство женщин... Во всяком случае, я испытал к ней лишь чувство благодарности - хотя бы за то, что она выбила из моего нутра презрение к сексу как непотребству. Удовольствие от близости с первой моей женщиной подавило мерзкие ощущения, испытанные мною в детские годы от всего того, что прямо или косвенно связано с сексуальной жизнью ...
Я никогда не бравировал своими отношениями с женщинами - хотя бы потому, что понимал всю их несущественность для себя, рассматривая секс без любви не больше чем как удовлетворение естественной потребности тела. И всегда прекращал близкие связи, когда чувствовал угрозу своей свободе. Когда мои женщины поступали со мной точно так же, я относился к ним с пониманием и ничуть не осуждал их за отказ от встреч со мной. Так складывалось почти всегда, что мы сходились и расставались без претензий друг к другу. За мной установилась репутация легкого, веселого, общительного парня, не портящего никому жизнь и украшающего ее самым бесхитростным способом. Этот парень - не жлоб, не жаден, не глуп, имеет за душой кое-какие приятные качества, не врет, не обещает в три короба. С ним вполне можно встречаться, он не навязчив, не преследует корыстные цели, по-своему нежен и достаточно состоятелен в постели, не забывая об интересах партнерши, а это уже не мало, если вспомнить о тех, кто был до него... Я стараюсь сохранять объективность, не приукрашиваю, но и не умаляю своих "заслуг"...
Трудно объяснить, но меня всегда занимали дети - естественные реакции малышей на все то, что окружает их вокруг. Дети все же меньше взрослых лгут, вредничают, доставляют другим страдания и боль. Хотя и не без этого. А главное - они умеют испытывать восторг от любых мелочей, радоваться пустякам, играть в самые простейшие игры, которые взрослым кажутся не стоящими внимания. Все, что испытывает маленький человек - от плача до веселья - как правило, лишено фальши. В любых движениях их душ и тел они проявляют себя как дети природы, которую еще не успела обезобразить окружающая среда. Они нуждаются в охране еще больше, чем сама эта среда, частью которой они являются. На первый взгляд, всему тому, что я говорю, противоречит мой детский опыт, заставивший меня меняться, чтобы приспособиться к условиям моего существования. Но я попал в невыносимые условия бытия, когда дети перестают быть детьми и быстро взрослеют, чтобы выжить. А взрослые - персонал детдомов и приютов - чаще всего не скрадывают воспитанникам недостачу всего того, что наполняет детей теплом и радостью от ежеминутного восторга жизнью, родительской, братской - сестринской, приятельской и дружеской любовью. Любовью, сопровождаемой подчас мелкими стычками, обидами и разочарованиями, но, в конечном счете, быстро забываемыми и даже доставляющими определенную остроту и вкус благодаря недавним переживаниям, на смену которых приходят прощение, радость и веселье. Верно, такая приятная картина наблюдается далеко не всегда и тем более далеко не во всех семьях, но детство с родителями это совсем иное детство, чем сиротство. Я испытал детское одиночество в полной мере. И потому простил свою непутевую мать за то, что она предала меня, лишив своей любви. Главное - она вернула меня себе, вернула себя мне. И это не слюни...
Видимо, пережитые мною в детские годы лишения, как от противного, дали первый толчок моим детским рассказам. Настоящим их двигателем позднее стала Лена, дочь моего друга. Очевидно, существует невидимое и необъяснимое притяжение или отторжение между детьми и взрослыми. Я не могу объяснить, почему Лена, девятилетний ребенок, как только увидела меня, чужого человека, сразу же потянулась ко мне и заключила в свои детские объятия так, словно мы с нею старые друзья. В ответ я не просто живо откликнулся на ее участие ко мне, но и сам - так, как никогда ранее, - почувствовал в себе нечто такое, чего никогда не испытывал к другим людям - ни к взрослым, ни к детям. Я не понял природу этой волны, толкнувшей меня к Лене почти в одно и то же время, что и ее ко мне. Но если этот ребенок вел себя совершенно естественно, прильнув к моему телу, то я почувствовал себя при этом неловко. Рядом стояли ее родители. Я не видел их лиц, но заранее ощутил - по меньшей мере - удивление, с которым они наблюдали за нашим столь необычным знакомством. Ее отец пошутил в том роде, что я не случайно приглянулся дочери, т.к. никто не может устоять перед моим обаянием. Я ничего умнее не нашел сказать, что сам неустойчив, когда вижу прелестное дитя. Дитя мило, кокетливо ухмыльнулось, всем видом показывая, ее ничуть не удивила моя неустойчивость. А того, что она сама рванулась ко мне, не было - всем нам это просто приснилось. Взрослым вечно кажется, будто дети обожают их и вешаются им на шею. Чтобы избежать возможных недоразумений, Лена сообщила отцу, его друг может стать и ее другом, если он не станет кривляться, как остальные взрослые, изображающие из себя слишком умных. Если напишет для нее сказку (из чего я заключил о предварительном разговоре с отцом, знающим о предмете моих писаний), и сам прочтет ей, когда снова придет в гости, но чтобы не очень важничал, т.к. она сама пишет сказки и, если сочтет меня достойным их, прочтет одну или две. Обо мне говорила в третьем лице, но мило при том улыбалась, глядя глаза в глаза, что свидетельствовало об ее желании втянуть меня в свою игру - заговор. Я сделал вид, что ничего такого не заметил, но обещал написать специально для Лены сказку и вступить с ней в соревновательный процесс. Лена сказала, так и быть напишет сказку для меня, но, скорее всего, уступит в соревновании, т.к. она не волшебник - только учится. Хотя и новый знакомый, судя по всему, не волшебник, но обладает большим опытом по этой части. Но у нее все еще впереди и дальше увидим, кто из нас двоих лучший сказочник.
