Написано очень давно, когда сам роман еще писался очень долго с огромными перерывами, часто я уже думал не продолжать его, но все равно писал дальше - и так, в целом, порядка двадцати лет - и не знал даже, чем он кончится. ( Черновик я обнаружил в своем архиве.) Тогда я собирался назвать роман "Диалогами", еще не предполагая того, что его главный герой ведет диалоги сам с собой. Я решил сохранить здесь то, что уже писал о себе раньше - " К дневнику пионера", чтобы не нарушить целостность данного текста. Он может лучше прояснить то, что побуждало меня писать этот многостраничный роман, который считаю самой главной и важной при всех ее недостатках своей вещью .Именно потому рискнул опубликовать этот текст, хотя в нем много личного, что обычно не выносят на публику.
Это уже не первый монолог в "Диалогах", но он авторский. Первоначально я собирался поместить его как эпилог в конце романа. Но затем решил дать его в самой сердцевине , полагая напомнить самому себе - читателю ( других читателей, скорее всего, не будет никогда и по чисто субъективным причинам, о которых речь впереди) о том месте, которое я сам если не занимаю, то, по крайней мере, вижу, что занимаю в этой пишущей почти десять лет вещи в себе ( несколько в другом плане, нежели у Канта)
Что побуждает меня объясниться перед собой? Что это - манерничанье автора ( скорее в силосной, чем в слоновой башне)? Или я настолько запутался в своих героях, что постфактум надумал сочинить маломальские понятные причины, подыскать мотивы их действий, дабы самому не отшатнуться от Пети и компании? А быть может, просто отгородиться от них стеной из глупой боязни, вдруг случаю будет угодно распорядиться так, что найдется - пусть после смерти - иной читатель7 Что он , преодолевая скуку и тошноту, одолеет хотя бы первую сотню страниц "Диалогов" и узнает об авторе больше, чем сам он знает о себе? Нет? А, может быть, да? Можно ли надеяться на то, что мои юношеские дневники , будь они перечитаны мной, автором, или прочтены гипотетическим читателем, на самом деле прольют свет на меня, нежели иное - повзрослевшее мое дитя "Диалоги"? Короче, повествуют, прежде всего, обо мне самом. Да и мыслимое ли это дело знать то, что знать не дано, поелику страх заполучить читателя так велик у автора, что он готов четвертовать себя прежде... Впрочем, шансы на возможность "самочетвертования" и появления другого читателя примерно равны.
Так что остается говорить лишь о попытке автора данным монологом дать кое-какие объяснения себе в целесообразности проведения определенной черты между ним и Петей, который, что ни говори, не только фактами своей биографии, но и мыслями, фантазиями и желаниями в значительной степени унесся в иные дали. Мой Петя, все же менее привлекателен, чем я. Так ли уж важно, что именно моя фантазия породила его со всеми достоинствами и изъянами характера, темперамента, ума и сердца? В своем стремлении к беспредельной искренности Петя так далеко зашел, что основательно навредил себе в мнении автора, не разделяющего его намерения отождествить себя с разными другими лицами, обнаруженными им в себе во сне и наяву. Прежде всего, автор не считает ни желательным, ни нужным докапываться в той же мере до своих истоков, в какой это делает Петя. Более того, автор полон упреков к себе, что подвергает своего главного героя - и не его одного - такой нелепой экзекуции - беспредельной страсти к самоанализу. Автор убежден, ничего подобного не может создать более или менее здоровая психика. Себя автор находит себя вполне здоровым, психически полноценным человеком. И если он иногда сомневается в этом, то лишь по единственной причине, лежащей у него на душе огромным камнем в виде уже написанной тысячи машинописных страниц "Диалогов". Не потому ли сейчас с таким опозданием автор, боясь отожествления себя со своими персонажами, пытается провести границу между собой и ними? Видимо, есть тут нечто и даже более того, в чем нельзя себе не признаться. Ибо только больная фантазия пусть здорового человека в состоянии родить все эти страницы, пусть весьма медленно, но упорно ждущие и дожидающиеся своего продолжения, которое не делает Петю и компанию лучше, правдоподобней и сколько-нибудь понятней нормальным людям, живущем в реальном мире. Стоит ли в таком случае продолжать? Не будет ли правильней уничтожить эти бессмысленные диалоги, наполненные сюрреалистическим бредом на грани глупости и пошлости? Ответ дает сам Петя, однажды покончивший со своими писаниями по требованию сына, однако через короткое время возобновивший их с начала, обуреваемый самой мощной из всех своих маниакальных страстей. Мне, автору, проще - у меня нет детей, которых я мог бы послушаться или проигнорировать. Надо мной ничто не капает, я волен над собой.
