Мне целых пятнадцать лет. Мало это или много? Я уже осознаю себя как личность. Мама смеется, когда слышит такие слова от меня. Она все еще считает меня своим малышом. А Марина - та вовсе ни в грош нас, братьев, не ставит. Брат отвечает ей той же презренной монетой. А я так не могу. Она - моя старшая сестра. Я все равно ее люблю. Когда-нибудь она поймет, кем я прихожусь ей, какие чувства к ней испытываю, и тогда изменит к нам свое отношение. Юра в таких случаях говорит, когда рак на горе свистнет. Может быть, он и прав, голопопый. Он, в отличие от меня, мыслит реалистически. Все в нашей семье - люди практические. Один я - дурной, как назвал меня брат. Даже Марина себе на уме, хотя ее отец, по словам мамы, был человеком слабохарактерным, с ветром в голове. Уж, не потому ли он ее бросил? Правда, она утверждает, будто сама оставила его, так как влюбилась в папу. Все может быть. Хотя по нынешним их отношениям это не слишком заметно. Скорее - наоборот. И дело тут не в том, что они спят врозь, как заявляет Юра. Это еще ни о чем не говорит. Родители могут встречаться ночью. Никто не проверял. А если даже им это не нужно, ничего особенного в таком поведении родителей нет. И не только потому, сколько им лет, и они не нуждаются в сексе (отец, впрочем, нуждается, раз изменяет матери, но она к этому относится спокойно, как не мне одному кажется). Я вообще считаю, люди помешались с ума из-за секса. Он не так уж нужен им, но они берут друг с друга, как попки, пример, и если кто-то из них остается один, то сильно переживает из-за этого, считает себя неполноценным человеком и стыдится своего одиночества. Видимо, такова человеческая природа. Когда у людей чего-нибудь из того, что есть у большинства, нет, они начинают думать об этом и страдать. Даже я, должен признаться, узнав от брата, как он проник в комнату Кати и обладал ею, почувствовал себя неважно. Я ничуть не завидовал брату, мне не так уж нужно то, что не дает покоя ему. (Он, по моему мнению, начитался и насмотрелся всякого, считает себя взрослым, и настроился на такие отношения с женщинами, о которых нам еще, по меньшей мере, рано думать.) Но меня не оставило равнодушным его сообщение о потере им невинности. Раз это так ему нужно, почему бы и нет. И все же таким образом он снова вышел вперед меня, оставил позади, хотя я ему не соперник, как он сам справедливо считает.
Все бы не было так обидно, если б такое случилось у него с другой женщиной, не с Катей. Голопопым я назвал его отнюдь не случайно, брат кстати и некстати, никого не стесняясь, иногда расхаживает по квартире в неопрятном виде, а при мне - даже голым. Как он считает, когда я делаю ему замечание, человеку нечего стыдиться своего естества. Это справедливо, но зачем выставлять себя напоказ? Я этого понять не могу. Ведь не приходит же ему в голову оставлять открытой дверь туалета, когда он писает? Может быть, таким своим поведением он, сам того не понимая, пытается задеть меня за живое? Как-то ночью, когда я спал, проснулся оттого, что он проверял меня. Я растерялся, и со сна не сразу догадался прогнать его прочь. Он удостоверился в том, что и мне ничто человеческое не чуждо, скорее, животное. Вроде бы он не дурак, а повел себя глупо. Чего собственно добивался? Неужели хотел убедиться в моей неполноценности? А если бы я сумел устоять и не выдал себя, что мне, к сожалению, не удалось, разве это дало б ему повод для ощущения своего превосходства? На мой взгляд, это такая ерунда, стоит у нас или не стоит. Лучше б не стоял, не отвлекалось бы внимание от более интересных мыслей и дел.