Ленины родители работали много и трудно, поэтому не находили достаточно времени для дочери. И радовались моим визитам, нашей дружбе. Тому, что их дочь с каждым разом все больше привязывается ко мне, их другу, задает замысловатые вопросы, получает неформальные ответы - пусть не сразу. А им слишком некогда, чтобы рыться в справочных изданиях, искать нужные источники и лишать дочь радости познания всего того, что ее интересует и на что она не может получить ответ в школе - у ровесников или учителей. Я стал ее наставником и другом одновременно, испытывая приятные чувства оттого, что есть человечек, которому я интересен - и сам по себе, и - главное - своим творчеством. До сих пор у меня фактически не было ни читателя, ни слушателя, если не считать небольшой книжки и нескольких рассказиков, напечатанных в детских журналах. Я не слишком расстраивался и - чтобы впредь не испытывать пустые иллюзии - писал для себя, лишь изредка читая свои вещи знакомым, не претендуя на их похвалы. Конечно, мне как автору хотелось получать хорошие отзывы, но меньше всего - неискренние...
И потому меня не могла не радовать живая реакция дочери моего друга, далеко не все написанное мной принимавшей с одобрением, став, таким образом, в одном лице и слушателем, и читателем, и критиком. Я воспринимал критику, но в нашем споре чаще всего мне удавалось защитить свою позицию. Но иногда я соглашался с ребенком и вносил изменения, предлагаемые Леной или выработанные нами обоими. Она становилась соавтором моих рассказов, чем очень гордилась. Не менее острой дискуссии подвергались ее сочинения. Их ожидала та же судьба. Такое сотворчество являлось одновременно игрой, в которой участвовал взрослый и ребенок, каждый из которых порой менял роли. Я - во всяком случае - часто чувствовал себя тем ребенком, которым когда-то ощущал себя лишь в воображении. Мне явно импонировало соучастие Лены в моих рассказах, некоторые из них мы разыгрывали в лицах, привлекая, когда нам не хватало исполнителей, ее родителей. Правда, те, по мнению дочери, недостаточно хорошо играли свои роли. Но она прощала их, если они старались. В тех случаях, когда она ругала родителей за формальное отношение к делу, я ссылался на то, что отведенные им роли так слабо написаны автором или авторами, что лучше сыграть их не смогут даже самые заслуженные артисты. И тогда начиналось яростное обсуждение рассказа, иногда автору доставалось на орехи, но в итоге все заканчивалось мирным чаепитием...
Между тем Лена с каждым днем все больше хорошела, Она знала себе цену и постоянно заигрывала со мной, порой ставя в тупик. Мне не хотелось обижать ее, обрывая некоторые намеки на любовь ко мне. Я воспринимал их как игру девочки во взрослую жизнь - не больше того, но все же боялся слишком сильного втягивания в нее, поскольку этот ребенок всегда был не по годам самостоятелен и умен. Кроме того, я учитывал, в каком достатке Лена жила, что она могла позволить себе любой каприз, включая игру в любовь к взрослому человеку. Естественно, мне и в голову не приходило, что девочка может сколько-нибудь серьезно увлечься мужчиной как женщина. И, тем более - что я сам увлекусь ею. Хотя иногда какие-то смутные сигналы, исходящие от Лены, достигали моей души, наполняя ее необычным, доселе неиспытанным теплом. И это новое зарождающееся чувство я боялся вспугнуть, понимая всю его абсурдность. Только того не хватало, как влюбиться в маленькую девочку! Не говоря уже о том, что эта девочка - дочь моего единственного друга, чьим полным доверием я всегда пользовался. Поэтому я приписывал своему чувству нечто иное - благодарность, вызванную отзывчивостью самой Лены и ее родителей, отклик на нашу дружбу, Лениным участием в моем бесхитростном творчестве... Все что угодно, только не любовь...