Что до осознания собственной глупости и помешательства, так они лишь способствуют продолжению их проявлений. Ибо осознание далеко не ум. Да и каким должен быть его величество ум, чтобы решительно и бесповоротно погасить пламя глупых страстей, толкающих людей на множество тупых и бессмысленных деяний? И разве не уравновешивает в некотором смысле бессмысленность их безвредность? Автор, как и его Петя, искренне полагает, что "Диалоги" могут стать носителями зла лишь для тех, кто их произносит. Правда, Петя и его окружение уже неоднократно злу способствовали, и он ловил на этом себя. Но у автора нет такой приятной возможности, поскольку он не имеет подобного окружения, никто никогда его не читал и не прочтет, а раз так, то и подавно он не видит ничего дурного в своем нудном и затянувшемся писании. Решительно, к автору трудно подкопаться, уж он-то знает судьбу своей жизни и жизни своих "Диалогов", их обреченность с момента появления на свет божий. И его не мучит такая судьба, так как сомнения ему неведомы. И Петя тоже знает, что его "Диалоги" останутся в письменном ящике его стола, хотя Петины диалоги куда безобидней диалогов автора. Но и за них он неоднократно был бит женой, сыном и другими. Автору в этом отношении повезло - жена прочла несколько страниц, поняла, что читает, и отказалась от дальнейшего чтения - и бить мужа не стала. Петя, как правило, свои фантазии все же держал при себе, не выплескивал их на бумагу, тогда как я, автор, потрошил Петино нутро и так, и этак, чем дальше, тем больше. Я, пользуясь полной безнаказанностью, заставлял своего главного героя задумываться о таких собственных потаенных мыслях, коих у него даже не было, и кои могли прийти в голову только автора, благо тот писал не о себе, как наивно полагал и даже до сих пор полагает. Бедный автор! Ему ли, адепту Фрейда, не знать, что такое либидо и во что оно может превратиться, если не найдет полного удовлетворения. И хотя в данный момент автор забыл ( видимо, в виду вытеснения) обозначение венским психоаналитиком замены известного влечения, это ровным счетом ничего не меняет, даже значит больше, нежели есть на самом деле или чем то, что считает сам автор. Автор может иронизировать над самим собой сколько угодно, справедливо полагая, что его уже миновало увлечение психоанализом, но почему тогда его Петя до сих пор ( а сейчас ему почти столько же лет, сколько автору) не может избавиться от фрейдистских штучек? К чему этот самообман7 Ведь почти все происходящее с Петей, Игорем и другими персонажами романа укладывается в ложе учения венца, хотя следует признаться, ученый перевернулся б в гробу, если бы его дух был вызван автором, от такого примитивного и грубого толкования великого учения, достойного в своей области сравнения с теорией относительности Эйнштейна, в которой, впрочем, автор разбирается еще меньше ( что, видимо, и не позволило ему использовать "эйнштейнизм" в своих писаниях). Все, что может взять автор от теории великого физика, это применимость относительности к своим "Диалогам". Относительности хорошего и плохого, добра и зла, столь любимых автором не только как этические категории.
Автор, увлекающийся в молодые годы философией, эстетикой, этикой не намного меньше, чем психоанализом, не без восторга прочел кое-что даже в оригинале, хотя и в переводе. Но этот восторг оказался не продолжительным, так как прежде, чем родился он сам, родилась его лень. И если лень Пети, его героя, объяснима этнически, то авторская лень - продукт места рождения ( ведь он родился на Руси). Так или иначе, мы оба всему учились понемногу... И это не могло не отразиться на всей нашей последующей жизни, которая при всем при том протекала по-разному.