Между прочим, Юра и сам, видимо, понял, что зашел слишком далеко. Утром спросил меня, почувствовал ли я какие-нибудь неудобства ночью (с его стороны такие слова выглядели необычно, он все всегда говорит прямо, в лоб, не брезгуя порой нецензурными выражениями). Так как в ту ночь я не посчитал нужным "проснуться", ответил, ничего такого не припомню. А сны забываю еще до того, как просыпаюсь. Брат явно чувствовал себя неловко. А мне не хотелось ставить его в глупое положение, хотя стоило бы дать ему понять, что можно и что нельзя себе позволять. Я ему не игрушка и не подопытный кролик. Жаль, в своем эксперименте он все же кое-чего добился: узнал, и я имею слабость, хотя скрываю от него. Я нисколько не стыжусь того, что не отличаюсь в этом отношении от других людей, но гордиться тут нечем, это точно. И тем более испытывать чувство превосходства оттого, что в пятнадцать лет стал мужчиной. Неужели так можно стать мужчиной? Смешно! Но меня задел сам факт его успеха, к тому же с Катей, в которую я влюблен столько лет. Целых два года. И она наверняка догадывалась об этом, так как я не мог скрыть свою влюбленность, стоило мне встретиться с нею глазами. Юра раньше постоянно подшучивал надо мной по этому поводу, а я еще больше смущался и глупо отнекивался, словно совершил преступление. Никакие грязные мысли мне на ум никогда не приходили. Но брату это трудно понять. На его взгляд, любовь без секса - это не любовь, полная нелепость. Мне жаль его. Он не захотел и не сумел подняться над животным, что есть в большинстве людей. И даже мой отец, всегда служивший мне образцом делового человека, в этом отношении оказался самым заурядным типом, принудившим Катю лечь в его постель. Не так уж важно, было это один раз или много...
Я не мог заснуть, не понимая, куда тогда исчез брат. Неужели он разыгрывает меня, не желая проигрыша в нашем споре? Я уже винил себя - поддался его обычной уловке. Мне не следовало говорить ему о непристойности разгуливать передо мной обнаженным. Юра сослался на свой сон, будто я своим криком помешал ему в нем овладеть Катей, которая уже не сопротивлялась ему.
-Дурак, я просто еще не успел прийти в себя после такого потрясающего сна. Испугался за тебя, мало ли что могло с тобой во сне случиться. И с Машей - вдруг она на самом деле умерла?!
Мне стало стыдно за себя. В конце концов, нравится ему ходить и спать без трусов, какое мне до этого дело? Я же не девчонка... Когда каждому из нас приснился свой сон, он, как мне показалось, специально не скрывал от меня свое состояние, словно хотел что-то доказать мне и даже унизить, рассказав о сне, в котором фигурировала Катя. Я не уверен в том, что он видел подобный сон, а если он и был, что в нем присутствовала именно Катя, а если даже она и приснилась ему, то позволила такое. Я сам еще не отошел от своего сна, в котором видел маму, умирающую и ждущую помощи. Никого другого дома не оказалось, а я, словно столб, стоял рядом с ней и ревел от страха и жалости к себе - сейчас она покинет нас, и я останусь один, без матери, которую так люблю, что не в состоянии сдвинуться с места, хотя бы позвонить в скорую или неотложную помощь... А когда брат разбудил меня, то я, находясь еще в полусне, злился на себя, на свое бездействие, нерасторопность - мог позволить маме умереть. И тут увидел Юру. Выясняется, он дома. И как же он, уверенный в себе, зная, что надо делать в самых сложных ситуациях (поделом считал себя достойным приемником отца по бизнесу), вместо того, чтобы прийти на помощь матери, стоит передо мной в неподобающем виде и рассказывает о своем идиотском сне, в котором он, видите ли, по моей вине не успел трахнуть (его слова) Катю. И даже тогда, когда я полностью пришел в себя и понял - все это наши сны, продолжал злиться на брата - и на его вид, и на его сон, в котором он позволил себе оскорбить мою любовь, Катю. Вдвойне неприятно, я опять выглядел перед Юрой этаким хлюпиком - во сне и наяву. Потому на его выпад, можешь сам убедиться, твой сон - только сон, Маша жива и здорова, она всего лишь спит, и меньше всего видит себя в гробу, я ответил в его же духе. Посоветовал ему, в свою очередь, удостовериться в том, что Катя спит, и видит рядом с собой кого угодно, только не его.
- Даже во сне ей не приснится такой тип, как ты, к тому же еще мальчишка, ребенок, у которого по любому поводу и без всякого повода из-за распущенности, детского любопытства и нездорового интереса к сексу все время стоит...