Серьезно задуматься на эту тему заставил недвусмысленный разговор между мной и Леной - уже четырнадцатилетней девочкой - девушкой. Суть его свелась, как мне сначала показалось, к дурашливому выяснению Леной, есть ли у меня женщины, почему мужчины (и я не исключение) позволяют себе менять любовниц (она питалась разными слухами и подслушанным разговором родителей). Я расценил начало беседы как игру, хотя с каждым новым словом Лены стал внимательнее следить за ответами на ее вопросы. И растерялся тогда, когда она совершенно серьезно объяснилась мне в любви. Я не столько воспринял чувство маленькой женщины (такие предощущения испытывал и раньше, но мало им верил), сколько почувствовал в себе робкие сигналы ответного чувства, которому противостояли мой разум и совесть. Наверное, я выглядел полным идиотом, застигнутый врасплох собственным открытием любви к Лене, внезапным озарением и жутким страхом. Ощущение, близкое тому, как если бы я не совладал с собственной страстью и, воспользовавшись ее детской невинностью, уже сполна ответил на незрелое и - должно быть - совершенно неосознанное чувство Лены, которое, исходя из объективных предпосылок, рассматривал чисто спонтанным, случайным. Она много читала и знала, не могла не думать о любви и придумала любовь к единственному взрослому мужчине, с которым давно знакома и которому могла довериться без особого страха...
Я лепетал полный вздор, отвечая на множество вопросов касательно своей жизни, ее малого возраста и того, что в недалеком будущем она полюбит по-настоящему человека, близкого по возрасту и среде. Я уже и не помню, что говорил, мечтая лишь об одном, чтобы поскорее закончить этот нелепый разговор, в который по собственной вине всем пятилетним ходом наших встреч втянул несовершеннолетнего ребенка. Ведь я должен понимать, прошедшие пять лет для меня и для нее - разные по продолжительности годы. Она взрослеет, как же я это не заметил?! И пока я мучился подобного рода вопросами, не заметил, как Лена почти как взрослая женщина, не давая мне опомниться, длительным поцелуем в губы окончательно поставила все точки над i. Она настолько ошарашила меня, что я не только не воспрепятствовал ее поцелую, но непроизвольно способствовал ему, так как позволил слишком много для девочки ее лет - она невероятным образом сумела раскрыть мои губы. И в еще большей степени достигла подтверждения моей любви к ней, хотя я вел себя безукоризненно, никак не реагируя на действия Лены. Отшвырнуть ее от себя у меня не хватило ни воли, ни желания. Потрясение любовью можно сравнить с шоком. Все же до этого мгновения я сомневался, колебался, даже уверял себя в том, что никакого чувства, похожего на любовь, не испытываю к этой славной девчушке. Она просто нравилась мне своим веселым нравом, отзывчивостью и... Она не остановилась на поцелуе, задрала подол своего платьица - без того коротенького, и, обхватив руками спинку стула, на котором я сидел, взгромоздилась на меня и стала елозить, конечно, не специально, чтобы возбудить меня, а ради забавы и розыгрыша. Я, будучи достаточно умудренным жизненным опытом мужчиной, бывал в разных переделках и всегда контролировал свои реакции, когда моим женщинам приходило в голову играть на моих чувствах или чувственности. И тем более удивился тому, что на этот раз - на почти безвинное поведение маленькой женщины - ощутил острое желание, боясь его обнаружить. Только того и не хватало, чтобы ребенок почувствовал свою силу надо мной в такой деликатной сфере. Я испытывал двойственные чувства. С одной стороны, удовольствие, от которого не хотелось немедленно избавляться, несмотря на двусмысленность ситуации (двусмысленной потому, что я достаточно хорошо знал Лену, чтобы заподозрить ее в какой-либо извращенности и намеренности проверять меня). С другой стороны, я не имел никакого права пренебрегать ее доверчивостью, и не должен был позволять ей подобного рода вольности, иначе они могли завести нас обоих - в свете нашей необычной любви - слишком далеко. Вот уж никак не думал, что могут возникнуть основания для предъявления мне обвинений в совращении маленькой девочки. Прежде всего, ее родителями, чьим полным доверием я до сих пор пользовался. Как это ни ужасно, я вдруг понял, что не просто влюбился в нее, а любил. А то, что до сих пор и даже после Лениного страстного поцелуя, - могу ее не желать, хотя, к крайнему сожалению, желаю, нисколько не облегчает безнадежного положения.
