Жизнь постоянно меняется. В какую сторону? В любую, какую хотите, а чаще не желаете. Так же меняемся и мы, люди. Но если бы перемены исчезли, остановился б транспорт нашей жизни. Потому не следует остерегаться изменений, но их нужно ждать даже тогда, когда совсем не ждешь.
Я после всего случившегося со мной три месяца с лишним тому назад, ничего от собственной жизни не ждал, равно как и от других жизней. Это чуть не подвело меня под монастырь. Пусть не в буквальном смысле слова.
Почти по Некрасову, однажды в студеную зимнюю пору я из дому вышел - был сильный мороз, а я потерял одну из двух своих перчаток. Перчатки - старые, им сто лет в обед, куплены моей матерью еще при социализме, в период его расцвета, вместе с костюмом, который так и висит в моем шкафу с биркой. Вернемся к потере. Это такое старье - положи и брось, но оно меня вполне устраивало - и не только как память о прошлом, которая всегда с нами, пока не переходит в полное беспамятство по самым разным причинам. Не возражал, чтобы мою перчатку кто-нибудь подбросил, но надежды на то не было никакой. Мало того, что моя зарплата, как Микс (проживающий со мной кот) наплакал, так я к тому же, в силу каких-то странных привычек, до сих пор люблю старые вещи, как обожают некоторые своих невзрачных любовниц и пакостников - детей. Уж раз я упомянул тот новый костюм, так он давно вышел из моды, тогда как старый, купленный еще раньше, совсем уж в ветхозаветные времена, в моду совсем недавно вернулся. Вот и выбрасывай после всего этого старые вещи. Перчатки, правда, модными не были даже в пору своей молодости, что в какой-то мере утешало тогда, когда одну из них я потерял. Но все равно мне было жаль их, как старые песни о главном.
Долго, однако, горевать не пришлось. Консьержка нашего дома, посвященная в мои потери, включающие жену и самую последнюю - перчатку, передала мне однажды записку: "Милостивый сударь! Довожу до вашего сведения, волею судеб утерянная вами перчатка найдена мною. К сожалению, не имею чести знать ваши имя и фамилию. Но что мне доподлинно известно, перчатка принадлежит мужчине, потому как редкая женщина позволит себе надеть на свои руки... такую роскошь. Первая моя мысль - передать ее консьержке, - и вся недолга. Но вторая мысль показалась интереснее и содержательнее. Если хотите, я верну Вам перчатку, если угадаете, что, где и когда Вы потеряли и можете вновь обрести? Решите этот вопрос - перчатка Ваша, в противном случае - она моя; к ней соблаговолите через того же "почтальона" передать парную перчатку - одна она Вам ни к чему, разве дорога как память о ком-то близком... Искренне Ваш Икс (хотя, если нам суждено встретиться, едва ли придем в восторг друг от друга)".
Первой моей мыслью было обратиться к консьержке, дабы разоблачить шутника, но вторая - показалась интереснее и содержательнее. В конце концов, "визави" играет честно, хотя и по своим правилам. А главное, я разглядел в тексте Икса некоторую интригу, отдаленно напоминающую мне о прошлом. Некто не хочет выходить побежденным из игры, в которой я стал победителем, быть может, не за явным преимуществом. Но сумел отстоять честь и совесть, что не так уж мало для такого прохвоста, как я. У меня достаточно ума (много не требуется) для того, чтобы не поддаться дешевой уловке шутника, дав простой ответ типа: хочу обрести перчатку, потерянную вчера, скорее всего, в моем доме или в его окрестностях. Нет, здесь явно замешаны темные силы, преследовавшие и соблазнявшие меня не так уж давно; борьба с ними обошлась мне большой кровью, стоила немалого труда, нервов, самообладания. Что ни говорите, не так уж приятно оказаться у разбитого корыта, как та пушкинская старушенция, хотя я, в отличие от нее, ни у золотой рыбки, ни у кого другого ничего не просил. Напротив, отказался от всего навязываемого мне насильно.
Короче, так короче. Я получил перчатку, предварительно передав своему адресату через все тот же "почтовый ящик" свою записку: "Не менее милостивый сударь или сударыня! В Вашем лице я встретил достойного соперника, испытывающего меня на излом. Поднимаю брошенную Вами перчатку. Потеряв благодаря Вашей милости несколько больше, чем старая перчатка, я не жалею об утратах, так как сохранил главное - себя. Теперь по существу: примерно три месяца назад в этом доме, в собственной квартире я потерял деньги, жену, хорошую работу, право на публикацию своего романа. Будьте любезны, верните перчатку. Прекратите донимать меня такими фокусами, как покушение на мою честь и достоинство, они Вам никогда не удадутся. И тем более не лишайте меня моих вещей - они заработаны честным трудом. Не менее Ваш, знаете кто"...
Наученный сладким (умышленно не беру это слово в кавычки, так как все относительно в нашем мире) опытом, я ждал новых метаморфоз. По правде говоря, я соскучился по ним. Моя жизнь протекала слишком уныло и однообразно - я оказался один с котом, моим господином - при всей взаимной нашей любви, а я - не всегда покорным его слугой, что вызывало конфликты между нами, хоть как-то скрашивающие нашу тоскливую жизнь. Женщины, знавшие нас с Миксом не хуже (даже лучше), чем мы их, пронюхали об уходе Маши из дома и про окончательный и бесповоротный развод между нами, обретение мною свободы, как птицей - в клетке (а что, по-вашему, представляет квартирка бывшей жены, до поры оставленная экс мужу как укор?). И потому они старались уделить мне повышенное внимание, конкурируя друг с другом за право единоличного сострадания к не принадлежащей им собственности. Возникшие между всеми нами, включая Микса, недоразумения, хотя и вносили известное разнообразие в мое существование, заканчивались ненужными скандалами и выяснением отношений, не стоившими ломаного гроша. Микс вносил посильную лепту - кому-то из гостей симпатизировал, а кого-то отчаянно ненавидел и всячески препятствовал мне встречаться с этой кем-то, проникая в закрытую спальню, царапая и кусая и мою подругу, и меня. Цену своим спутницам я хорошо знал и раньше, а теперь она покатилась вниз вместе со мной еще ниже. (Это походило на галопирующую инфляцию в начале девяностых годов двадцатого столетия в России.) Нельзя сказать, чтобы я игнорировал их общество, но это все - больше сказать просто нечего. История с перчаткой внесла в мою жизнь недостающую новизну, хотя назвать ее таковой можно весьма условно. Так или иначе, она прибавила к моей начавшей застывать крови толику адреналина. Я, как пес, встал в стойку, готовый к новым приключениям на свою голову. Наверное, я лицемерил, когда просил своего "испытателя" ограничиться в своем внимании к моей персоне одной перчаткой, то ли им похищенной, то ли мной потерянной и им найденной и использованной для моего искушения. Я нуждался в нем куда больше, чем он во мне! Однажды приняв у него наркотик, я ждал новой дозы.
Наркокурьер не заставил себя долго ждать: по мою душу с огромной сумкой в руках пришла Маша, о которой я не знал ничего со дня нашего развода. Я как можно равнодушнее спросил, что ей еще нужно от меня. Она ответила - одну часть. Маша никогда не произносила пошлости, потому никакие дурные мысли у меня не возникли. В Машиных словах я предвидел более глубокий смысл. Несомненно, она пришла именно по мою душу. Прежде всего. Остальное - от лукавого.
Ее заверениям в отсутствии веры, как в Бога, так и в дьявола можно не придавать значения.
- Если я в кого и верю, то в себя и чуточку в тебя, хотя ты сделал почти все для того, чтобы окончательно поставить на тебе крест (тут я насторожился). Нежелание твоей души считаться с запросами твоего же грязного тела (привожу ее слова по памяти, близко к тексту) ничуть не обеляют тебя, грязного кобеля, и далее по знакомому мужьям тексту.
На всякий случай, я не стал уточнять, какие такие интересы своего, т.е. моего тела она имеет в виду, так как догадался без подсказки. Но постарался это скрыть, только плотоядная улыбка все равно выдала меня со всеми моими потрохами: ее вызвали яства, выставленные Машей на стол, а подогреваемое на кухне жаркое источало нестерпимый (в самом лучшем понимании этого слова) запах - устоять против него с постной миной на лице - верх цинизма. Известно, именно в комнаты тянутся все запахи - и дурные, и благие. От чудных запахов жаркого я, как ни старался, отвыкнуть не успел. Надеялся, новая моя жена станет готовить не намного хуже Маши. Иначе я не переживу ее.
За ужином, к которому, к счастью, в моем загашнике нашлось спиртное (какой русский, даже не совсем русский, не любит; надеюсь, излишне пояснять, что не любит наш многонациональный народ, чай живем среди людей и ничто человеческое нам не чуждо, хоть ты кто). Мы пришли к полному консенсусу относительно выпивки и закуски; первое напряжение, вызванное Машином визитом, снялось, и все опасения не найти общего языка, имеющего наличие не только за столом, но и на столе, и вне стола, исчезли. Я прекрасно помнил, Маша явно похорошела еще тогда, в последний свой визит ко мне, начавшийся так великолепно и завершившийся полным крахом для нас обоих. Длительная разлука наложила на меня определенный отпечаток. Разлука сближает людей, хотя нередко - особенно после нового свидания - переходит по известному закону в полную свою противоположность. (Против диалектики и лома нет приема - не я это придумал, господа.)