Оставим факты за скобками. Оно и понятно, свою жизнь автор при всем желании придумать не мог. А если б это было в его силах, неужели бы он предпочел своему пути Петин путь? Или Петиного Пети? Едва ли. Оба - герои "Диалогов" мои, автора. Но все же я предпочитаю Петиному Пете своего Петю. Автор считает себя никак не глупей своего героя, равно как Петя более интеллектуален и духовен, чем Петин Петя. А тот заткнул за пояс своего героя - Мишу. Вот круг и замкнулся. Только второй Петя и Миша даны пунктирно, о них лишь говорится. Автор не дал труда углубляться в их образы, запутавшись в их именах, датах и рассуждениях. Он просто не потянул, я его - себя прощаю, не в них дело.
Так в ком, собственно7 Видимо, в Пете - Петре Григорьевиче. Именно Петя - тот гвоздь, который автор вбивает столько лет в стену своего романа. По шляпку этот гвоздь, судя по всему, может оказаться вбитым в стену лишь с его ( Петиной, надеюсь, не моей - смертью). Автор должен позаботиться о себе и прожить Петину жизнь до окончания своей жизни. Впрочем, это вовсе не значит того, что на этом все кончится. Автор рассчитывает на то, что он успеет если не переписать "Диалоги", то внести в них существенные правки, неизбежные вследствие громоздкости, запутанности текста. Возможно, такая правка позволит автору меньше краснеть за своих героев и... за себя. Но суть (сколько уже о ней писалось в романе) останется неизменной. Та самая суть, что стоит по ту сторону жизни автора, которую он никогда не проживет и которой он живет всю свою жизнь.
Вот здесь, наконец, следует сказать о главном, что нас с Петей объединяет и разъединяет. Заметно, какую большую роль Петя отводит интимной стороне жизни, включая подсознательную и бессознательную ее основы. Автор и видит, и не видит противоречий в том, что Петя при всем своем опыте, включая интимный, поглощен не так его умножением, как неиссякаемым с годами интересом к этой стороне жизни , перехлестывающим через край. Что это? Стремление познать себя, свои тайны и глубины? Или автор, чей опыт более чем скромен, толкает героя раскрыться с неведомых ему сторон? Неизвестных в большей степени автору, нежели Пете?
Если подходить к Петиной жизни с позиций реализма ( какого угодно, критического, например) , мотивы его желаний, мыслей и поведения так и окажутся неразгаданными. Навязываемое автором объяснение забот, постоянно преследующих Петю и его окружение ( в быту называют сексуальной озабоченностью) эпизодом, происшедшим с ним в глубоком детстве, представляется надуманным ( притом даже не самим автором, а фрейдистскими источниками). Если даже всерьез принять, будто причины происходящего с нами во всей нашей жизни заключаются, главным образом, в нашем детском опыте, особенно когда он связан с потрясениями, тем более на сексуальной почве, то и тогда возникает вопрос, почему этот печальный опыт, разгаданный героем, не помог ему излечиться от него, а, напротив, втянул еще глубже в эту трясину7 Если подойти к данной проблеме диалектически, а не метафизически, то Петина предопределенность выглядит, мягко выражаясь, притянутой за уши. И тогда все "Диалоги" - бред, чушь, чепуха. Однако автор не то чтобы убежден, но полагает возможность дуалистического подхода к любым проблемам, включая и Петину. Видимо, не случайно, вся Петина жизнь развивается в пределах ОДНОГО времени. Если предположить, что Петя родился в то же самое время, что автор, за уже прожитые им пятьдесят лет Петя должен был пройти несколько этапов- довоенный, военный, послевоенный. Довоенный - расцвет сталинских чисток, военный -опустошительный период истории страны и человечества в целом, послевоенный - восемь лет сталинизма, хрущевская оттепель, восемнадцать лет брежневского так называемого застоя, а правильней сказать - коррупции и кризиса казарменного социализма, короткий догорбачевский период после Брежнева, горбачевский - с попытками преодоления кризиса власти, системы и строя в целом. Всего этого нет в "Диалогах". Есть одно время - застой брежневского правления. Не метафизика ли это? Автор считал и продолжает считать, если это и метафизика, то она условная. Автор избрал лишь один фон, а не множество их, так как фон есть фон - не более того.