Я уже понял, напрасно ни за что, ни про что обидел брата, но не извинился, в моей душе все еще тлела обида на Юру, посмевшего видеть такой сон с Катей и насмехавшегося надо мной и над моим сном. Считал - по существу - себя правым. Если даже обидел Юру, то по делу. Обычно люди ошибаются сначала, а чуть позже приходят в себя и раскаиваются в своих словах, исправляют ошибку (если на то хватает у них совести и сил). А я очень часто поступаю противоположным образом. Первая моя реакция после нанесенной другому человеку обиды бывает верной, но затем, видимо, я хочу оправдаться перед самим собой, и нахожу справедливыми свои слова или поступки. Так - и в этом случае. Конечно, я не прав. Мне не следовало поддаваться эмоциям. В конце концов, мой брат не виноват в своем сне, он имеет право видеть любые сны, не обязан отчитываться передо мной только потому, что нарушил мой покой, рассказав о нем. Ведь я вызвал у него куда более неприятные чувства, когда с ходу сказал, наша мать умерла. Ведь если б он заявил мне такое, я бы выдал ему по первое число. Подобное представить трудно: своим криком и плачем он будит меня и заявляет, мама умерла, а это оказывается всего лишь идиотский сон, кошмар. Он не захотел признаться, наверняка сам - пусть на короткий миг - испугался смерти мамы, Но не признался в том даже себе - так жестко воспитывает себя, в полном соответствии с папиным учением.
Конечно, Юра, вернувшись от Кати, поверг меня в шок. На меня обрушился мир жестокости и насилия. Моя любимая Катя! Я молился на нее последние два года. И вот - она не прогнала брата, позволила ему надругаться над собой. Как еще назвать то, что он позволил себе, пользуясь своим положением, ведь она не любила его, да и за что его любить такого? Из страха или полного безразличия она не вышвырнула развратного мальчишку, воспользовавшегося подвернувшимся случаем. Зная о моем чувстве к Кате, Юра дал волю распущенности и превратил свой сон в действительность. Отец, как выяснилось, изменяет матери. И с кем? С домработницей, которую сам же нанял для этого, прежде всего для этого. А заодно и для уборки дома. И как он мог подшучивать над моей любовью к ней, когда однажды заметил, что я всего лишь покраснел. Я сделал ему замечание, оставшись с ним наедине, за рассказанный не очень приличный анекдот в присутствии Кати. Анекдот кстати, к случаю, вполне приемлемый для нас, ребят, воспитываемых отцом не кисейными барышнями, но никак не для женщин, даже не для Марины, острой на язык, и тем более не для Кати, которая смутилась и отвернулась, словно ничего не слышала. А отец расхохотался и, не стесняясь, позволил себе пошутить, уж, не влюблен ли я в нашу домработницу, раз так покраснел. И, несмотря на то, что он извинился перед нами, когда я с ненавистью посмотрел на него, я все же посчитал нужным вернуться к этому эпизоду и выговорил отцу, а он не любил, когда кто-нибудь делал ему замечания, тем более дети. Но, надо отдать ему должное, он признал свою вину и обещал впредь никогда больше не выставлять меня на посмешище, как я обрисовал ту ситуацию. И вот я узнаю, он спит с Катей! Я был зол на всех - на брата, Катю и отца, чуть не разревелся при Юре. Но сумел взять себя в руки и, лицемеря, сказал ему, ни на кого не в обиде, напротив, он раскрыл мне глаза на Катю, и мы, братья, не станем ссориться из-за женщин, тем более позволять это самим женщинам. Катя не стала для нас яблоком раздора, тем более она уже на другой день сообщила родителям - по независящим от нее причинам, в которые не может вдаваться, уходит от нас и просит отпустить ее сразу. Мать хотела задержать ее, но отец был непреклонен, не хочет или не может, это ее дело, силой мы никого держать не будем. И как только катя подыскала себе жилье, сразу же ушла от нас. А со мной она старалась не пересекаться, явно стыдилась меня, зная о моих чувствах к ней.