Под воздействием окружающего нас фона - музыки, еды, вина, разговоров на общие темы, уютной домашней атмосферы у меня сложилось впечатление, что мы можем начать все с чистого листа любви, которой почему-то не познали в полной мере друг с другом раньше. Ничто так не сближает, господа, как отсутствие близости. Но я не желал форсировать слишком близкое общение, оно могло с легкостью испариться, едва-едва возникнув. Важно сначала выяснить намерения бывшей супруги относительно меня. И только когда их очертания стали вырисовываться, когда мое гадкое тело перестало быть в ее глазах таковым даже в шутку и она начала приводить в порядок пушок на моей голове нежным поглаживанием того, что еще на ней осталось после всех бурь и натисков действительности, я сделал ответный ход, отнюдь не альтернативный, запустив щупальца в растрепавшуюся шапку ее длинных, шелковисто-мягких (шампунь и кондиционер в одном флаконе) волос...
Позднее выяснилось, помимо запомнившихся ей приятных ощущений, Машу манила новизна, она желала испытать ее со мной в новом качестве - не жены, а любовницы, не с мужем, а с любовником. У меня не было оснований не верить ей. Надеялся, я - первый у нее любовник, хотя она - лишь последняя на тот момент моя подружка... Господа, бывшая жена, кто того не знает по собственному опыту, - любовница, что вам и не снилась, будучи просто вашей же женой. Впрочем, не стоит обобщать. Возможны исключения из правил...
Партнерские отношения ни у кого из нас не вызвали отторжения - это точно. Маша призналась, что ее устраивают наши новые отношения, мы можем встречаться здесь раз в неделю. Не стоит оставлять Микса одного. Он принял ее как свою - не забыл, кем она нам приходилась. Опять же, занятие любовью в родительском доме, где она сейчас обитает, вызовет у предков ненужные разговоры. Я, со своей стороны, не имел ничего против встречи с Машей уже вечером - наш разговор состоялся воскресным утром после совместно проведенной ночи. Но не в моих правилах навязываться женщинам - должны ведь они иметь кое-какие преимущества, налагаемые на них слабым полом, к коему они принадлежат. Пусть лучше сами решают, кто и когда им нужен. Подталкивать считал вредным.
Как бы, между прочим, Маша сказала, что в принципе может остаться у меня на весь день (вечер у нее свободный), если, конечно, я не сам того желаю. Я горячо, возможно, даже слишком пылко приветствовал ее принципиальное предложение. И ошибся.
- У меня есть небольшая просьба. Маша сделала небольшую паузу. Я насторожился... - Не мог бы ты позвонить на свою прежнюю работу и узнать, принеся извинения за продолжительное - ввиду болезни - молчание, остались ли у тебя шансы получить должность начальника отдела?
Дьяволу по-прежнему неймется, подумал я. А я, дурак, развесил уши и возомнил невесть что. Видимо, на моей физиономии отразились нахлынувшие на меня чувства совсем другого свойства, нежели недавние. Маша ничуть не смутилась.
- Теперь, когда мы разошлись, ты не вправе упрекать меня в корысти, которой не было и тогда, когда я была твоей женой. Сейчас, как никогда раньше, я желаю тебе добра, так как есть и моя вина в потере тобой хорошего места. Сделай милость, позвони - хотя бы в знак того, что у нас было и осталось хорошего.
Ее слова об остатках хорошего меня разочаровали, характеризуя так нашу недавнюю страстную ночь, Маша сместила акценты не туда, куда я желал. Если у нее и остались благие ощущения, теперь на них не прореагировал даже мой мозжечок, оскорбленный в самых лучших своих чувствах - во имя братской солидарности с остальными компонентами возмущенного мозга. К тому же неизвестно, что там отложилось в ее мозжечке, не говоря о прочих менее веских деталях женского ума. Многие могут упрекнуть меня в мужском шовинизме и будут глубоко не правы, вспомнив, какие темы возникают в подобных ситуациях в милых женских головках относительно наших мозгов...
Старик Фрейд считал, будто никакого дьявола нет и быть не может, а все дело в Оно, правящем бал над нами. Не стану спорить, возможно, он прав. Но почему я со своим Оно ни к кому не пристаю, во всяком случае, не навязываю, как некоторые. Если когда мне и приходится, к примеру, кого-нибудь обольщать, я ничего не делаю тому во вред и, главное, действую по обоюдному согласию - наши Оно прежде находят единый язык и только потом приступают к общему приятному для себя делу, как бы ничтожным оно (ОНО) некоторым ни казалось. Не забудьте, господа, не я пришел к Маше, бросившей меня, подавшей и допустившей наш развод, не совладав со мной силой, - не убеждения, нет, а того самого Оно. Это она - уже после развода - прибежала смущать мой не столь уж изощренный в житейских мелочах дух, произносила сладкие речи о любви. Надо отдать справедливость - уж не знаю кому, - я редко когда отношу такого рода признания мне женщин не на свой счет - так хочется верить в их искренность, хотя сам я в минуты страсти говорю такое, что неплохо было бы записать на магнитофон для прямых потомков, которых у меня не было, но прочих предостаточно, а им полезно знать, какую чушь прекрасную несут не только женщины. Все же нам больше везет с дамами, чем им с нами - будем честны, хотя мы никогда в том не признаемся - даже себе. Мы не прогадаем и получим свое, коль скоро нам идут навстречу. А наши боевые подруги далеко не всегда получают по заслугам. Конечно, они всячески скрывают это от нас, считаясь не столько с нами, сколько с общепринятым мнением - надобно тешить мужское самолюбие и ни в коем случае не говорить нам неприятную правду. Женщины щадят мужское самолюбие и считают недопустимым оценивать поведение своих мужчин в постели даже удовлетворительной оценкой. Почти всегда слышим от них отличные слова. Мы рады обманываться - до того нам хорошо! (Я никогда не покажу Маше эти строки, пусть она лучше заблуждается, будто и я млею от ее глупостей, когда бездыханно лежу рядом с ней и в силах произносить лишь любовные банальности в ответ.) Я часто говорю о прошлом, как о настоящем, переживая происшедшее с максимальной беспристрастностью, отчего трудно сойти с ума, много его или мало. Маша, видимо, считает меня не слишком умным и к тому же человеком без чувств (начиталась разного), хотя охотно признавалась не раз, что ее нисколечко не коробит моя чувственность. Я хорошо понимаю разницу между тем и другим. Но Маша до сих пор частенько путала их - не потому ли творила разные безобразия? Ей казалось, будто мой мозжечок приобрел непомерную власть надо мной, и я абсолютно разучился соображать. Да, я признаю его решающую роль в отдельных эпизодах жизни - в отдельные минуты, даже часы. Но они занимают мизерное время по сравнению с вечностью, потому их можно считать ничтожными по значимости, хотя и не по наслаждению. Не так уж я отупел и погряз в грехе, чтобы не понять, что находится по ту сторону наслаждения.
Закрывая тему мозжечка, выскажу эксклюзивное мнение относительно связанной с ним напрямую энергии заблуждения, вред которой явно перекрывает зло, наносимое нам брусничной водой ("Боюсь, брусничная вода б мне не наделала вреда..."), чья польза все же несопоставимо больше ущерба нашему здоровью. Я далек от всяких аналогий, но не задуматься над этой, кажущейся притянутой за уши, право, стоит. Уж так ли не правы критики чистого разума? Соблюдение чувства меры важно во всем, особенно между разумом и либидо - последнему дай волю, не заметишь, как обратит тебя в полное рабство. Подобная энергия заблуждения часто притупляет мышление и ставит минутное наслаждение выше всего на свете. И стоит ли уподобляться низшим животным - тем же трутням, если не ошибаюсь, любовникам ос, жертвующим ради секундного удовольствия собственной жизнью? (Я же более всего на свете ценю свободу, включая свободу выбора решения, как мне жить. Так и слышу реплику недоброжелателя, не столько как, сколько с кем. Представьте себе, и с кем - не последнее дело, только не надо вкладывать в это свой смысл. Но даже в нем - в этом смысле - есть смысл, господа, - его мало кто на практике сумел опровергнуть, если только он - не раб своей несвободы выбора или несостоятелен, в том числе и в постели - по причинам, которые не мне вам объяснять, но и здесь многое зависит от нашего выбора.)
Столь примитивное вмешательство Маши в мою жизнь в один миг избавило меня от заблуждения, как на ее, так и на собственный счет. Все встало на свои места. От нашего недавнего замечательного общения не осталось и следа, разве что определенное послевкусье, но и оно содержало больше горечи сладкого яда, чем сладости горького меда. Больше всего меня огорошили ее обман и собственная наивность: я принял за чистую монету все ее поведение и любовные признания, на которые она вне постели раньше щедра не была, что, видимо, и сбило меня с панталыки. Но знаете, как нужно жить с волками? Нет, не выть по-волчьи. По волчьи жить! Поэтому я сменил тактику. Решил подыграть дьяволу и его благоверной. И заодно развлечься. Проще всего обматерить Машу и выгнать ее из нашего (?) дома поганой метлой. Но так советские люди - пусть бывшие - не поступают. Тем более с гостьей. Не стоит к тому же забывать, дьявол еще в прошлый "доразводный" визит сделал ее привлекательной, я забыл обо всем и не спал ночами, думая о ней.