История человечества знает столь грандиозное количество этапов , периодов, эпох, что исторический подход к жизнеописанию отдельной личности, в данном случае Пети Штаркмана, к истории его жизни, оказался для автора не только необязательным, но и неприемлемым. Ибо история Петиной жизни - это его история, история индивидума, на которую История влияет глубинными своим процессами, а не периодическими, сколь бы значительны они ни были для одного или нескольких поколений людей. Именно брежневский отрезок неполного века социализма в России является, по убеждению автора, характерным и глубинным , его сущностью.
Внешние события в период сталинского деспотизма, даже хрущевского потепления, события военной поры могли бы дать автору богатейший материал для его Истории, если бы он писал ее. Но автор ставил перед собой куда более скромную задачу, вернее, куда скромная задача вела автора за собой, когда он приступал к истории жизни одного человека
Диалектика развития этой жизни вполне могла ограничиться рамками одного правления, поскольку суть ее проистекала из предыдущих правлений и втекла в последующие. Режимы власти, как бы они ни разнились между собой, по сути, оставались одними - деспотиями по отношению к индивидуму, личности, единице человеческой общности. Эта единица во времена социалистической формации подвергалась притеснениям, гонениям, преследованиям. Ее либо уничтожали физически среди прочих неугодных лиц ( геноцид собственного народа), либо ссылали в тюрьмы и лагеря, лишали всех человеческих прав, подвергали дискриминации во все времена. Для каждой конкретной личности массовая смерть или ссылка не обязательно стоит выше, чем индивидуальная, его собственная. В иных случаях подавление личности воспринимается даже острее. Бесправность масс или массы людей ощущается индивидумом как общность судьбы, где затерялась его собственная. Когда ж он выделен из толпы и не находит себе места в ней, покорно примирившейся с существующими порядками и приспособившейся к ним, извлекающей выгоду из устоявшегося статус-кво, тогда ему во сто крат тяжелее быть, а не казаться, остаться собой. Хорошо, говорю я сам себе, так как вы ничего сказать не можете ( вас нет), пусть так, пусть Петя живет в одном времени, но почему тогда он постоянно ищет себя в собственных потемках? Неужели в его душе поселился один безысходный мрак ночи, неужели инстинктивное - животное в нем взяло верх над разумным-человеческим? Почему так счастливо сложившаяся для него жизнь с Наташей, любовь ее к нему, его к ней и детям, страсть, наконец, к своим "Диалогам" не позволяют ему вырваться из заколдованного круга инстинктов? Неужели чтение в молодые годы Фрейда и ставшее откровением учение венца настолько сильно влились в его кровь, что автор не может до сих пор избавиться от этого наваждения и потому обрекает своих героев на их полное и безоговорочное подчинение инстинктам?
Что тут сказать? Видимо, автор и в самом деле поверил и пропитался сущностью фрейдизма в такой степени, что не видит возможности избегать его толкования в своих "Диалогах". Это толкование, вернее, толкования, особенно наглядны в приводимых им разных вариантах эпизодов насилия над Петей - ребенком. Все эти варианты - лишь версии пережитого автором в собственном детстве события, извлеченного им из глубины хилой памяти. Автор не так уж уверен, что став свидетелем того, возможно, относительно беззлобного эпизода, пережил потрясение, хоть сколько-нибудь сходное с описанными им переживаниями Пети в "Диалогах". Более того, тот эпизод явился в дальнейшем, в зрелые годы, лишь скелетом, на который наращивалось мясо. Да и сам эпизод, сильно преувеличен дальнейшим сознанием (подсознанием) автора на почве полученного знания и веры в могущество подобных фактов., влияющих на судьбу личности. Что это за факт, ставший историческим если не для самого автора, то для его героя?
