"Менять невозможно по собственной воле среду обитанья"
(А. Городницкий. Из песни о системе Декарта)
В одном из рассказов Рея Бредбери люди, зная, что мир рушится и утро не наступит, не меняют своего распорядка дня: выполняют привычные дела, укладывают спать детей, ложатся сами... Это фантастика, гротеск, но гротеск, верно отражающий человеческую психологию, приспособляемость...
Привыкают ко всему. Зачастую человек выживает даже в самых острых условиях - на фронте, в осажденном городе, в гетто, в концлагерях... Переживает смерть близких. Приноравливается к жизни, будучи парализованным, смертельно больным...
Стоит ли удивляться тому, что мы вспоминаем с пристрастием (только хорошее) трудные годы? Стоит ли удивляться тому, что мы выискиваем крупицы золота в тоннах обычного песка?
Те, кому выпало быть россиянином при Ленине, Сталине и прочих - уже мелких - вождях, жили по-разному. Но те, кого напрямую не коснулись репрессии (а иногда даже и те, кого коснулись: "лес рубят, щепки летят"), воспринимали свою жизнь как ЖИЗНЬ. И ее ценности, ныне отторгаемые обществом, для многих если не сохранили свою цену, то остались в памяти как наивное заблуждение. Бросьте в меня камень - я любила так называемую общественную работу - и в октябрятском бытии, и в пионерском, и в комсомольском. Бросьте в меня камень - я и теперь не вижу в этом ничего плохого. Это было единение, это было стремление к идеалу и вера в идеал. А издержки... Издержки воспринимались именно как издержки - серьезно к ним не относились, это была как привычная в те времена "нагрузка" в продовольственном наборе. С комсомольских собраний убегали... Помню как где-то в шестидесятые секретарь комсомольской организации той организации, где я работала, Лена Памельникова в конце рабочего дня становилась на верхней ступеньке лестницы, ведущей к выходу, и раскидывала руки. Одной рукой она упиралась в стену, другой в лестничные перила и кричала: " Назад! Сегодня собрание!" Те, кому удавалось, пролезали под ее руками и мчались вниз...
А в школе - в четвертом классе 21 Калининградской средней школы, той, которую окончил на два года раньше меня будущий космонавт Леонов, я, будучи звеньевой ( была такая общественная нагрузка, звено - группа пионеров в 8-10 человек), придумала журнал "Путешествие по горам Тянь-Шаня" и писала о событиях в звене. Если кто-то получал двойку, это рассматривалось как трагедия в горах и "оступившегося"надо было вытягивать. Шел неспокойный (как я теперь знаю) 1949 год, а я выпускала в единственном экземпляре свой "самиздат" и даже рассказывала об этом по радио. Впрочем, это был не единственный неосторожный поступок в моей детской жизни: еще раньше две мои двоюродные сестры, две их подруги и я организовали в Москве тайное литературное общество, у нас были членские билеты с эмблемой, составленной из первых букв наших имен, и все мы писали романы. Героиню моего романа звали Реланой Хрусталевой, и о ее любовных похождениях я (ученица второго класса) писала огромными буквами в маленьком (увы! - не сохранившемся) блокноте. Примерно тогда же я сочинила свои первые стихи, помню их дословно, но они так глупы и несовершенны, что лучше не приводить... Одна из моих сестер Женя Аронович - самый активный устроитель тайного общества - стала впоследствии переводчицей, членом Союза писателей, многие ее переводы напечатаны в журнале "Иностранная литература". А если говорить о негативе, то он проявился, как ни противно об этом писать, в последние годы ее жизни, в начале 1990-х годов. Нахлынувшая на нас безудержная свобода принесла с собой и доселе скрытый фашизм. Ей, уже смертельно больной, звонила какая-то сволочь и вещала о новом окончательном решении еврейского вопроса...
Для второй сестры ее литературный опыт тоже явился предвестником будущей работы - она весьма способный редактор весьма солидных изданий.
А я... Я, пройдя через ряд литературных кружков и объединений, заканчиваю жизнь технарем в лаборатории известнейшей библиотеки. Мои литературные потуги не пошли дальше писаний "в стол". Но, однако, опубликован ряд научных технических статей и разнообразных статеек в газетах и журналах.
Но я отвлеклась... Вернусь туда, в школу, в Калининград. Здание 21-й школы очень красиво. Говорили, что при немцах здесь было художественное училище, а в военные годы размещалось руководство концлагеря. Последнее вполне возможно, так как близко от школы, по краям образуемого ими четырехугольника, стояли желтые бараки. В бараках жили переселенцы из разных городов страны (многие семьи почему-то решили приехать после войны в этот некогда красивый европейский город, сожженный и разбомбленный нашими и союзными войсками). В этой школе я училась с четвертого по 10 класс.
Чтобы не уходить далеко... И о школе, и о запрещенном... Перед началом занятий утром нас выстраивали "на плацу" - была перед школой такая большая площадка - во всю длину школьного здания, все классы размещались. Мы стояли шеренгой друг за другом и делали зарядку. (Физкультуре в целом и утренней зарядке в частности уделялось в советское время огромное внимание: зарядка была обязательна во всех учреждениях - и детских, и взрослых). И вот как-то вместо бодрого марша под который мы, "зарядившись", должны были входить в здание, из школьной радиорубки во всю мощь разнеслись звуки запрещенной "Рио-Риты". Запрещенной, так как и танго, и, тем более, фокстрот в дни моего детства были запрещены. А если и прорывались, то под скрывающими их "тлетворную суть" названиями - медленный танец, быстрый танец - соответственно... Вообще "прятать" запрещенное было заманчиво и интересно. И , ругая Запад, драматургам, писателям, а также обычным людям всех мастей часто удавалось вытащить на свет "чужую" музыку, "чужую" одежду, "чужие" танцы. Ах, как ругали "стиляг" - то слишком широкие, то слишком узкие брюки, яркие галстуки, необычные прически: вся моя молодость вокруг этого. "Брод" - улица Горького в Москве, Невский проспект в Ленинграде. Коктейль-холл в Москве, "лягушатник" в Ленинграде... А почти сразу в мои институтские годы для девочек стало запрещенно-модным носить брюки, клетчатые рубашки - "ковбойки", прическу "конский хвост" или - как говорили тихонько - "лошадь хочет какать"... И у меня все это было - и васильковые шерстяные брюки, и красная с синим ковбойка, и "хвост", а еще красная большая сумка в форме трапеции с металлическими кольцами вместо ручек. И, когда я шла по улице, многие оглядывались, а мне это очень нравилось.
А раньше до "послешкольного" Ленинграда, до Калининграда был Таллин - 1945 год, конец войны, солдаты в запыленных гимнастерках с усталыми лицами колонной проходили мимо улицы, где на углу Пярну (или Тарту?) манте (манте-улица) и Крейцвальди стоял наш дом. В этом доме жили семьи морских офицеров. У нас две большие комнаты в коммунальной квартире. Кроме нас еще три семьи. Но у них "апартаменты "поменьше". Одна из семей, в комнате, где двери выходят прямо в кухню, живут Кузнецовы. У них очень способный сын лет двенадцати, делающий из бумаги сложные объемные игрушки (помню паровоз). Рядом с нами - семья Литвер, с которой моих родителей свяжет долгая дружба. У них маленькая дочка Галочка и мой ровесник Боря (в 1987 г. я в Ленинграде приду к нему на прием как к врачу-гипнотизеру). Мы с Борей играем в семью - папа, мама и мой игрушечный черный медвежонок - сын. (Когда Литверы уезжали из Таллина, я разыграла настоящее прощание с мужем. Просила писать и совала Боре для поцелуя медвежонка).
ВСТАВКА: Только что (16 апреля 2004 г.) радиостанция "Свобода" передавала песни Богословского в память об ушедшем в лучший мир композиторе. "Спят курганы темные/ Солнцем опаленные/ И туманы белые/ Ходят чередой..." . У Литверов был патефон ( ах, как ценилась эта "аппаратура" и тогда, и даже десятью годами позднее! ), крутилась пластинка и пел опальный Козин про курганы темные... И с тех пор я люблю эту песню.
Этажом ниже жили Бобровы. Моя первая любимая подруга Галя и ее сестренка Людочка. Еще ниже Орешкины с дочкой Наташей (черноволосая, красивая, старше меня и ужасная "задавака ") и Михайловы с дочкой Алей (блондинка, тоже старше меня и еще большая "задавака "). Я называла их (правда - про себя) черной и белой крысами, а они как-то поймали меня во дворе, загнали в ломаную беседку и страшными голосами стали утверждать, что я пела про "синий платочек", была такая популярная песня военных лет. Песня была взрослой, я ее не пела, и обвинение казалось очень стыдным, убежала в слезах. Но помнятся и хорошие моменты: меня приглашали к Наташе в гости, и я шла нарядная, в платье, сшитом мамой, - она очень хорошо шила, вязала и вышивала, и я на протяжении многих лет была одета лучше окружающих меня девочек. А еще у Наташиной кошки родились котята. Их назвали как в стихотворении Барто - раз, два, три, четыре..., только по эстонски - юкс, какс, кольм, нелли. У Наташи осталась Юкса, а мне отдали Каксу (или наоборот??). Любовь к кошкам у меня сохранилась на всю жизнь, а тогда, в Таллине меня называли "Госпожой Мяу-Мяу".
Папа был военным гидрографом. Его учреждение находилось рядом с моей первой школой. Иногда в клубе гидрографии показывали кинофильмы. Взрослые садились сзади, а первые ряды отдавали детям, помню, как я рассаживала по стульям своих кукол. 1945 год. В этом клубе, в кинозале я впервые увидела в киножурнале победный парад наших войск на Красной площади. Когда к подножию мавзолея летели, брошенные солдатами немецкие знамена, зал ликовал... Я хорошо помню день окончания войны. Все соседи в кухне. Я верчусь под ногами. И вдруг - с "черной" лестницы - крики "конец войне!", радость через край... В этот день я "соизволила" съесть доселе нелюбимый мной овощ - помидорину... Запомнилось....Мимо нашего дома шли строем возвращающиеся с фронта солдаты. С двух сторон на тротуарах стояли взрослые и дети, и я среди них. Все тот же 1945. Первый класс. В школе их два - в одном семилетние девочки, в другом - восьмилетние. Мне 8 исполнится только в декабре, но я среди старших. И с презрением ору вместе со старшими, выстроившимся "малышам": "Семилетки! Семилетки!". В моем классе в основном русские девочки и несколько обрусевших эстонок. На первой парте в центре сидят близнецы Нина и Люда Самохины, кажется, - дочки главнокомандующего военно-воздушными силами. А еще здесь дети подводников, летчиков, гидрографов... И препротивная учительница Зоя Константиновна, разделяющая нас по рангам отцов (мой тогда был всего третьего - соответственно я оказалась среди тех, кто не в чести). Я - младшая в классе восьмилеток, маленькая, тихая, робкая... Когда впервые вызвали читать (а я освоила эту премудрость в пять лет), прочла без запинки столбец слов в букваре, но ошиблась и вместо "ухА" сказала "Уха" - с ударением на первой гласной и меня наказали, поставили в угол. А еще помню свой первый реверанс. Это, очевидно, осталось от эстонского быта, но девочки, выйдя к доске, должны были присесть в реверансе. И я присела - двумя ногами сразу - под хохот класса. (Через год, уже в Калининграде, прозанимавшись пару месяцев в хореографическом кружке, я научилась грациозно приседать по всем правилам - уан, ту, фри -, но это уже другая история). На переменах девочки разделялись на две "команды", переплетали руки и по очереди одна команда наступала на другую. "А мы просо сеяли, сеяли.. ой дид-ладо сеяли, сеяли", пели одни и отступали назад. "А мы просо вытопчем, вытопчем... ой, дид-ладо, вытопчем, вытопчем", отвечали другие, притоптывая на последних словах. И дальше -"А чем же вам вытоптать, вытоптать...". Затем одна команда просила у другой отдать ей "девицу", но те не отдавали, начиналась "торговля" : " Она у нас дурочка, дурочка..." - "А мы ее пряничком, пряничком...", "А мы ее плеточкой, плеточкой..."... Другой любимой игрой было пение в кругу, вовнутрь которого на второй фразе выталкивали двух девочек, изображавших далее жестами то, что полагалось по тексту. "Когда-то и где-то жил царь молодой, жил царь мо-ло-до-й. Имел он двух дочек из разных садов, из разных садов. Старшая дочка злодейка была, ста-а-р-шая дочка ... А младшая дочка, как розочка цвела. Пойдем, пойдем, сестрица, пойдем лю-би-ма-я... Пойдем, пойдем, посмотрим, как волны шумят. СтаршАя меньшУю столкнула с бережка, столкнула с бережка". Дальше - открывалась новая перспектива: "сделаем гитару с ее белых костей, с ее белых костей... Натянем мы струны с ее белых волос, с ее белых волос"... Меня иногда выбирали меньшой - была светленькая и маленькая - но я очень смущалась и старалась в такое положение не попадать. Странно, но впоследствии достаточно бойкая и энергичная, я в раннем детстве панически боялась массовых игр и вообще всякой "массовости"... Моя соседка по парте - тихая спокойная Ира Вельман - эстонка. Мы дружим. Я вместе с папой прихожу к ней домой. И ее родители рассказывают нам о том, что в Эстонии за воровство отрубали руку, и двери домов не запирались. А когда пришли наши солдаты...
Эстонцы нас не любят, но осознаю до конца я это только потом. А тогда... Почта. Мама в очереди у окошка. Ко мне - белоголовой и сероглазой, в шубке, перепоясанной, как у эстонских девочек, узорчатым пояском, подходит пожилой толстый эстонец и говорит какие-то ласковые слова. Я не понимаю. А мама вдруг кричит: "Женя!" И лицо моего собеседника искажается. Сердито что-то бормоча, он быстро отходит в сторону... В семьях офицеров в страхе шепчутся о "лесных братьях"...
ВСТАВКА В пятом номере журнала "Звезда" за 2004 г. напечатаны главы из первой книги воспоминаний Жана Каталы "Ни ружья, ни цветка", и там говорится о присоединении Эстонии, Литвы и Латвии к СССР в 1940 г. Я представляла это себе весьма смутно. Оказывается, было голосование и подавляющее большинство, даже те, кто был более чем "против", проголосовали "за". А потом новая власть отменила национальную валюту, заменив ее на рубли, подняли заработную плату и тут же резко увеличили цены... Упразднили национальные гимны, гербы, флаги... Но во время подобострастной демонстрации все-таки прорывались к идущим небольшие группы протестующих, и их разгоняли, и, разгоняя, разорвали, растоптали эстонский флаг. Многие успели уехать - кто в Финляндию, кто в Германию. В 1944 г. изгнали фашистов и по Таллинну шли эстонские войска, и им были разрешены национальные флаги вместе с советскими... Я читаю и думаю о том, что в 1944 г. здесь была победа национальная, и шествие национальное, а совсем скоро приехали в Таллинн семьи русских военных, и в 1945 шли 9 мая уже другие войска... Интересен факт, что в "революции 1940 г." многие эстонцы конечно же обвинили евреев - евреи придумали присоединение, евреи пробились к власти, хотя, как пишет автор, не было в руководстве Эстонии ни одного еврея ... Так что моя семья в 1945 г. была для местного населения врагом дважды - и русские (из России), и евреи...
Помню салюты, очевидно, еще до конца войны. Смотреть салют шли на площадь к разрушенному оперному театру.
В выходной день семьи офицеров едут на пикник в Кадриорг. К дому подходит грузовая машина и все забираются в кузов. (Через двадцать лет, приехав в Таллин, я с удивлением отмечаю, что до Кадриорга от бывшего нашим дома - рукой подать. К чему машина?!!) В Кадриорге отправлялись к памятнику морякам, к знаменитой Русалке...
Свою принадлежность к морякам осознаю очень рано. Одно из первых воспоминаний - луг, небольшая канава, около которой стоят морские офицеры. Скорее всего, это было в Ломоносове, куда к месту папиной службы в 1937 году меня привезли из Ленинграда сразу после рождения. Здесь и записали. И в паспорте у меня место рождения - Ломоносов. И сколько папа ни пытался переписать, сколько ни ходил по архивам - ничего не получилось... Мама говорила, что мы жили в Китайском дворце. Затем семья переехала в Ленинград, в маленькую комнату коммунальной квартиры. Адрес - Невский, 64, квартира 44 - помню до сих пор. Комната после нашего отъезда в эвакуацию числилась "за нами" вплоть до 1946 года, когда мы оказались в Калининграде. Наш дом на углу переулка Толмачева, напротив знаменитого Дворца Пионеров. После перестройки здесь обосновался магазин косметики. Между парадным входом и табачным магазином на Невском висела стеклянная вывеска с белкой, как на конфетах "Белочка". (Помню, как меня мама везет мимо "Белочки" в высокой коляске - мальпосте. И свою мысль: "Я уже большая, но эта коляска для больших девочек, в ней ехать не стыдно"). Выходили мы из дома обычно через черный ход - во двор, а оттуда под арку и в переулок Толмачева. На ступеньках черного хода мы - папа, мама и я - стояли в июне 1941 г. Мы уезжали в эвакуацию. Мне было три года. Многие папины сослуживцы отправляли детей отдельно, и мама уже пришила метки к моей одежде, но передумала - решила оставить меня при себе, и тем спасла: поезд, в котором я должна была ехать, разбомбили. Мы стояли на ступеньках, когда завыла сирена воздушной тревоги. Я спросила, какие игрушки мы взяли. Мама ответила - маленького черного мишку (того самого, нашего с Борей сына). А я стала просить, чтобы взяли и другого - побольше, рыжего. Папа вернулся в квартиру, принес мне мишку и маме - зонтик.
1941 год... Война... Я мало, что помню из того времени. Волга, по которой мы плывем на пароходе (или на барже?!) В трюме, как я теперь понимаю, а тогда - это была такая большая комната; вповалку - семьи морских офицеров. Почти все дети болеют скарлатиной, а я, каким - то чудом, - нет. Одна из мам (кажется девочек Шпицберг, папиного друга) делает тряпочных кукол. Меня спрашивают какие-то взрослые люди, куда я еду, а я отвечаю - в Москву, к Люде... До Москвы еще надо пройти почти через всю войну, да и Люду я увижу не скоро, но мне чуть больше трех лет, и я не понимаю, почему надо мной смеются... Астрахань, мы живем у хозяйки, и в свою комнату проходим через комнату хозяйскую. Папа с нами... У его сослуживца - дочка, моя ровесница. Она черненькая, красивая. Ее зовут Галочка Цигельницкая. У Галочки очень хорошие игрушки, большой коричневый мишка... Я лежу в кроватке, болею, и к нам приходят галочкины родители, они дарят мне мишку - Галочка умерла... Мы идем по улице, я бегу впереди, падаю и ударяюсь подбородком о железную окантовку вокруг орехового дерева - на всю жизнь сохранился шрам... В нашей полупустой большой комнате на стене висит картина - красивая женщина, очень похожая на маму. Она называется "гречанка", но все спрашивают у мамы: "Это Ваш портрет?" И так он, где-то навсегда осевший во время наших многочисленных переездов, и остается в моей памяти - полукартина - полупортрет моей мамы. А еще в нашем красном доме в Астрахани есть круглое чердачное окно, я по этому окну ("ямочке") издали его узнаю. ( Пройдет много лет, мы с мужем приедем в Астрахань, я буду искать этот дом с "ямочкой", но не найду - зданий красного цвета с круглым чердачным окном окажется очень много). Мы уезжали из Астрахани наспех, пройдут годы - и мама расскажет мне, что с другой стороны города в него уже входили немцы...
А еще был Красноводск. Горы песка. Люди в ярких одеждах. А еще Самарканд. Воинская часть размещалась в знаменитом караван-сарае. Семьи военных, как раньше на пароходе, - в большой комнате. На пол стелили одеяло. С двух сторон ставили чемоданы. Пространство между чемоданами - спальное место и являлось собственно квартирой. "Квартир" было много. Я съела два огромных персика и заболела малярией. В качестве осложнения - что-то случилось с глазами, утром я не могла их открыть. Мама несла меня в санчасть, там глаза промывали, и начинался день. Впрочем, чем он заполнялся, я не помню. Еду получали в "баталерке", не знаю, что означало это слово, а, может быть, я путаю, и так называлась санчасть?.! Помню узбеков. Большие канавы- арыки. Базар. Вскоре нам дали отдельную крохотную комнату - на середине стоял столик, с одной стороны - моя кровать, с другой - родительская. Когда мне исполнилось пять лет, мама подарила мне сразу несколько "петушков на палочке" - любимое леденцовое лакомство детей в годы войны, вкус холодновато-приторный помню до сих пор. Были они красные и желтые. Помню, как они стояли в стакане на столе. У хозяйского сынишки была вертушка - на палке пропеллер из блестящей фольги. Мы поменялись. Что я дала ему, уже не вспомнить, но обмен состоялся. А утром мальчик пожалел об игрушке, я проснулась под его рев под дверью: "Зенька, отдай велтушку!" Затем была деревня - Починок Антонов. Мамы работали в поле. Мы с мальчиком Максиком ели суп, вылавливая из него мух. Для этого у каждого была своя коробочка, у меня красивая, из-под чая. То, как мы ели суп, очевидно, запомнилось из-за того, что был голод. И Максик от голода умер.
А потом была уже счастливая для меня деревня Чернушка. Мы приехали туда к двум маминым сестрам Вере и Соне. Они были намного старше мамы, одна на 20 лет, другая - на 15. Обе - портнихи. Соню я особенно любила всю свою жизнь.
Тети в свое время в далеком украинском городке Кировограде вырастили маму, так как отца и матери она лишилась очень рано. (Кажется, отца - в два года, мать - в шесть.) Отец играл на скрипке, был высокого роста, статный, красивый. И его взяли в гренадеры, хотя евреев не брали. ( Мама передала мне семейное предание - "сам царь похлопал его по плечу и велел взять".) Вера и Соня шили. Мама вела хозяйство. Ее называли с учетом известной книги "маленькой хозяйкой большого дома". Мама не ходила в школу, и школьные знания получила от своей подруги и ровесницы Лизы. Мама была очень способной, впоследствии - начитанной, абсолютно грамотной, хорошо знающей театр, медицину, немного - музыку. Закончив школу самоучкой, она, уже будучи замужем, поступила в строительный техникум, но проучилась совсем немного, так как надо было ехать к месту папиной службы - во Владивосток.
У меня в руках документ 1932 г. на ветхой бумаге, написанный фиолетовыми чернилами, на бланке. Привожу с сохранением орфографии. Вверху - "шапка" - " Объединение строительной индустрии. "ЦЕНТРАЛЬНЫЙ СОЮЗСТРОЙ" пом. управ. объединением. И текст: "Тов. Фиш Т.С. работала в Плановом управлении Ц. Союзстроя в течении года с ноября 1931 по ноябрь 1932. В течении этого времени т. Фиш проявила себя как хороший, исполнительный и знающий свое дело работник, принимающий активное участие в общественной работе. Рекомендую т. Фиш, показавшую себя с лучшей стороны на работе в Союзстрое, на учебу. Зам. нач. Пл. Упр....". Подпись неразборчива. Судя по дате, написано почти за пять лет до моего рождения - 26 ноября.
Только сейчас, через много лет после маминой смерти, а она умерла от рака печени у меня на глазах в одну из августовских ночей 1991 г., я до конца понимаю, как любила я ее... Я смотрю на свои детские ранние фотографии - на них она крепко прижимает меня к себе, и взгляд у не такой теплый, такой родной... А вообще-то она не была очень ласковой, и когда я уже совсем взрослой с удовольствием сворачивалась на диване почти у нее на руках, она говорила с легким пренебрежением: "Сюсюка". Вскоре после моего замужества я невероятно тяжело перенесла наше отселение от родителей. Мне хотелось, чтобы мы переехали в ожидаемую родителями новую квартиру все вместе. Я не хотела расставаться. Мне было 26. Мир рушился. Но мама сказала: "Твоя судьба устроена, подумай о младшей сестренке"...
Папина родня очень отличалась от маминой. Семья жила в Бердичеве, имела собственный каменный двухэтажный дом (я видела фотографию), у деда - Моисея Наумовича, 1875 г.р.( родился в Махновке, впоследствии - село Комсомольское - Винницкой области, там же 7 апреля 1909 г. родился и мой отец) - была лавка. Бабушку звали Броней (Бройна Яковлевна Ольшанецкая, 1882 г.р.), а ее маму, мою прабабку - Басей. В семье родилось 4 девочки: Фаня (Фаина),1900 г.р., Бетя (Белла), 1902 г.р., Нема (Нехама), 1904 г.р., Рахиль (1908 г.р.) и только два мальчика: папа - 1909 г.р. и его младший брат Ося,1911 г.р.
Девочки получили образование, к ним ходили педагоги. Папа в довольно раннем возрасте удрал из дома - его манило море. Но до моря успел поработать на заводе. И только потом и не сразу получил то, к чему стремился. Он окончил Училище им. Фрунзе и Военно-Морскую академию.