Теперь она устроит меня даже больше, чем до разоблачения. Главное, не подавать вида, что я раскусил ее до конца. Отсутствие иллюзий в отношении любовницы укрепляет связь с ней на уровне, требующем от нас лишь определенных затрат - тоже немалых - для сохранения формы и лица. Я еще не так стар, чтобы вести аскетический образ жизни, а прежние мои приключения - ничто рядом с этим. Маша - в нынешней своей ипостаси - даст мне больше, чем любая другая женщина. Но я должен проявлять с ней осторожность, не переступать черту, отделяющую близкого человека от обыкновенной любовницы, ублажающей тело. Кашкин едва ли представляет теперь угрозу для меня; как бы Маша ни старалась, прошло слишком много времени после того, как я отозвал свое заявление о приеме на прежнюю работу. (Дезавуировал его, выражаясь научным языком.) Потому - ради укрепления "братской" связи с Машей можно рискнуть и позвонить Кашкину - разговор с ним будет носить чисто формальный характер. Я обещал связаться с Кашкиным, после чего облобызал бывшую жену поцелуем, не имеющим ничего общего с Иудиным. Аналогичная судьба, рассчитывал я, постигнет, если на то придется пойти, звонок редактору журнала. Никак не откликнувшись на более чем лестное для себя предложение, я утратил его расположение. В полном соответствии с известной поговоркой: "Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы оно не плакало", я и решил действовать, идя навстречу желанию Маши. Маша растрогалась почти до слез, сказала, что я местами очень даже ничего, и она рада моему выздоровлению. Критически оценивая свое поведение в то время, признаю, тут не обошлось без подсознания и бессознательного, ставящих преуспевание выше свободы. И я наделен Оно, и меня обуревали дьявольские страсти. Мое Я подчинилось принципу реальности, делая уступку Оно. Вопреки моему Сверх-Я, совести. В собственное оправдание скажу лишь одно: мне искренне казалось, что я задумал действительно беспроигрышный вариант игры с дьяволом - искушением. И не только одной своей плоти...
Я честно выполнил обещание: созвонился с Кашкиным.
- Батенька опоздал, ситуация изменилась; место, куда вас прочили, занял другой. Пострадал я сам, так как из-за моего слюнтяйства, связанного с ходатайством за вас, меня перевели в старшие инженеры, а новым начальником назначили молодого нахала. Замом стал его подельщик - невольно я потворствовал приходу в руководство отделом мафии. Но никто на меня зла не держит. Новые начальники за короткое время, находясь у кормила власти, натворили много бед, вот-вот развалят здоровый коллектив. Надежда не только юношей питает, как писал Пушкин. Не все для нас с вами потеряно, если вы серьезно, без дураков, передумали и вняли разуму (в его словах послышалось нечто родное и близкое, они прибавили мне адреналина в крови).
Я обещал Кашкину более не подводить его, дать руку (он просил) на отсечение, а, если и этого мало, то и остальные части своего бренного тела. Тут же последовала реакция. Кашкина раньше трудно было заподозрить в фамильярности, но в этот раз он не устоял, чтобы гадко не хихикнуть.
- Принесете в жертву фаллос, если снова предадите меня?
(Я как-то не сразу понял коллегу. И только услышав ржанье по ту сторону провода, уразумел, какой именно и, главное, чей предмет его так рассмешил. Видимо, в памяти Кашкина всплыл глупейший эпизод начала нашей встречи, когда я в полураздетом виде открыл ему дверь, и меня подвел брючный ремень.) В любом случае мне ничего другого не оставалось, как заложить то, что ставило меня в неудобное положение не слишком часто. И чем я дорожил, пожалуй, никак не меньше, чем совестью.
Повесив трубку телефона, я призадумался, как та самая ворона, что сыр во рту держала, и далее по тексту. С первого захода я вполне могу угодить в сети, так ловко расставленные мне не без моей помощи, коль скоро пошел на поводу Маши. Оставалось надеяться лишь на то, на что надеется наша власть, когда речь заходит об экономике, - на великий русский авось и рынок, которые сами вывезут нас из ямы, в которой мы сидим.
Будучи принципиально-честным, я рассказал Маше все, как есть. Она встретила мой рассказ с чувством глубокого удовлетворения и была мила со мной, как никогда. Я даже забыл о том, кто правит этот бал, - дьявол, Оно или обошлось без них. Только я, увы, не соответствовал лучшим мировым стандартам, так как боязнь данайцев, дары приносящих, отразилась на моем состоянии, хотя такое нестандартное поведение не помешало мне в короткий период нашего с Машей слияния находиться наверху блаженства. Как бы ни относиться к партнерше, качество исполнения данной функции не должно страдать, и, если прибавить к прошлому сложно, убавлять в настоящем никак не пристало, мужской долг не должен зависеть от всяких мелочей... Правда, я тут же вспомнил, какие это "мелочи". Но я зря расстраивался. Маша, пребывавшая в эйфории от успеха переговоров с Кашкиным, испытала настоящий оргазм (не люблю данное слово, а другое как-то в данной связи на ум не приходит), несмотря на все мои промахи на том поприще, на котором я раньше трудился достойней. Более всего угнетал тот факт, что на самом-то деле Маша достигла удовлетворения совсем в другой сфере, - произошло замещение одного другим, подмена принципа удовольствия принципом реальности. Еще никогда недопонимание между нами не было столь велико, нас разделяла целая пропасть, у края которой я оказался, и вот-вот мог свалиться. По собственной глупости, явной переоценке своего ума, я попал в капкан, расставленный Машей, такой бесхитростной на вид. Самое грустное, Маша искренне радовалась не столько за себя, сколько за меня: доставлять счастье другим - высочайшее наслаждение (кому, как не мне, дано это знать). У меня хватило все же ума объективно оценить создавшуюся ситуацию, я ни словом не упрекнул Машу, хотя удручающее состояние, в котором я пребывал тогда, подталкивало меня именно к субъективизму.
Мой скромный опыт общения с женщинами свидетельствовал в пользу несомненной пользы подготовительного периода в любви, в чем я, несомненно, "преуспел", когда рассказал Маше про свою беседу с Кашкиным, - как назло, перед самой нашей близостью. На какие только глупости не идет человек ради нее, господа?! Стоит ли после всего этого удивляться Машиной реакции на мое недостойное поведение в постели, которое лишь придало всему, с ее точки зрения, остроту и новизну.
Как ни смотри на мою ситуацию, ею я был целиком обязан себе, должен был семь раз отмерить и только один - отрезать, а лучше всего не резать совсем, - отказать Маше в ее просьбе, даже если придется расстаться с нею навсегда. Маша, объективно говоря, никак не тянула на роль дьяволицы, - она всего лишь женщина, желающая своему - даже чужому - человеку добра - в собственном понимании. Ведь она была со мной нежна, непосредственна, нетребовательна, невзыскательна, радовалась за меня, своего малыша, самого любимого, самого лучшего, замечательного... Всех сказанных той ночью слов я не запомнил, а выдумывать их не в моих правилах, - да и спутать со своими словами - только уже в ее адрес - легко... Но в таком скверном положении я не пребывал никогда, разве что в глубокой юности, когда моя первая женщина, словно не замечая нерасторопности и слишком быстрой потери самообладания своего пылкого влюбленного, как родная мать, порадовалась первым шагам любимого ребенка. Но она наверняка не испытала оргазма, тогда как Маша пережила его на полную катушку. Это ее слова - не мои. Скажете, мужчину так нетрудно обмануть вообще, а в части женских переживаний, особенно? Согласен. Но вы не знаете Машу - она способна на многое, но в любовных делах считала для себя самым важным соблюдение полного политеса, если я не путаю что-либо в терминологии. Поверьте мне на слово, Маша никогда не лгала мне в постели - другое дело, за ее пределами...
Нет, я ничуть не хочу этими пространными объяснениями оправдать собственное невезение в ту ночь, оценивая себя разве что на троечку. Как никто другой, я испытываю муки радости, когда парю не только в облаках, и муки подлинного страдания, когда лечу вниз - особенно в своих глазах. Совершенно эксклюзивно скажу вам, господа, к сожалению, я не раз, и даже не два попадал в такие одному черту угодные ситуации падения.
Короче, я не точил зуб на Машу, винил во всем только одного себя (даже о дьяволе и Оно забыл, хотя именно козни последних привели меня к краю обрыва). После сообщения Кашкина мне ничего другого не оставалось, как наступить на горло совести и понурыми шагами направиться в институт, куда я был вызван, чтобы оговорить свое новое назначение. Осталось уволиться со старого места работы. У меня остались две недели на передышку. КЗОТ со времен социализма все еще действовал в те времена и не заменен нашими думающими людьми на другой, более достойный нового, капиталистического мышления и бытия, документ. Благодаря этому обстоятельству я получил двухнедельную отсрочку, позволявшую попытаться уйти от выполнения договора об отсечении, в котором даже Маша не находила ничего приемлемого для себя, так как к тому времени мне удалось вернуть статус-кво в наши близкие с ней отношения. Так или иначе, мне надлежало сохранить свое лицо и остальные части тела, не говоря о совести, муки которой не давали мне покоя.
Когда человечество чего-нибудь страстно желает, оно всегда добивается своего - не мытьем, так катаньем, - что доказывает весь ход его поступательного развития. Верно, на своем пути оно далеко не всегда утопает в одних розах, случается ему наступать своими голыми пятками на их шипы. Но прогресс неминуем, через тернии к звездам проложена наша дорога в светлое будущее. Можно помянуть тут к добру проходимый нами закон диалектики - единства и борьбы противоречий, перехода количества в качество и наоборот. Когда отдельный человеческий индивидуум предполагает одно, то им частенько располагает другой или, если вам угодно, другая и даже другое, - и все это в интересах всего человечества, пресекающего попытки особи отклониться в сторону от единственно верного пути-дороги. Нечто подобного избежать удается немногим. Но бывают исключения.