Вот он, как автор помнит его без всяких прикрас. Автору, видимо, лет шесть. Мать на работе. Где сестра, он не помнит. В доме, в котором семья автора поселилась как эвакуированная, он и группа для него взрослых ( лет 17-18) парней. И среди них одноногий деревенский дурачок Коля -Коля. Автор не помнит, как он оказался свидетелем разыгравшейся при нем сцены. Парням и в голову не пришло удалить мальчишку. Автор помнит лишь одно, как после болтовни - трепотни между собой, возможно, без всяких винно-водочных возлияний, парни ( их было несколько человек вместе с хозяйским сыном) начали гоняться в небольшой избе за Колей, умолявшим оставить его в покое. Парни беззлобно ругались, шутили, просто развлекались, а Коля не мог понять, чего все они, радушно принявшие его, ,дурака, у себя в доме хотят. А когда они сначала попросили его раздеться, а потом стали силком раздевать, отчаянно сопротивлялся и плакал - то ли от беззащитности, то ли от стыда, то ли от обиды. Парни не без труда сломили сопротивление Коли, сорвали с него жалкие лохмотья и смеялись над ним. Вот и все, что автор запомнил. Плакал ли сам автор, жалея Колю? Или радовался забаве взрослых мужчин? Какие чувства он испытывал? Скорее всего, жалость и сострадание к Коле. Ведь это один из немногих эпизодов в его военном детстве, что запомнился ему навсегда.
Автор не уверен в том, когда именно проснулся в нем стыд. Раньше или позже. Но в то же самое примерно время стал стесняться своей наготы. Помнит, как заплакал и разозлился на мать от нетерпимого стыда, когда она его, обнаженного, после сна подняла с кровати в присутствии старшей по возрасту девочки Маруси, смеявшейся над ним.
Тайны деторождения, вообще плотские тайны стали ведомы автору в возрасте 9-10 лет. До этого он был невинен, однако первое чувство стыда испытал в тех эпизодах. Так что, несомненно - эти детские воспоминания оказали сильное влияние на будущее автора, а вместе с ним и на будущее его героя. Пете в этом плане "повезло" значительно меньше - для него авторский эпизод разросся до неслыханных масштабов. Что до другого Петиного острого переживания детства ( в пионерском лагере), то и здесь есть ему аналог( аналоги). Они связаны с тем же пионерлагерем, куда автор "ссылался" со второго - третьего класса до десятого на все лето. Послевоенные годы были голодные, раздетые, злые. И над ним, как над другими новичками, дети - " деды" издевались особенно рьяно. Автор на всю жизнь запомнил "выделения" баламут- - баламут, чира- чичера и другие. . Он перенес эти и другие унижения - особенно в первый год своего лагерного детства. Ему наливали воду ( если только ее) в постель во время сна, а затем били за то, что он ссытся. Заставляли раздеться догола и ставили в угол за придуманные прегрешения. Он вдоволь наслушался похабных разговоров и анекдотов. Сначала стыдился их, еще не познав в своем дворе, умолял родителей забрать его домой. Но там его с сестрой не с кем было оставить, так что им ничего не оставалось, как на все лето отправляться на "каторгу". В последующие годы автор, оставаясь физически слабым, привык, приспособился, освоил житейские премудрости, тем более что во дворе заводского общежития, где он сблизился с приятелями, они стали для него обычным делом. А в лагере он с другими слабаками стал своим в стае, хотя никогда не участвовал в издевательствах над новичками. Но одно присутствие при них ранило ему душу.
Ко времени раннего школьного детства можно отнести ( 3-4 классы) детские, далеко не безобидные игры во дворе, где нами, мальчишками-одногодками, верховодил на несколько лет старше нас парень, физически развитый и потому казавшийся взрослым. Он создал отряд, держа всех в строгом подчинении. Он учил нас жизни - драться, лазать по канату (единственное, что у меня хорошо получалось), таскать из дома продукты и деньги, играть на деньги, курить, собирая окурки. И как-то, посмеиваясь над нами, салагой, уже много узнавшей от него, с особенной гордостью и удовольствием продемонстрировал нам урок рукоблудия, не доводя его, кажется, до конца. Так или иначе, этот наглядный урок произвел должное впечатление на тех, кто был того удостоен. Уважение, испытываемое мной перед возрастом, силой, ловкостью командира не позволило уронить его авторитет в моих глазах, хотя я нашел тот поступок непривлекательным и испытал нечто среднее между любопытством и отвращением. Но, так или иначе, известный интерес был разбужен впервые, пожалуй, именно этим действом, тем более что он сопровождался кажущимися вполне уместными нашему командиру комментариями. Все вместе оставило свой след. Может показаться странным, но ни лагерные издевательства, ни " случай с деревенским дурачком" не вспоминались, никаких ассоциаций не вызывали - хотя, видимо, лишь вытесненные из сознания, дремали и ждали для проявления своего часа.