Папина семья очень кичилась своим положением перед маминой. Полагали, что папа снизошел до мамы, хотя я считала и считаю, что все было наоборот. Мама, ее родные и многочисленные двоюродные сестры и братья были очень красивы, любознательны, интересны. Любили театр. За Соней ухаживал Вертинский.
Папина родня, за исключением бабушки, красотой не отличалась, из дочерей замуж вышла только старшая - Фаня. Ее дочь Женя Фурман всю жизнь страдала костным туберкулезом. Я видела этих моих родственников (Фурманов) всего несколько раз, когда они из Бердичева приезжали в Москву и в Ленинград, в основном, чтобы показать Женю столичным врачам. Нема, из всех наиболее раскованная и демократичная, преподавала детям музыку. Я общалась с ней легче, чем с другими. Высокая стройная светловолосая Бетя служила в Промбанке, была строга и чопорна, я с ней почти никогда не говорила. Кудрявая, маленького роста Рахиль - самая младшая - работала провизором в аптеке Министерства нефтяной промышленности. Она прошла всю войну медсестрой. Аптека Министерства находилась (и, кажется, находится сейчас) в том проезде, где среди ряда других министерств обосновалось Министерство культуры Российской федерации. Впоследствии, идя в "свое" министерство, я всегда приостанавливалась около аптеки. Сюда Рахиль водила меня показывать своим коллегам, а, при необходимости - и министерским врачам. В аптеке все ахали и отмечали, какая я большая и задавали те, всем известные вопросы, которые взрослые любят задавать детям...
Дед меня очень любил, хотя мы практически не общались. Он был очень набожен, помню - как молился, стоя перед резным деревянным буфетом в подмосковной Чухлинке, но его молитва показалась мне очень похожей на сказку о козе-дерезе. Помню, как все сидели за столом, а он - на своей кровати и читал вслух статью Эренбурга в газете - о том, как немцы издевались над евреями... И тогда, и потом, если мне что-либо нравилось, он говорил своим дочкам - отдайте ей. И очень переживал, когда я рвалась к своим двоюродным сестрам Люде и Соне: "Сонька, Людка ... Ты с ними будешь всю жизнь, а меня не будет". Он всегда говорил о смерти, боялся ее, много болел, но ведь был прав - сестры до сих пор со мной, а его очень давно нет - он умер в 1959 г. Папина родня была всегда скучна мне - со своими страхами, тихими голосами, житейскими правилами... Папиного брата Осю я видела всего один раз. Он работал в Еврейском театре у Михоэлса. Когда в середине войны Осю призвали, Бетя пошла к Михоэлсу просить, чтобы брату дали отсрочку от армии, но тот отказал. Ося учился на каких-то военных курсах и был без предупреждения неожиданно отправлен на фронт. Перед отъездом приехал в Чухлинку, где в это время жили и мы с мамой, подбежал ко мне, сидевшей на крыльце и выкрикнул: "Ты Женя? А где Гарик? Здесь нет Гарика?" Я обиделась - чем я хуже Гарика? Но... мой двоюродный брат Гарик так и не помнит своего отца... Ося прислал с фронта несколько писем, одно звуковое - на пластинке. Он оставил родителям свой патефон (большая редкость в те годы), и вся семья часто прослушивала пластинку. Потом Осю ранило, и в 1944 г. он умер в госпитале Смоленска. Его имя выбито на стелле на братской могиле в этом городе и на памятной доске в Центральном доме работников искусств в Москве.
В Чернушке Люде было девять лет, мне - пять, Сонечке- 3,5 года. Сонечка ходила в детский сад. Мимо Людиного дома. мимо открытых ворот во двор шла группа детского сада и хором кричала : "А Ваша Соня - засоня!" - сестра проспала прогулку.
Там, в Чернушке, во дворе, используя вместо стола табуретку, Люда учила нас, младших, читать. Букварем служили газеты. Я научилась.
Там, в Чернушке, я узнала, что у меня больной желудок - все хрустели огурцами с огорода, а мне было нельзя.
Там, в Чернушке, я впервые услышала песню: "Красное море, синий пароход. Сядем, уедем на Дальний Восток. На Дальнем Востоке пушки гремят, солдатики военные убитые лежат. Мама будет плакать, будет горевать: папа уедет на фронт воевать". Ее пели Сонечкины детсадовские "коллеги".
Мы ходили с Сонечкой и ее мамой к заказчице - Вера ей что-то шила. Дочка заказчицы собирала тряпочки и просила: "Мама, режь дырку, будет кукле платье!" "Дырки" - горловины - было достаточного для изготовления кукольного наряда. У одной из заказчиц (а может быть и у этой самой) были близнецы - Люся и Алик. Мы с Сонечкой были покорены этим обстоятельством. Близнецы - это было что-то высшее и замечательное. Даже через несколько лет - после войны, в Москве, куда вернулись Вера с Сонечкой (Верин муж погиб на фронте), мы с сестрой играли в "Люсю и Алика", за отсутствием подходящих кукол Люсей и Аликом называли собственные ноги.
Ах, эти игрушки военных - послевоенных лет.... Еще в Чернушке, у Люды была сохранившаяся с довоенного времени целлулоидная кукла Ирка - предел мечтаний... Первую Сонечкину целлулоидную куклу, появившуюся у нее только в Москве и не сразу, естественно, тоже звали Иркой... А вот у меня в середине сороковых оказалось целых две - небольшая Наташа и очень большая (она стоила 280 рублей) - моя любимая "дочка" Таня - сохранились ее фотокарточки - и отдельно, рядом с будильником, чтобы показать "дочкин" рост, и у меня на руках... О куклах можно говорить бесконечно. Их, вплоть до 10 класса, у меня было много - и больших, и маленьких, и совсем маленьких, и все были любимые. И Люда, и Сонечка, и я в послевоенные годы увлекались играми с бумажными куклами. Сами их рисовали, вырезали... "Создавали" целые классы, классные журналы с отметками. Для каждой "школьницы" придумывали биографию.
У большинства детей того времени были настольные игры - картонная складывающаяся доска с изображением пути, по которому следовало пройти для достижения цели; фишки; кубик, на гранях которого разное количество точек определяло успех продвижения. Цели были различны, но процесс игры - одинаков. Много, и со взрослыми, играли в шашки, в шахматы, в домино, в лото с деревянными "бочонками", в карты...
В телевизионных передачах, в литературе часто упоминается страшная послевоенная банда - "черная кошка". Мы, дети, в "черную кошку"... играли. Длинный коридор в коммунальной квартире, где жили Вера с Сонечкой, а периодически и мы все, был затемнен. Верина комната находилась в самом конце, около огромной кухни. А входная дверь и рядом с ней висящий на стене телефон - в другом конце. И вот мы все - Женя, Люда, Сонечка, я, малолетний сын одной из соседок Толя - медленно крадемся от кухни к входной двери. Напряжение нарастает. И в какой-то момент (мы его ждем, но он наступает всегда неожиданно) кто-то из нас кричит: "Черная кошка!". И мы в ужасе, отталкивая друг друга, напуганные сами собой, несемся к спасительному светлому пятну - к кухне...
Как я думаю, году в сорок третьем мы с мамой оказались в Москве, вернее под Москвой - в Чухлинке. Впоследствии приезжали туда потом много раз. И мне трудно определить год - когда что происходило. Но, судя по оказавшемуся у меня "Личному делу" отца (он служил в Москве), - первая Чухлинка и "ранняя" Москва были в моей жизни в 1943-1944 гг. Хотя нет, сохранилась чухлинская еще довоенная фотография, где все ослепительно молодые, и в центре моя мама со мной (мне год или полтора) на руках... Значит и там, и в Москве я "успела" побывать значительно раньше. В желтой одноэтажной даче у хозяйки Нины Осиповны Москвитиной жило несколько семей, в том числе - родные моего отца. Трудно представить себе сейчас как мы размещались в маленькой комнате, где к тому же существовал культ деда, и все вертелось вокруг него. Кажется, весной 1943 из Чернушки вернулась мамина сестра Вера с Сонечкой. Их комната на ул. Мархлевского, д.3, кв.43 оказалась занятой или опечатанной - во всяком случае, поселиться там сразу они не могли. И они тоже жили в Чухлинке. На ночь мои тети уходили спать на кухню или в комнаты соседей - жили все очень дружно. У хозяйки были две немецкие овчарки - Кара и Альма (Альма моложе, очевидно - дочь Кары), они сидели на цепи довольно далеко от калитки. Территория - двор, сад - были, по-моему, очень велики. Дом благоустроен, даже туалет, выстроенный по типу уличных, дачных, находился в доме. (Помню, как в этом туалете мы с Сонечкой утопили - случайно? - ее куклу). Два очень странных воспоминания: первое - стою на дорожке около дачи, вокруг талый снег, солнце - и мне кажется, что все это уже когда-то было (подобное ощущение приходило ко мне еще не раз, но тогда - впервые); второе - над дорожкой в небе открывается окно со ставнями и там, в окне - старый человек, без волос, но вроде бы с нимбом. И еще, одно, совсем раннее, - бабушка отправляет меня гулять, плотно завязывает шарф - не продохнуть. "Бабушка, - ною я,- туго". "А это я специально, чтобы теплее было...". А еще она готовила очень вкусную еду - "бабку" из черствого черного хлеба... А еще - но это уже позднее - печеные пирожки с капустой, невероятно вкусные.
Сын Нины Осиповны был женат на родной сестре актрисы Викландт. Сестры были очень похожи, и племянница Викландт Наташа тоже очень похожа на знаменитую актрису. Мы были ровесницами. Красивая, всегда хорошо одетая Наташа нравилась мне невероятно. Сразу же за калиткой находился маленький домик, тоже принадлежавший им. В этом домике я любовалась тонкими красивыми вещами, Наташа подарила мне вазочку, долгие годы напоминавшую мне о ней. Здесь, на даче, я играла с Наташей (год?!), с приезжавшим из Москвы Гариком, еще одним мальчиком (имени его не помню, но в памяти сохранились моменты игры "в ножички" - ножик кидали на землю и, в зависимости от того, как он в нее вонзался, "отрезали" себе участки земли). За пределами дачи у меня была подруга Люся, тоненькая, коротко остриженная девочка... Я не помню, когда познакомилась с Наташей и Люсей, и когда в Москве оказался после эвакуации Гарик с матерью, и когда вернулась из Чухлинки семья маминой сестры Сони.
Люда говорит, что они вернулись в Москву в ноябре 1943 года. Их комната на Ленинградском шоссе оказалась занятой, и они до 1945 года жили у Веры. И мы увиделись впервые после Чернушки только после войны. Мне все это видится немного иначе. То, что мы точно были в Москве в июне 1944, и жили в то время на Мархлевского, я поняла совсем недавно, прочитав книгу Василия Катаняна "Лоскутное одеяло". На с.29-30 он пишет " ... очень хорошо помню, как мы мчались по Кировской к Садовой, смотреть, как вели пленных немцев. Это было 17 июня 1944 года. Москвичи стояли плотной толпой вдоль всей трассы в мрачном молчании. Слышалось только шарканье немцев. Кто шел понуро, кто с нахальной усмешкой..... Мы долго смотрели, пока не прошла последняя колонна, за которой ехали поливочные машины, убирая мостовые - немцы кидали окурки, писали..." Улица Мархлевского отходит в сторону от Кировской. Из окон квартиры, где мы жили, Кировская была видна... А в тот день мама куда-то ходила и вернулась потрясенная - она рассказывала, как стояла в "плотной толпе", и как шли немцы, и как ехали поливочные машины, и как кто-то из толпы кидал немцам хлеб... И еще сохранился документ, выданный в июне 1944 . маме и удостоверяющий, что она в это время работала надомницей от швейного ателье на Арбате.
Но так или иначе, мы с Людой помним, что ее мама увидела нас (меня и мою маму) на входе в дом (шла навстречу через вход со двора) и сестры друг друга узнали не сразу. А потом... "Соня!", - закричала мама. -"Тася!"- они обнялись... "Жешка",- выдохнула Соня, поцеловала меня и мы пошли по длинному коридору в комнату, которую, как и ее обитателей, я впоследствии обожала, в которой проводила все свои школьные каникулы. А тогда, как помнит уже только Люда, мы все в их комнате ели кислую капусту на постном масле с луком и "фальшивое" жаркое - картошку, тушеную на воде...
В Людиной семье жила еще одна мамина сестра - Роза, болевшая с рождения энцефалитом, не умевшая ни читать, ни писать, но - добрый, аккуратный человек. Она жила в этой семье до самой смерти и даже в конце, когда ослепла, стала терять рассудок и слегла на несколько лет, Соня - вопреки многочисленным советам - ни разу не отдала ее в больницу и уж конечно не поместила в дом хроника. Людин отец Иван Венедиктович ( в семье его звали Ива) - актер, в молодости сорвавший голос, работал периодически, в каких-то кружках, но большей частью сидел дома на диване и, несмотря на больные легкие, постоянно курил трубку. И Соня долгие годы тянула на себе всю семью. Она была очень хорошей портнихой, в отличие от работавшей в ателье Веры шила дома, "подпольно". Среди ее заказчиц были известные в Москве и даже за пределами Москвы люди - например, Людмила Касаткина... А какие красивые кусочки материи оставались после сдачи заказа... А в каком году - в 1947 или раньше ?- мы сидели с Людой за столом и ели манную кашу... А я в то время очень увлекалась "Сказами" Бажова... "Душной козел", - шепотом говорила я, и мы начинали давиться от смеха. Мамы очень сердились, но это только разжигало игру. "Душной козел",- шептала Люда, и снова - смех, и снова - родительский гнев. Боже! Как я ее любила! Мне нравилось в ней все - синие, яркие, как бы подсвеченные изнутри глаза, черные волосы - затянутые в косички или распущенные, лежавшие на плечах, длинные ноги, тонкие руки... Любая одежка, сшитая ей ее мамой, казалась верхом совершенства... Вот, например, розовое выпускное платье - от пояса вниз продольные оборки, загибающиеся на концах и заканчивающиеся черным бархатным бантиком... Конечно же, вскоре мне сшили такое же - только белое в цветок, и сидело оно на мне гораздо хуже, чем на ней то, розовое... Естественно, я влюбилась в ее первую любовь - Алешу Цурюпу... А когда в кинотеатрах пошел фильм с Лолитой Торес, Соня сшила Люде платье, в котором сестра вдруг оказалась удивительно похожей на Лолиту - помню, как во время антракта в театре мы важно прогуливались по фойе, а люди оглядывались, смотрели на нее...
Актриса Ольга Викландт была замужем за знаменитым актером Ваниным. Я помню его смутно, как-то "в целом"...: в один из его приездов к Нине Осиповне в Чухдинке была не только я, но и еще куча детей - Соня, Люда, дети двоюродного папиного брата Мити (у него было много жен и много детей, но в Чухлинку приезжали дети одной - три девочки, близкие мне по возрасту - Зоя, Люся....; я помню, что мы всегда играли в мяч, игра называлась "Штандор" - или как-то иначе, по созвучию...; фамилия у Мити была как у бабущки - Ольшанецкий, но его многочисленные дети - из которых один был актер-кукловод, очень похожий на Андрея Миронова - фамилию переделывали - Ольшаницкий, Ольшанский....). Мы сидели под фруктовыми деревьями и знаменитый Ванин угощал нас вишнями... После смерти Ванина Викландт вышла замуж за актера Михаила Названова, очень популярного в послевоенные годы. Люда, вечно влюблявшаяся в актеров (Бабанова, Лукъянов, Названов и т.д.) водила меня на встречу с ним. Мы сидели близко к сцене, Названов пел песенку о штрейкбрехере: "Когда-то забастовку начинали мы опять, но только, только Кейзи Джонс решил не бастовать. " К чему - спросил он - бастовать, не лучше ль есть свой хлеб?!" Так стал штрейкбрехер Кейзи Джонс, короче - скэб. Кейзи Джонс с машины не слезает. Кейзи Джонс привычно держит путь. Кейзи Джонс - штрейкбрехеров хозяин, и они ему повесили медаль на грудь. Но кто-то гайку подвинтил в глухую ночь одну. И Кейзи, Кейзи, Кейзи Джонс - бултых ко дну. Кейзи Джонс отправился на небо. Кейзи Джонс стучаться начал в рай. "Кейзи Джонс!, - сказал Правитель скэбу, - иди, иди скорее к нам, иди давай! У нас в раю давно уже не божья благодать. Тут ангелы-хранители решили бастовать. Волнуются, забросили дела ко всем чертям. Но ты же, друг, - штрейкбрехер, ты поможешь нам"......... Дальше не помню, но заканчивалась песенка словами "И это просим всех штрейкбрехеров иметь в виду". Странно, что я умудрилась запомнить эти слова, прошло уже столько лет! Очевидно, помимо концерта я слышала эту весьма безграмотную песенку еще и в Людином исполнении... Сестра была одержима актерами и театром... Все время напевала арии из Травиаты и Риголетто, в школьном спектакле играла роль самозванца - "Тень Грозного меня усыновила, Димитрием из гроба нарекла, вокруг меня народы возмутила, и в жертву мне Бориса обрекла. Царевич я. Довольно, стыдно мне пред гордою полячкой унижаться"... Но все это было уже намного позже, в конце сороковых годов. А еще позже - мы с Людой и моим мужем Мишей как-то были на Ново-Девичьем кладбище. Подошли к могилам актеров. Вахтангов... Ванин... И вдруг Люда сказала: " А кто это у могилы Ванина?". Я подняла голову и прошептала: "Наташа". Пожилая женщина посмотрела на меня и мы шагнули друг к другу - через 50 лет после Чухлинского детства. И стали переписываться.. . В первом письме она написала о хороших людях, которые жили в доме ее бабушки, и о тоненькой светленькой девочке - "эфирном создании" -Женечке...
ВСТАВКА. Строчки о Названове и Наташе Москвитиной я написала пару недель назад, а вчера -11 февраля 2004 г.- по телевиденью вдруг - передача о Названове. О его молодости. О том, что он прошел через ГУЛАГ, где расстреляли его любимую женщину. О его работе в театрах. О любви к Викландт, вспыхнувшей, когда она была замужем за Ваниным. О дружбе Названова и Ванина. О последней роли Названова - (коварный отчим в фильме "Гамлет" со Смоктуновским). О том, что Викландт после смерти Названова 30 лет не выходила замуж. А передачу вели Наташа Москвитина и ее муж, журналист... Показывали фотографии, в том числе детские Наташины... Я смотрела, не дыша, а перед глазами - где-то "вторым планом" - желтый дом - дача в Чухлинке, извилистая длинная дорожка от крыльца к калитке, слева полянка с собачьей конурой, у калитки - группа взрослых людей и Наташа - нарядная, красивая...
В 1944 г., до отъезда в Таллин, очевидно, вскоре после снятия блокады, мы вернулись на короткое время в Ленинград. Когда вошли в квартиру, я под нашей дверью нашла лист папиросной бумаги с машинописным текстом знаменитой песни - "Шаланды, полные кефали...". На протяжении многих лет я не понимала, что кефаль - название рыбы, и думала, что "кефали" - глагол. Что делали шаланды?- кефали...
Смутно помню трамвай на Невском. Окна Елисеевского магазина, еще заваленные мешками с песком. В Елисеевском магазине мама мне купила булочку - "жаворонок" и я съела ее в Екатерининском садике. Старые жильцы нашей квартиры умерли в блокаду. И даже не взяли из нашего стола на кухне оставшиеся там продукты. Зато в одной из комнат оказалась новая соседка, забравшая себе все приглянувшиеся ей вещи. Мы узнали об этом случайно. В квартире бегали крысы и мама купила на Малой Садовой во дворе под аркой (там размещался небольшой рыночек) серобелую кошку. Кошка пробыла у нас недолго, она выскочила на лестницу, где ее и украли, но речь о другом. Как-то мама ушла в булочную, что находилась (и находится сейчас) на углу Невского и Толмачева, напротив нашего дома. Она долго не возвращалась, и я стала громко плакать. Сначала ревела, стоя на подоконнике в комнате - окно выходило во двор, и люди во дворе поднимали головы и смотрели на меня. Потом вышла реветь в коридор... Соседка открыла дверь и впустила меня к себе. Вернувшаяся домой мама чуть с ума не сошла - ребенок пропал... А я о маме и не подумала, подумала о кошке и вышла. Мама отправилась благодарить соседку и увидела у нее в комнате наши вещи, даже вышитые мамой подушки. Она ничего ей не сказала, только очень расстроилась. А соседка, очевидно, поняв по ее взгляду свою вину, принесла маме закопченную кастрюльку - синюю с воронами (мне в ней когда-то варили кашу) и тарелочку от нашего сервиза - с листиками и ягодками по краям... В тот год в Ленинграде я впервые увидела кино - мама сводила меня в "Родину" на цветные фильмы "Джунгли" и "Багдадский вор" - очень понравилось. В тот год я болела краснухой - сидела в кровати и играла в "интернат", где детьми были... медные деньги разного достоинства.
Большой двор-колодец, выходящий через арку на Толмачева, являлся местом детских игр. В середине двора - садик: деревья, скамейка, стол. Вокруг садика мы - малышня - с восторгом бегали за девочкой Алей, которая катила в игрушечной коляске довоенную целлулоидную куклу с закрывающимися глазами... Вернувшись в Ленинград в 1955 году, вернее уже позже, поступив на работу в Публичную библиотеку на Фонтанке (1963 г.), я по дороге в главное здание ГПБ на Садовой, зашла в этот двор, подошла к окнам Алиной квартиры и...шок: на окне сидела та самая кукла. Я стояла, как неживая, почти плакала... Затем еще несколько раз приходила к ней "на свидание", но постучаться в Алину квартиру так и не решилась ... А потом кукла исчезла.
На Невском проспекте в доме 102 до войны жили друзья моей мамы еще по Кировограду. Четыре сестры Чудновские - Поля, Фаня, Маня, Лиза. Поля была замужем за Семеном Яковлевичем. Кажется, это был второй брак, а ее дочь Лида была от первого. У Семена Яковлевича от первого брака - дочь Ляля. И все они жили в одной квартире. В 1944 г. все, кроме Семена Яковлевича, еще находились в эвакуации на Урале. Муж Лиды на фронте. Муж Фани погиб в первые дни войны. Он стоял у двери блиндажа и погиб при взрыве - один из всех, кто там находился. Фаня с двумя сыновьями - Левой (Лелей) и Ромой, остальные две сестры - незамужние- составляли одну семью. Семен Яковлевич был часовщиком, мы с мамой в 1944 г. ходили к нему в мастерскую - где-то на Рубинштейна или на Марата...
Оглядываясь назад, на прошедшие давно военные годы, удивляюсь тому, что память сохранила все эти города и встречи; все казалось достаточно долгим, но теперь понимаю, что и житье в Чернушке, и в Чухлинке, и наезды в Ленинград, и в Москву были очень короткими - а иначе - как мы столько успели?!
Из Ленинграда уехали в Таллин - об этом я уже писала выше. Добавлю только, что в Таллине я стала читательницей Библиотеки дома офицеров, куда привел меня папа. (В это приземистое белое здание с якорями у входа я пришла через много лет с мужем - показать ему истоки своей любви к библиотекам). И еще - в литературе описано, и очевидцы- эстонки рассказывали "курьезную" историю о том, как жены офицеров в Таллине сшили себе выходные платья из желтого шелка в мелкий цветочек, а это был материал для ночных рубашек... И у нас тоже оказался этот шелк, но "рубашечное" платье мама сшила не себе, а мне. И оно было очень красивое.
Из Таллина весной 1946г. на совсем короткое время мы уехали в Ленинград, затем в Москву и оттуда - в Калининград...
(Люда вспоминает, что ее мама очень боялась отпускать нас в покоренную Германию и они с Людой поехали с нами и прожили у нас до октября, поэтому в пятый класс Московской сестра пришла с опозданием.)
К 1946 г. в Ленинград уже вернулись все Чудновские. Мой ровесник Рома показывал мне свои тетрадки и хвастался, что уже усвоил деление (помню крупные цифры и знак деления). Мы ездили в разрушенный Петергоф... В Лавке писателей на Невском мама купила мне подшивку журнала "Задушевное слово", благодаря которому я познакомилась с произведениями Чарской, и книгу в издании "Наша библиотека" - "Яша Полянов". (У нас было много книг, мама давала их читать всем желающим - и очень многое, в частности упомянутые журнал и книга, пропали. Но через много лет, увидев у букинистов "Яшу...", как две капли похожего на пропавшего моего, я восполнила утрату, и теперь он гордо стоит на одной из полок нашей с мужем библиотеки).