Я упал с лестницы здания, где я работал и которое по Машиному желанию покидал раз и навсегда с записью увольнения по собственному желанию. Возможно, своим падением я обязан борьбе противоречий между двумя желаниями - Машиным и моим, более того, собственными полярными желаниями (как тут не вспомнить, в каком многополярном мире мы все обитаем): жить по совести или по уму. Или же количество перемен в моей жизни за последнее время набрало критическую массу и оно, перевалив через экватор, перешло в новое качество. Так или совершенно иначе, но факт остается фактом - я основательно ушибся и загремел в больницу. Позвоночник позволял мне лежать только на боку, испытывая при этом такую боль, скажу я вам, что первой мыслью было одно - пришла расплата за все мои грехи: прошлые и настоящие. Те, кому приходилось испытывать нечто похожее, тому не нужно ничего пояснять. Они на собственной шкуре знают, какие мысли лезут в голову, когда у нее есть свободное время подумать о душе. Ни о чем другом ей размышлять не приходится, все остальное делается без нее. Если другие органы жизнедеятельности целы, они выполняют свои функции, как в сказке: по щучьему веленью, по моему хотению. Правда, не обошлось без некоторой помощи Маши, подававшей мне еду, воду, утку и судно. Сами понимаете, в моем положении выйти на работу я при всем желании Маши не мог. Она и не требовала. Насколько человечеству это было угодно, большой вопрос. Но ни оно в целом, ни отдельные его представители в лице руководящих институтских кадров, ни мой зам. Кашкин не ставили мне в вину последнее мое падение. Никто не упрекнул меня в неэтичном поведении - в таком незавидном, грозящем получением инвалидности положении, волею небес и отчасти Маши я оказался. Перед институтом возникла дилемма, как со мной поступить. С одной стороны, официально я - еще не его работник, с другой, он - во мне заинтересован. (Тот, кто соображал и проявлял инициативу, давно сбежал кто куда - от Америки до ближайшего ларька, - лишь бы заработать на прокорм семьи. В моем институте, профиль которого в лучшие времена - оборона всей страны, занимались сдачей врагу всех своих позиций. А также... обороной от властей, не знавших, куда его девать. И потому постоянно пугающих тем, что распустят к чертовой матери, если он сам не решит собственные проблемы без всяких госзаказов, оплаченных государством.
Вы можете подумать, Маша подложила мне большую, толстую свинью, когда пеклась о моем благе и добивалась нового моего трудоустройства, и ошибетесь. Наступали лучшие времена (просматривались на горизонте): уже начали выплачивать зарплату за выполненные два-три года назад госзаказы, Индия и Китай вели переговоры и готовились дать нам работу ( вопрос цены наших услуг), директор института - видный ученый - отстоял в борьбе с конкурентами - не менее заметными - право на получение гранта (все гранды нашей науки боролись и до сих пор сражаются друг с другом за гранты). Одним словом, институт обновлял кадры, готовясь к переменам, все постарались забыть прежние метаморфозы, так как наступали новые, снившиеся разве что в жутких снах прежнего советского руководства. Видимо, Кашкин как начальник отдела не вписался в новую систему координат и потому кубарем покатился вниз, докатившись до места старшего инженера, потому он и схватился за соломинку - меня, да не знал, что я упаду, а то б соломку подстелил - себе. Мои надежды из-за болезни остаться вне стен института оказались не столь радужными, как того хотела разыгравшаяся не на шутку совесть: что ей еще делать, кроме как грызть мои исхудавшие кости? Недостаточность вины перед Машей, Кашкиным, директором - лауреатом всех премий, кроме Нобелевской, не позволила исключить меня из рядов порядочных людей, а в качестве работника я, видимо, выглядел, как на безрыбье рак. (Устаревшая поговорка, скажу вам, ныне о раках можно только мечтать, так они дороги, тогда как некоторые виды рыб, например, килька, вполне доступны даже пенсионерам и бюджетникам.)
Испытывая сильные боли в позвоночнике от тяжелой травмы, я поддерживал, как мог, свой дух. Видит Бог, я не хотел падать с лестницы, но как еще можно было противостоять ухищрениям дьявола? И потому, видимо, нашлась во мне некая сила, толкнувшая меня наверх - вниз. Бессознательно я хотел упасть (вот и говори про бессознательное как порочное), чтобы совсем не скатиться вниз (в духовном плане), но не погиб. По Фрейду, кажется, жизнь есть влечение к смерти, но я так высоко в своих склонностях не зашел.
Постоянные боли уберегли меня не только от работы, но и от близости с Машей, но не от собственно Маши, которая мужественно (если такое выражение подходит к хрупкой женщине) переносила все тяготы не только моей жизни, но и своей - не жены, не любовницы, не медсестры. В порядке компенсации она после подачи мне, прошу прощения, судна, не то чтобы воспользовалась не самым лучшим в моей жизни моментом, но все же несколько некстати подала мне трубку мобильника и попросила поговорить с редактором журнала, коль скоро разговор о работе в институте придется на время отложить. Не совсем застигнутый Машей врасплох (ждал какой-нибудь пакости, правда, не в такую минуту), я все же проявил понятную, соответствующую эпизоду, слабость и промямлил, если ей угодно, так сразу, как только. Она, шутя, заметила, желание женщины - закон для мужчины. Не знаю, как обстояли у нее дела с другими желаниями, самым сильным моим желанием было нежелание влезать в новую, еще более опасную для жизни петлю, - настолько я хотел избежать апофеоза жизни - смерти - публикации моего романа.
Даже физическая смерть - ничто по сравнению с позором, неминуемо ждущим меня после прочтения первых же страниц романа литературными критиками. Они, как воронье, набросятся на него и накаркают ему дурную славу, сделают посмешищем не только в собственных глазах, но и в глазах всего прогрессивного сообщества, которое не удостоит своим вниманием ни одной строчки моего любимого детища, связанного со мной одной пуповиной. Я не должен был допустить того, чтобы нас отлучили друг от друга. Выскажу очередное эксклюзивное убеждение: когда родившемуся младенцу перерезают пуповину, связывающую его последней нитью с мамашей, он уже уходит от нее в самостоятельное плавание. И чем старше становится, тем дальше уплывает, хотя и родители, и дитя делают вид, что они - одно целое. Вся беда состоит не в рождении человека, а в стыде и вине родителей за свое дитя. Теперь вам понятно мое нежелание становиться отцом?
Дело вовсе не в том, что я как отец недоказуем (Маша всегда была мне верна), не в правоте старика Ницше (мужчина для женщины - средство, а цель ее - ребенок), а в том, что цель не оправдывает средств, вкладываемых наивными родителями в своих детей (материальных, само собой, но, главное, душевных, включающих в себя собственные соки - все до единого). Эти средства исключительно редко окупаются хотя бы в форме отсутствия вреда и значительной нервотрепки наследниками. Лишь отдельные экземпляры доставляют своим прямым предкам гордость от сознания того, что хотя из-за них не удалась жизнь, зато они вырастили таких достойных (счастливых, богатых, умных, талантливых, добрых, красивых, великолепных, замечательных и т. д.) людей, на зависть соседям и всему миру. Игра не стоит свеч, господа. А с учетом нынешних времен, переживаемых так скверно, хотя и не всеми (есть десяток процентов счастливчиков), это экономически неэффективно, нерентабельно, убыточно и может привести вас к полному банкротству. И вашего дела (от бизнеса до коллекционирования конфетных фантиков), и вашей личности, как бы лика или безлика она ни была. Деградация случается каждую секунду с тысячами людей на планете Земля из-за наших, извините, ваших детей. Не потому ли в развитых странах, до которых мы дотянемся неизвестно когда, до сих пор продолжается демографический кризис, хотя там зарплату платят - и немалую, и вовремя. Кажется, мы догнали Запад по рождаемости, можно надеяться, и по молоку, и по мясу тоже не только догоним, но и перегоним Америку. Когда-нибудь. Ведь если ежегодно терять по миллиону человек, в недалекой перспективе нам хватит нескольких коров, чтобы накормить, напоить оставшиеся души. Такие исключения, как Китай, который в полном противоречии с законами природы и логикой исторического прогресса без отрыва от деторождения, хотя и в рамках, определенных коммунистической партией, экономически догоняет и скоро перегонит "малодетный" Запад, лишь подтверждает общее для остальных правило.
Впрочем, я уклонился от главной нашей темы. Итак, я проявил определенную слабину в самое неподходящее для себя время и, сжав зубы, обещал Маше позвонить в журнал. Моя вера в человечество еще больше упала. Я расценил выпад Маши, которой был премного благодарен за внимание и уход, как очередной предательский удар в заболевшую еще сильнее спину. Но, стиснув всего себя до жуткой боли, скрыл это от нее...
Если вы совершите серьезную, большую ошибку в жизни, сохраните ее в тайне от самых близких людей - их переживания только усугубят вашу вину, даже если вы совершенные ангелы. Лучше никому не давать повода для сострадания. Вас больше станут уважать, независимо от того, кто или что стояло за вашей ошибкой. Известно, более всего сочувствуют нашему горю те, кто чистосердечно приводят нас к нему, так как сочувствие - лишь малая часть чувства вины, которое исподволь гложет виновника торжества над вами.
Исходя из этого элементарно простого постулата, я не стал бросать камни в Машу (их и не было у меня под рукой, а если б и были, не в моем состоянии ими бросаться - того и гляди, угодишь в самого себя, что чаще всего и происходит в жизни). Маша сочла, будто я только того и ждал, когда она сунет мне под нос мобильник, - так я жаждал напечататься, особенно теперь, прикованный к постели... Я позвонил. Что будет, то будет! Ответ редактора мог оказаться худшим.
- К великому сожалению, ближайшие номера либо подготовлены к печати, либо материалы для них уже есть или оговорены договорами с пишущей братией. А что касается будущего, то оно находится под вопросом, так как низкая покупательная способность населения, резкое падение интереса к серьезной литературе и вообще падение нравов в новой России привели к тиражам - курам на смех. Да и те стали возможными благодаря фондам Сороса и других спонсоров.