Не помню, как скоро после того командирского сеанса окончилось мое детство и мысли, навеянные им, стали упорно овладевать мной, но этому способствовало желание стать старше и сильней. Казалось, достижение подобных вершин придаст мне большую уверенность в себе ( я всегда терзался от своей слабости, неумелости, робости). Уже не помню, когда именно мы, несколько мальчишек, вступили в совершенно безобидный контакт с девчонками нашего возраста или помладше, когда играли с ними в больных - врачей. Девчонки делали нам уколы в попы - нам было приятно, не более того. И позже, прячась в темных помещениях ( душевой, например) щупали друг друга. Но и тогда, кажется, все это было настолько безвинно, что никакого стыда или темных мыслей ни у кого из нас не возникало. Правда, я не помню, когда эти игры происходили - до сеанса командира или после. Все это представлялось нам приятной игрой во взрослых.
Наши детские забавы кончились как-то сами собой. Видимо, вскоре мы осознали себя более взрослыми, чтобы играть в подобные игры - пока они продолжались, мы - мальчишки оставались вполне безопасными для наших подружек. Почувствовав эту опасность, видимо, испытали страх за возможность осуществления чего-то слышанного нами, даже, скорее всего, стыд, что девчонки узнают о нас больше, чем знали мы сами, пока наш командир не показал нам такое, чего мы не видели и не знали.
Мое детство было обычным для тех лет. Спортом из-за почти рахитичности я никогда не занимался, но играл в футбол, волейбол, в лапту, плохо катался на коньках, много читал, средне - без интереса, кроме литературы и истории - учился. Любви я боялся, робел перед девчонками, даже не научился танцевать. Так - до двадцати с лишним лет - тут можно обратиться к моим дневникам, где я многословно излагал все свои дружбы-любви, никого по-настоящему до знакомства с будущей женой, не любя - и то не сразу.
Нельзя сказать, что до этого автор не испытывал никаких желаний плоти. Они пробудились с появлением стыда. И, разумеется, со мной происходило все то,. что бывает у мальчишек, которые не в силах совладать с собой, если разрядка не наступала сама по себе во сне. Мальчишками лет 13-14 мы любили не драться, нет, но как-то проявляться в силе, совсем слабой, но оттого еще больше старались оказаться сильней. И потому под началом командира устраивали стычки - боксировали до первой крови, а позже полюбили борьбу. Но в борьбе, елозя на полу, когда не желали оказаться на лопатках, что было сильнее стыда отказаться от всяких правил, применяли и такие приемы, будто не замечая их, которые не только помогали победить, но и расслабляли противника, делавшего вид, что ничего не произошло. А затем уже он брал верх теми же приемами, которых не замечал соперник, которым был я. Мы никогда не признавались друг другу, что такая борьба без правил доставляет нам удовольствие особого рода. Это была игра мальчишек, не видевших лучшего пути разрядки. Ничего похожего не происходило, когда мы соревновались друг с другом , кто больше времени выстоит под ледяным душем зимой. Он отрезвлял нас - раздеваясь перед тем, как встать под сильную струю душа, никаких мыслей, кроме как подольше, если возможно, выстоять перед ним, не возникало. Так что выглядели мы вполне корректно. Мы матерились, подражая взрослым, рассказывали похабные анекдоты, придумывали про себя разные истории, но держались друг перед другом пристойно.
К девчонкам, окончательно осознав свой пол, мы боялись прикасаться, я на них даже не заглядывался. И был неприятно поражен, когда один лет 15-16-ти на наших глазах лапал "свою" девчонку. Мне было за него стыдно - что прилюдно, напоказ. Я так не мог. Не мог и иначе - просто боялся контакта
. В этом возрасте мы знали больше, чем ровесники. И уже не стыдились своего тела ( я - своего худого, невзрачного при весе меньше 50 кг.), когда случайно приходилось видеть друг друга не в самом обычном виде. Никто из нас специально не обнажался друг перед другом и не касался этой темы. Раздевались совсем лишь тогда, когда бесстрашно, не умея плавать, мы забирались на взятой напрокат лодке далеко в залив, высаживались на островок, где купались голышом, дурачились и прыгали на голове. И если заостряли свое внимание на чем-то ином, то на самих себе - на своих телах, которые иногда при наших дурачествах, толчках в воду совершенно непроизвольно теряли над собой контроль. Тогда я обращал внимание, прежде всего, на себя - не на других, испытывая неловкость, что мои приятели видят меня такого, но никто на меня не смотрел, как и я не смотрел на других.