Мне меньше всего улыбалась роль набоковского Гумбольдта, к которому никогда не питал особых симпатий - хотя бы по той простой причине, что он не сумел совладать с собой. Такой характер противоречил принципам моего детского учения, помогающего мне жить. Я принял решение немедленно сократить визиты в дом своего друга и как можно реже видеться с Леной наедине. Иначе я погублю всех нас. А пока довольно распускаться, надо, приняв правила игры Лены, избавить ее от моих колен. Я встал, приподняв Лену вверх, и осторожно поставил перед собой...
Уже дома в результате анализа я частично успокоился. Пришел к мало утешительному выводу относительно своей частной жизни, сводившейся к случайным, ничем не обязывающим связям: я не только ни разу по-настоящему не влюблялся (так чтобы до потери сознания), но даже не испытывал ни к кому из своих - в прошлом - женщин сильного влечения. И потому, скорее всего, нуждаясь в свои двадцать девять лет в любви, влюбился в четырнадцатилетнего подростка. Это дико и совершенно не отвечает моей в целом достаточно бесстрастной натуре, воспитанной в атмосфере, требующей от меня, прежде всего, если не расчета, чуждого мне, то осознания каждого своего поступка и определенной холодности. Видимо, думал я, эта холодность, навязанная мне обстоятельствами жизни и самовоспитанием, в сочетании с веселым нравом, парадоксальным образом, вызванным теми же причинами, дала сбой. Я впервые задумался над жизнью матери, переосмыслил ее. Почему я исключал возможность с ее стороны любви к моему отцу и даже отчиму? Лишь потому, что она пила и чаще всего щедро делилась собой с разными мужчинами? Что из того? Она еще больше могла жаждать любви оттого, что никто никогда по-настоящему ее не любил. Жажда любви - пожалуй, одно из немногих подлинных человеческих качеств - независимо от пола, рода занятий, интеллекта, национальности людей. Неутоленная жажда любви - едва ли не главное несчастье большинства из нас. Я и раньше остро сознавал это, еще в детдоме. Тогда я больше всего нуждался в материнской любви. Повзрослев - в любви женщины. И разве я мог представить, что стану грезить о любви девочки, даже если она сама любит меня. Такое не может быть потому, что не может быть никогда!
Я и в самом деле добился того, что, нанося редкие визиты в Ленин дом, мало времени находился с ней наедине. Она неохотно приняла такой мой демарш, дулась на меня, чем возбудила во мне подозрения, действительно ли она так влюблена. Если б она на самом деле любила, показала бы мне это куда более ощутимо. И что странно, такое ее почти индифферентное отношение усыпило мою бдительность и - главное - мою к ней любовь. Вот и говорите после всего этого о любви. Я был в ней столь же опытен, что Лена. Увы, я не знал любви, хотя желал. Вот и возомнил. Совершенно диким образом. Нашел в кого влюбляться. Полный кретин! Примерно так подводил я итоги своей нелепой и запретной любви...
И то, с какой легкостью я отрекся от такой любви, одновременно позволило мне через несколько месяцев после недавней смуты (а как иначе обозначить свою любовь к несовершеннолетней девочке?) не только согласиться, но даже обрадоваться предложению родителей Лены поехать с ними вместе в прекрасный райский уголок, как назвал место под Выборгом, ее отец. Оно действительно оказалось раем на земле. Почти первобытная природа - и это в наше время! Тишина, озеро, лес, отсутствие людей, грибы, ягоды, рыбалка - о чем еще можно мечтать?! Как тут не разделить радость с друзьями! Если учесть к тому же, что заканчивался мой двухнедельный отпуск, не запомнившийся ничем примечательным.
Едва мы сели в машину моего друга, как Лена вспомнила о былом и положила мою руку себе на колени (мы сидели с ней на заднем сиденье). Чтобы не начинать все сначала и предотвратить дальнейшие шаги в том же направлении, я резко забрал свою руку назад и посмотрел на Лену так, что она смутилась и тихо извинилась за свой непроизвольный проступок. Затем быстро пришла в себя и, как ни в чем не бывало, заговорила со мной на темы, меньше всего имеющие отношение к нам обоим. Язычок у нее хорошо подвешен, нрав - веселый, так что соскучиться с ней мог только детоненавистник, хотя такое слово отсутствует в нашем словаре, или тупица, или скучнейший тип.