Лично для меня все вроде бы складывалось наилучшим образом. Так я решил, услышав, до чего ж докатилась наша словесность. Но редактор поспешил утешить меня. В свое время под мой роман некий спонсор выделил огромную сумму, причем с правом использования ее только по назначению - не так, как расходуются бюджетные деньги разными интеллектуалами - менеджерами. Спонсорская помощь лежала в очень надежном коммерческом банке - там же, где деньги самого питерского правительства, что до поры (пока банк не обанкротится) являлось гарантией солидности и надежности, как тогда казалось, если не последнего, так первого. Деньги спонсора приносили журналу немалый доход в процентах до тех пор, пока оставалась надежда на мою благосклонность, которая не последовала. Но когда спонсор узнал про мой отказ сотрудничества с журналом, он аннулировал договор и забрал деньги вместе с поручительством на распоряжение ими редакцией на заключенных с ней условиях. (Что-то вроде этого, я не разбираюсь в подобных делах.) Судьба играла со мной в кошки-мышки, но пока я оставался кошкой, а не мышкой. В заключение редактор сказал о возможности дальнейшего сотрудничества со мной, если я свяжусь со спонсором, кто знает, может быть, он простит меня за мое непостоянство и зазнайство, снова выделит деньги, и тогда можно будет вернуться к нашему разговору. (Видимо, редактор не сомневался в том, что спонсор - мой лучший приятель, и я знаю координаты его местонахождения.) У меня хватило ума не спрашивать, где поселился этот психопат. Впрочем, я не сомневался, кто стоит за всем этим хулиганством. Все тот же черт. Поневоле, будучи тяжелобольным, поверишь в чертовщину. Не исключено, в один ужасный момент он выскочит из своей табакерки и оглушит меня своей деньгой прямо по башке. Я снова начал верить в дьявола. В Машином представлении дьявол выглядел ангелом, который простит меня и принесет нам благую весть.
Расхождения между мной и Машей не носили непримиримого характера, так как со времен наших праотцев и праматерей даже вавилонское столпотворение выглядело игрушечным по сравнению с отношением к одной и той же проблеме мужчины и женщины. Видимо, именно полярность взглядов и мнений позволяли, позволяют и позволят в будущем сходиться им не только на поле боя и постели. Так что некоторые разногласия принимались мной и Машей как должное и ничуть не мешали нам... почти одинаково оценить ситуацию, казавшуюся мне не столь уж плачевной, а Маше... - катастрофической. Минуту назад она верила в ангельскую природу спонсора, но мужскому уму не дано постичь всю глубину женского. Маша пришла к иному, нежели прежде, мнению: ангел понял, с каким дураком связался, и обещал деньги меньшему придурку - писателю (художнику, музыканту, ученому и т. д.), чем ее бывший муж. В миг она побледнела, утратила присущий ей блеск очей, в ее глазах появились слезы. "По большевикам прошло рыданье", как всегда, кстати, вспомнил я, хотя беспартийная Маша, не желавшая примыкать ни к правым, ни к левым, ни к тем более центристам, справедливо считала всех их одним, скажем так, миром мазаными (тот редкий случай совпадения наших взглядов - случай единства как частности в борьбе - в целом - противоречий между мужчиной и женщиной). А ее слезы вызвали у меня то самое сострадание, которое я не приемлю со стороны других, и которое настигает меня самого, как чума или тайфун. Все-таки я был, пусть косвенно, виновником ее разочарований. Но, с другой стороны, не я же, в конце концов, придумал всю эту дьяволиаду. Маша играла в ней не самую последнюю скрипку и должна была пенять на себя. Она потому, думаю, плакала, что пеняла не на меня. Это, в первую очередь, и вызвало мое к ней сочувствие.
Мое сострадание, вызванное рыданиями Маши, оказалось чудовищно велико - такого со мной не случалось и в предыдущих моих жизнях. А, возможно, в моей несчастной башке наступило внезапное озарение. Катарсис?! Все перевернулось с ног на голову, а, может быть, с головы на ноги, кто разберется в той кутерьме перемен, происшедших в одно мгновение - все же я был болен, хотя и не на голову, - все взаимосвязано в нашем мире.
Кто, как ни я, отверг разумные и идущие от сердца Машины предложения, направленные на улучшение моей жизни? Что собственно угрожало моей свободе, если бы я сразу перешел на новую - старую работу с таким потрясающим повышением в должности. В сущности, нет ничего плохого в ее желании помочь опубликовать мой роман. А я творю, черт знает что, когда Маша жертвует своим временем, здоровьем и, простите за выражение, подтирает мне зад. Где моя благодарность единственной женщине в мире, которая терпела и продолжает терпеть все мои выходки? Разве она изменяла мне, а не я - ей, разве она, а не я исполняла кое-как, иногда наспех, свой долг, включая супружеский? Чему удивляться, когда Маша не выражала буйного восторга от моего поведения и говорила мне правду-матку, как Никита Сергеевич на заседании Организации Объединенных Наций? Она, во всяком случае, не потрясала над головой - ни моей, ни своей - грязным башмаком. Какая, в самом деле, корысть в бывшем муже - таком жалком, убогом и ленивом типе? Русский человек, будь он хоть кто, хоть, как я, подвержен рефлексии и по менее серьезным поводам, переходя от эйфории к самоуничижению, - потому наша экономика до сих пор хромает на обе ноги. Метаморфозы валятся на нас снежным комом и бьют не только по голове.
Все эти сентенции и масса других в той же тональности произвели в моем существе, лежащем на боку не без помощи Маши, переворачивающей его так, чтобы оно не испытывало большей боли, чем она наблюдалась не только мной, но и другими постояльцами (скорее, полежальцами) шестой палаты, настоящий переворот, сравнимый разве что с Октябрьским. Все мои прежние мысли о чести, достоинстве, совести выглядели в новом свете полной абракадаброй, и я разразился гомерическим хохотом, напугав соседей и Машу. Она не на шутку перепугалась. Ей померещилось, будто я спятил от последнего известия, способного изменить мою жизнь самым крутым образом (она уже снова мечтала о своем ангеле, который сжалится над нами, сочтя достаточным наказанием мне нынешнее инвалидное положение, - ведь лежачего не бьют). Под влиянием ее новых речей я размышлял о том, что лишь в горячечном бреду мог в свое время отказаться от благ, дарованных судьбой, какой же я все-таки кретин, как посмел оттолкнуть от себя Машеньку, не смыкавшую глаз в уходе за мной, чужим ей человеком. Из-за всех этих переживаний усилились боли в спине, я тупо вперился в одно (их было много) пятно на потолке и не совсем литературными словами стал посыпать свою голову, что, как всегда, помогло облегчить мои страдания.
Одновременно у меня открылось новое зрение на Машу, мир, на самого себя. Не то чтобы все мы стали вдруг привлекательнее - скорее наоборот, - но жесткие реалии времени требовали соответствующих перемен в моем сознании, сопротивлявшемуся новому. Его не устраивала ломка (как у наркомана) - оно не желало смириться с действительностью.
Совершенно без сил лежал я в чужой постели (не в своей же!), испытывая физические и нравственные муки. Нет, я решительно не был способен становиться не то, что крутым парнем, не то, что круто меняться, меняться просто. Лишь одна перемена более чем допустима. Как это раньше я не замечал достоинств бывшей жены, ее внешней и внутренней, хотя и не без изъянов, красоты, которая может спасти если не мир, то хотя бы меня?! Ведь бывшая жена ставила мое благо если не превыше всего, то выше своего, несомненно. Да, она слишком пристрастно воспринимала его, так желала мне добра; с моей стороны, даже казалось, будто действует мне назло, что и приводило к ненужным конфликтам и кончилось разводом. Но есть некий водораздел между женской и мужской логикой в восприятии обыденных и мировых проблем, жизни в целом и ее деталей, любви, наконец. Что мужчине - здорово, то женщине - смерть, благодаря чему их и влечет друг к другу. Мы, мужчины, бесчувственны, похотливы, эгоистичны, упрямы. Они, женщины, нежны, чувственны, желанны, бескорыстны, и, делая все по-своему, заботятся - прежде всего - о своих (лишь иногда - чужих) мужчинах. Конечно, можно сколько угодно сомневаться, какого именно (нашего или иного) ребенка они хотят носить не только в своем сердце, но не вызывает сомнений желание продолжения рода, заложенного в их природе несопоставимо больше, чем в нас, мужчинах, хотя бывают отдельные исключения. Оглядываясь назад, в прошлую нашу с Машей жизнь (для чего имелось времени, хоть отбавляй), я увидел то, чего не замечал никогда. Глупость, будто Маша не любила меня раньше и вышла замуж от неизбывной женской тоски. Что же такое произошло с нами, почему наша любовь переродилась в полное безразличие? Нужно ли об этом вам говорить? Семейная лодка разбилась о быт не только у одного поэта. Я, как выяснилось, оказался не приспособлен для семейной жизни, бытовые неурядицы тяготили меня, желание Маши жить ради ребенка, которого она хотела от меня чуть ли не в первую нашу ночь, ставило передо мной легко разрешимые вопросы, в том числе, ху есть ху я для нее, даже если она любит меня так, как говорит. Я слишком дорожил своей свободой, чтобы в одночасье распрощаться с нею, разменяв ее на пеленки и безденежье, полную зависимость от пусть своего, но не такого уж нужного - во всяком случае, в первое время (продолжительность которого может быть от года до бесконечности нашей молодости) - младенца, орущего до самых седин: Дай! Одним словом, совместная жизнь не заладилась у нас с самого начала. Была в ней какая-то червоточина, приведшая меня к отлучкам из дома, сначала вполне безвинным - к приятелям, холостым ребятам, без особого труда втянувшим меня в орбиту своей жизни. Не то чтобы я был влюбчив или неотразим, но веяния новых времен, когда эмансипация привела наших женщин к такому же свободному падению их тел, как и - не совсем аналогичных - мужских, не создавали особых проблем ни для мужчин, ни для женщин в том, что раньше требовало затрат физического, умственного и душевного труда для завоевания не только сердец друг друга. И само собой, я нашел отдохновение в других домах, чего был лишен в собственном из-за постоянного выяснения отношений, кто виноват, и что делать с виной, невинным и виноватым, и вообще, ху есть ху в нашем доме.