Где-то у меня сохранились фотографии того времени, когда первым моим фотоаппаратом "Смена" приятели сняли меня в плавках, тянущего за собой по мели лодку, встающего на голову и другие. Нет тех, когда я, осмелев, позировал у себя дома своим сверстникам нагишом, дурачась перед собой больше, чем перед ними, желая оставить себе эти две фотографии на память о собственной молодости. Мы ничуть не смущались при этом и тогда, когда проявляли и печатали фотографии, на которых наряду со мной красовались и они, снятые мной. Невинность этого занятия очевидна, меньше всего я рассчитывал поразить и тем более заинтересовать приятелей своей особой. Хотя, наверное, было тут нечто, отчего мне не хотелось бежать, что доставляло скрытое удовлетворение, определенную гордость. . Не потому ли один из нас троих позже женился в 18 лет на женщине старше его, у которой он был отнюдь не первым. Казалось, он просто не выдержал тяжелого поста и ... наших подтруниваний над его большим пенисом. Если пуститься в психоаналитические изыскания, я испытывал, сравнивая себя с ним, комплекс неполноценности, и потому пытался доказать и себе, и им, что я - тоже парень не промах...
Эта тема, очевидно, волновала меня, так как я, почти не думая о женщинах, беспокоился за свой вид там, где мне приходилось находиться в обнаженном виде - в бане, на призывном пункте, где нас, десятиклассников, зачем-тот нагишом выстроили перед врачами, медсестрами и офицерами. Никогда, помню, я так не боялся за себя, как в тот "призывной" день. На моих глазах один парень то ли нарочно, то ли не по своей воле, не смущаясь, стоял перед комиссией с торчащим пенисом, а врач с помощью обычной авторучки привел его в состояние покоя. Еще раньше, в пионерлагере, младших школьников, среди которых был и я, перед купанием заставляли нагих принимать солнечные ванны. Так как мы подглядывали из-за кустов за девчонками ( если нас не засекали), то считали, что и сами являемся объектами наблюдения с их стороны. И вообще нас унижала процедура переворачивания с бока на бок, с живота на спину и наоборот. Мы забастовали - наотрез отказались выглядеть послушными идиотами, за что несколько раз лишались долгожданного купания, пока на нас не махнули рукой и не позволили загорать в трусах. Однако одновременно ничуть не стыдились в бане совсем еще молодой пионервожатой, натиравшей нам спины и наблюдавшей за порядком, когда мы, орава голых мальчишек, с шумом и гамом затевали возню из-за чего угодно. Помню, я почему-то оказался в панамке, забыл, раздеваясь, снять ее, что рассмешило меня, и сострил вожатой, что я без штанов, а в шляпе. Все это было так естественно для меня, что я никакого стыда или унижения не испытывал. Тогда как десятиклассником перед призывной комиссией испытал и то, и другое. Отсюда, очевидно, и возник страх, что вдруг не справлюсь с собой. В этом же возрасте, когда мылся в бане, стыдясь своей худобы, боялся оказаться застигнутым врасплох. Страх иногда подводил меня. Никому не было до меня дела - даже тогда, когда, как нарочно, какой-то мужчина попросил меня перед душем намылить ему спину.
Все это я вспоминаю для того, чтобы объяснить своего Петю - скорее,. себя, создавшего этот образ, столь родственный мне и одновременно столь далекий от меня. Близкий, так как оба оказались вовлеченными в тот интерес, что проистекал от закрытости темы в нашем благопристойном обществе, и потому, что оба в младенческом возрасте испытали страх от греха, раскрывшегося так неожиданно и остро, что мы пережили потрясение, от которого не смогли ни устраниться, ни оправиться. Наше развитие, проходившее по-разному, возбуждало в нас не только здоровый интерес к нему, наши комплексы - неполноценности или вины ( у каждого свой) толкали нас уделять внимание тем вопросам пола, что обычно решаются самым естественны путем...