В 1946 г. я пошла во второй класс школы Љ 4. г. Калининграда. Она находилась довольно далеко от дома. В классе было очень много девочек, приходилось даже сидеть за партой втроем. Я многих помню - Галю. Егорову, Алю Дерябину, двух подружек - Полю Колтман и Нину Кальянову, похожих по "строению" и по прическе, только Поля - брюнетка, а Нина - блондинка, свою соседку по парте (я ее сама в соседки себе и выбрала) Риту Скибетянскую. Мне очень понравилась Рита - имя, созвучное Релане (Хрусталевой). Впрочем, взяв в руки фотоснимки и первого, и последующих классов, я могу назвать по имени и фамилии почти всех. На снимках второго класса мы уже в пионерских галстуках. Хорошо помню, как меня принимали в пионеры, текст торжественного обещания был довольно длинным, потом его значительно сократили. Мы учили текст наизусть, но при приеме повторяли слова вслед за вожатой - " Я - юный пионер Союза Советских Социалистических республик, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю, что буду жить и учиться так..." Одна девочка в классе была мне дороже других - ее звали Лиза Борченко. Очень маленького роста. С челкой. С карими глазами. В коротком платье, из-под которого почти до колен торчали штаны. Последнее ее ничуть не смущало. Она ходила с высоко поднятой головой. Была уверена в себе. Отлично училась. Много читала и много знала. Правда, знала не всегда верно - так, например, объясняла моей маме, что гипноз - это "глазная болезнь". И возражать ей было бессмысленно... Дочь школьной учительницы и художника, она была очень самостоятельна - часто бывая у нее дома, я никогда не видела (или редко видела и не помню?) ее родителей. Они жили недалеко от нас, в отдельном доме, утопающем в зелени сада...
Нашу школьную учительницу звали Татьяна Михайловна, она выгодно отличалась от моей первой - Зои Константиновны, была приятной и дружелюбной. Я училась на пятерки, писала стихи и чувствовала себя превосходно. К тому же в школе организовали хореографический кружок, в который брали с третьего класса. Но я уговорила руководительницу, и меня единственную взяли из второго. Мама сшила "пачку" и я научилась приседать в реверансе.
Кто из детей не желает иметь сестренку или братишку? Я мечтала о сестренке. В Москве Люда и Женя, едва оставшись вдвоем, начинали играть в "ту игру", разыгрывая в лицах нескончаемую романтическую историю. Я слушала, не дыша. Главной героиней у них была золотовласая Елена и, естественно, я мечтала о сестренке, похожей на нее. Но с детьми у мамы были сложности, из-за больных почек ей запрещали рожать. Летом 1947 г. она ездила в Москву на консультацию к знаменитому Вовси в печально известный Дом на набережной. (Помню как мы с папой, ожидая ее, ходили по набережной). Врачи советовали ей рожать в Москве, и мы почти до конца декабря оставались там. Пришлось менять школу. В той школе - Љ 236 г. Москвы, где училась Люда - меня брать в 3 класс не хотели, несмотря на отличный табель об окончании второго. Родители с трудом уговорили. И я начала учиться. Но уже через месяц маму положили в больницу на сохранение беременности, и она, чтобы не волноваться за меня, захотела, чтобы я ушла из школы. Она не зря волновалась: была, например, такая "игра" - все стояли на тротуаре у мостовой, а, когда появлялась машина, перебегали перед ней дорогу - туда и обратно (недавно об этой "замечательной" игре в телепередаче рассказывал мой ровесник, такие "созвучия", "узнавания" очень дороги - даже, когда речь идет о какой-то ерунде). И я перестала ходить на занятия. Это было очень мучительно. Мои новые подружки - Галя Кричевская, Алла Широкова, проходя мимо окон двухэтажного дома, где мы жили на втором этаже, кричали: "Прогульщица!"... Вместе с тем, за первую четверть учебного года меня аттестовали.
В тот год я познакомилась со всеми Людиными школьными подругами. Дом всегда полнился гостями. Приходили без предупреждения в любом количестве, и для всех всегда находилось место и обнаруживалась еда, хотя обед готовили редко. Это был веселый дом, здесь я любила всех и здесь меня любили...
Пребывание в Москве с раннего детства и, пожалуй, до настоящего времени связано у меня с посещением Парка культуры и отдыха. Теперь - это ностальгическая тяга к прошлому, тем более, что Люда последние лет 20 живет от него совсем близко: "Парк культуры" - ближайшая станция метро. Тем более, что напротив парка - выставочный зал на Крымском Валу, который, приезжая в Москву в последние годы, мы привыкли посещать. А в детстве - это было "путешествие" - наряжались, долго ехали... В этом парке я съела свое первое в жизни мороженое (сказала: "вкусно, но мало соли и, если бы с хлебом..." - очень хорошо помню, как я его ела на скамейке, слева от входа в парк, как мама и Люда смеялись, услышав "оценку"). В этом парке после войны разместилась знаменитая трофейная выставка - скорее, не в самом парке, а перед ним, на площадке у набережной - уже с моста были видны грозные фашистские танки-тигры. Мне кажется или действительно так?! - они были какие-то рыжие... В этом парке была чудесная забава - "колесо обозрения" - "чертово колесо" - кабинки, раскачивающиеся в воздухе, в которых мы сидели, прижавшись друг к другу, замирая от страха и восторга, когда при очередном повороте колеса наша кабинка оказывалась на самом верху, а потом - как в яму - резко шла вниз... А какой вид на Москву открывался сверху... Когда я уже оканчивала школу, в этом парке в специальном павильоне состоялась совсем иная - "крамольная" выставка. Там я впервые увидела полотна Пикассо. Они соседствовали с картинами и скульптурой привычного соцреализма - было с чем сравнивать. Помню странное ощущение - непонятно, но завораживает. Долго стою и стараюсь понять, а вокруг откровенно смеются...
И еще одно чудо в Москве я запомнила на всю жизнь - экскурсионное такси, черная блестящая длинная машина с открытым верхом. Такси отходило от площади, что рядом с гостиницей "Метрополь", и возило желающих по всему городу. Но это было, очевидно, уже в более поздние годы...
Я опять ушла в сторону от рассказа, но иначе не получается. 1947 год. Сестренка родилась 5 ноября 1947 г. Мы с Людой только проснулись, когда Соня вошла в комнату и сказала: "Поздравляю, у вас сестренка". Мне было почти 10 лет, Люде только исполнилось 14. Мы, полуодетые, скакали по кровати и радовались. Я выкрикивала стихи: "В той башне высокой и тесной царица Елена жила". Но Еленой сестру не назвали... Для нее подбирали имя, созвучное имени папиного погибшего брата. Так хотел папа и его родня. (Меня назвали именем маминой мамы - Хеня, Женя). Предлагалось - Ася или Оля. Против Аси мама возражала категорически. Сестру назвали Олей. Когда ее принесли домой и развернули, все мои претензии - почему не Елена - отпали. У ребенка были длинные черные волосы, а для Елены требовались - золотые... Оля была совершенно не похожа на меня. Все сочли, что - на маму. Так началась новая жизнь нашей семьи - уже вчетвером. Перед новым годом стало возможным перевезти ребенка в Калининград, и мы уехали. За вторую четверть я оказалась не аттестованной, и третья четверть прошла у меня в занятиях не в школе, а дома у моей учительницы Татьяны Михайловны. Я нагоняла упущенное, нагнала и в начале апреля пошла в школу.
23 апреля - в день рождения моей любимой тети Сони - все в том же 1948 году я получила возможность праздновать свой второй день рождения. День начинался замечательно. Уже стало тепло, и я впервые в этот год смогла надеть носки... К нам зашла соседка Бурмакина, они с мамой разговорились, и я узнала, что ее сын - второклассник Валерка принес домой фотографию класса. Как было не посмотреть?! Потом врачи говорили, что, если бы я стояла на шаг ближе или на шаг дальше, если бы Валерка, прежде, чем выстрелить, окликнул меня, моя биография на этом бы и закончилась. Но я стояла там, где стояла, левым боком к нему, держа в руках фотографию. Мне обожгло шею, что-то не больно кувырнулось внутри. И прекрасно понимая, что это выстрел, я, вбежав в нашу комнату, почему-то сказала: "Валерка меня ударил". Мама помчалась к соседям. Размазывая по лицу слезы, Валерка орал: " Я не знал, что он заряжен".
Серый, маленький, с белой костяной ручкой дамский монте-кристо, револьвер с открытым барабаном (что он заряжен, не заметить было нельзя) после этого дня много лет, несмотря на запрет хранения огнестрельного оружия, хранился в нашей семье. А тогда - что-то маловразумительное: мальчишки нашли его, обточили ружейные пули... стреляли дробью ??? по коровам??? Подобная забава не была редкостью в послевоенном Калининграде. Сначала мама побежала со мной в поликлинику Дома офицеров. Помню, что я все время спрашивала, не умру ли, впрочем, овершенно спокойно. Затем меня положили в больницу - в бывший немецкий госпиталь, все сохранившиеся документы оттуда - на немецких бланках. Мама была дома с сестренкой, в госпитале со мной почти постоянно находился папа. Помню как в палату, где лежало много детей, вбежали довольные врачи - им удалось извлечь осколок из колена мальчика. И, на радостях, в операционную повезли меня. Папу пустили туда по моей просьбе. Но не тут-то было! Для такой достаточно сложной операции (пуля засела между 6 и 7 шейными позвонками) не было необходимого оборудования, даже обычного для операционных экрана. Операция длилась полтора часа, под местным наркозом. В конце наркоз уже не действовал - зашивали без него. Пуля осталась во мне на всю жизнь - со всеми последствиями - физкультура запрещена, падать нельзя, и как сказали зачем-то десятилетнему ребенку - рожать будет нельзя. "Проси, чего хочешь", - сказал мне хирург после операции. "Посмотреть в микроскоп",- ответила я, к тому времени успевшая увидеть фильм "Ураган" - про ученого, имеющего свою лабораторию, - и уверовавшая в свое призвание ученого. На другой день меня на каталке привезли в кабинет и показали листик под микроскопом. Помню, как сейчас...
В четвертый класс пошла уже в новую, только что открывшуюся школу Љ 21
Я пришла в новую школу, которую окончила в 1955 г. довольно уверенной в себе девочкой, вернее не столько уверенной в себе (я была физически слабой, некрасивой и мнительной), сколько в своих способностях и блестящем будущем. Я опережала по духовному развитию своих одноклассниц (об этом постоянно говорили на родительских собраниях учителя), писала стихи и - "в тайном обществе" - прозу, очень много читала, любила театр (успела полюбить во время наездов в Москву), отлично училась, хотела в будущем иметь свою научную лабораторию... Интересно, что уже тогда, я считала (и это потом помогало мне не раз), что всего можно добиться, надо только очень захотеть. И свои школьные пятерки я получала отнюдь не легко - это был результат стараний и труда. Как часто, уже в этой школе, просидев за уроками гораздо дольше, чем хотелось бы, я приходила в класс - единственная, решившая задачу. И как радовалась, когда на вопрос: "Кто решил?" - единственная, поднимала руку. Впрочем, это удавалось не всегда. Перед уроками часто у меня весь класс списывал решение и "блеснуть" не удавалось. Но и отказать им я не могла...
Лиза Борченко тоже перешла в новую школу, и в четвертом классе мы еще учились вместе, потом она с родителями куда-то уехала. И в Таллине, и в Калининграде классы были переполнены. И там, и там училось много девочек из семей военных, живших "на колесах". Например, Нина Тарараксина, учившаяся со мной еще в Таллине, оказалась в моем четвертом классе в Калининграде. В центре фотографии второго класса сидит очень красивая девочка Дина. Пройдет более 10 лет и в Москве к моей тете - портнихе - придет на примерку платья черноволосая и черноглазая девушка. Разговорившись с ней, выясняем, что в нашей детской биографии много общего, одни и те же переезды, и... четвертая школа, второй класс! Так я во второй раз познакомилась с Диной. У нас оказалось много общих знакомых - в каком-то году она училась со Светланой Флегонтовой (мой четвертый класс) и с другими...
Уже не помню, в котором из младших классов, я в первый и в последний раз публично солировала - на уроке пения. Голоса у меня никогда не было, верно передать мотив я никогда не могла. Но - учительница повелела и пришлось. "Шел отряд по бережку, шел издалека. Шел под красным знаменем командир полка. Голова обвязана, кровь на рукаве...", - выводила я старательно слова первой вспомнившейся на тот момент песни. Но выслушать до конца учительница "почему-то" не захотела... Интересно, что отсутствие голоса не помешало мне, уже в каких-то старших классах, петь в школьном хоре и даже участвовать с этим хором в смотрах художественной самодеятельности. Время было такое. Пение хором и в учебных заведениях, и в учреждениях было обязательным, почти как политинформации...
В четвертом классе у меня появилась верная подруга Лариса Дегтярева. Я заметила, что она слишком часто плачет по разным поводам и поняла, что нашла родственную душу. Мы просидели за одной партой с четвертого по десятый класс. (Затем я уехала поступать в Московский Химико-технологический институт им. Д.И. Менделеева, но не поступила, так как на экзамене по моей любимой химии получила тройку из-за плохого знания биографии Менделеева - вопроса, которого не было в программе. Еще спасибо, что не двойку, что, впрочем, не меняло сути дела. "Вы поступаете в институт имени Менделеева, не зная биографии этого ученого?!"- преподаватель был прав, но химию я знала на отлично. Увы! Это моя постоянная беда... Чтобы ответить блестяще, удачно выступить с докладом и т.п. мне всегда надо было знать все, в то время как многим другим для подобного результата достаточно было знать хотя бы что-то... В Калининград я вернулась только затем, чтобы помочь родителям собрать вещи: Папа вышел в отставку, и семья собиралась переезжать в Ленинград. Отъезд ускорили из-за меня - жить в Калининграде с позором "непоступления" я категорически отказалась. Вскоре и Лариса уехала со своей семьей в Иваново. Потом она поступила в институт. Закончила его, переехала жить в Смоленскую область, вышла замуж, родила сына и... связь оборвалась. Все попытки узнать о ней что-либо, найти ее, по сей день напрасны. Уже и боюсь искать: если бы была жива, наверняка б объявилась... (Но все-таки в апреле 2004 г. я послала запрос в передачу "Жди меня"...). Итак, Калининград... 21 школа... Выше я уже говорила об этом времени. Еще немного...
Мы жили на Сталинградском проспекте, д.73. ( А один из героев замечательного фильма "Белорусский вокзал" - на Волгоградском проспекте, тот же Сталинградский, д. 17 - вот и "перекличка"!). Двухэтажный дом с черепичной крышей. Рядом с домом на большой территории - сад: яблони, груши, заросли кустов малины, сирень. Огородики - плод деятельности жильцов дома... ( Побывавшая недавно в Калининграде моя сестра с грустью заметила, что сада уже нет - территория застроена.) О сирени надо сказать особо - она не погибла в сожженном Кенигсберге и росла везде, в том числе среди развалин в городе и за городом. Она зацветала в мае и в конце мая уже осыпалась. Я никогда и нигде не видела больше такого сиреневого изобилия - от обычных четырехлепестковых цветов до крупных махровых, от светло сиреневых до ярко лиловых, красных. Мы ездили на велосипедах за сиренью за город в ничейные заброшенные дачи, приносили огромные букеты на экзамены (школьные экзамены и сирень в памяти неразделимы ).
В нашем доме на каждом этаже в отдельных квартирах (по две на этаж) жили семьи офицеров. Еще одна квартира с косыми потолками была в чердачном помещении. В двух комнатах с косыми потолками жили Бебяковы - Борис Николаевич, его жена блондинка, финского происхождения - Валентина Васильевна, дочка Инга и мальчик - кажется, Саша. Они очень дружили с моей семьей. Инга была меня на 4 года младше, воспринималась как сестренка. Голубоглазая, круглолицая, с ямочками на щеках, с белыми косичками - натуральная блондинка. Ее не портило даже заикание, оно стало мешать ей уже гораздо позднее, когда Бебяковы, как и большинство наших знакомых, оказались в Ленинграде - "Почему родители не лечили, это можно было исправить "- говорила мне с горечью красивая старшеклассница... Дружба дружбой, но во времена знаменитого "дела врачей" Борис Николаевич сказал папе: "Вас я очень люблю и уважаю, но то, что сейчас делают с евреями, - верно". Я запомнила это на всю жизнь. Папа вернулся от соседей расстроенный, злой, но дальнейшим хорошим отношениям это не помешало.
ВСТАВКА: Не далее как вчера - 19 января 2004 г. - я вспомнила этот эпизод В моей любимой передаче "Школа злословия" собеседником был Горбачев, и он, вспоминая свою жизнь, возмущался годами гонений на "безродных космополитов". Рассказывал, как его друг (Либерман) пришел в ужасном настроении - его выбросили из трамвая. "А ведь он прошел войну! Имел награды!" - возмущался Горбачев. То есть, если бы не прошел войну...
Летом мы, как правило, уезжали в Москву или москвичи приезжали к нам. Но в одно из "лет" папе дали две путевки в санаторий Балтийского флота в Майори. Оля была совсем маленькой. Мама сняла комнату недалеко от санатория, где и жила с ней. А вместо нее путевкой воспользовалась я. До сих пор вспоминаю это чудо - белый песок пляжа, к которому выходили через полуразрушенную застекленную купальню, хвойные ванны, - полное расслабление (я никогда больше в санатории не была!), сосны, поездки в Ригу. На одной из экскурсий в нашей санаторной группе оказалась, кроме меня, еще одна девочка, чуть-чуть помладше. Она задирала голову к крышам роскошных рижских зданий (на одной крыше - флюгер - петух, на другой - кот), разглядывала здания и с интересом спрашивала: "Это барокко или рококо?" Не думаю, чтобы она что-либо смыслила в архитектуре, но вопрос задавался почти у каждого дома. Я потом много лет, увидев где-либо экскурсионную группу, вспоминала этот милый вопрос. Сама экскурсий не любила и не люблю. Предпочитаю прогулки не по программе, с собственными, а не внушенными впечатлениями. Но, пожалуй, без экскурсии я не смогла бы посетить тогда костел, а в нем в этот день была конфирмация - сказочное зрелище - девушки в белых платьях, юноши в черных костюмах, посвящение во взрослую жизнь.
Мало ли чего я не любила и не люблю. Никогда не проявляла интереса к автографам, Даже в первый день поэзии в Москве, где оказалась на Моховой, в магазине, прижатой к прилавку, на котором стоял мой любимый Симонов. Я с восторгом приобрела его книгу, но к Университету, куда все помчались за автографами, не пошла. Кстати, в этот день, по-моему, недалеко от Симонова стоял со своей маленькой книжкой никому не известный Евгений Евтушенко. (А, может быть, мне это только показалось). Я не интересовалась автографами, но в то лето, в Майори, дочка военного, моя новая подружка Валя потащила меня к Марине Ладыниной. Ладынина жила в одном из корпусов Дома творчества (кажется, он так назывался). Когда мы переступили порог и оказались у лестницы, сверху раздался крик, обращенный к кому-то: "Никого ко мне не пускай!". Но было поздно. Мы поднялись по деревянным ступенькам и вышли на длинный балкон, где сидела кинозвезда. О чем мы говорили? Я написала об этом статью в "Вечерний Ленинград", когда актриса отмечала очень серьезный юбилей. А тогда она была ослепительно молода и красива. Сказала, что наша внешность вполне пригодна для кино. Ха, ха - ко всему, что я написала о себе выше, добавлю, что была тогда (в 12 лет) худа, долговяза и неуклюжа. Ладынина подарила нам по фотографии: "Милой Жене от Марины Ладыниной" и "Милой Вале от Марины Ладыниной". Храню... А еще храню, как драгоценность, воспоминание об улице, соединявшей Майори и Дзинтари - яркой, красивой улице, по которой в том далеком году все дамы (и я тоже) ходили в длинных ситцевых халатах с оборками. Об улице, где в книжном магазинчике можно было купить редкую детскую классику в дешевом издании, где уже в другое время и в другом магазинчике я купила сувенир - маленького черного деревянного кота - с выгнутой спиной и открытым ртом - "Мяу!"
В Калининграде своей квартирой как отдельной мы стали пользоваться не сразу - занимали две большие смежно-раздельные комнаты (каждая имела свой вход из коридора, но между ними была еще большая застекленная дверь - когда ее открывали настежь, обе комнаты как бы превращались в одну, в большой зал), а в маленькой постоянно кто-то жил: мы не сдавали ее, нет, просто папа отдавал ее приехавшим позже семьям. Сначала там жили Вадим и Ника Финкельштеины. От Ники я впервые узнала о Есенине - у нее были переписанные от руки стихи запрещенного тогда поэта. От нее же пришли ко мне рассказы Зощенко. Они с мамой готовили еду на кухне, а я сидела рядом и читала вслух потрепанную маленькую книжку рассказов. "Укушенный",- повторяла я, и все трое смеялись. Они были нам как родные. Вадим прекрасно играл на пианино и пытался учить меня, но ничего не вышло - мне этого совсем не хотелось. Потом у них родился Алик и они переехали в Ленинград (жили напротив зоопарка; когда в Ленинград вернулись мы, папа и я сразу же пришли к ним в гости). После отъезда Финкельштеинов комнату заняли Добрушины - Марк и Люся. Они были не намного моложе моих родителей. Марк в военные годы попал в плен. Он рассказывал, как не отозвался на фразу: "евреи, два шага вперед", и поэтому остался в живых. Его даже в спину подталкивали другие пленные - иди. Но он назвался армянином и чистил сапоги... До войны у него была в Ленинграде невеста, которая погибла на пароходе во время обстрела, и он женился на ее младшей сестре Люсе. И эти люди долгое время оставались друзьями моих родителей. Марк очень любил маленькую Олю, придумал ей смешное прозвище - "Ходя-макака".
Комната в Калининграде стала моей только в конце школьных лет. Кровать - немецкая, деревянная, небольшой письменный стол, этажерка, велосипед... В нашу квартиру, начиная с седьмого класса, на все праздники приходили мои знакомые по школе и два брата из соседнего дома - Толя и Женя Анисимовы. Мама поступала демократично - все готовила, затем плотно закрывала стеклянную дверь и мы оставались одни... Но все было очень чисто и хорошо, никто не напивался, не говоря уж о чем-либо другом. В десятом классе как-то после празднования пошли гулять - впереди девочки, сзади мальчики. Потом мальчики ускорили шаги, оказались среди девочек и взяли их под руки. Это сочли очень смелым поступком. Вообще - в сегодняшние дни - времена разнузданного секса - отношения между мальчиками и девочками пятидесятых годов могут показаться наивными и смешными. Школа из женской превратилась в смешанную только к моему шестому классу. Конечно были "элементы влюбленности" - записочки на уроках, приглашения в кино, но - не больше... Известие о том, что ученица школы Љ 4 - кажется, семиклассница - забеременела, явилось шоком для всего города... Из парты моей одноклассницы - класс девятый? десятый? - извлекли дневник и зачитали его на педсовете. А там было написано: "Я очень люблю своего Юку...". И об этом узнала вся школа. И наша Зоя и Юра Зубков (Юка) из другого класса стали опальными школьниками... Мы мало знали о взаимоотношениях полов, хотя в восьмом классе девочкам, закрыв дверь перед любопытствующими мальчиками, прочли лекцию о половой зрелости и связанных с этим явлениях. Родителей и даже подруг стеснялись. Ответы на многочисленные вопросы искали в книгах, энциклопедиях.
Итак, я читала опального Зощенко - после разгрома в 1946 г. журналов "Звезда" и "Ленинград". А об опальной Ахматовой делала доклад в четвертом классе. Разгромный доклад был, очевидно, обязателен для людей любого возраста. Мне, как самой начитанной, дали томик стихов Ахматовой, я впервые ее стихи прочла - от корки до корки - и - каюсь!- сделала доклад. Я клеймила Ахматову за пошлость и мелкотемье, разумеется, в соответствии со своим тогдашним пониманием этих грехов. Ах, как это было пошло: "Муж стегал меня узорчатым, вдвое сложенным ремнем..."
Сочинения писали по шаблону: вступление, заключение... Большинство учеников "перекатывали" критические статьи Добролюбова, Герцена... Они - но не я! Я писала все всегда от себя, самостоятельно, не соглашаясь и не споря с критиками. Очень любила писать на свободную тему. Сохранилось одно из сочинений восьмого класса - сколько пафоса, сколько откровенных глупостей, детской восторженности и веры - да, веры! - в то, что наша страна - лучшая в мире. О "лучшести" нашей страны мы привыкли помнить с детства. Правда, ходила фраза о том, что "капиталистические страны загнивают, но как же хорошо при этом пахнут!", однако, это было в угоду желаемой крамольности...