Моя влюбленность в Катю не случайна. Она - первая молодая и красивая женщина в нашем доме. До нее прислуживали пожилые женщины. По-настоящему запомнил одну из них лишь потому, что увидел ее как-то горько плачущей (мне было тогда лет семь), и я заплакал сам от жалости к ней. Она тут же перестала рыдать, стала извиняться передо мной. Из-за этого я пустился в еще больший плач, не понимая извинений, когда ей так плохо. Прижался к ней, стал уговаривать взять у меня все деньги, лежащие в моей копилке. Мне показалось, все дело в деньгах. Она поцеловала меня, поблагодарила и, все еще плача, стала вытирать слезы. Когда в нашем доме появилась Катя, это было словно солнце, заглянувшее к нам и оставшееся надолго. Мне нравилось в ней больше всего чувство собственного достоинства, позволявшее ей быть со всеми нами на равных. И хотя она называла брата барином (все мы привыкли к этому, а ему даже нравилось, когда она обращается к нему так и только так), ни у кого не возникала мысль, будто она ниже, хуже, недостойнее нас. Меня она отличала от других, явно покровительствовала, давая самые вкусные куски, улыбаясь, словно я ее братик. К тому же она любила музыку, часто просила меня что-нибудь сыграть ей на фортепиано, и мне нравилось играть при ней, для нее. Мы оба любили романтиков. Она не раз просила сыграть экспромты Шуберта, которые я разучил тогда, и мог играть их хоть утром, хоть днем, хоть ночью.
Своим музыкальным развитием я целиком обязан маме, рано заметившей мой интерес к музыке. Она наняла педагога, оставшегося без работы (до этого преподававшего в Консерватории). Юра так же обучался у нее, но не проявлял большого интереса, и мама оставила его в покое. А я чуть не забросил учебу из-за музыки. Но отец, время от времени, проверяющий наши с братом знания лицейских предметов, быстро засек это.
- Если твои музыкальные занятия плохо отразятся на учебе в лицее, где только и смогут сделать тебя настоящим человеком, я положу конец твоему увлечению. Великим пианистом или композитором ты все равно не станешь, так как их единицы, а у остальных мало шансов в этой жизни.
Мама придерживалась тех же взглядов, хотя не разделяла их целиком, она сама любила музыку, и с малых лет водила меня на концерты в Филармонию. Катя несколько раз, когда ей позволялось, ходила с нами. Но это случалось редко, так как дома оставались Марина и Юра, предпочитавшие классической музыке попсу...
Как-то мама простудилась и не смогла пойти со мной на концерт. Играл Кисин, редко приезжавший в Питер из-за своего зарубежья. Он играл Шопена, одного из самых любимых моих композиторов. Я уговорил маму, она позволила мне пойти с Катей. Мы, тринадцатилетний юноша и девятнадцатилетняя девушка, еще никогда не чувствовали себя настолько близкими людьми. Она была мне и родной сестрой, и самой любимой. Мы слушали баллады и прелюдии Шопена, боясь пошелохнуться. У меня есть дурная привычка. Испытывая восторг от музыки, от самой игры, я теряю дыхание и часто сглатываю слюну, что никак не вяжется с моим переживанием. Мне кажется, весь зал слышит, как я сглатываю эту проклятую слюну и, чем больше думаю о ней, тем чаще сглатываю. Это мешает мне самому слушать музыку, а тут я сижу рядом с Катей, у меня к ней уже давно зародилось чувство, которое я боюсь выдать. Она ничего не замечала, но я мучительно переживал свою несдержанность, и постоянно думал - она слышит звуки в моей гортани. Катя же не обращала на меня никакого внимания, поглощенная музыкой, благодарная ей и заодно мне, жалкому мальчишке, взявшему ее на концерт (кто кого взял, еще вопрос). Сама того, не замечая, она взяла мою руку, и так держала ее некоторое время, казавшееся мне мигом блаженства. Что может быть выше, чем слушать любимую музыку в блестящем исполнении с девушкой, разделяющей твои переживания? На ее глазах слезы (я их заметил, когда искоса взглянул на Катю, будучи не способен слушать одну только музыку; все это наполнило меня необыкновенной радостью, и я боялся пошевельнуться, чтобы не выдать своей любви к жизни, музыке, Кате, чувствующей то же, что я). Наверное, именно тогда, возможно, я ощутил по-настоящему первую любовь к женщине. Любовь, лишенную всякой телесности. Я читал прежде, нечто подобное бывает у мужчины и женщины тогда, когда они сливаются друг с другом не только душой, но и телом. Быть может, я слишком мал был тогда, да и теперь еще не совсем дорос до физической любви, но мне до сих пор трудно понять, как можно путать небесное с земным. И даже тогда, когда я долго всматривался в земную и небесную женщин Тициана, которых видел на выставке в Эрмитаже, не мог понять, что же земное в земной женщине. Земное вовсе не видится мне только телесным и бездушным. Думаю, я способен к страсти, но она не выражается в одном слиянии тел. Я не так уж разделяю восторг Юры, пережитый им с Катей в постели. Он утверждал, что ничего подобного никогда не испытывал и едва ли испытает с другой женщиной, потому до сих пор верен своей любви, любви именно к этой женщине, и не желает иной, хотя его тело постоянно подает сигналы к тому, чтобы трахнуть кого-нибудь еще (так "мило" он шутит). Он заводит со мной эти разговорчики специально, чтобы подразнить меня? Или же ни с кем другим не может говорить на такую щекотливую тему? Или после своей близости с Катей он влюбился в нее, и только скрывает это от меня, даже от себя. Ведь и ему мало льстит - он добился своего от Кати после того, как застиг ее на "месте преступления"...