Все начало меняться с тех самых пор, когда в моем кошельке появились лишние деньги, хотя лишних денег никогда не бывает. Последовавшая за тем череда событий привела меня на больничную койку, с одной стороны, а, с другой, вызвала во мне переполох на порядок выше девичьего, так как обнаружил у меня неведомые раньше ощущения. Так мое новое чувство к Маше стало ярче, богаче, оно переполняло меня всего, каждую клеточку тела и души, а не отдельные клетки, как в добольничные времена. Конечно, здесь сыграла свою роль благодарность Маше за ее нежный уход за мной. Но разве мы влюбляемся в медсестер или нянечек, если рискнем предположить на минуту, что они стали теми, о ком в прошлые времена складывались легенды?
Так или иначе, я безнадежно влюблен, и с этим совершенно бесполезно бороться - и не хотелось, по правде говоря. Уже позднее (много позднее) я уразумел, почему мне так легко далось отступничество от своих убеждений, почему я пошел против своей совести, позволил собой манипулировать. К сожалению, у любви есть не одна сторона, а как минимум две. Знатоки утверждают, их бесконечное множество.
Внезапная новая любовь к Маше, тщательно скрывавшаяся из-за боязни вспугнуть это чувство и показаться сентиментальным, - особенно с учетом моего положения - перевернуло отношение к самому себе. Я увидел в отраженном любовью свете того себя, кто раньше устраивал меня. Да, я хорошо знал свои недостатки, но никогда не считал их пороками. Почти все мужики - бездельники, бабники, пьяницы, не хотят иметь детей раньше времени - до греческих календ - мне ли рассказывать, что представляют в женских глазах их любимые мужья. Мы, в свою очередь, не такие слепцы, чтобы уж совсем ничего не видеть, но ведь не каждая соринка - бревно, как не каждая дождинка - дождь (слова из песни не выкинешь). Я не считал себя ни физическим, ни моральным уродом, тем более что никто, кроме жены, не давал мне понять, кто я на самом деле. Но жены всегда смотрят на своих мужей через уменьшительное стекло. На чужих - иногда через обычное, чаще - через увеличительное. Уж так им на роду написано. Захомутав нас, они рассматривают свои приобретения как дармовую лошадь, которая по их воле должна приобретать облики прочих животных, включая людей. Так примерно рассматривал я раньше женские представления и, естественно, по-своему, как мог, боролся с ними на собственном фронте. Этим и объяснял свои отдельные недостатки, а наличие пятен на Солнце, как нельзя, кстати, подтверждало мою правоту. Другое дело, теперь. Я изменился целиком и полностью, пересмотру подверглось все мое мировоззрение, прежде всего, зрение на самого себя, а это, как любят говорить наши просвещенные политики, дорогого стоит. Но, почти неподвижно лежа на больничной койке, я не рассматривал перемены в своем мировоззрении как нечто дорогое или дешевое. Просто произошла переоценка ценностей. Как в магазинах, - вещи подешевели вовсе не из-за своей дешевизны, скажем, классическая литература и музыка. А из-за покупательного спроса (рынок, господа!) По этой же причине другие вещи подорожали, например, все то же пресловутое мясо, молоко и масло, не говоря уже о самой любимой нами после водки колбасе. Любовь внесла коррективы и расставила свои ценники на всем, но я не испытывал никакой гордости за себя, как и стыда, так как недолго клял себя последними словами, чем существенно мог принизить себя как любовный объект, в чем ни на йоту не был заинтересован.. . При всем, при том я изменился настолько, что, к примеру, был готов хоть немедленно, тут же, на своей больничной койке, улучшить демографическую ситуацию в стране, с учетом прошлых пожеланий Маши, доказав ей и родине не на словах, а на деле свою любовь. И добиться тем самым согласия Маши вторично стать моей женой, не откладывая наши дела в долгий ящик. Вся трудность, однако, заключалась в моем состоянии, не допускавшем сколько-нибудь значительных телодвижений, как со своей стороны, так и противоположной, которая могла своей пусть и небольшой массой окончательно превратить меня в инвалида, что не в наших интересах, - едва ли в таком виде я мог стать полноценным мужем и отцом. Единственное, не считая моих товарищей (которые при всем своем желании не могли оставить нас с Машей наедине), что не позволяло мне безотлагательно предложить себя в качестве будущего папаши нашего дитяти.
Пока я мечтал о том, когда смогу осуществить свою новую мечту, меня навестил Кашкин. Он сообщил радостную (не знал, брать это слово в кавычки или нет, исходя из последней метаморфозы) весть: в верхах по-прежнему, несмотря на мою затянувшуюся болезнь, не хотят жить по-старому (новые времена - новые песни). А в низах - не могут, так как даже сотрудникам, оставшимся в институте после серьезного сокращения штатов, зарплату платят изредка или не платят вовсе, хотя все говорят о скором изменении в лучшую сторону, что по старинке не позволяет надеждам умирать последними. Кашкин не сомневался в хорошем исходе наших с ним дел.
- Главное, верхи; думайте только о своем выздоровлении, что с такой женой, как Маша, не составит труда.
При этом он почему-то снисходительно усмехнулся. Более того, они оба переглянулись и что-то шепнули друг другу за моей больной спиной, не понимая того, что, лежа на левом боку, я вижу боковым зрением происходящее справа. Их сговор смутил меня и внес некоторый диссонанс в оптимистическое настроение последних моих минут (обратите внимание на богатство русского языка, господа!). Что если Маша догадалась о моей возобновившейся любви к ней - берет реванш за мои похождения? И на меня опять накатили нехорошие мысли. Я начал презирать всех и вся - эту (нелитературное слово) болезнь, Машу, Кашкина, работу, роман, весь мир, включая мир во всем мире, а больше всего себя, так низко павшего, раз предал все свои идеалы и поверил женщине. Нужно скатываться с лестницы, испытывать такие сильные боли в позвоночнике, рисковать жизнью, чего недоброго оказаться в недалекой перспективе инвалидом в коляске (чур, чур!), чтобы заполучить такого зама Кашкина? Моему воспаленному болезнью организму все тяжелее и тяжелее давалась борьба за выживание чего-то оставшегося оптимистического во мне. Это можно сравнить со схваткой под ковром, которую ведут наши демократические высокопоставленные деятели представительной и исполнительной власти, озабоченные, с одной стороны, своими прогрессивными убеждениями, а, с другой стороны, собственным выживанием в окружении, которому голову в рот не клади, не то, как хищный зверь, ничего от нее не оставит. Исход такой борьбы предсказать нетрудно, но мы, народ, все равно из года в год, из выборов в выборы, наступаем все время на одни и те же грабли. Не так ли обстоят дела и с нашей любовью друг к другу? Впрочем, я не улавливал логики в подобном сравнении, находя в нем лишь один похожий элемент - выбор - выбор депутата (президента) и жены...
Такие мысли вызвали у меня совершенно не соответствующее моменту желание, неточно отразившееся на моей физиономии и потому ошибочно истолкованное Машей. Она что-то шепнула Кашкину, и он, попрощавшись с нами, покинул палату. Маша, как заправская медсестра, тут же второпях извлекла из-под кровати знамо какую утку, словно фокусник из-за пазухи - водоплавающую птицу. И не стесняясь моих товарищей (слово, сохранившее свое значение едва ли не в единственном этом смысле) по несчастью, сунула мне ее по назначению, откинув одеяло так стремительно, что я не успел предотвратить этот акт милосердия. И смутила не только меня, но и себя. Но не соседа. Острый на язык, не посещавший ни Гарварда, ни Оксфорда, он в это время от полного безделья глядел в мою сторону и счел необходимым поделиться с коллегами своим открытием, вызвавшим дружный хохот всей палаты и мой смех сквозь слезы. Маша мгновенно выбежала в коридор, расцветая на ходу, как красный мак. Быть может, мне стоило воздержаться от рассказа таких подробностей, но я хотел передать атмосферу, в которой находился и окружение людей, что не заседали в Думе и не правили нами налево и направо. Жизнь, господа, в отличие от нас, не выбирает сюжеты. Впрочем, сколько можно говорить о наших выборах, если я сам не знаю, что выбрать для самого себя, а уж кого выбирать, какая разница, хотя я всегда голосую за... не скажу, это будет им реклама.
После возвращения Маши в палату, уставшую от хохота и комментариев на разные житейские темы, включая отношения между разно и однополыми людьми, я не сдержался и высказал, тщательно выбирая выражения, чтобы никого не обидеть, свое мнение обо всех нас. Это породило неоднозначное отношение моих товарищей. Так остряк-самоучка обиделся.
- Он абсолютно лишен чувства юмора, никто его не хотел обидеть, тем более что таким можно скорее гордиться, чем из-за этого скорбеть (и откуда только приходят людям в голову подобные слова, не отражающие сути, но отличающиеся неожиданностью их применения к данной ситуации?). Другой сосед поддержал мое возмущение.
- Негоже при женщине (Маша к тому времени уже вернулась и сидела рядом со мной), пусть она будет жена или кто-то еще, замечать неприличные вещи, даже если они когда надо выглядят вполне прилично.