Что-то я очень сильно забежала вперед. Вернемся в 1946 год. Мы только приехали. Основная часть города - развалины. Мы их видим, проезжая на трамвае от вокзала до окраины, где живет новое население. Трамваи - пока редкость. Около нашего дома трамвайное кольцо (впоследствии - маршрут трамвая Љ 6). Сначала трамваи не шли. На кольце одиноко стоял "мертвый" белый узкий вагон. Потом началось движение, и вскоре нас порадовали красивыми удобными вагонами из ГДР. Но это впереди... А пока - в городе еще живут немцы... Они умирают от голода... Почти напротив нас, наискосок, - кладбище и на протяжении всего дня к нему везут на саночках трупы. Те, кто пережил блокаду, говорят, что похоже... Говорят, но жалеют местное население далеко не всегда. Девочка - рыжеволосая Розка - стучится в квартиры: " У меня папка-мамка нету! Подайте!" Чаще всего подают, но из одной квартиры вышел офицер и ударил ремнем - у него вся семья погибла в Ленинграде. Немцы бродят по помойкам... На рынке за бесценок продают вещи - фарфор, хрусталь... Мама с Соней (москвичи приезжали к нам летом довольно часто) как-то, гуляя, зашли в садик разрушенного дома, а там - скульптура: мать обнимает сына и надпись: "Вернись с победой" - совсем, как у нас... Пришли домой потрясенные... К нам ходила за милостыней совсем маленькая девочка, она ничего не говорила, звонила в дверь и, когда ей открывали, молчала. Ей было лет пять, светлые волосы на макушке свернуты калачиком... Мама давала ей еду и плакала... Когда немцы покидали город, девочка в очередной раз пришла к нам и протянула маме горшочек с подснежниками. Детей объединяли в детские сады. Тощенькие, маленькие, в каких-то шапочках-колпачках они ходили по улицам группами, не смешиваясь с новым населением, мимо него. Одна из соседок рассказывала про мальчика и девочку, роющихся на помойке. "Вот, что вам наделал Гитлер",- сказала она им, а дети переглянулись, сказали резко - "Нихт ферштеен" и быстро ушли... Когда мне говорят о том, как любят нас немцы в новой Германии, как чувствуют свою вину перед Россией, я не верю. Молодые - может быть, но мои ровесники - те, что рылись на помойках около своих, бывших своих, домов, которые умирали... На одной из сожженных улиц - она называлась "Торговая" - дома - розовые коробки, а внутри пусто, только разбитые лестницы, кирпичи, останки квартир, а иногда и трупы, - так вот на этой улице, где тротуары были чистыми, будто ничего не случилось, мы часто видели маленького мальчика, совершенно седого... Вскоре среди немцев началось сопротивление. Ходили слухи, что повесили милиционера, стоявшего на посту у развалин знаменитого Замка трех королей, потом пионера в парке... И немецкое население депортировали - как говорили, в новую Германию, но иди знай - куда...
ВСТАВКА. В 1996 году я впервые оказалась за рубежом. Командировку на Лейпцигскую ярмарку и проходящую параллельно конференцию по сохранению культурных ценностей дали вместо заведующей нашим отделом - мне, так как заведующая готовилась к защите докторской диссертации. Меньше всего мне хотелось в Германию после лет, прожитых в Калининграде, но заграница манила, и я с радостью отправилась в Лейпциг. Добирались через Берлин. В аэропорту нас ждал автобус; трехчасовая экскурсия по городу. Знакомые черепичные крыши, дома-коробки, только никаких развалин, кроме Рейхстага. Еще через три часа - Лейпциг, похожий на старую Ригу. В свободный день я сама, не зная языка и подготовив для приобретения билета несколько английских фраз, съездила в Дрезден. Я была в восторге, я уже поверила, особенно после общения в поезде с немецкой студенткой, изучающей современную русскую литературу, в дружбу между народами, но в последний день пришлось протрезветь. В поисках сувениров я бродила по магазинам и заблудилась. Все обращения к прохожим оказались напрасными. Они меня не понимали. Но вот - навстречу мне идет пожилая пара примерно моих лет. Бросаюсь к ним, повторяю по-английски, что мне надо к вокзалу (там гостиница). Они молча слушают и вдруг, крепко взяв спутника под руку, зло и резко женщина произносит столь знакомые мне, но уже почти забытые немецкие слова: "Нихт ферштеен!", и они быстро уходят, а я стою - оглушенная - я снова в Кенигсберге-Калининграде, и мой отец - военный, а местное население умирает...
И еще одна ВСТАВКА: Вчера вечером (20 апреля 2004 г.) по телевидению прошла передача "Бастион" из цикла "Лубянка" о штурме Кенигсберга. Показали очень красивый "кусочек" довоенного города... Потом укрепления, форты, которые я видела своими глазами, они тогда довольно быстро стали привычным пейзажем. Рассказали о том, какие огромные силы были брошены на взятие города: артиллерия, авиация ( за 1 час на город сбросили 1000 бомб); о том, как горел город, надо полагать от советских действий - а нам говорили, что его сожгли напалмом американцы, что именно поэтому сохранились "коробки" домов и приобрели такой странный розовый цвет. Разберись сейчас! Все подавалось как-то иначе. Ни слова о Площади Трех маршалов, а нам говорили, что именно здесь сошлись победные войска Черняховского, Рокоссовского, кого-то еще - Василевского? Конева?- уже не помню. Ничего о знаменитом зоопарке, где жил бегемот Ганс, переживший штурм. Вообще ничего почти о потерях наших войск, и памятники не показали... Среди задымленных улиц знакомые очертания... Но сказали, сказали о том, как плохо пришлось мирному населению. О том, как людей выгоняли из домов, и им некуда было деться. Им говорили, что таковы жестокие законы войны. "Как к нам - так и к вам". О том, как они без самого необходимого оказывались в подвалах и становились добычей крыс. О том, как по трупам матерей ползали дети, прося еду... О том, как когда уходил последний пароход, увозящий мирное население, там негде было даже сидеть, а попадали туда только по специальным пропускам от коменданта города. Но оставалось все равно много людей, и никто не знал, что с ними делать... А потом их посадили в поезда - ушло 49 переполненных поездов! - и отправили в Германию. Плача, вспоминала ужасы штурма и дальнейших дней женщина, которой было тогда 14 лет. Но...она не уехала с родителями, хотя те уехали... Этот момент выглядел как-то нелепо - "она хотела восстанавливать свой город", но ведь город практически не восстанавливали. Насколько я знаю, семьи военных и многочисленные переселенцы жили на окраинах в уцелевших домах, а центр только лет через 10-15 обрушили (были такие насыпи из кирпича), а еще позднее кирпичную крошку снесли и выстроили то, что есть сейчас, совсем не определяемое термином "восстановление".
У оставшейся в городе четырнадцатилетней немецкой девочки (да как же родители могли уехать без нее?!) впоследствии выросли говорящие на русском языке дети. Я не понимаю ее радости по этому поводу, после того, как она видела штурм и гибель соотечественников. Почему все-таки она не уехала? Почему хотя бы сейчас не везет детей в Германию?! Странная передача, в конечном счете настроенная на общий мир, на вхождение в мирную Европу... Похоже, что немцам отдадут Калининград, ставший сегодня рассадником наркомании и спида, отрезанный от России отделившейся Литвой. Как это дико - укрепления, бои, смерть, а потом, как в детской игре все "замиряются" и так до новой битвы. Мне, прожившей в этом городе с 1946 по 1955 г., кажется, что не нужно его отдавать...
Соответственно, еврейская эмиграция в Германию для меня - загадка. С одной стороны - это страна Гитлера, фашизма, концлагерей, с другой - страна побежденная, где в каждой семье кто-то погиб или умер от голода в сороковые годы. Я бы не смогла там жить.
Со второго по десятый класс - целая жизнь... Она была заполнена уроками, чтением, пионерской и комсомольской работой, писанием стихов, планами на будущее, хождением в кино. Кинотеатр "Победа" находился довольно далеко от дома, но он был ближайшим. На сеансы отправлялись часто всем классом после уроков. Чудом свалились на нас, тогда - старшеклассников - трофейные фильмы. Мы смотрели их по несколько раз. Бредили Эрлом Флинном. А чего стоила эпопея с Тарзаном!!!
Но я мечтала уехать. "В Москву! В Москву!". Но... вместо Техноложки в Москве - Технологический институт целлюлозно-бумажного производства им. В. М. Молотова в Ленинграде. Вместо Москвы - Ленинград (хотя и по сей день Москва мне ближе). А Москва - я помню праздничный город в день его восьмисотлетия. Помню знаменитый памятник Пушкину еще на другой стороне Тверской, на бульваре, и помню, как его перевозили: я с Людиной мамой возвращалась от других родственников, и у улицы Горького наш троллейбус (или такси?) - наш транспорт - замедлил ход - перевозили что-то большое, темное. Был вечер. Плохо видно. Соня сказала: "Запомни. Это Пушкин". Я запомнила. Помню Большой театр, где мы с Людой слушали "Евгения Онегина". Помню филиал Большого, где мы с ней слушали много опер и видели много балетов. Когда я еще не доросла по возрасту до права вечернего посещения театров, Люда убеждала контролеров, что доросла. Мы врали, и нас пропускали. И, свесившись с галерки, я кричала "Браво!" и Мессереру, и Леокадии Масленниковой и многим другим...
Упомянув Молотова, сообразила, что еще ничего не написала о Сталине, о знаменитом деле врачей - целый пласт жизни, многими воспринимаемый по-разному. Теперь все считают, что о нем знали правду, но скрывали свое знание. В моей семье все было иначе...
Я в детстве мечтала увидеть Сталина. Его существование и отношение к нему - нет, не любовь, но признание его обязательности, необходимости было непоколебимым. Детские "вопросики": "Ты за солнце или за луну?" - Если "за луну", то -"за советскую страну", а , если "за солнце", то "за пузатого японца". Что-то также было и про Сталина - "за родного, любимого Сталина". Все вокруг этого имени было красивым, как, например, роскошная книга Леонидзе -"Детство, юность, отрочество": "Не летал над кровлей ястреб, и орлы не клекотали", когда родился вождь... Я мечтала увидеть его на параде. И однажды Людина мама повезла меня на праздник ВВС в Тушино. Это было в тот год, когда открыли Волго-Донской канал. На огромном поле, разделенном на отсеки, сидели люди. Очень далеко, но как раз напротив нашего отсека - "сектора" находилась трибуна. Помню, как на нее поднимались люди, но все вокруг говорили: "А Сталина нет, он на приемке Волго-Дона". И соответственно - никаких приветствий в адрес вождя мы не слышали. Праздник был великолепен, но на другой день, выйдя на улицу, я увидела газету и расстроилась на много лет: там была фотография трибуны, на которой стоял Сталин, а внизу, в тексте - о том, как он поднимается на трибуну, и все кричат: "Ура товарищу Сталину!". Только в 1956 г. из знаменитого письма Хрущева я поняла, что никакого Сталина там не было, но тогда я недоумевала как, очевидно, и все побывавшие в тот день в Тушино. О нем слагали красивые стихи ...: "Вождю наш привет, наш красный букет, и лучшие наши песни!". Я знала много красивых стихов и песен о Сталине и узнала еще больше, когда готовила пионерский сбор о нем в своем подшефном третьем классе. Сбор, который я провела с участием и своих других подопечных - первоклассников. И танцевали, и пели, и читали стихи... До его смерти было уже упомянутое мной пресловутое "дело врачей", которое ни я, ни мои родители никак не связывали с его именем. Наоборот, считали, что он ничего не знает. (Когда он умер, мама плакала и говорила: "Что теперь с нами будет?"). А в тот мартовский день, когда власти стали готовить нас к неминуемому, в классе по плану было мое любимое - сочинение на вольную тему. И, когда перед уроком моя одноклассница - крупная, большеглазая и большеносая девочка Галя Волошина хлопнулась головой на парту и запричитала о болезни вождя, я ничего не почувствовала кроме досады, что сочинение отменят. Но его не отменили, и я получила предвкушаемое удовольствие, написав очередное восторженное о том, как на Тверском бульваре "стоит, склонив свою курчавую голову поэт, а вокруг кипит жизнь, жизнь, о которой он мечтал, жизнь к которой он стремился...". А потом - все слушали радио, все плакали - и дома, и в школе... В школе всех собрали в зале, где старшеклассников принимали в комсомол, где проходили все общешкольные собрания, а в повседневной жизни - уроки физкультуры, от которой я была освобождена, где напротив двери стоял огромный портрет вождя, нас собрали в этом зале, и там стоял всеобщий плач. Все рвались в Москву, но не поехал - слава Богу! - из нашего класса никто, родители-молодцы не пустили. А был день, когда весь город собрался на центральной площади, где перед памятником Ему в праздники устанавливали трибуны, и мы парадом проходили мимо них, чеканя шаг - белые фартуки, белые банты; ближе к трибуне отличники - такая честь! - за нее сражались! Так вот весь город собрался на площади, и когда из репродуктора вдруг зазвучал голос, так похожий на Его голос - те же интонации, ( выступал другой "дорогой грузин" - Берия), зарыдала вся площадь... Кажется, году в пятьдесят восьмом наша институтская группа была на практике недалеко от Калининграда - в городе Советске, и я повезла свою подругу Ирму в Калининград, чтобы показать ей город своего детства. Автобус свернул на площадь, я сказала: "сейчас будет памятник Сталину", и ... опешила - на знакомом постаменте стоял не Сталин, а Ленин. Сталина перевели в ближайший сквер, а потом и вовсе убрали.
Когда в киножурнале показывали вождей, зал одобрительно шумел. На моей памяти все любили "всесоюзного старосту" Калинина. Начав говорить о вождях, коротко продолжу. Те, кто пришел после Сталина, - Маленков и т.п. никаких восторгов уже не вызывали... О Хрущеве - несколько ниже...
Не поступив в институт в Москве, я ускорила переезд родителей в Ленинград. Приехали в ноябре 1955 г., как раз в те дни, когда в Ленинграде пустили метро. Ромка был в восторге и потащил меня смотреть станции . Город был красив и полностью восстановлен, но многое еще напоминало о войне - например, инвалиды на тележках - половина человека, в руках до земли - упоры, которые позволяют передвигаться. Еще в развалинах пригороды, Петергоф...
После роскошной квартиры в Калининграде мы оказались на Морском проспекте в доме двадцатых годов, похожем на общежитие. На нас четверых - одна комната метров 16 - длинная и узкая, как коридор. ( Но зато - в магазинах масса продуктов, зато мы сразу купили телевизор!). В "квартирке", если таковой можно назвать двухкомнатное помещение с крошечным "предбанником", в котором был выделен дощатый туалет, с нами жила одинокая женщина. Ее комнатка была вдвое меньше нашей - в ней помещалась широкая тахта, тумбочка... Когда соседка уходила на работу или к родственникам, она разрешала мне находиться у нее. Я занималась на этой тахте, готовясь к экзаменам.
До поступления в Институт у меня оставался год. Чтобы не прослыть тунеядкой, надо было чем-то серьезным заниматься. И я стала комсоргом при жилищной конторе. Комсоргом Крестовского острова - для тех, кто не работал и не учился - молодых мам и таких же, как я, не поступивших в институт девочек и мальчиков. В жилконторе мы с ровесницей Майкой Гудкиной выпускали стенную сатирическую газету "Соль". (В выпуске стенных газет я принимала участие всегда и везде: в школе - классной, затем общешкольной; в Институте - факультетской. Занималась стенной печатью и на своей первой работе - в Институте радиовещательного приема и акустики, и на второй - она же последняя - в Публичной библиотеке.) Помимо выпуска газеты в мои обязанности входил сбор комсомольских взносов. По роду деятельности часто приходилось посещать райком комсомола. Шел 1956 год. В райкоме на Кировском проспекте я слушала письмо о культе личности. В большом помещении с белым-белым потолком мы - комсомольские активисты - сидели в разных концах, опустив головы. "Потолок на нас пошел снижаться...".
Прослушав письмо, мы не стали обмениваться мнениями. Тихо расходились, потрясенные. И тут со мной случилось событие, которое я смогла оценить только недавно, прочитав о подобном в литературе. Как только я вышла на Кировский проспект, дорогу мне преградил солидный хорошо одетый мужчина, намного старше меня. Начав с комплиментов, он пригласил меня в какой-то "хороший дом", где должна собраться какая-то "хорошая компания". Я отказалась. Он уговаривал все настойчивее и настойчивее. А когда я попыталась уйти, он, раскинув руки, занял весь тротуар... Мимо шли люди. Я все громче и громче начала выдвигать причины нежелания пойти в этот дом, и в какой-то момент вырвалась и побежала. А недавно прочла, что было принято узнавать реакцию молодежи на прочитанное письмо... Конечно же, конечно. К чему ему нужна была я - долговязая, некрасивая...?!
В этом же райкоме в тот год происходил обмен комсомольских билетов...
Я забыла, что у меня спрашивали при приеме в комсомол, но хорошо помню вопросы при обмене билетов. В частности - главный, его задавали почти всем: "Что такое демократический централизм?". Ответ: "Выборность снизу доверху и отчетность сверху донизу". Вот так - выбрать можно любого человека, и отчитываться должен был перед всеми. Такое положение. И как-то не задумывались о том, к о г о именно выбирали в главные руководители (это "спускалось" сверху), а их отчеты принимались всегда безоговорочно, с большим энтузиазмом.
Над Хрущевым откровенно хихикали, называли "кукурузником", но признавали его заслуги - квартиры, оттепель. Когда "догоняли" и планировали перегнать капиталистические страны, все привычно не верили... Когда Хрущева сбросили, мы с мужем отдыхали в Ялте, совсем недалеко от его резиденции. Утром вышли из гостиницы (ах, какая чудесная гостиница "Звездочка" на горе: всего за три рубля в день - однокомнатный номер с балконом, я еще расстраивалась и скандалила, когда надо было заплатить добавочно то ли три, то ли шесть рублей за прописку), спустились в парк, Миша отстоял очередь к газетному киоску, купил, раскрыл, закричал: "Хрущева сняли!". А потом - Брежнев, неожиданно и как-то дико возвращение к культу "лично товарищу Брежневу", но это было уже совсем не то - ни почтения, ни тем более любви. Когда Брежнев умер, я ворвалась к заведующей в кабинет со словами: "Надо траурную рамку или ленту на портрет!" (висел дешевый бумажный портрет на стене, что шла вдоль лестничного пролета), но Юлия Петровна ответила неожиданно и рассудительно: "Подождите, Женя, что еще скажут..."
За последующие годы мы привыкли ко всяким сменам в руководстве, и я не ждала сопротивления в 1991-ом. За Ельцина мы голосовали "всей душой" - оказались в дни выборов в Москве, уезжая из Ленинграда, взяли открепительные талоны и голосовали...
При Горбачеве, на которого мы возлагали большие надежды, все менялось к лучшему, но, одновременно были благоглупости, в частности запрет на алкоголь: на работе дни рождения отмечали соком.
В 1991 г. я ехала в Москву на международную конференцию. Перед этим умерла моя мама, только-только прошли похороны, но я не считала себя в праве не ехать - за присутствие было заплачено государственной валютой. Поезд уходил днем. А утром - ГКЧП. Привычные к непререкаемости правительственных поступков мы не ждали сопротивления. Я уже направлялась к двери, чтобы ехать на вокзал, когда позвонила из Москвы Люда: "Ты едешь?" - "Конечно". "Тогда я тебя обязательно встречу". В поезде я попросила газету у соседа и попробовала обменяться мнениями, но он шарахнулся от меня... Мы с Людой вышли из метро "Парк культуры" и она указала мне на танки, стоящие у здания на противоположной стороне... Ночью племянник Стасик (отнюдь не идеалист) помчался защищать Белый дом, еще и возмутившись тем, что я собираюсь работать: "Потом себе не простишь". Все три дня лил проливной дождь. Я сидела на конференции в здании, находящимся рядом с Белым домом - он и площадь перед ним были видны из окна помещения, где мы находились. Стасик все дни провел там. Ночами мы с Людой стояли у окон ее квартиры на Садовом кольце. Сестра плакала, если бы не мой приезд, она бы тоже была там. Мимо окон шли бэтээры. "Эхо Москвы" тревожно, по-военному, сообщало о происходящем, потом его заставили замолчать. В ту ночь, когда погибли ребята, было очень страшно. Утром прибежал совершенно промокший Стасик. Сказал, что погибло человек 10, переоделся и убежал снова... В метро все стены были в листовках и плакатах... Мальчики погибли совсем рядом с домом, где жила сестра... Когда "мы победили", это был последний день моего пребывания в Москве, я на Арбате слышала из репродуктора счастливый голос Ельцина, люди поздравляли друг друга, целовались (совсем как в 1945, в день победы), а у пересечения Арбата и Садового кольца - портреты погибших мальчиков, цветы, свечи... На другое утро меня - возбужденную, взъерошенную - встретил спокойный, тихий Ленинград...
Так получилось, что я оказалась в Москве и в знаменитые дни 1993 г., танки стояли у Манежа, напротив Библиотеки Ленина, где я отмечала командировку. "Неужели будете стрелять?" - спрашивали мы у мальчиков, сидящих на танках. "Если прикажут...", - отвечали они неохотно... (Потом я слышала от родственников: "Когда ты снова приедешь в Москву? Когда ждать новых событий?")
Институт, который я окончила, давно уже не имени Молотова. И даже не "Химико-технологический ЦБП", теперь это - "Университет растительных полимеров". Годы студенчества особенно радостными не были. Не поступив в институт в Москве, я впала в пессимизм, отчаялась и решила, что хватит быть отличной ученицей. Ударилась по тому времени "во все тяжкие", была свободнее других студенток в обращении с мальчиками - причиной тому служил еще и тот факт, что для меня они еще с шестого класса были друзьями, а не "кавалерами", как для столичных девочек, закончивших школы с раздельным обучением. Отвлекусь на рассуждения о мальчиках.
В шестом классе со мной учился тощий светленький Генка Андрианов. Все говорили, что я ему нравлюсь, хотя никаких поводов так думать он не давал. Но однажды от него ко мне через класс отправилась записка, которую перехватила учительница. Все хихикали. Это было очень неприятно, и возгордившаяся я на перемене накричала на Генку и легонько ударила его по щеке, что означало царственную пощечину. Никакого продолжения "романа" не последовало, но через 5 лет я встретила на Невском высокого белокурого курсанта и рванулась к нему: "Генка!". Дальше я что-то лепетала, диктовала свой адрес и телефон, а он с недоумением повторял: "Как ты меня узнала?" Ах, как я хотела, чтобы он позвонил, но - увы... Он получил полный реванш за мою пощечину.
Моими друзьями были, как я уже писала, братья Анисимовы в Калининграде. (Старший - Женя - часто сидел в моей комнате, пока я делала уроки, и просто смотрел на меня. Толя пригласил в качестве "своей девочки" на выпускной вечер в мужскую школу, но я не пошла, так как уже уезжала в Москву). В десятом классе со мной учился плотненький коренастый боксер Витя Хабаров. Очевидно, я ему тоже каким-то образом нравилась - мы часто разговаривали, я приходила к нему в радиорубку (это он врубил тогда "Рио-Риту!"), долгое время у меня хранился подаренный им ножик - финка с кривым лезвием и наборной ручкой, на которой были процарапаны буквы "В" и "Х". На короткое время после неудачной попытки поступления в Менделеевский я вернулась в Калининград, и здесь на улице ко мне подошел младший брат Хабарова - гроза всех мальчишек - и сказал, что Виктор поступил в военное училище и хочет со мной переписываться., мне было вручено письмо, на которое я ответила, а потом уже в Ленинграде, где он и учился, мы встретились и "дружили" ( его коронным номером были рассказы о судебной медицине) до того дня, когда, придя ко мне на день рождения, он вдруг расслабился и пригласил на каток мою подругу по институту Ирму Рахлину. Был еще и давний друг - Ромка... Так что, несмотря на некрасивость моей морды, никаких комплексов по поводу отношений с "мужчинами" я не испытывала.
Раз уж я отвлеклась на мальчишек, добавлю еще немного про танцы. Как я уже писала, во времена моей молодости в моде были быстрый и медленный танец. А, кроме того, бальные танцы: мазурка, полька, вальс, всякие падеграсы и падепатинеры... В школьные годы, откуда-то научившись танцевать польку под названием "смех", я преподала это умение своей подруге Ларисе, и мы отплясывали веселую польку при всяком удобном случае.
Но толком танцевать я так и не научилась. Как-то в школе устроили вечер для старшеклассников. Разрешили появиться на вечере и нам - ученикам седьмого класса. Играла музыка. Кроме наших соучеников в школу были приглашены курсанты из училища, где преподавал мой отец. Я - в серой узкой юбке, белой шелковой блузке (все сшито мамой), с огромным белым бантом, приколотым к уложенным "в корзиночку" тощим косичкам, стояла в нише около директорского кабинета и созерцала бал. И вдруг... на виду у всех напротив меня остановился курсант, наклонил голову и щелкнул каблуками, приглашая... Боже, как я испугалась! Как, покраснев и бормоча что-то несуразное, выскочила из ниши и бросилась прочь... На другой день в школе на меня показывали пальцами и улыбались... Через много лет нечто подобное повторилось. Сотрудница нашего Отдела гигиены и реставрации книги Публичной библиотеки Валя Плотникова пригласила человек 10, и в том числе меня, в кафе "Север". Мы сидели за длинным столом, что-то ели, смеялись, как вдруг... - откуда-то появился молодой человек и - я не сразу поняла, что он приглашает меня - подумать только - со мной рядом 9 красивых молодых женщин, а он - меня! - приглашает на танец. И все повторилось. Я покраснела, что-то буркнула и... не встала из-за стола. Но остальные 9 - надо было видеть, как они с недоумением переглянулись, как посмотрели на меня...