Прибыв на место, первым делом бросились в озеро. Родители Лены нас опередили. На Лене был роскошный купальник, обтягивающий ее во многом сформировавшуюся фигуру, в которой я не видел ни одного изъяна. Она явно испытывала щенячий восторг от всего - от себя, не в последнюю очередь. Лишь на меня смотрела снисходительно, давая понять, что я мало соответствую ее представлениям о мужской красоте. Я и в самом деле имел вполне заурядную внешность. Но никаких комплексов по этому поводу не испытывал, так что несколько высокомерный Ленин взгляд в мою сторону, скорее, позабавил, чем расстроил меня. Я же, со своей стороны, воздал должное ее хорошей фигуре и купальнику, в котором она выглядит на все сто. Она обрадовалась такому банальному комплименту и уже менее взыскательно обмерила меня с ног до головы, сказав, что и я для своего возраста вполне ничего себе.
- Вот только, ты не обидишься? Или о таких вещах женщине мужчине говорить не принято? Но ведь мы друзья, не так ли? ( Я кивнул, мол, говори) Мы ведь всегда говорили друг другу правду, и ничего, кроме правды... Мне кажется, что твои плавки тебе тесны. Или у некоторых мужчин, подобных тебе, такая мода, чтобы привлекать женщин? (Она вызывающе смотрела на мои плавки, ожидая, чем и как я отвечу.)
-Ты совсем глупенькая девочка...( Она обиделась, не дала мне договорить.)
- Может быть, я и дура, но... чем ходить в таких плавках, так лучше купаться совсем без них. Вот! (она надулась и покраснела, поняв, что сказала совсем уж не то).
- Проехали. Давай лучше пойдем в воду. Попробуем догнать их, вон, куда они заплыли.
- А ты плавать-то вообще умеешь? (Она все еще задиралась)
- Не хуже тебя (я ей в тон).
- Сейчас проверим.
И мы, наконец, вошли в воду. Она (настоящий ребенок) изо всех сил старалась плыть впереди меня. Я решил не устраивать состязание вперегонки и замедлил ход, позволяя ей не отставать.
- Мужчина называется! Не можешь перегнать женщину.
- У нас разные весовые категории.
- Вот именно. Тебе с твоим весом плыть легче.
- Напротив. И не забывай о моем преклонном возрасте.
- Я забыла. Тогда беру свои слова назад... Родители уже возвращаются. А мы только-только начали купаться.
- Ничего, мы еще свое возьмем. Нам некуда спешить.
- Ты плохо знаешь моего отца. Он любит порядок. У нас много дел. Нужно разобрать вещи, набрать хворост, разжечь костер, приготовить шашлык...
- Тогда нам придется следовать расписанию дня, поскольку нас взяли с собой.
- Это тебя... Извини, кажется, я веду себя, как несносная девчонка. Каждый раз пытаюсь больно задеть тебя. Ты не заслужил, я сама виновата в том, что ты с некоторых пор перестал обращать на меня внимание. Поделом мне, нечего объясняться в любви и лезть со своими поцелуями. (Мы плыли назад.) Я непростительно вела и даже сейчас веду себя с тобой, прости меня, пожалуйста... ( Мне показалось, еще немного, она расплачется. Словами тут ничем помочь уже было нельзя. Я близко подплыл к ней и по-дружески обнял ее под водой. Она мгновенно оценила мой жест и - как бы в отместку за то, что дала себе слабину, легко шлепнула меня чуть ниже спины, глядя мне глаза в глаза. Я ответил ей в том же роде.)
- Ты сам совсем еще ребенок, Витя. Наверное, за то я тебя и полюбила когда-то.
- Подросла и разлюбила. Я ж тебе говорил...
- Да, разлюбила! А ты что хотел услышать?
- Все мужчины хотят слышать одно. Что их любят.
- Женщины еще больше этого хотят. Но мужчинам не дано такое понять. Они черствы и глухи. Не зря говорят, что вам от нас только одно надо (мы уже выходили из воды).
- Глупости. (Я решил сойти со скользкой тропы, но лишь усложнил разговор.) Всем нам друг от друга, независимо от пола и возраста, прежде всего, нужно взаимопонимание и любовь.