Тут он смутился - извинился перед Машей, поняв, как непристойно можно истолковать его высказывание. Хохот потряс палату - рассмеялись и я, и даже Маша, что примирило всех нас одним разом. Правда, затем она выдала мне по первое число, не скрывая от всех, кто ее услышал, какой я мерзавец. Я извинился перед Машей за невольный проступок и в то же самое время упрекнул ее за то, что в своем справедливом гневе она все же не учла моего положения как больного, лишенного самых необходимых радостей жизни. Маша ответила почти словами Святого Апостола Павла.
- Как же ты, уча другую, не учишь себя самого? Хоть сейчас могу навсегда оставить тебя здесь наедине с такими же кретинами, как ты. Нашли, над кем потешаться! - Над женщиной, попавшей к жеребцам в стойло. И ты сам жеребец - у тебя никогда не было ни совести, ни чести, и никогда не будет...
Слезы стояли в ее глазах, она старалась их сдержать, но, как всегда, из этого ничего путного не вышло. В палате тем временем установилась такая "тишина", что в ней трудно было услышать грохот пролетавших самолетов. Все на повышенных тонах говорили друг с другом, стараясь не мешать нашей междоусобице.
Мне уже приходилось говорить, как я теряюсь от женских слез. Чтобы привести Машу в норму, я снял большую часть своих филиппик в Машин адрес, в частности обвинения в предвзятости, необъективности, симпатии к этому типу и пр. Маша, надо отдать ей справедливость, перестала употреблять настолько бранные выражения в мой адрес, что я не осмеливаюсь приводить их здесь. (Они, между прочим, произвели на меня отрезвляющее впечатление. Маша никогда раньше не произносила ничего подобного.) В конце концов, она успокоилась. И когда наступило время протирать спиртом мое тело, Маша забыла обо всем на свете и выполняла свою работу так, словно ничего не произошло. Да, явно пришло время собирать камни! И мои соседи оказались на высоте - их ведь тоже мыли и протирали приходящие одна за другой жены, в худшем случае любовницы, а в одном - самом худшем (или лучшем, как на это посмотреть) - любовник, не скрывавший приязни к предмету своей страсти и никем из нас несудимый, настолько в нетерпимом положении мы все тут оказались и настолько терпимыми были, насмотревшись, начитавшись и наслушавшись всего. Между прочим, он был единственным из всех, кто не смеялся над вашим бедным слугой и смотрел только в одну сторону - на своего любимого, бывшего в еще худшем состоянии, чем я, и потому смеявшегося надо мной громче всех (я простил ему эту слабость, о другой - и говорить нечего).
Когда, казалось, мы с Машей примирились, черт дернул ее за язык вернуться к теме моей работы.
- Кашкин, конечно, гнусный тип, но ты обязан ему: он простил тебя как своего соперника (ах, вот оно что?!) и, пользуясь случаем (его сняли с должности, дорогая!), предложил тебе, своему врагу (талантливому, в отличие от него), свое место (но он его никогда не красил!) и более высокий, чем у него оклад (что за чушь, этот оклад предложил мне не он, а директор!).
Мне бы промолчать - хотя бы в благодарность за ее труды, - но дьявол кинул мячик на мою сторону, и я высказал свое развернутое мнение о Кашкине, не выбирая выражений, и встретив полное понимание палатной аудитории. Маша в ответ не церемонилась со мной, а заодно и с моими соратниками, назвав нас кобелями, козлами, паразитами, говнюками и другими нелестными словечками. Думаю, еще никогда она не срывала таких аплодисментов: вся палата пришла в неописуемый восторг, даже голубые с умилением смотрели на Машу, которую тем паче трудно было остановить: она ожидала борьбы, а не поддержки. Кем я только ни был (моих товарищей Маша тут же с презрением отшвырнула вон из своих речей за ненадобностью).
- Дрянь, гаденыш, пустое место, никак не можешь остановиться, чтобы не фордыбачить, постоянно поступаешь себе во вред - вопреки рассудку (о чем говорить, его надо прежде иметь)! Потому что, прежде всего, хочешь насолить мне (палата устала улюлюкать и примолкла, боясь пропустить хоть одно слово). Мне лично от тебя ничего не надо, ничего и никогда. Все, о чем я мечтала, - ребенка...
В палате стояла гробовая тишина. Повисло молчание, я чувствовал себя последним гадом на всей Галактике... Но и это было еще не все!
- Так вот, кажется, ты добился своего - всем своим поведением и истерикой обеспечил мне выкидыш.
Последняя сцена в "Ревизоре"- ничто по сравнению с этой: жизненные подмостки всегда богаче и ярче театральных, никаким Гоголям и Салтыковым со Щедриными (писателем и композитором) не сравниться с авторами и соавторами действительных человеческих комедий, драм и трагедий. Не только я - все мои товарищи - были в полном отпаде, если так можно сказать о нас, находившимся в нем уже на протяжении длительного времени. Маша беззвучно рыдала - сначала одна, а потом к ней присоединились оба гея, мечтавших, как выяснилось, о дочке, на худой конец, сыне. Все остальные имели детей, их мечты сбылись. Потому и они прониклись моментом и осудили меня всем своим сообществом. Я был окружен позором и презрением со всех сторон, не зная, куда деваться и от потрясшей меня весточки о нежданно - негаданном отцовстве, и от то ли радости, то ли скорби (вполне подходящее к нашему с вами случаю слово), и от сострадания к Маше и себе, и от вновь нахлынувшей на меня любви к миру, Маше, всему человечеству, включая Кашкина... Мне много раз приходилось говорить о силе женских слез, но не мужских. Одно дело, плач Ярославны, господа, о нем мы немало наслышаны из нашей славной истории. Совсем другое дело, плач Иеремии, если в своем жутком состоянии, теперь, прежде всего, моральном, я все не перепутал. Богатый - не скупой - плач двух мужчин - любовников по убиенному мною младенцу поверг меня в полный абзац... Другого слова я не нахожу.
Какие чувства я испытывал в эти минуты? Только не жалость, поднимающуюся от самого желудка и даже ниже, от самых пяток, до макушки на голове и перехлестнувшую через край все мое существо. Которое до той поры, как теперь выяснилось, благополучно отсыпалось беспробудным сном, отдыхало на лучших курортах мира, что тебе Майями, резвилось, как полуторамесячные щенята и котята, играло, как Манчестер Юнайтед или Кисин, блуждало, как звезды Шолом-Алейхема и т.д.
Все эти состоявшиеся и несостоявшиеся внешние и внутренние слезы лучше раскрыли мне истинное мое лицо и опустошили своей гениальной простотой, столь далекой от всего потустороннего, что кружило меня, как снежинки, всю эту зиму. А тут еще свалившийся на мою голову зачатый, оказывается, если тому верить, мною (и когда только я так преуспел?!) по чистому неведению и недоразумению, в бешеной страсти - почти (почти?) любви - ребенок. Который будет, и никуда его ни денешь (некуда) или никуда от него не деться - мои мысли, если это слово тут подходит, путались под натиском палатной действительности. Я вспомнил почему-то чеховскую шестую палату - и мне стало не по себе... Все было необъяснимо, начиная от лишних денег и лишнего ребенка, которого еще не было на свете, но который уже взял власть над моими былым и думами, - о настоящем и о будущем старался не задумываться, такими мрачными они мне представлялись, пока я не выясню природу всех метаморфоз, происшедших в моей жизни за последнее время.
Весна, встреченная мною в палате Љ 6, все же давала некоторые надежды на то, что мрак чертовщины рассеется и моя просветленная душа примет мир таким, каков он есть. Включая моего (?) ребенка, нашедшего временное пристанище в Машином животе, на который с подозрением и с живым интересом смотрели мои товарищи. Во всем есть свои положительные стороны: теперь, во всяком случае, мне не нужно будет, лежа на том или другом боку (лежебоке в больнице и вне ее стен), мечтать о сыне, на худой конец, дочери, зачать которых или которого - которую (боже, сколько вариантов - и это еще не все!) мне не позволяет больная спина, к счастью, пока только она одна, впрочем, и здоровая ничем не поможет, т.к. зачатие уже состоялось. До прояснения картины мира (не слишком мировой и мирной) - еще слишком далеко, но с ребенком в ней оставалось куда меньше темных пятен, чем раньше. С одной нерешенной мною проблемой, кажется, Маша покончила. Как ни странно, это не слишком мучило меня. Постепенно однопалатники занялись собственными делами, в решении которых им помогали подошедшие к тому времени жены и любовницы, был полный сбор. Дел у всех было невпроворот - и как только многие терпели, отказавшись от помощи здорового мужчины (посетителя) - гея, которого почему-то стеснялись больше, чем моей Маши, так же напрасно предлагавшей свою помощь по принципу: здесь нет мужчин и женщин, есть только больные и здоровые, что не встретило понимания у больных (возможно, поменяй Маша местами слова, поставь женщин впереди мужчин, кто-нибудь особо страждущий и согласился б внять Машиной установке).