Я никогда не была женщиной в том самом привычном для большинства понятии. Я считала, что у меня "мужской" склад ума, готовила себя к научной карьере, много читала, увлекалась философией, а в школьные годы даже политикой (от чего вскоре полностью излечилась). Кажется, в седьмом классе я случайно оставила на парте написанный большими буквами План Жизни. В него входила аспирантура и т.п. Все это шло под девизом "Если быть, то - быть лучшей". План прочли. Почему-то не смеялись. В десятом классе я увлеклась Драйзером, но помню, как отчаянно спорила с одноклассником Вовкой Лавлинским - ему нравилась Роберта, а я считала ее "клушей".
Не только с чужими взрослыми, но и со своими родителями я никогда не говорила на "неприличные" темы. Когда я училась в седьмом классе, в городе произошло "ЧП": ученица восьмого класса нашей школы возвращалась вечером из Дворца пионеров, ехала на трамвае. Денег у нее не оказалось, и ее высадили между остановками. Там были развалины, заброшенные сады. Девочку (я знала ее в лицо) изнасиловали и задушили. Ее хоронил весь город. А я написала рассказ, который попался на глаза маме. Она долго с недоумением смотрела на меня: "Откуда ты знаешь, как это было?!". С тех пор все свои опусы, содержащие много всего такого - додуманного, я прятала от родителей. Чаще всего запихивала под шкаф, но они, зная, где это лежит, никогда не пытались прочесть. Как-то летом, приехав в Москву, я оставила свою драгоценную тетрадку где-то сверху. И ее прочел Людин папа. И был возмущен моей "испорченностью".
Вот я и сделала круг - вернулась к своей испорченности, к первому курсу в ЛТИ ЦБП, Нет. Сначала небольшой, не совсем документальный, но, полагаю, художественный, рассказ.
Вы бывали в Сестрорецке? В пятидесятые годы там, на красивых старых дачах, которые потом начали сносить, - тогда - за ветхостью, а теперь - чтобы выстроить каменные дворцы для новых русских, так вот в пятидесятые годы в Сестрорецке летом отдыхали респектабельные семьи, преимущественно - еврейские. Я любила и до сих пор люблю Сестрорецк... Прямо от вокзала начинались уютные деревянные домики с башенками и террасами. Почта. Полупустой бедненький магазин. Здесь же находился кинотеатрик, куда на дневной сеанс собирались главным образом дети, причем девочки щеголяли в темных юбочках - складка или плиссе, ярких китайских шерстяных кофточках, светлых капроновых блузочках. К воде в парке "Дубки" шла широкая аллея, в конце которой просматривалась арка, образуемая склонившимися друг к другу ветвями деревьев, стоящих по обе стороны аллеи. За аркой синела вода. Там был пляж, камни-валуны (Сестрорецк называли "Северным Крымом") и море - вернее залив, мелководный на много метров, выбрасывающий на побережье зеленую тину....
Большая группа - мои родители и сестренка, родственники моего спутника-ровесника и, в том числе, его племянница - шли по аллее к пляжу, когда мы с этим самым ровесником свернули в сторону на малолюдные дорожки и долго бродили, предаваясь глубоким мыслям и воспоминаниям... Нам уже исполнилось 17 лет. Спутник был зеленоглаз и черноволос, гладкие волосы зачесывались назад, для чего в кармане курточки всегда лежала маленькая расческа (ей в помощь существовал жест руки, отбрасывающий непокорные пряди со лба). Ростом он "не вышел" - ниже среднего, что оскорбляло мое женское достоинство, ибо каждая девочка желает в спутники высокого, стройного... У нас высокой и достаточно стройной была я, а нарядное белое платье с каймой, надетое в тот день в честь выезда за город, придавало мне, как я полагала, романтичность и нежность. Он рассказывал мне о своей недавно закончившейся любви, о том, что как раз в этом месте, где мы стоим сейчас, он переносил на руках через огромную весеннюю лужу свою школьницу, с которой они потом обнимались (вот на этой скамейке), и здесь оказались застигнутыми милиционером.. Она, такая глупая, вырвалась и побежала, а он держал себя достойно, кричал ей : "Стой!" и заплатил "за прелюбодеяние" штраф...
Прошло много лет, а я все помню эту прогулку, и этот его рассказ, и как мы потом вышли к пляжу (совсем не от центральной аллеи), и гуляли по песку, пока не наткнулись на наших старших, которые уже гадали, куда мы делись. И тут его девятилетняя племянница Маринка закричала: "Они целовались, целовались, я видела!". И взрослые ей поверили, но проявили такт - ничего не сказали. А мы... мы только пожали плечами и спорить не стали, хотя совсем и не целовались - ни тогда, ни до этого, ни потом. Никогда мы с ним не целовались. А жаль... Маринка - ровесница моей сестры Оли - в семидесятые годы вышла замуж и уехала с мужем в Америку... Она с детства любила литературу, получила соответствующее "языковое" образование. детей не родила - такая свободная творческая личность. Ее мама и младший брат живут в Петербурге, отец умер. Недавно в Америку уехала и дочь младшего брата - Маша...
А теперь все-таки вернемся в ЛТИ ЦБП: пора уж!
В вестибюле отдельно - группы девочек и группы мальчиков. Я хожу между ними. В аудитории сажусь за задний стол. Это место становится надолго моим. Рядом - мои новые друзья. Это - Галя Виленская - красивая, яркая, учится, кажется, не первый год; Володя Третьяк - этот точно - не первый год, хотя и умный, и внутренне интересный - "вышибли" откуда-то, вроде из Техноложки, он - с Галей; Олег Казанский - упитанный сынок благополучных родителей (отец - в китобойной флотилии "Слава"), розовощекий, круглоглазый, курносый, этот - со мной. Я вполне вписываюсь - хорошо одета (мама старается) - потом узнаю, что говорили: "Это та девчонка, которая хорошо одевается", вольна и общительна. В свободное от института время таскаюсь по танцплощадкам, подчас заставляю себя идти, чтобы быть "такой", ведь внутри - не "такая". И только вне института могу расслабиться, благо у меня есть Ромка Левин, с которым можно ходить в театр, обсуждать всякие интимные дела и вообще - просвещаться. На лекциях вся наша четверка довольно громко болтает, несмотря на замечания преподавателей, мы играем в "слова", в "чепуху", в "морской бой"... Сокурсники смотрят осуждающе... Зато на вечерах у стенки не стою - великая победа! Первый грозный удар - на ближайшей сессии. Еле вылезла на "тройки" ( каждую, помятуя об отличных отметках в школе, втихомолку оплакиваю). У моих новых друзей - еще хуже, хвосты... Пытаюсь вылезти, но ... поздно: плохая слава прилипает быстро. Все последующие годы, несмотря на "титанические" старания, получаю низкие оценки. Даже, когда все "от зубов отскакивает", получаю в лучшем случае четверку. К экзаменам выучиваю все, перед экзаменом наспех рассказываю ответы на "билеты" однокурсникам : им ставят 5, мне - тройку. (Подобное - в книге Катаняна, о нем и его страхе перед экзаменами). А еще - такой позор - это уже на втором курсе: преподаватель черчения все время подходит ко мне, как-то особенно поглядывает, заговаривает и я "включаюсь" - отвечаю ему тем же... А потом на собрании: "Некоторые не только плохо учатся, но еще и плохо себя ведут, заигрывают с преподавателями!". Это вынести уже нельзя... Я ищу новую жизнь и, в первую очередь, новую дружбу. Черненькая девочка с косичками - исполнительная и доброжелательная, "порядочная", далекая от моих "крамольных" утех - Ирма Рахлина - становится моей новой, самой близкой подругой на долгие - долгие годы. В семидесятые годы, она оказалась в Израиле, у нее двое детей - Дина и Маша, трое внуков, но... она звонит - и снова со мной эта девочка с косичками...
Ирма жила на 5-й Советской, в центре города. Я - на Морском проспекте, на окраине. Но я часто провожала ее домой после театра, а потом с трудом добиралась до дома. Я старалась опекать ее, как младшую, хотя младше меня она меньше, чем на год. Я очень часто бывала у нее дома, ночевала. Ко всем экзаменам мы готовились у нее. Семья жила в трехкомнатной квартире - дедушка, проживший более 100 лет; мама (умерла рано, от рака, в какой-то из шестидесятых годов, мы вместе ходили к ней в больницу. Она еще долго лежала дома. Перед смертью просила позвать меня, говорила, что я - верная подруга... Но позвать не успели...); отец работавший в типографии, приходя домой, рвался к телевизору, что мы яростно осуждали; сестра Элла - старше Ирмы на два года, училась в Институте Герцена на филологическом, много читала, играла сначала в ансамбле Бадхена, в нашумевшем спектакле "А мы отдыхаем так", который шел в ДК им. Ленсовета на Кировском проспекте, позже - в народном театре на Рубинштейна - Герду в "Снежной королеве". (У Бадхена пела талантливая, но очень рано ушедшая из жизни Лидия Клемент... Хорошо ее помню. И не только я. Кто не слышал хотя бы по радио: "Долго будет Карелия сниться"...?).
Мы с Ирмой вместе отдыхали в Евпатории у каких-то ее дальних родственников Белкиных (собаку звали - Астра, Астра Белкина), побывали в Алупке, в Ялте; зимой - в Мельничьих ручьях - у других ее родственников; от института я ездила вместе с ней (и, разумеется, с группой!) в колхоз и на мелиоративные работы в Карелию, хотя из-за ранения имела полное право не ехать.
О колхозе. Это было не самое плохое время. Как-то, высадившись из поезда в Тихвине, откуда на машинах должны были ехать в "свою" деревню, увидели необычное зрелище - небо полыхало цветным светом северного сияния.
Жили в избах колхозников (на поле работали мы, а они - в своих огородах), ели "шаньги"- ватрушки с картошкой, приготовленные в русской печке. Как-то хозяйка попросила ребят привезти из города дрожжи. В награду выдала нам брагу. Я пила ее в первый и последний раз: белая, похожая на разбавленное молоко, сладковатая жидкость; пьется более чем легко, но... потом не встать на ноги... "Мама!" - кричал пьяный Валерка Василев - "Хочу к маме! Здесь где-то бродит раненая волчица!". Норму мы конечно не вырабатывали. Денег нам не платили, но давали кое-какую еду: картошку, молоко...
Мелиорация была почти экзотична. Ехали до Выборга. Ночь провели в здании вокзала. Старшекурсники пели "заразу": "Не я ль тебя по переулкам ждал,/ Не я ль тебя по кабакам таскал, зараза, /Не я ль тебя который раз спасал / От ударов финского ножа"... "Ты ушла одна в густой туман, / Поглядев насмешливо в глаза, зараза, / На боку твоем висел наган, / А в глазах все та же бирюза"; затем -"Когда качаются фонарики ночные..... Я из пивной иду, / Я ничего не жду, / Я никого уже не в силах полюбить". (Через много-много лет я узнаю, что песню про "фонарики" написал очень хороший ленинградский поэт, друг Саши Морева Глеб Горбовский; Саша знакомил нас с Глебом, но, находившийся тогда в сильном подпитии Глеб, как мы потом поняли, полностью забыл об этом факте.) Жили в селе - совсем рядом с границей Финляндии. Уходили в красивейшие леса, где были озера, скалы и водились змеи... В подлесках мальчишки рубили деревья, а мы волокли их и "складировали". Было жарко - и на улице, и в помещении, разделенном на два отсека: в одном спали мальчики, в другом - вповалку - мы. Спасаясь от жары, пили молоко, зачерпывая его кружкой из алюминиевых огромных бидонов. Вечером большинство бегало на танцы, я к тому времени уже успела разлюбить это развлечение и один раз на меня очень сильно обиделась однокурсница - я не разрешила ей надеть мое красивое белое в цветочек и с оборками ситцевое платье, сшитое мамой. (Ситец был в невероятной моде, и мама шила здорово, а я была брезглива и... на меня обиделись. Знала бы я тогда, что уже старушкой в девяностые годы не побрезгую одежкой из американского "Сэконд хэнда"!)
Я вроде бы не писала еще об одной своей поездке на юг. В какой-то год, кажется, перед третьим курсом соседка, живущая в маленькой комнатке на Морском, списалась со своими знакомыми в Сухуми, и я поехала к ним. Добралась до Одессы, где жила папина дальняя родня, мы очень понравились друг другу... Гуляла по Пушкинской и Дерибасовской, ела знаменитую одесскую скумбрию во всех видах, купила билет на пароход. Не помню в этот раз или в другой - плыла на впоследствии печально известном "Адмирале Нахимове" - вторым классом. Одна. Не боялась и не скучала. Пела с другими пассажирами-отдыхающими под чью-то игру на пианино про двух девчонок, плывущих по Ангаре. Познакомилась с высоким симпатичным парнем, и до самого Севастополя мы ходили по пароходу, держась за руки, и сидели на палубе темным вечером. Семья, на которую я "свалилась", жила на знаменитой набережной, в нескольких шагах от пристани. Многокомнатный дом, многодетная еврейская семья - грузинские евреи. По улицам одна не ходила - девушке не положено. На рынке мать семейства покупала кошерное мясо и объясняла мне, что это такое. На какой-то праздник все пошли в ресторан - было много народу, шумно и весело. Вплотную к квартире в доме, где я остановилась, примыкала терраса расположенного во дворе кафе. Там пили черный кофе и с утра до вечера стоял гортанный громкий говор. Под аркой у входа в дом помещалось какое-то древнее фотоателье. Какое чудо - летние, теплые, темные вечера на юге. Я отдыхала в Крыму и на Кавказе много раз и очень жалею, что эта возможность осталась в прошлом. Фантастическая набережная, где каждый дом знаменит и описан в литературе. Ярко освещенный город на фоне гор. Ярко освещены и набережная, и стоящие на рейде пароходы. Откуда-то звучит музыка. Мы гуляем вчетвером - со мной двое детей моих новых знакомых - мальчик и девочка моих лет и совершенно необыкновенный юноша - альбинос-грузин по имени Жан. "Жан и Женя",- повторяют познакомившие нас спутники, и я не дышу от ощущения счастья... Через 10 дней переезжаю в Гагры, живу в привокзальной гостинице, еду на озеро "Рица"...
Годы сбиваются - когда же, в какой год - одна - снимаю комнату в Сочи, хожу на пляж и в парки. Затем покупаю - с трудом - палубный билет на "Россию"...
Мы с Ирмой часто бывали в БДТ (и видели "Иркутскую историю", и "Идиота" со Смоктуновским!), в Филармонии - Ирма окончила 7 классов музыкальной школы и любила музыку... О музыке... Вернее - о музыканте. В то лето, когда в СССР приезжал Ван Клиберн, я гостила у московских родственников. В Москве достать билеты на его концерт было гораздо легче, чем в Ленинграде, и мне посчастливилось взять билет с какой-то не очень плохой "нагрузкой". "Нагрузка" в любом виде была привычна и понятна любому жителю нашей страны: к хорошей, "ходовой", еде - залежалая, "неходовая", к "хорошему спектаклю" - спектакль средний, иногда - просто просроченный билет - на спектакль, который давно прошел. Задолго до концерта я стояла под окнами здания, где шла репетиция. "А что - он уже поет?", - опрометчиво спросила начинающая фанатка под хохот знатоков. Концерт был великолепен, но, боже, - что творилось в зале! Часть публики сидела на полу - у сцены и в проходах. Музыканта завалили не только цветами, но и всевозможными игрушками... Внешне он был очень хорош - высокий, тонкий, "утонченный". Лучистые глаза глядели доброжелательно и смущенно...
Вместе с Ирмой мы участвовали в первом агитпоходе ленинградских студентов. Плыли на пароходике типа "речного трамвайчика". Отплывали от набережной, что напротив Академии художеств. На площадке у воды выстроились участников похода - студенты из Корабелки, Театрального, Медицинского институтов и из нашего - ЛТИ ЦБП. От нашего курса Ирма, Света (о ней еще напишу) и я... Было очень торжественно, нас снимало телевидение, щелкали фотокамеры. (Когда вернулись, в ДК им.Кирова на Васильевском был итоговый вечер, в вестибюле - огромные фотографии... Пели песни, держась за руки. С огромным воодушевлением исполнили шуточную песню про ночной горшок - "маленький, в крапинку, синенький горшочек/ маленький, в крапинку синенький горшок". Я написала небольшую статью в газету "Смена", которую напечатали, обозвав "письмом в редакцию").
Плыли по Неве, Свири, Ладоге. Пароходик приставал к деревням, часто просто к причалу, от которого надо было долго идти пешком, иногда "месить грязь" до деревни. Я собирала "местный" материал, по которому мы выпускали газету, писала частушки. Остальные - давали концерт и, в том числе, пели мои частушки. "Две подружки- Галя с Валей/ Стилем польку танцевали/ Подражая иностранцам,/ Увлеклись нелепым танцем./ Уж давно пора бы стиль/ Гале с Валей сдать в утиль!" - Оценили?! - Но тогда - под смех зала Галя с Валей выбежали из клуба на улицу... "Смотри, смотри, дудка!", - шептались зрители, глядя на саксофон. И очень "уважали" танцы. Перед представлением все, кроме меня, выходили на сцену и читали мой стих, заканчивающийся словами: "Привет Вам от стен Ленинграда, от города Белых Ночей". Ирма, в желтой с орнаментом юбке, черненькая, тоненькая, кудрявая, мило картавя, читала Джамбула: "...И вот, когда станете вы старичками /с такими большими очками"... Толя (не помню, из какого института) пел задушевное: "Над Россиею небо синее, / Небо синее над Невой. / В целом мире нет, нет красивее/ Ленинграда моего" и попроще, что больше нравилось публике: "... В саду гуляет Леночка / Сама, что маков цвет,/ Постольку, поскольку ей 18 лет."
Я пыталась написать гимн, но ничего не получилось. Зато запомнилась "рыба", на которую наш музыкант - гармонист Жорка Бобков написал музыку: "Ехали мы на слоне в небе ясном, / Мирно жевали халву. / Глаз не смыкая, гляжу на Вас,/ Шепотом песню пою". В Лодейном поле нас встретили на "черном вороне" - другой машины не нашли. Ох, как мы веселились, занимая места в этом мрачном фургончике. Мальчишки влезли за решетку и стали кривляться. У меня сохранилась фотокарточка моего изготовления, очень плохая, но - память.
Вечерами пели военные песни, чаще всего - "Мы в походах отдыха не ищем,/ Мы не ищем отдыха на марше./ Это ничего, что мы, дружище,/ За войну немного стали старше./ Снова будет небо голубое, / Снова будут в парках карусели. / Это ничего, что мы с тобою/Вовремя жениться не успели". Хорошо "шли" песни тюремные, частушки... Как-то нас перевозили из одной деревни в другую ночью в открытом кузове грузовика. Вокруг - такая спокойная, раздольная красота, легкий ветер...
Через много лет примерно по этому же маршруту мы с Мишей плыли на пароходе, и на нем оказались новые агитпоходовцы - у них была одинаковая красивая "морская" форма, дорогие инструменты...
До института, до Ленинграда - у меня не было деления на евреев и не евреев. Вдали от столиц этот вопрос сглажен. Но уже при поступлении в ЛТИ ЦБП, на собеседовании, мне, набравшей 24 балла из возможных 25, в качестве основного задали вопрос: "Национальность отца?". Спрашивавший держал в руках мою анкету, вопрос был более, чем странным. Особенно, если учесть, что среди преподавателей была масса евреев, и вообще за все годы моего обучения эта тема в Институте не вставала. "Еврей!" - я почти выкрикнула, запальчиво и как-то гордо. "Ну что ж, придется вас принять. Перед занятиями поработаете на стройке". И я работала на стройке - мы строили школу в Дачном. Я ходила с циклевочной машиной по паркету... Рядом с этой школой в конце шестидесятых годов мои родители получили двухкомнатную квартиру.
После окончания института я столкнулась с проблемой устройства на работу - несколько раз объясняли прямо, что виноват "пятый пункт", на него же ссылались, когда пыталась поступить в аспирантуру. В советские времена, о чем теперь говорят открыто, существовал процент приема евреев на работу и в вузы, а в некоторые учреждения и институты их не принимали совсем. Впрочем, я проработала более 40 лет в замечательной организации, и диссертацию защитила - только путь к этому был трудней, чем хотелось бы.
Когда-то во время погрома мою, тогда совсем молодую, маму и ее многочисленных родных уже совсем было собрались расстрелять. Но у кого-то на руках заплакал ребенок, и их "помиловали".
Ирма рассказывала, что в школе ее дразнили, одна из девочек выходила к доске и говорила "Сейчас я напишу фамилии всех евреев...". В Новозыбкове в войну погибла огромная родня ее матери. В Ирмином доме не то чтобы соблюдали, но знали обычаи. Дед носил кипу. Мама пекла еврейские пирожки с маком... В институте, кроме узкого круга "Ирма-Я", у нас сложился еще один - широкий - круг "Ирма, Галя Гуревич, Света Доброневская, Белла Гибгот, Белла Зисерсон, я". Кроме Ирмы ближе всех ко мне была Света.
Света Доброневская - из Ставрополя, в ее семье, как выяснилось потом, знали Горбачева и очень радовались, когда он пришел к власти. Темноволосая и темноглазая, шумная, яркая Света удивительно быстро сходилась с людьми. Она нравилась всем. Легко и отлично училась. Где-то перед последним курсом познакомилась с курсантом из Новороссийска, через несколько лет они поженились. Света после окончания Института уехала по распределению в Белоруссию, потом они с Марком снимали комнату в доме напротив станции метро "Автово" в Ленинграде, там у них родилась дочка Юля - впоследствии талантливая скрипачка. Светин ребенок не мог не быть музыкантом - сама Света окончила музыкальную школу, играла на пианино, мечтала быть дирижером...
Мое еврейство где-то глубоко внутри. Я не знаю ни языка, ни обычаев. Но... возможно, общие гонения на народ объединяют, возможно, ощущается зов предков. Иначе - почему так волнуют песни на этом непонятном языке? "Почему же так сердцу больно, если сердце шестиугольно?!" Это из моего стихотворения...
Институтские годы остались чем-то тусклым, скучным, трудным... Я все надеялась изменить будущую профессию, мечтала о журналистике. Готовилась, окончив ЛТИ, поступить в ЛГУ. Даже пришла туда весной 1961г.: походила по коридорам, заглянула в приемную комиссию и - ушла навсегда. Я была "распределена" на фабрику в Калугу. приехав весной в ЛТИ, представитель из Калуги сказал: "Кто из девочек хочет получить свободный диплом, приезжайте, отпустим. Нам нужны мальчики-механики". Я и поехала, и вернулась безработной в осенний Ленинград...
Тяга к литературной деятельности никогда меня не оставляла. Мои стихи... их много написано в школьные годы. Детские, нелепые, навеянные книгами и сиюминутными событиями. Но - неплохие, и многие даже очень удачные по ритму и рифмам. Тогда стихи были моей тайной. Когда поступила в институт, об этом моем пристрастии скоро узнали все. Как-то Галя Михайлова, приехавшая из Эстонии по "разнарядке" (теперь уже мало кто это знает, но из республик страны и даже из-за рубежа, например, из Китая, к нам приезжали учиться наиболее способные, прошедшие специальный отбор девочки и мальчики; для них оставляли какое-то число мест - в каждом институте свой процент), так вот Галя Михайлова, знавшая, в отличие от нас, джаз и умевшая петь под джаз, как-то показала мне кем-то написанные, где-то напечатанные четыре строчки: "Видишь, снова осень и дожди, / И листва дрожит под мокрой крышей. / Нет, теперь не возвратить, не жди, / Наших встреч на улицах затихших...". "Я бы могла это спеть,- сказала Галя, - но всего четыре строчки...", и я дописала: "Нам обоим труден этот час, / Поворот был сделан слишком круто, / И, поверь, хотелось мне не раз / Прошлое вернуть хоть на минуту, / Возвратить тепло твоей руки /И любовь, не тронутую ложью. / Мы с тобой так страшно далеки, / Для чего же вновь сердца тревожить?!". Всем эта "душещипательная картинка" очень понравилась, и Галя спела песню на одном из институтских вечеров. Легко "пелись" многие мои стихи и до этого, и после... Через много лет в Павловске мы с Мишей проходили мимо открытой летней эстрады и услышали неплохой голос, исполнявший жуткую песню. И я решилась - подошла к певице, предложила дать свои тексты, певица согласилась. Через несколько дней мы с Мишей притащились к ней домой уже в Ленинграде с небольшой подборкой стихов. Она отобрала несколько , села за пианино, спела... Больше мы ее не видели и не слышали... Где-то, может быть, ходят мои песни?! Я бы хотела...
Я писала песни, часто переделывая чужие, воспользовавшись чужой музыкой, что было довольно распространенной практикой.
На стыке пятидесятые-шестидесятые - мой "литературный период". Я записалась в Библиотеку им. В.В. Маяковского, много читала, писала рецензии на книги и однажды прочла объявление о наборе в ЛИТО.
ЛИТО. Литературное объединение. Я не могла "пройти мимо". Ведь еще задолго до этого я занималась в различных литературных кружках. В Калининграде широкой известностью пользовалась детская библиотека. Она размещалась в уютном коттедже, на террасе которого собирался литературный кружок, организованный директором библиотеки. 10-12-летние мальчики и девочки всерьез обсуждали новинки литературы, писали рецензии и письма авторам. На одном из занятий мой отец прочел доклад "Мог ли существовать НАУТИЛУС?", принес чертежи подводных лодок...