- Не все, однако, это понимают. Ты сам...
- Есть некоторые ограничения, не позволяющие всем нам распускаться.
- Если любишь, никаких ограничений не должно быть.
- Ты упрощаешь. Со временем поймешь, насколько это не так.
- Просто ты никого не любишь. Я имею в виду женщин. Тебе не повезло. Слишком легко они тебе даются. И ты не желаешь усложнять себе жизнь.
- Мы поговорим об этом как-нибудь в другой раз, хорошо? Не станем портить друг другу настроение в такой прекрасный день.
- Как скажешь. Тем более, что родители призывают нас к порядку. Они уже разворачивают палатку.
- Да, бездельничать они никому не позволят.
- Нам надо переодеться и приняться за работу. (Она взяла с земли второй купальник и теребила его в руках.) А ты во что переоденешься?
- Я не такой предусмотрительный, как ты. Другие плавки - в машине. Пойду за ними.
-Иди и не оборачивайся, я сменю купальник.
- Слушаюсь и повинуюсь, госпожа.
- А то еще ослепнешь!
- Раньше времени.
- Вообще ослепнешь. Что стоишь, иди. Нечего на меня глазеть!
-Я опять тебя чем-то обидел? Тогда прошу прощенья.
- Какой же ты толстокожий! Ладно, проехали. Катись отсюда. ( У нее глаза на мокром месте. Такая смена настроения - я понимал ее причины - вызвала мое беспокойство.)
- Мы еще поговорим. Я пошел. Скоро встретимся.
- Куда мы здесь друг от друга денемся...
Когда через много лет я вкратце напомнил Лене этот наш разговор, она ничего особого в памяти не удержала. Видимо, сработало вытеснение - своего рода самозащита, слишком болезненным выглядел для нее этот эпизод. Наверное, я вел себя тогда не лучшим образом, не позволяя ей надеяться на улучшение наших отношений....
Мы развернули палатки, предоставленные хозяином того места, где проходил наш отдых, перенесли в них свои вещи, проделали все необходимые приготовления для того, чтобы вкусно поесть, и разбежались по своим местам. Мне повезло больше всех - я получил в пользование отдельную палатку, в которой разместился с комфортом. И сразу же заснул, не будучи слишком затронут недавними переживаниями. Но избавиться от них целиком не удалось, чему свидетельство - сон, увиденный ночью и запомнившийся фрагментарно. ( Плохая копия библейского сюжета.)
Своего рода сад Эдема - сплошь и рядом яблони, чья листва едва видна, настолько на них много плодов. Мальчик и девочка - подростки лет пятнадцати, внешне похожие на Лену и меня в том же самом возрасте, не замечающие собственной наготы. Вместе играют, плещутся в озере - точь-в-точь таком же, как наше, устраивают "кучу малу", носятся друг за другом, кувыркаются и ведут бесконечные разговоры на серьезные темы, которые я не запомнил. Но при этом ничто не мешает им развлекаться и получать удовольствие от жизни в раю, от своей молодости и ничем не омраченных планов на будущее. Им позволена любая еда - за исключением яблок с одного дерева. Где-то на заднем плане, словно в картине, радуются жизни " каждой твари по паре". Одним словом, мирная и счастливая жизнь.
Однако такая жизнь вскоре наскучила девочке. Ей не хватает остроты ощущений. Единственное, что ей не позволено, манит ее. Она уговаривает мальчика сорвать хотя бы одно яблоко с той самой запретной яблони, но мальчик не желает нарушить закон и отказывается. Девочка ссорится с мальчиком, и - на зло - срывает запретный плод. Она уговаривает мальчика съесть сорванное яблоко, желая разделить вину поровну. Мальчик соглашается, и как только откусывает яблоко, смотрит на девочку совсем другими глазами, замечает ее наготу и ощущает неотчетливое желание, какого никогда не знал раньше. Девочка, в свою очередь, замечает перемену в мальчике и смутно догадывается, чем она вызвана. Она срывает еще одно яблоко, мгновенно съедает его, после чего соблазняет мальчика, и они предаются " первородному греху" ( именно такая интерпретация греха во сне). Их примеру следуют другие твари - они трясут яблоню до тех пор, пока на ней не остается ни одного плода, поедают их, а затем совокупляются. Познавшие таким образом жизнь как плотское наслаждение, все они изгоняются из рая. Местом их обитания становится Земля, где они сразу же сталкиваются со всеми тяготами жизни...