Обоих потряс Катин уход из нашего дома. На прощание она поцеловала каждого из нас. Я радовался и горевал оттого, что не увижу ее больше. Она осталась во мне и как радость, и как боль. Я все еще любил ее. Но к прежней любви стала примешиваться та любовь, которую я пока отвергаю. Мне претит самая мысль обладания любимой девушкой, осквернившей свое чувство. Мысль, рано или поздно я все же не избегу соблазна и пересплю с кем-то, наполняет меня печалью. Я уже сейчас расстаюсь со своей мечтой о чистой, непорочной любви. Если я не полюблю ту, что ляжет со мной в одну постель, оскверню и себя. Предам Катю, свое чувство к ней. С ужасом и завистью думаю, как я, оказавшись на месте брата, поведу себя точно так же. Я бы тогда меньше сомневался и мучился из-за своей любви. Что же это выходит? Та, кого я люблю до сих пор, если только вдуматься, шлюха. У нее одновременно три любовника - Николай, мой отец и брат. Как же можно испытывать к ней небесную любовь? Оказывается, можно. Я способен забыть обо всем, лишь бы снова увидеть ее, снова пережить то же чувство совместного переживания музыкой, обрушившейся на нас обоих тогда, в тот давний вечер. Мы не произнесли ни слова о своем впечатлении от концерта (ненавижу, когда мама спрашивает мое мнение об исполнителе или исполнении, едва отзвучала великая музыка; да, если я остался равнодушен или мало задет самой музыкой, концертом, то готов сказать пару слов о них, но лучше не трогать меня тогда, когда я все еще не в состоянии перейти из того мира в этот, когда я всеми силами своей души желаю продлить время пребывания в мире грез).
Мы с Катей молча сидели на своих местах в антракте. Правда, я предложил ей пойти в буфет, и съесть там какие-нибудь вкусные бутерброды, но сам того не хотел. И к моему счастью, Катя отказалась. Она все еще находилась в том же состоянии слияния с Шопеном, из которого я вышел из пошлого желания показаться ей джентльменом. Я разозлился на себя. Желая извиниться, коснулся ее руки в знак вины перед ней и музыкой... Во втором отделении концерта попытался снова уйти в стихию Шопена, но уже не мог, переполненный не столько музыкой, сколько любовью к Кате, что Шопен лишь дополнял. Она словно поняла мое смятение, снова взяла мою руку, и так держала ее до самого конца концерта. Я испытывал такую огромную любовь к этой замечательной девушке за понимание, что лишился дара речи, как ни пытался выразить хотя бы одним или несколькими словами свою благодарность. Приходившие мне на ум слова казались бездарными, лишенными души. Я боялся высказать их, так как не желал выйти из царства своей любви и, смешно сказать, ее любви ко мне, как мне того страстно хотелось. Я понимал, она в полтора раза старше меня, принадлежала к другому классу, нас разделяла целая пропасть. Но от этого я еще больше любил ее. И мне безумно хотелось, чтобы и она разделяла это же чувство ко мне. Ведь, если я способен, несмотря на все преграды, любить ее, разве невозможна ее любовь ко мне? Ведь я не мечтаю о своей близости с нею в постели, хотя, чего уж там говорить, я был бы не прочь лежать рядом с ней (и тогда, и сейчас, уже повзрослевший и испытавший горечь своей любви к ней), лежать рядом, чуть касаясь ее тела, сдерживая желание. А теперь, после всего того, что я узнал о ней, о ее неразборчивости в телесной любви, я и вовсе не желал стать просто очередным любовником, факиром на час. Я всячески старался забыть ее, но у меня ничего из этого не выходило. Больше того, я преодолел отвращение к физической любви и даже согласился испытать ее с одной девицей из нашего класса, пригласившей меня к себе. Мы были одни, даже выпили вина, танцевали, она прижалась ко мне, я почувствовал желание, но ей вздумалось поторопить меня, она как будто случайно, невзначай, коснулась низа моих брюк, тут же, дурочка, извинилась, чем усугубил