Литературные объединения в годы "оттепели" внесли огромную лепту в появление в России, во всяком случае - в Ленинграде, новых молодых писателей и поэтов, в организацию их сообществ (иногда и непримиримых между собой). Об этом уже много написано. ЛИТО организовывались при учебных институтах, библиотеках, Домах культуры, даже при фабриках (так, мой будущий муж, работавший после окончания Текстильного института на фабрике "Красное знамя", занимался в объединении, руководимом Натальей Грудининой. На фабрике он познакомился с нашим ставшим впоследствии общим другом - художником, писателем, поэтом Александром Моревым. Вместе они какое-то время печатались в фабричной многотиражке).
Литературным объединением при Библиотеке им. В.В. Маяковского руководил Виктор Бакинский. На верхнем этаже здания, рядом с закрытой дверью помещения, где должно проходить заседание, у перил лестницы, глядя в пролет, я разговариваю со своей новой знакомой Раисой Красавиной. У нее большие светлые глаза, длинные русые волосы - на лоб свисает челка, яркий румянец на щеках... Мы говорим о мальчиках. "Я могу познакомить тебя с двумя братьями, - говорит Раиса, - но они - евреи"." "А кто по-твоему я?" Она молчит, очевидно, впервые взглянув на меня повнимательнее. Двери открывают. Я отдаю руководителю - писателю Виктору Бакинскому - свой взнос - два рассказа: один о немецкой девочке с подснежниками, другой - о купании в Серебряном Бору в Москве. И еще несколько стихотворений в прозе. Их никогда не прочитают на занятиях, но в качестве заявки на участие принимают. Члены ЛИТО - преимущественно мальчики, противоположный пол - только мы с Раисой и староста объединения Лида. Комната похожа на "красный уголок" (были такие когда-то в школах, институтах, на предприятиях): какие-то бумаги, знамена? (или мне кажется?). За овальным столом, занимающим практически все помещение сидят будущие и настоящие писатели. Среди них - Ефимов и Марамзин. Игорь Ефимов, детский писатель, молодой, но уже не начинающий - еще немного - и его детские вещи пойдут в ТЮЗе. Володя Марамзин - друг Игоря - работает на каком-то заводе в Бюро технической информации, и у него уже тоже вскоре выходит детская книжка о машинах и механизмах. Это - лидеры. Все занятия начинаются с чтения ими их произведений (остальные зачитываются крайне редко). После чтения - обсуждение с пристрастием - писатель ценится высоко, если пишет "в духе Сэлинджера и Достоевского" (это наивысшая оценка!). И так каждый раз... Вещи Ефимова - гладкие, спокойные. Все, что делает Марамзин, - с вывертом, вроде так: "Мне нравится, когда девушка красится. Она красится, чтобы мне понравиться. Вот мне и нравится...". Не помню, чтобы читал что-либо тогда еще совсем молодой Валера Воскобойников - будущий детский писатель. Смутно помню мальчика из ТЮТа (Театра Юношеского творчества при Дворце пионеров). Для ТЮТа я переложу "Звездный билет" Василия Аксенова. Но этот мой труд, как и многие другие, останется " в столе"
В какой-то из этих "ЛИТОвских" дней Раиса приглашает меня в ДК Пятилетки. И там, среди ничем не примечательных поэтов, я впервые вижу Булата Окуджаву. Вернее, тогда я еще не понимаю, что это именно он (имя появится "на слуху" гораздо позже), просто тоненький с усиками в курточке и с гитарой - так пронзительно: "Мама, мама, это я дежурю. Я дежурный по апрелю"... Когда уже начала работать, во время местной командировки я с коллегой - светленькой разбитной ровесницей - оказалась на заводе "Кинап". "Хочешь послушать Окуджаву?" - спросила она. А я и не знала, кто это - Окуджава... Мы прошли в пустой темный кинозал завода, рабочий включил для нас огромную установку и все неожиданно заполонил знакомый голос: "Мама, мама, это я дежурю...".
Через много лет по телевидению будут транслировать его концерт. И покажут зрительный зал. Как получилось, что оператор выхватил из сотен лиц именно это?! И дал его на весь экран. Моя сестра Женя - рыжеволосая, зеленоглазая - в восторге прижимает ко рту ладони. Красный маникюр... Через год ее не станет...
Окуджава. Уникальное явление нашего времени. Спасибо, что совпали. Видеть записи его концертов, слышать этот неспешный голос сладко и больно. И для меня за его голосом еще и встреча с сестрой...
Никогда не пропускал занятия в ЛИТО Генрих Шеф, Гера - белесый, худой, невероятно почитающий лидеров. Я какое-то время дружила с ним, а потом, когда его не стало, писала о нем для журнала "Звезда", рассказывала о нем на вечере в Доме Ахматовой, посвященном выходу в свет книги писателей авангарда.
О Гере - подробнее. Еще, когда мы не вышли из объединения, ему дали возможность прочесть недавно им написанную повесть "Ребенок" - автобиографическую. Он долго готовился, принес на занятие магнитофон - записать суждения собратьев по перу (лидеров он считал великими, писал об этом нам в письмах, которыми мы обменивались постоянно, живя в одном городе и часто встречаясь). Его забросали замечаниями - сказали, что блокадный ребенок, собирающий еду, чтобы потом этот "НЗ" сразу съесть - аморален... А мне это было понятно: в 1944 г. в Ленинграде я сама создавала себе "сладкий запас" из коричневатых конфеток- подушечек, складывая их в ящик игрушечного трельяжа, подаренного мне Людой из ее довоенных запасов кукольной мебели... Я рассказала об этом Гере... Мы с ним встречались и помимо занятий. Для меня было забавным и непривычным встречаться сразу и с Мишей, и с Герой. Я даже как-то в БДТ на один и тот же спектакль ("Скованные одной цепью"??) пошла сначала с одним, потом с другим. Миша писал мало, но один рассказ, созданный им совместно с Борей, был хорош (его даже предложили прочесть на ЛИТО, но Миша отказался, так как два других были забракованы)... Гера писал постоянно и много. Простые с первого взгляда истории имели у него глубокий подспудный смысл. Писал он пространно, с деталями, длиннотами, иногда замедленное напряженное действие - бездействие взрывалось, снимая напряжение и заставляя вздрогнуть ("Шавку задавили"). Миша много читал, Гера не читал ничего - говорил, что боится влияния писателей на его творчество. Он и был самобытен, интереснее всех в ЛИТО. Мы были с ним в Эрмитаже, бродили по залам, любовались Зимним садом, по которому окрашенные лучами заката прохаживались голуби. "Алые голуби" - название его рассказа, посвященного мне. Самое смешное, что и этот рассказ, и, соответственно, посвящение, я увидела тогда, когда была уже замужем за Мишей, да и Гера успел жениться на тихой стройной девочке Гале, вскоре родившей ему сына Алешу. Герина судьба сложилась трагически. У него вышла книжка - "Записки совсем молодого инженера", напечатали пару рассказов в "Молодом Ленинграде", и он, уверовав в свой дар, ушел с работы (из проектного института). Семья бедствовала, но он упорно писал и писал, хотя уже больше не печатали. Мы вскоре разошлись - свои дела - и личные и служебные... Прошло очень много лет, когда мне вдруг захотелось с ним встретиться. Стала узнавать о нем, но никто ничего вразумительного сказать не мог. Нашла его через адресный стол. Позвонила. Геры не было дома. Потом он сам позвонил, но теперь уже дома не было меня. Наконец, "состыковались". Разговор был странным, но его голос и интонации сохранились. Встречаться не захотел, хотя явно обрадовался звонку. Сказал, что пишет "по-английски", что есть какие-то публикации за рубежом. Прошло около года, когда мне на работу позвонила Галя. Сказала, что Геры нет. "Сам?" - догадалась я, она подтвердила. Просила помочь поместить куда-то его картины (а я и не знала, что он их писал), что Гера в завещании просил известить нас о случившемся и хотел, чтобы мы приняли участие в сохранении его наследия. Кое-какие вещи, письма у нас лежали. с шестидесятых годов. Как раз тогда я выступила на радио в программе "Исповедь шестидесятых" и вскоре мне предложили написать близкий к выступлению текст в журнал Музея Высоцкого - "Вагант". Потребовалась фотокарточка Геры, и я встретилась с Галей - в первый раз после огромного перерыва. Встретились в метро. Она была мало похожа на себя, одета в темное - старушка. Как выяснилось из разговора (на скамейке в метро), они с Герой давно развелись, но продолжали жить вместе. Она - религиозна, очень. Индуистская религия. Сын - тоже, но в православии, живет в монастыре... Желание уйти из жизни у Геры созрело давно. Он жил и боялся. Боялся КГБ. (Кстати, когда мы уже не ходили в ЛИТО, большинство его членов подписали письмо в защиту опального Бродского, о чем в лучшие времена в одном из журналов появилась статья с текстом письма, подпись Геры - была). Его не печатали. Многие считали сумасшедшим. Вначале помогал Игорь Ефимов, который имел контакты с Америкой, а впоследствии туда уехал. Игорь пересылал Герины вещи за рубеж. Гера ушел из жизни, шагнув из окна...
Галя принесла с собой очень много фотографий, забирать не захотела - "Пусть у тебя...". Так и лежат. Дальше - длинная история. Статья в "Ваганте" - "Мальчики моего поколения" - попала к Игорю Ефимову, ставшему американским издателем. Игорь написал мне письмо, просил помочь с пересылкой Гериных вещей (произведений "русского Кафки") в Америку, в Колумбийский университет. ( Гера завещал сохранить его наследие именно там, и никогда не печатать его произведения в стране, "на территории которой находится СССР" - он ушел до распада Союза - предвиденье?!). Завязалась переписка, у Гали с ее помощью из огромного количества рукописей мы отобрали и привезли к себе домой, как нам показалось, и как указывал в своих записях сам Гера, его лучшие вещи. У нас долго хранился ящик с наиболее интересными произведениями Шефа, а также - завещание, рисованный автопортрет... Но контакта для пересылки не было. Игорь замолчал. Через какое-то время мне позвонил редактор журнала "Звезда" Яков Гордин, сказал, что, вопреки завещанию, Шефа надо печатать, и что Игорь Ефимов рекомендовал поместить в "Звезде" рассказ "Митина оглядка" - не самый лучший, на наш взгляд. Мы передали в "Звезду" и этот рассказ, к которому я написала предисловие (напечатано) и сложную, но замечательную повесть "Монолог"... "Снова потянулось время. Но однажды раздался телефонный звонок, писатель Борис Иванов собирал материал для андеграундного издания и, заручившись разрешением Гали, забрал у нас рукописи. Мы посоветовали напечатать "Монолог", взяв его у Гордина. Вскоре в Доме Ахматовой состоялась презентация книги... Среди других авторов был напечатан Генрих Шеф - "Монолог". По просьбе Гали я выступила на презентации, а она подарила нам экземпляр книги... Вот о Гере и все. Проживи он чуть дольше, пришедшая свобода помогла бы ему выжить...
О Ефимове - понятно уже из текста. Что он не был, как казалось в начале шестидесятых, гладеньким и благополучным я поняла еще до его писем, увидев на одной из выставок в Доме Ахматовой фотокарточки Игоря с Бродским в месте ссылки поэта. (На этой же выставке - вещи Бродского в самиздате Марамзина.) В письмах Игоря - подтверждение его "негладкости". Находясь в Америке, Игорь продолжает тесно общаться с издателями журнала "Звезда" и часто там печатается. Произведения отнюдь не детские...
Марамзин - также за рубежом. Его отъезду предшествовал огромный скандал - статья в газете "Смена" ( кажется - в "Смене"). Его обвиняли в антисоветчине, грубости и т.д. За рубежом, похоже тоже все у него не очень сладко... Отдельные самиздатовские вещи еще до прихода новой власти удалось прочесть. Они тоже не детские.
Недавно по радиостанции "Свобода", которую мы после 10 лет нового времени снова стали активно слушать, говорили о том, что многие хорошие писатели СССР уходили в детскую литературу, так как это являлось единственной возможностью печататься. Зато и детская литература была "на высоте"... Теперь - хуже.
Валерий Воскобойников, по образованию -химик, писал для детей, работал в НИИ, по заданию райкома ездил по всей стране, собирал материал... Как-то, когда я уже ушла из ЛИТО, мы встретились на Невском, он рассказывал о своей бурной деятельности, выкрикивая во весь голос: "Я ужасно левый писатель". Долгое время возглавлял журнал "Костер". Иногда я звонила ему - были какие-то вопросы, в частности - о Шефе, о возможности издания книги... Он пишет исторические произведения - для детей и не для детей.
Обещанное мне в 1961 г. Раисой знакомство с "двоюродными братьями - евреями" состоялось. Один из них - Боря - был на занятиях, кажется, только один раз, другой - Миша - значительно чаще. Фамилия братьев сразу многое объяснит читателю моих воспоминаний, если таковой найдется - Чернины. Небольшой экскурс в детство.
Перед войной мои родители со мной, трехлетней, жили на даче в Мельничьих ручьях. И с нами в одном доме отдыхала семья, в которой был мой ровесник, мальчик Боря - Боб, Бобка. Сохранилась абсолютно желтая фотокарточка, на которой с трудом можно разглядеть стул, за спинку которого с двух сторон держатся толстенький мальчик и девочка в косынке с козырьком. Это мы с Борей. На протяжении военных лет мама не раз говорила мне о мальчике Бобке. Примерно через год после моего первого посещения ЛИТО (а может и позже) родители, узнав фамилию братьев и подключив воспоминания, установили, что мой новый знакомый Боря Чернин и есть тот самый Бобка. А за его двоюродного брата Мишу я вскоре вышла замуж. Интересно, что и Ромка в годы эвакуации оказался в одном городе и, кажется, в одном доме с Бобкой, а в шестидесятые годы я их, уже знакомых, познакомила...
Само понятие "женитьба" в нашей среде презиралось. Мы с Мишей еще до этого съездили летом 1962 г. на юг, а вернулись уже готовые для этого "позорного" акта и очень боялись реакции знакомых, в частности, Морева.
Это был наш первый совместный отпуск с Мишей. Я работала в Институте радиовещательного приема и акустики (ИРПА). Съездила в колхоз, откуда ежедневно писала письма Мише и получала от него - длинные и теплые - в ответ. Мне завидовали... По приезде выпросила еще не заработанный отпуск. Потащила Мишу по накатанному пути - Одесса (прилетели самолетом) нас поселили - неженатых! - в одном номере гостиницы в аэропорту, предоставив для приличия раскладушку. Затем - пароходом до Ялты. Ночь в здании Морского вокзала. Народу - полно. Дети плачут. Кто-то пьет, кто-то поет, но я привыкла - еще в одну из поездок с Ирмой мы ночевали на вокзале почти под лавкой - на газетке. Спокойно сплю. Просыпаюсь от Мишиного недовольного шепота: "Смотри, какая туча..." - "Туча? Где?" А он принял за тучи впервые увиденные им крымские горы... В три недели мы успели пожить в Ялте, где нас пустил в свою пустую квартиру незнакомый хороший человек. И денег взял мало. В Алупке нас поселили в своем доме двое пожилых людей, хотя и боялись кары от властей за нашу "нерасписанность"... Ездили по окрестностям. Фотографировали. Строили планы... Я улетела раньше, Миша вернулся позднее и прямо в мое жилище, благо родители с Олей только что уехали отдыхать... Заявление подали на следующий день. Расписали нас до приезда родителей.
Миша...Тоненький мальчик с огромной шевелюрой черных с проседью - уже в 25 лет - волос, густых и пружинистых. Засунешь руку в это гнездо, и она утонет, не добравшись до "собственно головы" - того, что сейчас - лысина с редкой седой растительностью. Красивые "бархатные" карие глаза, мягкий спокойный взгляд - теперь - увы! - отнюдь не бархат, и не спокойствие: в любую минуту, если что-либо не так, мгновенный взрыв, и - "спасайся, кто может!" Он и в молодости любил философию, читал Гегеля, Ницше, Шопенгауэра (правда, при этом многое из детской и юношеской художественной классики осталось навсегда для него неизвестным, но это уже недостаток родительского, а не самовоспитания. А именно последнее и дало знание философии). Увлекался Фрейдом, как, впрочем, многие мальчики и девочки нашего поколения, может быть, чуть больше. Тогда было модным любую фразу, тем более - оговорку, трактовать по Фрейду. Был, как и сейчас, жаден к искусству - живописи, музыке, меньше - к театру.
В оценке людей у него существует некоторый скепсис, во всяком случае, безоговорочное почитание талантливых ребят, которых оказалось немало в нашем окружении, ему свойственно не было. Он всегда любил и любит отдаваться любому заинтересовавшему его делу и охватившему ему чувству - целиком. Вроде бы положительное это свойство с годами стало меня раздражать, ибо одно часто совершается в ущерб другому. Если Филармония, то только она одна и, желательно, ежедневно. Если запись с видеомагнитофона, то ночи напролет, и вся комната завалена кассетами. Если "писание" - творчество, объединившее нас с самого начала, то длиннющие произведения без конца и без края, часто в ущерб художественной целостности и здравому смыслу...
Ах, как легко было его обрадовать в те далекие шестидесятые годы!!! Какой восторг у него вызывали наши первые совместные поездки... Они и вправду были хороши, но я успела насладиться этой "отравой" еще и до нашего знакомства, а теперь - прибавлялась радость сопереживания и радость дарения радости... И я старалась изо всех сил...
Навсегда запомнила, как он впервые мне что-то принес, кажется, из кухни в комнату - вроде бы обычное дело, но я как-то очень остро и весело поняла, что не одна, что попрошу - и сделает, что позову - и пойдет, что предложу - и согласится.
Невероятно тяжело давались его отъезды. Командировки. Начиная с самой первой - в Выборг - по каким-то комсомольским делам...
Я помню его одежки шестидесятых годов и общую радость от их приобретения. Например, песочного цвета зимнее полупальто с цигейковым воротником, а еще раньше - купленное в Алупке - демисезонное, немецкое, черное, с ворсом, с "золотыми" плоскими пуговицами. Где-то в Новой деревне - на окраине Ленинграда - купили облегченный пиджак-куртку - в мелкую клеточку, он ему очень шел, придавал "артистический" творческий вид... А ведь у него еще тогда была борода - да, да, небольшая и почему-то рыжеватая - чистейшая "богема"!
Что подумает о нашей будущей женитьбе Саша Морев? Но оказалось, что и он умудрился жениться.
Мы поженились 17 июля 1962 г. Многие расписывались во Дворце бракосочетания, который открылся незадолго до этого великого момента - шумно, громко, дорого, но мы пошли в обычный ЗАГС - запись актов гражданского состояния - на Большом проспекте Васильевского острова. У меня не было белого платья - только желтое и не новое. Но зато рядом с нашими фамилиями поставили свою подпись не положенные два, а сразу три свидетеля: Ромка, Боря Чернин и Мишин близкий друг (сейчас в Израиле) Вовка Писарев. Пришедшие с моей работы коллеги прятались, пока мы не вышли на улицу, в ближайшем садике, а, когда вышли - набросились с поздравлениями, подарили простенький, но очень миленький чайный сервиз, мельхиоровые чайные ложки и большого целлулоидного пупса. Когда мы проходили мимо находившегося рядом родильного дома, какие-то люди закричали: "Смотри, смотри, как ребенка несут!" Пройдет более десяти лет, и в этом родильном доме родится моя племянница Анна.
"Не бродяги, не пропойцы/ За столом семи морей/ Вы пропойте, вы пропойте / Славу женщине моей", - попивая сухое, в разлив купленное яблочное вино ( на другое денег не хватило), пели под гитару Саша Морев, Толя Домашев , Миша Чернин. "Вы в глаза ее взгляните / "Как в спасение свое"... Хорошая у меня была свадьба, хоть мы и запретили называть это очередное сборище свадьбой, хоть и запретили кричать пошловатое "горько!", хоть и не было тогда с нами рядом родителей (они отдыхали далеко от Ленинграда, а поженились мы для них неожиданно)... Прошло более 40 лет. Наш брак не распался, хотя многие предрекали, хотя мы и не народили "скрепляющих брак" детей... О свадьбе (а она продолжалась по мере прихода в другие дни других гостей) постоянно напоминает красивая немецкая салатница? конфетница? - ее подарила нам Аня Зельдина, моя знакомая по одной из институтских практик (в Соликамске), выпускница Лесотехнической академии. А еще - керамический набор для специй: подарок Гали и Геры Шеф. А Ирма с мужем, оторвавшись от новорожденной Динки, приехали и привезли черный, с желтой каймой чемодан - спутник наших отпусков на протяжении многих лет.
Как-то вдруг все стали жениться. Вернувшись из турпохода, Боря Чернин с горделивым недоумением сказал: "Выяснилось, что я нравлюсь красивым девчонкам". Одной из красивых оказалась Соня Райскина - они поженились через год после нас,
Друг Мишиной юности, Вовка Писарев тоже женился. Но неудачно. Он все искал юную девушку. И нашел нечто обратное. Роскошная свадьба в ресторане не явилась началом роскошной жизни. Через короткое время нам пришлось встречаться с Вовкиным адвокатом и рассказывать о том, какой он хороший и какая нелегкая ему выпала жизнь: "юная девушка", ставшая на короткое время его женой, пыталась отсудить у него часть комнаты, где он жил с мамой.
Ромка незадолго до нас женился на дочери известного историка Павла Яковлевича Канна - Наташе.
Друг Миши по институту Юра Алексеев женился на красивой тоненькой большеглазой Танечке.
В Юриной квартире на Красной улице мы впервые услышали в магнитофонной записи Высоцкого и Галича. "А на нейтральной полосе цветы/ Необычайной красоты". Пройдет совсем короткое время и со страниц газет пойдет "полив" Высоцкого. Он - наш ровесник, актер и поэт (хотя его стихи в написанном, а не пропетом виде мне нравятся намного меньше) - попадает под привычную машину государства... Его опальность прибавляет ему славы, хоть и забирает здоровье. В ДК Пятилетки, откуда-то с галерки мы смотрим с его участием совершенно нового "Гамлета", столько лет прошло - а все перед глазами...
Недавно я прочла в очерке В. Британишского (Владимир Британишский. Похищение Прозерпины Плутоном. Нева. Љ2. 2003. с. 178-197) следующее, написанное им об участнице ЛИТО Горного института Лидии Гладких: "Сердце болело у нее не только за себя. Болело и за Россию, и за венгров в Будапеште-1956. Ее знаменитое стихотворение о Будапеште - "Там красная кровь на черный асфальт..." - некоторые впервые нашли в антологии "Россыпи" (СПб., 2000), некоторые впервые услышали весной 2000 года, когда Лида прочла его на вечере в Доме журналиста (под предлогом 65-летия Олега Тарутина мы собрались тогда, по существу, проститься с ним, все понимали, что ему уже недолго осталось, да и нам всем, неизвестно долго ли)".
Весной 2000 года мы с мужем проходили по Невскому мимо Дома журналистов. Маленькая афиша извещала о вечере поэтов. Знакомые имена... Приглашались желающие. "Смотри, - сказала я - ЛИТО Глеба Семенова собирается, а наше - ни разу. Пойдем, послушаем." Это было тем интереснее, что как раз перед этим мы с огромным удовольствием прочли "Межледниковье" Тарутина. О болезни автора не знали...
Я помнила его выступающим в ДК Пятилетки - светловолосого, вихрастого, задорного... Тогда же там читали стихи Соснора, Галушко... Все было ярко и здорово. На сцене и в зале - начинающие поэты и писатели, влюбленные в творчество собратьев по перу и в свое собственное. Но...не помню была ли там Лида Гладкая. И ее стихотворение о Будапеште мы как раз и услышали впервые в Доме журналиста в 2000-ном. И оно потрясло.
Олег Тарутин и другие мальчики и девочки пятидесятых - шестидесятых годов - седые, накопившие за прошедшие десятилетия самый разнообразный опыт - и профессиональный, и поэтический (хоть и не все стали поэтами), и общечеловеческий, собравшиеся в тот вечер Доме журналиста, были невероятно близки друг другу и снова молоды...
Мы из присутствующих лично знали только одного ученика Глеба Семенова - Анатолия Домашева. И в зале сидели рядом с ним. Когда-то нас свело общее знакомство со знаменитым в Ленинграде поэтом, художником, писателем Александром Моревым. Впрочем, Толя был для Морева не просто знакомым, а близким другом. После Сашиной смерти он приложил массу усилий для выпуска в свет его поэтического сборника, собрал и продолжает собирать моревские рассказы, картины, рисунки... Вот и мы при встрече отдали ему написанный в шестидесятые годы портрет Чайковского за роялем...
Поженившись, мы с Мишей, замкнулись друг на друге, перестали ходить на занятия, но деятельность ЛИТО продолжалась. Однажды мы через пару лет "зашли на огонек" - и снова услышали о Достоевском и Сэлинджере... Потом оно вроде бы разбилось на два крыла. Перешло в ведение Союза писателей. Пришли новые люди, в том числе - Сергей Довлатов (об этой "невстрече" я очень жалею).