Где-то в пятом часу утра я проснулся в поту и безотчетном страхе. Спать больше не хотелось. Я решил, лучшее избавление от "изгнания из рая" - земной рай, в моем случае - озеро, в чьих водах я быстро избавлюсь от наваждения своего сна. Действительно, довольно холодная вода, стоило мне в нее погрузиться, дала искупление от греха - предупреждения во сне. Искупить и искупать (искупаться) - разные по значению слова оказались - в моем случае - близкими по смыслу, словно купанием я смывал свои грехи. Впрочем, вся эта трактовка пришла мне в голову значительно позднее: когда я понял, что не внял своему предупредительному сну, нарушив земной закон...
Когда я уже заплыл достаточно далеко и возвращался назад, в пронзительной тишине раннего утра услышал всплески воды и увидел плывущую ко мне Лену. Опасаясь того, что она заплывет слишком далеко и холодная вода вызовет у нее судорогу, ускорил движения ей навстречу. Я увидел, что Лена без купальника лишь тогда, когда она, отдыхая, перевернулась на спину - именно в это время я оказался вблизи ее. Что там говорить, я испытал некоторый шок, хотя не мог не оценить ее потрясающей красоты в лучах восходящего солнца. Не мог и не хотел оторвать взгляд от безупречной формы девичьих грудок - холмиков, увенчанных вишенками - сосками, загорелого живота и его низа, на которых сверкали капельки воды. Если она хотела поразить меня, ей это удалось сполна, хотя, казалось бы, прошлое знакомство с женщинами не давало особого повода для удивления. Все-таки кое-что я успел повидать на своем веку. Лена между тем не испытывала никакого смущения, настолько естественно выглядела ее нагота, как нагота девочки из моего сна до познания запретного плода. И хотя я для формы изрек моральное суждение, не мог порицать Лену, дарящую мне себя. Она получала удовольствие от всего сразу - и - не в последнюю очередь - от высшего удовлетворения, восторга, восхищения, прочитанного в моих глазах, сколько бы я ни старался их скрыть. Видимо, исходящие от нее токи любви к жизни, частицей которой был и я, достигли меня, и вместо осуждения ее поступка, я высказал совсем иное суждение, выражающее восхищение ее красотой. Но тут же вспомнил об ее родителях, и богатого воображения не потребовалось, чтобы представить, какими глазами они увидят свою нагую дочь рядом со мной. Поэтому я все же пробормотал нечто касательно родителей, которые могут проснуться. Она с ходу отвергла подобное предположение как невозможное, так как они спят, и никакой пушкой их не разбудишь еще несколько часов. К тому же все они, включая ее, в отличие от некоторых, как дети природы купаются здесь без всякой одежды. И если бы не я, то вчера сбросили с себя все до нитки. Я не слишком-то поверил ей, но, странным образом, успокоился и снова подтвердил свой восторг.
Привыкнув к тому, что я до сих пор сдерживал все ее порывы, Лена никак не ждала от меня подобной реакции. Она хотела что-то сказать, но захлебнулась, наглотавшись воды, и на моих глазах ...пошла на дно. Я решил, это ее очередной финт, но тут же испугался, что она может утонуть. И, нырнув, вовремя успел подхватить ее снизу, вытащив на поверхность воды. Я мог уже отпустить ее, но, во-первых, не желал вступать в противоречие с собственным желанием касаться ее нагого тела, а, во-вторых, боялся, что она еще не успела отдышаться, прийти в себя и может снова пойти на дно. Впрочем, я в любом случае опоздал, так как она бросилась мне на шею, повисла на ней, обхватив меня обеими ногами, и так плотно прижалась к моему телу, что вызвала в одно и то же время желание и страх. Я никогда не забывал, но в этот момент особенно осознал то, что ей нет даже пятнадцати лет, а я скоро перевалю через тридцатилетний рубеж. Лена же тем временем покрывала поцелуями мое лицо, шею и грудь, цепко держась за меня скрещенными ногами и руками. Она уже давно поняла, что если я еще и не люблю, то желаю ее, а, значит, по ее наивным представлениям, отсюда и до любви недалеко. А, быть может, она просто отдавалась своему чувству, нисколько не задумываясь о разных смыслах. Будь она старше и не дочерью моего друга, я, не колеблясь ни минуты, овладел бы ею тут же, в воде, не сходя с места, настолько остро желал ее. Она почувствовала, я попался на крючок, еще минута, не смогу с него сорваться. И... завела разговор о мужском и женском равноправии. Я, занятый совсем другими мыслями, не понял, к чему она клонит, и догадался лишь тогда, когда она освободила одну руку и двинулась ею вниз по моей спине.