неловкость возникшей ситуации. У меня разом отпало всякое желание видеть ее. Я ушел, сославшись на какую-то ерунду, о которой "вспомнил" именно в это время. Она выглядела растерянной, я почувствовал себя последней скотиной, но было уже поздно что-либо исправлять. И не только потому, что я хотел уйти. Я думал по этому поводу и пришел к выводу, моя любовь к Кате, несмотря на все ее поведение, ничего во мне не изменила. Я всегда находил ей оправдание. Хотя бы такое: она - взрослая женщина, вполне земная, способная любить и музыку, и разных мужчин. И к тому же она живет в реальном мире, и вынуждена считаться с ним. Иначе она никогда б не легла с моим старым отцом. Любви к нему с ее стороны я не допускал. Этого не могло быть, потому что не могло быть никогда. Я слишком сильно любил отца, чтобы возненавидеть его за связь с Катей. Я ругал себя за одну только мысль, что сам бы на его месте не устоял против нее. И говорил себе, я ничуть не лучше отца, если допускаю подобное. Выходит, все мои мысли и слова о душе - пустой звук. Я разрывался от мыслей о том, что грешно мешать все в одном котле, и постоянно мешал, узнав от брата о близости Кати с отцом, независимо от причины, толкнувшей их друг к другу. Но повторяю, я не слишком сильно винил отца, так как сам уже представлял себя на его месте. Мать во внимание не принимал, так как знал, родители не любят друг друга. А спят они вместе или не спят, не имело для меня никакого значения. Единственно, противно в отце - он наверняка принудил Катю спать с ним, воспользовался своим положением. Но, как это ни странно, я не слишком сильно осуждал его, сама Катя должна была воспротивиться отцовскому желанию. Хотя бы потому, что у нее был Николай. Выходит, она нисколько не любила человека, за которого собиралась выйти замуж. Просто хотела замуж. И я снова прокручивал в своих мыслях, как недостойна любви - кого бы то ни было - эта женщина, и проклинал себя - я никак не могу выкинуть ее из своего сердца, из своей души. Казалось, я еще сильнее любил ее - такую грешную, беззащитную, слабую. Я казался себе старше, ближе к ней по возрасту, раз мог любить ее, несмотря ни на что. Благодаря своей грешности, она стала не дальше, а ближе мне, доступней ( как все относительно - близкое и далекое, в том числе), я получил моральное право не только думать о Кате и желать ее, но даже при случае испытать счастья с ней, но совсем иначе, чем Юра. Он представлялся мне насильником, воспользовавшимся моментом. Он поймал ее в свои силки - я должен возненавидеть брата. Но почему-то я любил и его. Ведь он вернулся от Кати таким счастливым и в то же время несчастным, осознавшим свою низость, позор. Я и лицемерил, и не лицемерил одновременно, когда сказал брату, мы не должны ссориться из-за женщины. Неужели из-за такой только женщины?! А если бы Катя была с братом в другой ситуации, что тогда? Я не знал ответа на этот вопрос, настолько не вязалась в моих мыслях та Катя, которую я любил, и та, что оказалась в реальности. Со всеми своими недостатками и изъянами. Я все равно ее любил. Я все равно ее люблю. И чем дальше она от нас, тем сильнее моя любовь к ней. И никакое понимание пропасти, разделяющей нас, мне не помогает. Ее недоступность мне, мальчишке, представляется таковой только в мозгу. А он бессилен повлиять на мое чувство, на мои чувства вообще. Такой, видать, я слабак. Ничего путного из меня никогда не выйдет. Не зря отец махнул на меня рукой, позволил заниматься музыкой. Он знает, пройдет время, я пойму, музыка - мираж, я стану тем, кем он меня видит, - у брата на побегушках. Юра сильнее, деловитее, практичнее, организованней, без вывихов, больше склонен к анализу всего того, что требуется в бизнесе. А я витаю в облаках своей музыки и придуманной любви к девушке, которая плевала и плюет на меня с высокого потолка...