Мы все давно знаем, что "поэт в России больше, чем поэт". Соответственно и театр в советское время был не просто театром, а трибуной, соответственно - трибуной становились и поэтические вечера, и часто дух захватывало от смелости, от крамольности, и от того, что мы свидетели, слушатели (а ведь и слушать-то было запрещено!). Мы много раз бывали на вечерах Евтушенко, внимали звенящему (вот-вот сорвется) голосу Ахмадулиной ... Радовались встрече с Самойловым... Навсегда запомнился вечер со стихами Коржавина. Я не помню эти стихи наизусть, но смысл их был в том, что на войне было легче: сзади свои, впереди - враги, а вот теперь... И он маленький, с нескладной фигурой выкрикивал это в зал, и зал - огромный, темный - был с ним заодно, и только слышалось общее дыхание, единое дыхание, дыхание нашей рвущейся к свободе молодости...
Почти все члены нашего ЛИТО (да и других тоже) рано или поздно оказывались "под колпаком" КГБ. Не знаю, хватило ли бы меня на смелые поступки перед этой устрашающей нас силой. Не ко времени, но к месту, вспомню о своих двух встречах с властями. Первая - в шестьдесят какой-то год, когда мы с Мишей плыли по палубным билетам по Волге. Подплывали к Саратову. Накануне погода испортилась, похолодало, и палубные путешественники стали просить пустить их на ночь в музыкальный салон. Дело в том, что в основном эти люди не отдыхали таким образом, как мы, а переезжали из одного волжского городка в другой. Пароход был для них наиболее удобным, иногда - единственным - транспортом. У многих были маленькие дети. Горластая я рванулась на защиту, завопила, что сообщу в газету ... Я была весьма приметная: в сарафане с открытой спиной, в темных очках, волосы - хвост: все еще "стиляга", хоть и замужняя. На боку болтался самый дешевый фотоаппарат "Смена". В каждом городе пароход стоял от одного до трех часов. Мы выходили и отправлялись смотреть новые места. И вот - Саратов. Подходим к контрольному посту - выходили организованно, и вдруг - милиционер. Предъявляет нам удостоверение - "Пройдемте. Вам придется сойти с парохода". Я в ужасе, хватаюсь за спасительное - "вещи в камере хранения". Под конвоем нас ведут за чемоданом. Пассажиры в восторге: "Шпионов поймали!" Сходим на берег. Милицейское помещение. Рядом с милиционером какой-то неприметный человек, утверждающий, что я фотографировала "стратегические объекты" - мосты... Пытаемся объясниться. Нас не слушают. Отбирают фотоаппарат. Милиционер, глядя в мой паспорт, спрашивает - имя? отчество? фамилия? Спрашивает резко, грубо, без какого-либо оттенка жалости - а ведь я уже реву в три ручья. Говорит: "Можете ехать дальше, пленки у нас проявят. По результатам - будем вас искать, ваши данные у нас записаны. Сейчас не 37 год, но мы обычно не ошибаемся." Совсем недавно разоблачен культ. А мы уже на "собственной шкуре" начинаем постигать, что творилось в стране. Отпуск только начался, и я не хочу по его окончании оказаться в тюрьме. "Проявляйте,- говорю я, - мы подождем". Ждать приходится ночь. Милиционер поселяет нас в гостинице на пристани. Миша - в одном номере. Я - в другом. Какой там сон! Стоим в коридоре, настроение жуткое... Утром приходит наш конвоир, отдает пленки. Говорит - "Можете плыть, Все в порядке. Мы обязаны проверять сигналы". Напряжение спадает, я говорю, что будем жаловаться, спрашиваю фамилию "сигнальщика". Жаловаться не советует. Фамилию не называет. Не извиняется. Ни за задержание, ни за тон допроса. Прошу помочь с билетом, может, возьмет не палубный - своей властью. Но нет, снова палуба, настроение жуткое. И на себе испытанное - как можно ни за что...Возвратясь в Ленинград, рассказываем, как забавное приключение -"Как мы были шпионами". Все смеются. Кто-то предлагает все-таки пожаловаться. Но понимаем, что бесполезно. И не очень смешно...
Вторая встреча с властью у меня на работе. В нашей лаборатории в конце дня остались двое - я и Маргарита Григорьевна, Рита Бланк. Собираемся уходить, но в комнату заходит молодой человек, показывает удостоверение. Спрашивает: "Кто пишет диссертацию у НН?". Пишу я. Он садится за стол, велит сесть напротив. Начинает задавать вопросы о хлопковой массе. Объясню: существует механизированный метод реставрации с использованием хлопковой массы. А для ее приготовления мы использовали полуфабрикат, который брали на фабрике, где делают бумажные деньги. Разработкой этого метода занималась Рита. А я писала диссертацию совсем по другой теме под руководством известного ученого, имевшего по роду своей деятельности связь с этой фабрикой. Как мы потом "вычислили", в городе появились фальшивые деньги. Начались поиски людей, имевших доступ к сырью.... Очевидно, какой-то деятель явился и в учреждение, где работал мой руководитель. И кто-то из наших услужливых стукачей "навел" его на меня. Это сейчас я пишу спокойно. Но тогда... Я ничего не понимала, не знала, в чем дело, боялась сказать что-то не то, подвести кого-либо... Сидела взмокшая и растерянная. Но он упомянул реставрационное оборудование - и тут со своего места встала Рита. "Она ни при чем, - сказала моя коллега, отпихивая меня в сторону и садясь на мое место, - оборудованием занимаюсь я". Не помню, что было дальше. Зуб на зуб не попадал. И после "беседы" Рита проводила меня домой. История продолжения не имела.
Помимо ЛИТО у нас с Мишей были и другие литературные связи. В частности, мы дружили с двумя совершенно разными поэтами - Александром Моревым и Константином Кузьминским.
Саша Морев уже несколько раз упоминался в моих воспоминаниях. Он вместе с Мишей занимался в литературном объединении фабрики "Красное знамя". Писатель. Поэт. Художник. Добрый, мягкий, легко ранимый человек. В шестидесятые его хорошо знали в Ленинграде. Стихи - емкие, сильные, необычные, иногда неточные по грамматической форме, но запоминающиеся и ни на чьи не похожие. Печатались в фабричной многотиражке, в газете "Смена"; после Сашиной смерти - его муза и первая жена Саша Базановская и ближайшие друзья подготовили и оплатили издание маленького сборника стихов. Но - увы- время прошло, почитатели разъехались, оказавшись и в разных точках нашей страны, и за ее пределами. Продать сборник - оказалось трудным делом. Зато в Доме писателей состоялся вечер. На нем выступали Горбовский, Бешенковская, многие другие, ныне известные и не очень...В фойе - выставка его рисунков, картин...В каком-то году, помню, ему дали заказ на открытки - рисунки. И он писал Ахматову.
Они с Сашей Базановской жили в крошечной комнатке большой коммунальной квартиры на Васильевском острове, недалеко от нас. По всей квартире, начиная с передней, висели Сашины картины. В комнатке - тоже, и многочисленные рисунки, гравюры. Из мебели - клавесин, маленький столик, какой-то топчан-кровать и шкаф. Многочисленные гости умещались на топчане, иногда - просто на полу. Это было хорошее время. И люди хорошие. Хозяин читал стихи. Пели под гитару... Иногда мы ходили вчетвером гулять в Приморский парк на Крестовский остров... Обилие пишущих талантливых людей вокруг нас создавало ощущение значительности нашего поколения: "Вот так, очевидно, и собирались великие всех времен в молодости." Саша Морев и Саша Базановская удивительно были хороши вдвоем. А как славно пели песенку про ямщика и метро: "Наши годы длинные, мы друзья старинные"... Их совместные годы длинными не оказались. Как-то так получилось, что они расстались. Дальнейшая жизнь Морева не складывалась... И однажды он бросился с балкона, ушел в никуда.
В Доме писателей на вечере, посвященном памяти Саши, висела в воздухе какая-то общая обида за то, что он не дожил до такого - в Доме писателей... И как невероятно - вдруг зазвучал его голос, записанный когда-то на пленку...
Саша был худой, немного сутулый, с большой головой - волосы ежиком, с рыжей бородой, умными светлыми глазами, нос - уточкой... Мир праху его... Многие тогда заканчивали жизнь подобным образом, когда талант не мог пробиться через заслон тупости, жестокости, ординарности. Вот и Гера тоже...
Иногда оказывались у нас дома вместе Морев и Кузьминский, но я уверена, что они никогда друг у друга не были. Полная противоположность в воплощении таланта, несомненно огромного - и у того, и у другого. ( Как-то, однако, оказывались рядом на полузакрытых выставках. Например, в ДК Газа - коллаж Морева и портрет работы Жарких - Кости Кузьминского. На портрете подчеркнуто выделялись Костины огромные голубые глаза.) Костя писал стихи, полные аллитераций, с тонкими четкими рифмами - как у многих поэтов Серебряного века. (Это был ранний Кузьминский. Поздний - футуристический - мне нравится гораздо меньше. Несколько лет назад в Музее Достоевского был вечер, посвященный Кузьминскому и его окружению. Вечер вел Кривулин. И все говорили о позднем, а я вылезла и рассказала о раннем.... Продавалась тоненькая книжка с поздними стихами. Мы купили). Несколько слов о Кривулине. Большинство помнит его уже солидным - уверенным в себе. А когда-то, в кафе поэтов (было такое чудо!) он, юный и тонкий, еще мало кому известный, читал красивые пронзительные стихи - о следах, о поцелуях, и его дальнейшая судьба была "за семью печатями". Костя любил литературу и живопись, дружил с Бродским, Шемякиным, занимался самообразованием, был способен к наукам - поступил в ЛГУ на биофак при огромном конкурсе, говорили, что и в Театральный - при еще большем конкурсе. Но... абсолютно неорганизован (оба института бросил), много пил, любил эпатаж. Мы встречались с ним довольно часто - и у нас дома, и у него. Каким-то чудом не познакомились с Бродским - стыдно сказать, но и не стремились, как-то на очередное - "подождите, сейчас придет Ося", я процедила сквозь зубы, что и сама пишу стихи, и мы ушли. Потом, когда мы уже отошли от "литературной братии", Костя стал самым известным ленинградским хиппи - ходил в кожаной куртке нараспашку, на голом теле - огромный крест. Часто бывал в "Сайгоне" - кафе на углу Владимирского и Невского. Как-то мы там перекусывали и вдруг - все стали расступаться: по возникшему проходу к нашему столику подошел Костя в окружении свиты - молодых подражателей, подошел и, галантно склонившись, поцеловал мне руку... Вскоре мы встретили его на Невском. Он сказал, что собрался в Америку, Шемякин помог с деньгами. Предположил, что "держать не будут" - его и не держали. В Америке он стал издавать многотомную антологию поэзии андеграунда, о нем многократно писали русские, выходящие там газеты, его имя упоминается в воспоминаниях многих современников и здесь, и там. С ним активно переписывается наш знакомый - детский писатель Александр Гиневский, который недавно съездил к Косте по приглашению, привез фотографии: на одной - Костя, похожий на Волошина, возлежит на диване; на другой - сидит, свесив босые ноги на скамейке в саду... Вышла его книга - переписка с издателем - такой редкий случай: издание писем при жизни, но письма у него замечательные...
Итак, Гиневский. Это для других он Александр, Саша. Для нас - Олег. Так называла его мама, близко знакомая с Мишиными родителями. Так что Олег - из Мишиного почти детства. В молодости он перепробовал кучу мужских опасных профессий - работал монтажником, тушил лесные пожары. Был смел - забирался на столбы в Дивногорске. Самоуверен. Категоричен. Презирает всяческое сюсюканье, хотя бывает достаточно нежен к друзьям, к близким, к животным. Пишет детские рассказы и повести, песни. Выступает на радио и в школах.
То. что было в детстве, тянулось долго и каждый факт был значим. .. А все, что дальше, мчалось с бешенной скоростью и уже не так значимо, и уже монотонно. Дом - работа - дом. И всю зиму - подготовка к отпуску.. Какие это были отпуска! Не народив детей, мы были свободны и ездили, ездили, ездили... Юг - Кавказ и Крым. Закарпатье - через Киев, Львов - в Хуст, Яремчу... Через Иркутск - на Байкал, пароходик "Комсомолец". Через Красноярск - в Дивногорск, на столбы. Через Архангельск - на Соловки. Пароходом по Волге до Астрахани, по Каме до Уфы. По Северной Двине... Грузия - и любимый Тбилиси, и маленькие села, двухэтажные дома с изображением голубей на воротах, горы, храмы. Армения - тоже горы и храмы. Но - какая древность... Азербайджан - яркий нарядный Баку с Девичьей башней, с великолепным загородом - чего стоит один храм огнепоклонников! Украина - Киев с Владимирской горкой, с Булгаковским спуском... И теперь волею судеб украинский - великолепный Севастополь, совсем свой - "моряцкий". Камни, колонны, колокол в Херсонесе... Литва - Вильнюс, Каунас, Латвия - такая знакомая, своя: Рига, взморье, Мишина фабрика (которую проектировал) в Огре... Эстония. Средняя Азия - Самарканд, Бухара, Ташкент - перечисления излишни. И снова горы - Теберда, Хибины...Иссык-Куль. Сейчас все ездят за рубеж. А все эти наши республики стали заграницей и в них почти не ездят, да и жизнь там теперь тяжелая, да и примут теперь гостей из России совсем иначе - как следует, обслужит разве только Прибалтика (не потому, что любит, а потому, что Европа), остальные, освободившись, как-то обидно "раздружились" - ау! где Вы? Где те два незнакомых высоченных жителя Армении, которые пришли к нам неожиданно с ночевкой, крича от дверей: "А ковры в следующий раз!" ( Какие ковры???!). А они уже - наши друзья, как стали неожиданно нам друзьями жители города Севан - армянский муж и русская жена, подхватившие нас в свой автомобиль на одной из горных дорог, заехавшие с нами в два ресторана по дороге домой - ах, какие вина, какое мясо, какая рыба, какие т о с т ы... Вздрагивая при мысли о возможной автомобильной аварии, пьяные и от выпитого вина, и от восторга встречи мы мчались по этим горным дорогам и читали Пушкина и еще кого-то, и приехали к ним в дом уже совсем вечером. "Приезжайте все!" - приглашала я, обжигая рот горячим чаем, влюбленная в страну и ее жителей. А потом - поездом в Ереван, в гостиницу, из которой мы каждое утро отправлялись по новому, нами придуманному маршруту - автобус до конца, потом 5, 10 километров пешком, и селений часто нет, а если есть, там живут чудесные добрые люди. Помню, как в одном из сел, жители, не знающие ни слова по-русски, улыбались нам и совали в руки яблоки, а мы им записывали свой адрес: "Приезжайте, все приезжайте". И иногда - равнина, и вдруг - крутой обрыв. Земля многоступенчата - равнина, а под ней далеко - далеко - снова равнина... А на какой-то из равнин одинокий маленький храм 3-4 века - в целости и сохранности и с росписью на стенах... Почему мы ничего не боялись, проходя пешком через горные села, уходя вглубь - в горы, к стремительным пенящимся рекам, входя в чужие дома?! В Грузии мы опаздывали на поезд, и наш случайный попутчик по горной дороге был смертельно обижен за то, что мы не вошли в его дом... До сих пор стыдно, но не могли, не успевали... На Байкале в одной крохотной каюте - мы и куча туристов, в том числе пара с маленьким сыном (но и он уже тоже - турист!) - пели, пили, ели какую-то свежепросоленную рыбу, а на палубе беседовали со степенным совсем пожилым человеком, преподавателем какого-то московского вуза, рискнувшего в одиночку в такую даль, в такие условия... А восходы и закаты на Байкале - совсем как у Кента, а закаты и восходы на Волге, а они же в Литве - в Тракае..
В Хибинах отправились через перевал (по словам жителей, там даже дети гуляют) - как в учебнике географии - тундра, полутундра.... камни, валуны и глубокий снег, и скользко, и я не могу ступить ни шагу по этому снежному насту, и идет снег - в июле! - а неугомонный Чернин ушел вперед, и я ору от ужаса, пока он не появляется на ледяном гребне. ( А потом нам сказали, что дети, конечно, там ходят, но вот на днях туристов снимали вертолетом...).А еще Минеральные воды... Сказочный Эльбрус. Дорога к склону, потом подъемником - наверх, и вот на снегу полуголые - загораем, а у меня что-то в фотоаппарате заело, и фотодокумент получить не удалось...
Последние наши поездки - в Уфу, в Усть-Нарву, в который раз - в Таллин - это уже в конце восьмидесятых, после чего одолели болезни близких, домашние заботы и мы "сели на якорь". Но еще два слова о Таллине. Там в конце одной из центральных улиц - белый красивый, как игрушечный дом с окнами, в которых проглядываются светлые занавески, со швейцаром у входа. Никаких табличек, никаких надписей... Но в наш последний приезд мы узнали, что это - ресторан "для своих" и для именитых гостей, нам сказали какие- то слова, какой-то пароль... И мы пришли туда, где наши пальто повесили в раздвижной стенной шкаф, и мы поднялись по белой лестнице и сели у белой занавески на белые стулья за белый стол. А под окном извивалась одна из центральных улиц... В ту же осень мы по-стариковски провели две недели в Доме отдыха на Карельском перешейке. Было скучно, похоже на больницу... Но каждый вечер - какой-либо фильм или концерт. И в том числе лекция об Анне Герман... А я помню ее первый приезд в Ленинград. Концерт польских артистов в Саду Отдыха. И высокая, еще никому в России не известная молодая женщина с потрясающим неземным голосом... Эвридики...
Уже упоминалось место моей первой работы, теперь - подробнее. С осени 1961 г. я полтора года работала в Институте радиовещательного приема и акустики на Каменном острове. (После нескольких месяцев безрезультатных поисков работы - везде отказывались, иногда прямо указывая на пятый пункт, я оказалась в ИРПА по протекции соседки.) От дома было близко, часто ходила пешком. Рядом с моей работой находились правительственные дачи. Стоял дуб, посаженный Петром Первым. ( На сегодняшний день от него уже почти ничего не осталось). Я работала в лаборатории, которой заведовала Елена Тиграновна - яркая, большеглазая, темпераментная армянка, муж которой после войны вернулся не к ней, и она осталась одна с двумя детьми ( к моменту нашего знакомства уже достаточно взрослыми). Мне казалось, что она уже очень старая, но при мне ей исполнилось пятьдесят... Она обожала животных, у нее была собака, которую я очень боялась. Я вообще обычно не хожу в дома, где есть собаки, но ходить к Елене Тиграновне приходилось: на протяжении года работа шла замедленно и спокойно, но приходило время отчета, и начинался аврал. Надо было сидеть у нее дома и "вымучивать" этот отчет... Я как бы руководила производственным участком, где работала "Дуся", весьма пожилая женщина, от которой зависело выполнение производственного плана изготовления бумажных диффузоров. Я на руководителя не "тянула". С одной стороны от меня требовали, чтобы соблюдался технологический регламент, с другой - Дуся его категорически не хотела соблюдать. Мои попытки "остановить производство" руководством не поощрялись. Начались конфликты... Все это совпало по времени с моим замужеством. И вот - перемены в личной жизни совпали с переменой места работы. Своевременно пришло письмо из Публички, где я изначально хотела работать и где оставила свои координаты - меня позвали в лабораторию Отдела гигиены и реставрации...
В целом - это было хорошее время... Ежедневные встречи с друзьями, театры, Филармония, грандиозные планы на будущее... Смешная история: перед самым уходом из ИРПА - 31 августа 1963 г. мы с Мишей пошли на день рождения к его другу Володе Писареву. И там была Володина двоюродная сестра с мужем. А мужем был Давид Голощекин. И мы познакомились. Это знакомство имело продолжение - именно оно и было смешным! Через много-много лет, когда Володя был уже давно в Израиле, а Голощекин женат на Эльвире Трафовой и повсеместно знаменит, мы собрались на концерт в Джазовый клуб... Концерт обещал быть очень интересным - Голощекин собрал музыкантов, которые полуподпольно играли в шестидесятые годы в различных клубах, и попасть на их концерты было зачастую невозможно (нам это удовольствие тогда "обеспечивал" мой Ромка Левин, влюбленный в джаз, изучающий теорию джаза, знакомый со многими музыкантами). Итак, мы собрались, но... билетов в кассе, вопреки ожиданиям, не оказалось... И когда мы уже собрались уходить, вдруг в фойе около кассы оказался Голощекин. Нахальная я рванулась к нему и стала объяснять, что мы вообще-то знакомы - знакомились тогда-то и у того-то, а сейчас бы пару билетиков... И он сказал кассиру - "за мой столик". И мы побывали на концерте... И еще прошло несколько лет. И Рома, почти двадцать лет проживший в Израиле, приехал с взрослой дочерью в Ленинград. Он рассказал, что у Стены Плача познакомился с очень интересным человеком. Они разговорились. И оказалось, что это ... Писарев. Они виделись у нас не раз - даже были свидетелями на нашей свадьбе, а вот в Израиле познакомились вновь. И с Голощекиным он в этот приезд встретился, и прокатился на "Джазовом пароходе" в белую ночь, и высоко оценил успехи нашего джаза и конкретно - Голощекина ( хотя писал до того из Израиля, что слушал очень сильных музыкантов, и что - рядом с ними наши отечественные...).
1 октября 1963 года я начала работать в Публичке. В отдел кадров меня привела Юлия Петровна Нюкша, ей было тогда всего 42 года, и она только-только вышла замуж за филолога-япониста Якова Борисовича Радуль- Затуловского. Высокая стройная женщина, круглолицая, с аккуратно уложенными волосами - "плойка" над лбом... "Какие, Женя, у Вас планы на будущее?" И я стала с увлечением рассказывать ей о литературных замыслах. "А на науку?" - "Ах, да, конечно. Я в ИРПА уже оформляла соискательство... Хочу защитить диссертацию..." А в отделе кадров новая "ляпа". "Знаете, Женя, той ставки - на 85 рублей, которую я обещала, уже нет. Пока - только 69" - "Ничего. Деньги меня не интересуют". Ах, как часто я вспоминала этот разговор! Меня так медленно и с таким скрипом повышали, а деньги интересовали, и даже очень... И с диссертацией - через два года мне пришло письмо: "Сдавайте экзамены или забирайте документы". А я и не знала, что, уйдя из ИРПА, можно сохранить соискательство. Документы пришлось забрать. А Нюкша была против нового оформления, и снова я стала соискателем только в 37 лет, когда Нюкша заболела, а Рита Бланк, замещавшая ее, подписала необходимые документы... Моя диссертация - длинная тоскливая история, которая тянулась 10 лет. Меня все время отшвыривали, и защитилась я только в 1984 году...
А теперь о моих коллегах.
В лаборатории 1963 г, кроме меня - Екатерина Михайловна Николавева. Ей уже почти 55. Скоро уйдет на пенсию. Она толстенькая, кругленькая, седая (красится краской "гамма" в русый цвет). Жила с мамой. Муж погиб на фронте, кажется, еще в финскую войну... Ее уже давно нет... Когда после смерти мамы осталась одна, к ней ходили племянники. Потом она не отозвалась на телефонный звонок. Открыли квартиру. Она лежала на полу... От нас ее хоронила только наша заведующая - Юлия Петровна Нюкша. Они знали друг друга давно. Екатерина Михайловна была ее лаборанткой, но относилась к начальству хоть и почтительно, но слегка сверху - вниз, как старшая к младшей.
Велла Гальбрайх - Эвелина, химик, моя ровесница, замужем за физиком, у нее красивые глаза и волосы, хорошая фигура, она любит живопись, литературу, театр. Живет с папой - мама умерла... Вскоре у нее родится дочка Маша, потом Велла уйдет от нас и станет преподавателем Медицинского института. Потом разведется. Снова выйдет замуж. И снова родит... Но что-то не заладилось. В 1986 г. мы с ней после огромного перерыва встретимся на выставке в Эрмитаже. Как специально - попрощались. Уверенная в себе, жизнерадостная в шестидесятые годы, - в 1986 г. Велла больше жить не захотела.
Рита Бланк - старше меня на три года. Тогда, когда я появилась в библиотеке, мне казалось, что возрастная разница велика. Те, кому было 33, казались совсем старухами. (Сейчас сорокапятилетние для меня - девочки). Она была солидная мама уже двоих детей. Мои увлечения казались ей неоправданной инфантильностью. Красива она была очень. Похожа на Ольгу Заботкину (рассказывала, что как-то встретились случайно в кафе и обе ахнули). Муж - физик, обожавший жену (говорили, что редкая пара). Сначала я ее как-то "не приняла", потом - всю жизнь ею восхищалась. Она - спокойна и уверена в себе, очень сильный человек, умеющий подавлять в себе недуги и неприятности. Мы были разными, но - хотели одного и того же: кипучей деятельности, защиты диссертации... "Защитилась" она на 10 лет раньше меня и стала руководить группой, в которую я не входила (работала самостоятельно). В 1989 г. Рита ушла из Библиотеки - переехала в Америку. Но и там, за рубежом, она сумела продолжить работу, начатую здесь, "вписаться" в новый быт, в культурную жизнь страны.