- Без них можно обойтись тем более что они никому не нужны. (Она предприняла робкую попытку освободить меня от плавок).
- Ты с ума сошла. У меня крыша пока не поехала. (Я резко освободился от нее.)
- Тебе должно быть стыдно. Ты - настоящий мужской шовинист.
- Теперь я понял, какой смысл ты вкладываешь в равноправие полов. Слишком примитивный, так скажем.
- А ты - обыкновенный трус. Чего испугался? Можно подумать, сам не желаешь того же, что я. Я не слепая.
- Ты - глупая и взбалмошная девчонка.
- Сам ты с причудами. Я имела в виду, что тебе самому станет приятнее без одежды. А не то, что ты подумал.
- В какое положение меня ставишь, сама подумай?
- В хорошее положение. Я всего лишь хотела выпустить тебя из клетки - на волю. ( Я заметил, что она дрожит.)
- Ты, по-моему, замерзла. Вода холодная.
- Так согрей меня. Не бойся, я не стану покушаться на тебя, не очень-то хотелось видеть тебя голым. Удовольствие небольшое.
- Золотые слова... Плывем назад, для начала хватит. Весь день еще впереди. Накупаемся вволю.
- А как насчет согревания? ( Она снова ухватилась за мой торс, прижавшись ко мне.)
- Тебя отшлепать мало.
- За чем же дело встало? Отшлепай (она взяла мою руку и положила ее на свою попку). Шлепай, шлепай!
- Как-нибудь в следующий раз. Поплыли к берегу. Ты впереди, а то еще утонешь, а я не замечу.
- Не думала, что ты такой трусишка. Ладно, пусть будет по-твоему...
Когда мы вышли на берег, Лена пропустила меня вперед и шла за мной следом. И стала напрашиваться ко мне в гости. Я сказал, чтобы немедленно шла к себе.
- Ты совсем не хочешь побыть со мной?
- У меня нет никаких прав на тебя. Вот если б мы были примерно одного возраста...
- Забудь о разнице лет между нами. Пожалуйста, позволь мне хотя бы пол часика провести с тобой, согреться. Видишь, я совсем окоченела. У тебя есть полотенце?
- Есть.
Мы вошли в мою палатку. Я протянул ей полотенце. Она прижалась ко мне.
- Вытри меня, пожалуйста. Не бойся...
- Я не боюсь. ( Меня стала пробирать дрожь.)
- Вот так. И тут - тут... Мне приятно, а тебе?
- И мне...
- Сними плавки - они совсем мокрые.
- Такая темень, не могу найти другие плавки, куда-то подевались. (Я нес такую ахинею, что самому стало смешно. Держусь за плавки, как последнее прибежище... негодяя, подумал я. Не то, конечно, но очень близко к тому. Можно подумать, мне четырнадцать лет, а ей тридцать. Она ничего не боится - она любит меня. А я?...)
- Не знаю, как тебе, мне твои плавки без надобности. (Она сделала очередную попытку снять их с меня, но я воспротивился этому.)
- Дурачок, ты у меня совсем дурачок. (Стала вытирать мое тело до пояса, я чувствовал, как тепло растекается по всему организму.) - Тебе хорошо?
- Да. Очень. Спасибо.
- Тогда пойдем дальше. Ты весь дрожишь.
- Не надо... Я сам.
- Как хочешь (обиженным тоном), бери свои вторые плавки, раз не можешь без них обойтись. (Она откуда-то извлекла их и протянула мне.) Мы теряем время. Переоденься, я жду... Как ребенок. Стесняешься? Я отвернусь - не гляжу на тебя.
Я повернулся к ней спиной, снял мокрые плавки и потянулся за сухими, которые она положила рядом с собой, но тут же схватила их. Она повернулась и глядела на меня, ничуть не смущаясь... Я никогда не стеснялся своего вида перед женщинами, но перед ребенком чувствовал себя неуютно. Чтобы еще больше не выдавать желание, быстро лег на живот под одеяло. Лена тут же поместилась рядом и стала гладить и целовать мое тело. Больше я выдержать не мог и набросился на нее. Она испугалась.
- Мы только полежим, поласкаемся, хорошо.
- Хорошо...
Мы отдали все свои силы, целуясь, обнимаясь, ласкаясь... Через какое-то время она отпрянула от меня, застонав от сладкой боли. А потом снова захотела, чтобы я ласкал ее... Мы предались любви, лишь не идя до конца...
- Хочешь, я сделаю с тобой то же, что ты со мной? Мужчины это любят.