Были вокруг и еще люди: через год в лабораторию пришла Элеонора Георгиевна Вершинина, Ритина ровесница, специалист по английскому языку с университетским образованием. На протяжении всех последующих лет она занимается переводами и редактированием изданий, подготовленных к печати нашим отделом. Были достаточно близкие люди среди реставраторов: Валя Плотникова, Лида Романова, Эрна Власова, Галина Сергеевна (только так!) Потоцкая, познакомившая меня с Коммунеллой Маркман... Здесь надо остановиться. Галина Сергеевна дала мне адрес своей подруги, с которой познакомилась в Инте. Там работал муж Потоцкой, горный инженер, а Коммунелла - Элла жила на поселении после лагеря. Ее отец когда-то как-то не так проголосовал в бытность Берии на высоком посту... Отца расстреляли, мать посадили... Элла выступала против Берии, организовала группу единомышленников. Попала в лагерь. От гибели ее спасли смерть Сталина и разоблачение Берии. Однако, из лагеря она вышла только через два года после смерти Берии. Об Элле когда-то писала в Ленинграде газета "Смена". Позднее в четвертом номере журнала "Нева" за 2003 г., были опубликованы ее письма подруге из лагеря и письма этой подруги домой. Тбилиси навсегда соединился в моей памяти с Коммунеллой Маркман. В первый раз мы приехали в 1965 или 66 г. Еще была жива ее мать, пережившая расстрел мужа, лагерь, смерть одной из дочерей в Ленинграде в блокаду, арест и лагерь другой... Мы знали о лагерях только из книги Солженицына, а здесь - живая история. Как был хорош и умен (тогда пятилетний) сын Эллы Юлик, проживший свою жизнь без отца. Да, уже проживший. Еще будучи студентом, покончил собой... Мы дважды оказывались на дне рождения Эллы. Какие люди собирались в этом доме! Как там было уютно и хорошо. Для всех находилось место - среди книг, которые лежали везде... Как сообща быстро готовили праздничный стол. Как гуляли по ночному Тбилиси и читали стихи. Как ездили оттуда в Мцхета и в Гори... Какая сказочная страна, какие прекрасные люди... Где это теперь?! Пришла долгожданная свобода и... отделила от нас и Грузию, и Армению... А Элла - ей уже много лет - живет теперь в Москве, но часто приезжает в Питер.
Галина Сергеевна давно у нас не работает. Пережившая в детстве блокаду Ленинграда, киноманка, театроманка, жившая весьма скромно на библиотечную зарплату с подрастающей дочерью, она получила с приходом перестройки новую жизнь. Дочь, съездив в командировку в Израиль, познакомилась там с будущим мужем, и теперь они живут в Америке, занимаются творчеством Набокова. Галина Сергеевна ездит к ним - и не только: уже была в Италии и, кажется, в Париже. Уезжать из России Галина Сергеевна не хочет, сегодняшняя жизнь ее устраивает...
Что можно еще выделить из лет, прошедших в Библиотеке? Они мчались так быстро, что, составив очередной пятилетний план, мы мгновенно замечали, что пора по нему отчитываться. Об отпусках и поездках я писала, о рабочих "подвигах" отчасти тоже, о моей работе и деятельности нашего Отдела/Центра можно прочесть в моих статьях, в монографии, и в статьях других авторов... Надо подумать...
Вот, например, один из первых дней в ГПБ. От входа в здании на Фонтанке, где я и работаю, в сторону газетного отдела идет очень пожилая маленького роста женщина. Это Мариетта Шагинян. А вот навстречу мне и Рите на лестницу взбегает Марамзин, Мы с Ритой хором говорим ему: "Здравствуй" и с удивлением смотрим друг на друга.. Оказывается, Ритин муж Феликс учился с ним в институте (а в школе он учился с Герой Шефом, а в Америке Бланки будут общаться с Игорем Ефимовым - все близко!).
В Публичке периодически организуются литературные вечера, встречи с писателями. Так, с Рольникайте, автором вещи "Я должна рассказать" - о войне, о фашистском лагере, о расстрелах... "Говорят, что будет расстрелян каждый третий, быстро просчитываем - миновало..."
Несколько раз слушала Соснору. (Это ему приписывают знаменитое "Кесарю - кесарево, а слесарю - слесарево"). Я помню его молодого в ДК Пятилетки с молодыми звонкими стихами и позже - у нас в библиотеке, постаревшего, от звонкости не осталось и следа. Но и не звонкие - великолепны.
Вскоре после моего появления в Библиотеке - полузакрытый вечер - для сотрудников, посвященный Блоку. С трудом "протаскиваю" мужа. Выступают знаменитости и среди них Евтушенко и Антокольский. Евтушенко опаздывает, и я вижу - слышу, как в проходе между рядами маленький в красной "водолазке". Павел Антокольский отчитывает за опоздание стоящего перед ним высокого, самоуверенного Евтушенко. А потом Евтушенко читает стихи о Цветаевой и о женщине, которая благодарит "за то, что я - мужчина - нежен с нею", и вдруг - совсем крамольное: "Мы - карликовые березы.......Что эту паскудину стронет/ И будет нам право на стройность!" Зал не дышит. Крутятся ленты магнитофонов. Моя коллега по библиотечной редколлегии Ирина Вячеславовна Попова фотографирует, фотографирует... Любительские "пробные" фотографии хранятся у меня до сих пор. Но вечер посвящен Блоку, и Антокольский читает "Незнакомку" - необычайно здорово, и ярка "водолазка", и весь он, как факел...
Пишу воспоминания и - параллельно - читаю "Лоскутное одеяло" Катаняна. И многое сходится. Например, об Ахматовой. Через несколько дней после моего прихода в Библиотеку Рита и Велла во время обеденного перерыва показывают мне окно Ахматовой в Фонтанном доме... Но до Музея еще далеко. В восьмидесятые годы Рита начинает серьезно заниматься наследием Ахматовой. Активно участвует в создании Музея в какой-то из школ (У Катаняна - в ремесленном училище!?!), знакомится с Виленкиным, с другими ахматоведами. Катанян прав, когда пишет, что многое из наследия поэта хранится у нас в Публичке. Рита выполняет исследовательскую работу по реставрации рукописей Ахматовой, ищет закрепители для разноцветных чернил, и вот - часть рукописей у нас в лаборатории. И что совсем удивительно - альбом с фотографиями, такая ценность!
Я как-то тоже разговаривала по телефону с Виленкиным, и с актером Прудкиным, и еще со многими людьми, но это - совсем другая, очень интересная полоса в моей жизни, связанная с изучением творчества другого замечательного поэта - Марины Цветаевой.
Защитив диссертацию в 1984 году, я поняла, "что руки у меня пусты" и занялась "околоцветаевской" деятельностью. Ходила по архивам. С Людой и с Мишей съездили в Таруссу, где на фундаменте Цветаевского дома оказалась танцплощадка. И однажды решилась: приехав в Москву, позвонила Анастасии Ивановне Цветаевой, попросила "аудиенции", объяснила, что не журналистка, что просто хочу увидеть ее. Услышала в ответ - надтреснуто, несмешливо: "ра-зо-чару-етесь". Пообещала уделить мне пол часа. Я отправилась задолго до назначенного времени, купила цветы... Уже подходя к ее дому, с ужасом подумала о том, что выгляжу глупой фанаткой - о чем, о чем я могу говорить с ней? Поднялась на лифте. Остановилась у двери. Не дыша, нажала на кнопку звонка. Она открыла, отошла от двери: "Влезайте в тапки. Раньше я легко мыла пол. Теперь труднее". Она ввела меня в небольшую комнату однокомнатной квартиры. "Львиную" часть комнаты занимал рояль. На нем - портрет Марины Цветаевой работы ее сестры. Рассказала, как работала над портретом - по фотокарточке, как не получались глаза и вдруг - получились. Мне не пришлось говорить - говорила она. И смотрела на меня зелеными яркими глазами (" У Марины- зеленые, у меня - серые". Но какие же тогда были у той, если и у этой - зеленые?!). Кровать за занавеской. Небольшой круглый стол. Кресло. "Садитесь в кресло. Оно для гостей". На столе - засохшие полевые цветы и маленькая фотография Ахмадулиной. На стене и на задней стенке шкафа, повернутого лицом "от зрителя", - фотографии - те, что в ее книге ("У Вас есть моя книга ? Сколько она Вам стоила? шестьсот? А я купила за тысячу"). Она шла по комнате и рассказывала, переходя от фотографии к фотографии - и к уже знакомым мне - по книге, и к совсем другим. Вместо получаса - два часа. И протянула пачку писем: "Опустите в Ленинграде, так вернее." И дала ленинградский телефон цветаеведа Кати Лубянниковой. И хотела подарить фотокарточку с автографом, но не нашла. (" Я вам пришлю. Вы же будете писать мне?! Только я уже не могу всем ответить." (Не прислала, но я написала ей несколько писем, старалась, хотелось, чтоб понравились). Я прочла ей свои стихи, посвященные Марине Цветаевой, и они остались у нее. А когда я уходила, вошла в лифт, в последнюю минуту - она неожиданно поклонилась мне, оцепеневшей от этого жеста, от этой встречи. Мы общались с Лубянниковой, и я старалась ей помочь. А однажды Катя позвонила и сказала, что Анастасия Ивановна умерла. Был поздний вечер. Я поплакала, потом написала некролог и повесила в Публичке, но у меня его попросили для одной из Ленинградских газет и напечатали, назвав "Поклон". Я кланяюсь Вам в ответ, Анастасия Ивановна. Там, в некрологе, есть фактологическая ошибка, но я была в таком состоянии, извините меня...
В моей "околоцветаевской" деятельности было еще много замечательного, интересного, много разных встреч, в том числе - с Катаевой-Лыткиной, но...я вынуждена была остановить свою "прыть", а почему - писать не буду, это из области непознанного...
Одна из наших сотрудниц - Катя Галкина, проработавшая в Библиотеке с молодости до семидесяти пяти, рассказывает, как когда-то разговаривала с бывавшей в библиотеке Лилей Брик... Брик (на ней был женат отец Катаняна) я не видела, а вот у Ирины Валентиновны Щеголевой (вдовы художника Альтмана), о которой он пишет, я была дома. И написано у него о ней верно. Яркая, хорошо, по-молодому одетая, энергичная и водку пьет с удовольствием. Она часто бывала в библиотеке и в наш отдел приходила, кажется, по поводу реставрации каких-то работ Альтмана или документов. И познакомилась с Ритой. И как-то, когда в один из ее приходов в нашей маленькой лаборатории находились Рита, ее институтская подруга Иля Соломонова, недавно пришедшая к нам работать, еще одна Ритина подруга Кира Шахова и я, разговорившаяся знаменитая гостья пригласила нас всех к себе домой. Мы "скинулись" на машину и посетили... Я, пожалуй, никогда не была в такой роскошной квартире... И - это была сама история... Кабинет Альтмана с автопортретом... Вещи семьи Щеголевых. Рассказы о дружбе с Риной Зеленой, о встрече в молодости в Одессе с Шостаковичем... Все было очень интересно и здорово, но... Одна мысль меня терзала и вызывала раздвоение... У А.И. Цветаевой я была совсем незадолго до этого визита. Сопоставляла. Обе семьи пострадали от режима, обе относятся к творческой интеллигенции... Но... Цветаева - прошлое, Шеголева - новое прошлое. Цветаева - само благородство, сдержанность, затаенное страдание, приверженность к отвергнутому времени. Щеголева - шумная, открытая, "продукт" времени отвергающего, хоть и попавшая под его "колеса". Правда, может быть, я ошибаюсь, и все не так, я ведь мало знаю и о семье Щеголевых, и об Альтмане... Но так показалось... Бедная крошечная квартира, старая мебель Анастасии Ивановны Цветаевой. Блестящий паркет, сверкающий "дворец" Ирины Валентиновны... Мне сдается, что, окажись они рядом, были бы несовместимы, противоположны ... Вместе с тем, ни той, ни другой нет на свете, и я рада, что прикоснулась... Простите, если что-то не так...
Иля Соломонова. Это тоже история. Ее звали не Илей - Идеей (как Эллу Маркман - Коммунеллой). Так коммунисты называли своих детей. Ее родители находились среди строителей возрождающейся Земли Обетованной. Мать была секретарем компартии - когда она умерла, в израильской газете поместили некролог. Они были коммунистами и новыми интеллигентами. Образованные, интересные. Когда Иле было пять лет, отца расстреляли, мать сослали, Илю поместили в интернат. Она помнит, что в комнате "были большие девочки", а ее посадили на шкаф и там она все время плакала. И что-то надорвалось в ней тогда. Она и по сей день чувствует себя заторможенной. Вспоминает детский дом. Дети стоят на горке. Снизу поднимаются родственники. Дети бегут им навстречу. Ей бежать не к кому. Потом уже ее забрали и вырастили бабушка с дедушкой. Когда вернулась из ссылки мама, Иле было уже пятнадцать лет, к маме привыкала трудно... В начале девяностых многие начали возрождать забытые имена. Ко мне обратился человек, у которого знакомая женщина собирала и публиковала материалы о репрессиях. Ее интересовали репрессированные евреи. И я написала об Иле... Написала хорошо, ей понравилось, но... издатель отверг этот материал. "Вот если бы Вы указали , что эти люди раскаялись..." Как раскаялись?! Они и, погибая, верили ... Илина мама, как и многие, прошедшие ее путь, считали, что "лес рубят, щепки летят"... Статью мне вернули...
У нас в доме живет женщина, которая не верит, что мы не знали о сталинских репрессиях. Надежда Петровна - дочь филолога, профессора ЛГУ Горчинского. История похожа на многие другие: отца в 1937 расстреляли, мать сослали. Наде было 16 лет. В квартиру вселились чужие люди, ей досталась одна комната, которую помог отвоевать знакомый, один из немногих , кто в трудную минуту не отвернулся. Чтобы не оставаться одной, рано вышла замуж. Но с мужем жила недолго - с войны не вернулся. Она нам рассказывает - вот уже 9 лет! - про свою жизнь, не повторяясь и не жалуясь, - каждый раз что-то новое. Мы говорим, чтобы писала, но... не хочет, и нам не разрешает, да и глупо было бы при наличии сына, внуков, правнучки писать о ней нам...
А есть люди, которые с удовольствием пишут о своих корнях. Так, один из Мишиных однокурсников. Его отец был брандмейстером при царе. Володя это раскопал и напечатал в одной из газет. А еще он помогал Одоевцевой, когда она вернулась в Россию. И рассказал о ней - была радиопередача. Он знает обо всем, что происходит в городе. Не пропускает ни одного события в культурной жизни Петербурга и пишет... Пишет хорошо, но... бесплатно. Хотя и живет более чем стесненно... Разных людей выращивает наша среда...
В последнее десятилетие ХХ в. для меня многое изменилось. Уже нет родителей - ни моих, ни Мишиных. Нет Мишиной сестры Люси. Нет, как я уже писала, моей Жени... Разлетелись и поумирали знакомые... Состарились те, кто есть. И обрушились болезни... А что было хорошего среди этой непролазной грусти? Снова - поездки. Но уже врозь. У Миши - командировки в Чехословакию, Германию, Италию, Швейцарию...
Вернусь назад: возможность попасть в Чехословакию у Миши возникла гораздо раньше - во время чехословацких событий ему пришла повестка на сборы. Я всегда панически боялась его отъездов - и в командировки, и тем более - на военные сборы. На работе у него в это время "шел" проект по Кубе, и ему для военкомата дали бумагу о том, что он не может в данное время уехать, но... подобные бумаги тогда приносили все. И после всех необходимых формальностей он должен был уехать. Случайно узнала - везут в Чехословакию, восстанавливать "худой мир". Настал этот страшный день. Я пришла вместе с ним в военкомат. Мы стояли среди людей с вещмешками, я мало что соображала, была на грани обморока. Миша уговаривал меня уйти, не ждать отправки. И тут... его вдруг вызвали. Через пару минут он совершенно растерянный и обалдевший выскочил из кабинета и тихо сказал "Пошли отсюда". Мы выскочили на улицу. Ему сказали, что он был в резерве, который не понадобился... Мы были счастливы, а в память об этом дне у нас до сих пор стоит в серванте подаренный мне тогда на работе деревянный солдатик.
Мне перестроечные времена, кроме командировки в Лейпциг, принесли еще одну поездку - с попутчиком-коллегой: Амстердам, Гаага, кусочек Антверпена, до Парижа "не дотянули". Анастасия Цветаева писала, что побывала во многих городах мира, но сказочный - один: Амстердам. Действительно, фантастика. Действительно, сказка. И понятно, почему Петр 1 так влюбился в Голландию. И жалко, что не прошла идея каналов в Петербурге на Васильевском острове... Четыре дня работы в Голландской Школе реставраторов (я "носилась" с идеей создания у нас такой же, но не получилось), в Национальном архиве Голландии.. Побывали в пригороде - городок Эдам ( как сыр): узкие улочки, крошечные, нарядные домики под черепичными крышами, цветы, зелень, каналы, фигурные крыши фасадов... И везде улыбчивые доброжелательные люди. И гордятся своей страной. В дом-музей Анны Франк не пошла - ненавижу экскурсии на могилы... Это - внутри меня. Но в еврейский музей со стилизованной желтой звездой у входа нас наша сопровождающая - известный историк Юзин - сводила. По Амстердаму сами ходили только поздним вечером, а в дневное время нас сопровождала, возила на своем "Ситроене" Юзин. Благодаря ей поездка оказалась чрезвычайно насыщенной. Много работали, а в промежутках между рабочими встречами, и в выходной день впитывали в себя этот потрясающий город...
А набережная в Антверпене...!!!
Девяностые годы подарили нам новых политических деятелей. К сожалению, так и не пробилось, так и не завоевало большого количества поклонников полюбившееся нам "Яблоко". В Москве гордились Лужковым, в Петербурге Собчаком: такие сильные, умные, демократичные...
Помню Собчака в нашей Библиотеке на встрече с Солженицыным. Два гиганта! Когда-то Солженицын нас потряс. И мы страдали за него, когда он был в опале. Мы как-то ехали с Мишей в поезде, и два солидных мужика спросили наше мнение о нем. Мужики были очень похожи на стукачей, и Миша сказал что-то нейтральное. Потом рассказал об этом Ромке, и тот очень сильно обиделся на нас за Солженицына - почему не похвалили! А незадолго до отъезда Собчака из страны Солженицын в сверкающей черной машине приехал к нам в Библиотеку на Фонтанку. Начался вечер. И Солженицын... принялся "поливать" Синявского. Мы уже знали, что он о многих говорит плохо. И себя превозносит... Он говорил, когда в зал вбежал Собчак - быстрый, легкий, в летней рубашке с короткими рукавами, резко отличающийся от корифея. И, когда начались вопросы, Собчак, устроившийся в первом ряду, встал и сказал: "Когда-то Вы были нашим знаменем. Почему же теперь...?" Он умолк, а Солженицын, не отвечая на вопрос, снова стал ругать нашу эмиграцию... Собчак немножко посидел. Потом быстро, как и вошел, вышел из зала. Кстати, при появлении Собчака одни встали, другие - остались сидеть. И это уже выглядело как тенденция. Помню ту же реакцию в один из праздников: во время шествия по Невскому проспекту Собчак шел впереди демократов и приветственно махал рукой, но люди на тротуарах не реагировали и, когда мы с Мишей, ответили на приветствие, рядом стоящие нас отнюдь не поддержали...Это потом, после похорон, весь город, вроде бы единодушно его оплакивал. Вся история с его гибелью ужасна. И мне кажется, что он умер не сам - убили...
Странное, дурацкое время - так называемая перестройка и этот дикий капитализм с социалистическими привычками... А у меня девяностые годы еще совпали с переменами в работе, с уходом бывшей заведующей Юлии Петровны Нюкша. С новой заведующей Светланой Александровной Добрусиной мы дружим и хорошо "сработались".
"Поймала" себя на том, что мало написала о работе, о своей любимой "Публичке", об Отделе консервации фондов, который в девяностые годы стал федеральным Центром консервации библиотечных фондов. Все это так... Но ведь у меня около ста рабочих публикаций, в том числе наша с Добрусиной монография "Научные основы консервации документов". Если кто-либо захочет ознакомиться с этой стороной моей жизни, со сложностями не встретится.
Мало написала и о родных. Ничего - о племянницах. А между тем, их у нас три. Две дочки Мишиной сестры Люси - Лариса и Ира. И Олина дочка - Аня. Лариса - старшая, - художник по фарфору, реставратор. Люся родила ее, когда мы с Мишей только познакомились. Я помню ее в кроватке в маленькой комнате заводского общежития, где после войны на протяжении многих лет жила Мишина семья. Лариса была долгое время единственным для нас близким ребенком (сын Люды Стасик более, чем близок, в частности, по духу, но далек географически - в Москве). Поздний Люсин ребенок - Ира. Девочка росла как чертополох, свободно, делала все, что хотела, ее воспитывала улица. Но Люсю она очень любила и тяжело пережила ее смерть... Ира свободолюбива, категорична, прямолинейна... Последнее ей часто мешает в общении с окружающими. Окончила финансово-экономический институт. Работает по специальности. Аня у нас - младшая, на полтора года младше Иры. Со мной у нее много общего, в частности, - любит и знает литературу. Окончила Институт культуры. Работала в моей Библиотеке, потом - корректором, редактором в разных изданиях. Великолепно владеет словом, пишет. Все три приходят к нам, как правило, два раза в год - на наши дни рождения...
Перестроечная свобода пришла для меня слишком поздно. Возможность проведения отпуска во Франции или в иных зарубежных странах для нас с Мишей - самых заядлых путешественников среди нашего прошлого окружения так и не реализовалась. Да и где это окружение? Среда моего обитания резко изменилась, а я оказалась ко многим переменам не готовой, опоздавшей. Недавно по телевидению показали потрясающий спектакль Додина - о слепой Молли... Созвучно. Созвучно не по действию, а по философии жизни, о том, что происходит при изменении среды обитания... Среда формирует. Среда воспитывает. Среда становится гнездом и домом. И вдруг - дом горит, меняются ценности и идеалы. И, несмотря на самые прогрессивные взгляды, остаешься привязанной к своему гнезду. А еще "приплюсовалась" старость. Она пришла бы в любом случае, но та среда, ушедшая, не сделала бы мою старость столь нищенской...
Говорят, что теперь стариков не лечат, только видимость одна - зачем этому новому обществу старики? Хотя - Господи - внутри-то мы все те же. Я - та девочка в мальпосте на Невском; та школьница со светлыми косичками, составляющая План жизни; та юная женщина, которой на свадьбе поют славу Саша Морев, Толя Домашев,..
Простите меня те, о ком я не написала - вы все, те, кто окружал меня или даже оказывался рядом на короткое время - вы все со мной до смертного часа. Я люблю. вас. Я всегда любила людей больше, чем они меня... Не страдайте особенно над могилой - ведь я могла умереть намного раньше, например, в 1948 - от пули из дамского серого револьвера с белой костяной ручкой.
Вы, которые недавно в этом мире или входите в него... или нет, наставлений давать не буду. Разве мы слушали старших? Разве мы слышали их?... Мне никак не расстаться с рукописью. Все время память вытаскивает на свет что-то пропущенное и... очень важное, потом еще и еще... Простите. Прощайте. Вспоминайте.
Ваша Женя, родившаяся 26 декабря 1937 г. в Ленинграде, но по записи в свидетельстве о рождении и в паспорте - в Ораниенбауме (Ломоносове).
И еще.. Осознание конца приходит с окончанием привычной (а иногда и любой) деятельности. Но этот конец еще как бы не окончателен. И ты, если не выступаешь с докладом, то можешь еще о чем-то написать. А, если не можешь написать, - то доступно что-либо прочесть. А, если уже и не читается, то можно вспоминать (О! - это целый огромный мир - воспоминания!). А, когда и не это, то вкус свежего огурца, капля воды, порыв ветра из открытого окна...
Санкт-Петербург. 2004 г.
PS. Женя написала "Среду обитания" 8 лет назад, когда еще не знала о том, что у нее рак. Первый вариант, подвергшийся моей критике в виду некоторых ненужных, на мой взгляд, подробностей, она переработала, а позднее внесла небольшие дополнения. Сейчас, после ее недавней смерти, я решил своим долгом опубликовать это ее автобиографическое произведение. Много раньше по моему настоянию она опубликовала в самиздате б-ки Мошкова свои стихи, чьей судьбой (читают ее или не читают) никогда не интересовалась. Их можно прочесть. Ни она, ни я не запомнили пароль, под которым она их опубликовала, что послужило причиной публикации "Среды обитания" под моим паролем...
Она очень любила поэзию Марины Ивановны Цветаевой, о чем можно, в частности, судить по этому стихотворению, переданному ею при посещении сестры Марины Анастасии Ивановны.
М.И. ЦВЕТАЕВОЙ (отдано Анастасии Цветаевой зимой в Москве...)