Постепенно я пришел в себя и свыкся с несколько преждевременной для себя ролью мужа, отца, начальника отдела - разве, в конце концов, я не заслуживал того, чтобы стать ими в одном лице? Конечно, чуточку обидно за то, что телега - Машино сенсационное сообщение - оказалась впереди лошади - моего желания принять на себя обязанности и привилегии отца. Я оказался поставлен перед свершившимся фактом, но, учитывая наше с Машей положение (оба беременны: я - болезнью позвоночника, Маша - ребенком), дал отбой всем своим предубеждениям и комплексам. Нельзя же до бесконечности утомлять себя и вас, господа, этими болезненными фантазиями. Вот если бы еще прояснить некоторые детали... Они прояснились тут же, не отходя от моей койки. Когда я сказал Маше, что рад нашему ребенку и что ей давно нужно было внятно сказать мне о своем желании его иметь, не дожидаясь житейских катаклизмов, вплоть до развода, она взяла с меня слово, расскажет мне все-все-все. Если только я перестану ее прерывать и тем более упрекать. Так как, в противном случае, я никогда не выйду здоровым отсюда, а ребенок - оттуда, - она ткнула пальцем в свой живот, показавшийся мне недостаточно большим с учетом прошедшего времени после зачатия нашего сына. Впрочем, я ни черта не смыслю в этом вопросе. Мысли в моей голове проносились со сверхзвуковой скоростью, что не мешало следить за Машиной исповедью - исповедью дочери века, как можно было б ее назвать, не опереди меня Мюссе со своим сыном, которого у него, в отличие от меня, никогда не было, в чем я, правда, не уверен до сих пор, хотя давно вышел из больницы...
Изложу все по порядку - не так сбивчиво, как от волнения поведала мне Маша. Итак, откуда у меня взялись лишние деньги? Все - проще пареной репы. После первой серьезной ссоры между нами Маша покинула дом, прихватила с собой только самое насущное (нужно ли вам рассказывать, что оно у всех женщин представляет, по-моему, не стоит, за недостатком места и времени это упустим, достаточно будет сказать, львиная доля даже самого-самого необходимого, не говоря о прочем, осталась). Естественно, ей пришлось не раз и не два возвращаться за нажитым и пережитым имуществом, чтобы его хватило на первое время, - я, конечно, никаких перемен в доме не заметил - никогда не интересовался гардеробом и тайными жениными вещами, вещицами и вещичками, а если б имел такой нездоровый интерес, я - не компьютер, обладающий оперативной памятью во много мегабайт, чтобы запомнить их качественно и тем более - количественно.
В тот день, когда в моем кошельке появились лишние деньги, я как раз забыл его дома и даже не хватился из-за вечного отсутствия в нем сколько-нибудь желательного присутствия хотя бы рублевой наличности. Маша, придя за вещичками, увидела валявшийся на столе кошелек и по старой привычке заглянула в него, пожалела бедолагу - мужа, так сильно поиздержавшегося, что может не дожить до получки, и подкинула в кошелек те самые сотни. Жалость Маши ко мне простиралась куда дальше презренных денег. Она хорошо знала меня - я ни за что не стану гибнуть за металл, более того, не сверну со своего пути, если она не сделает так, чтобы я не мог ей его изменить (многочисленные попытки в этом направлении мною решительно пресекались, лишь в постели я смягчался и давал разрозненные и не слишком четкие обещания пересмотреть некоторые непринципиальные взгляды на жизнь, что тоже бывало исключительно редко, поскольку мы отнюдь не злоупотребляли сексом и далеко не всегда даже в нем находили общий язык - я - из-за лучшего ему применения, а Маша - из гордости и понимания, чего стоят обещания, данные мужчиной в постели). Как вы уже знаете, она знала Кашкина не понаслышке. Он отчаянно сражался за свою, как ему казалось, Дульцинею с ветряными мельницами в образе все той же Маши. До моего появления на Машином горизонте он еще надеялся взять ее длительной осадой и посулами лучшей жизни, горя желанием иметь от нее детей. Знал, на что может клюнуть женщина в свои тридцать годков, но тут, на его беду, появился на институтском вечере я, воспользовался случаем, когда он отлучился по мало отложным делам, и пригласил на танец приглянувшуюся мне его даму. К тому же мы с Кашкиным не очень жаловали друг друга, он вечно мешал мне, куда бы ни ступала моя нога, рука, не говоря о голове, которая, какой бы обыкновенной ни была, всяко на три головы выше его, несмотря на наш одинаковый рост. Я имел три изобретения, за одно из которых начальство получило трудовые медали и денежные премии (я довольствовался мизерной премией за рационализаторское предложение, дав подписку нигде его не разглашать, - мало им моей секретности). Кашкин, не будучи моим непосредственным начальником, владел прерогативой в вопросах повышения зарплаты и присвоения должностей в отделе. Он мог ценить мои заслуги и оценил их по достоинству. Держал меня на поводке, чтобы я ненароком его не укусил, хотя я был безвинен, на его жизнь и должность никогда не покушался, а если б захотел, то мой замечательный пятый пункт мне это не позволил бы. Скажите спасибо, в свое время, по недоразумению, по ошибке кадровика, меня приняли на работу в этот закрытый институт. Я не похож на еврея, причиной чему отчасти - мой русский отец, давший мне, шестнадцатилетнему отпрыску, умный, не соответствующий моему юношескому максимализму, совет записаться в паспорте русским. Я его с презрением отверг, пожелал стать евреем, чего бы это мне и моим предкам ни стоило. (Моя еврейская мама приняла сторону отца, но не упорствовала, испытав некую гордость за сына.) О закрытости института я не знал, хотя отсутствие названия могло подсказать, куда я рванулся. Однако работа хотя бы отчасти меня устраивала, большинство из нас пришло одновременно по окончании вуза и составило дружный коллектив, от отсутствия которого я страдал в капиталистическое настоящее...
Когда Маша позволила не Кашкину, а мне проводить ее домой, он еще больше возненавидел меня. Знакомство с Машей поставило крест на моей работе в институте. Кашкин настрочил на меня жалобу, никто в ней разбираться не стал, я сдался без боя. Третий должен уйти - меня и ушли. Возмущение Маши не знало предела, она рвала и метала, но только била по воробьям, Кашкин был далеко. Маша поставила перед собой как минимум две задачи - на первом месте у нее стоял ребенок, на втором - мое восстановление на прежней работе (сам я, женившийся на ней, - задача, решенная ранее, ответ на нее казался ей абсолютно верным, в чем она усомнилась позднее, когда хорошо узнала, каким подлецом я могу быть). Поскольку я категорически отказывался от навязываемого отцовства, в результате которого становился в своих глазах пешкой на ее шахматной доске, и наличие валета, а там, смотришь, и короля, моего наследника, меня никак не устраивало, - Ницше подсказал мне, какая жалкая роль мне уготована женой, Маша взялась за решение второй задачи, неожиданно облегчившееся неустойчивым положением в институте самого Кашкина. О том ей стало известно из хорошо информированного источника, чей телефон почерпнула из моей записной книжки. Оставшийся в моей группе инженер, с которым нас связывали приятельские отношения, сообщил Маше о шансах Кашкина и моих: в связи с китайско-российскими переговорами о поставке в когда-то братский Китай новых видов вооружений наш институт получал право на модернизацию, чего сказать не могу, да и вам знать незачем. Так как Маша никого из верхов, кроме Кашкина, не знала, она со свойственной ей прямотой назначила тому встречу и без всяких обиняков предложила спасать свою шкуру с моей помощью, на что Кашкин ответил ей очень грубым отказом, весьма нелестно отозвавшись о ней и обо мне как о шантажистах. При следующем ее звонке он не понимал, какого черта отнимают у него время, и согласился встретиться с Машей, лишь памятуя о прежних добрых временах, что разозлило Машу больше всего. Она решила повременить, дождаться, когда пирог подоспеет сам, и ей ничего не останется, как вытащить его из печи. Терпение ее было вознаграждено звонком самого Кашкина, предложившего Маше встретиться у него, раз уж она так этого добивается. Маша, можно сказать, послала его на всем известные три буквы и повесила трубку. Кашкин перезвонил, извинился и уговорил Машу увидеться с ним там, где она считает нужным, о чем не пожалеет, так как речь пойдет о моем повышении в должности. Маша заявила, что и без него наши дела идут превосходно, и он очень скоро узнает, насколько это так. Пришлось Кашкину перезванивать снова - ему было уже не до гордыни. Маша смилостивилась и за моей упрямой спиной заключила с ним сделку, вылившуюся в его визит ко мне в тот вечер.
Откровенно говоря, я до сих пор не понимаю, как Маша могла не ошибиться во мне. Да, она явно похорошела, привела себя в полный порядок, и запах жаркого содействовал нашему сближению. Она была желанна, как никогда, так ей хотелось добиться своего, или, если хотите, - добить меня. Как вам известно, этот блин комом не оказался, в отличие от второго - публикации моего романа. И здесь обошлось без потусторонних сил. Мои отлучки позволили Маше удовлетворить любопытство, что за бредятину я время от времени строчу, не посвящая в нее никого, даже ее, что ни говори, самого близкого мне человека. Как ни странно, она нашла мой незаконченный роман вполне сносным для публикации в наше смутное, но зато не подцензурное время. И тут она случайно (как сказала) встретила на улице своего бывшего сокурсника, ставшего новым русским. Он занимался куплей-продажей того, что покупалось и продавалось его неграми за первоначальный капитал, нажитый им, скажем так, не совсем честным путем. Который по сравнению с приобретениями наших так называемых олигархов являлся результатом кристально чистого бизнеса. В девичестве, он, сынок видного партийного функционера, кроме папиных денежек, имел и другие - за счет мелкой фарцовки, приторговывая в отелях, куда всякую беспартийную шушеру не пускали. И потому ему была полная лафа совершенствоваться не только в английском, но и в сбыте всяких сувенирчиков. Особой популярностью среди иностранцев пользовался тогда главный наш реформатор - перестройщик. Значки и матрешки с его физиономией, ордена и медали, само собой, и многое другое продавалось за валюту, цена которой не имела цены, - это сейчас каждый голодранец может придти в обменный пункт и приобрести любые иностранные деньги за рубли. В институте он учился и шатко, и валко, в любом случае купить диплом было труднее, чем сегодня, да и папа самых честных правил не стал бы марать свое честное партийное имя из-за такой мелочевки. Машин знакомец еще в вузе клеился к Маше, но та вела себя неприступно, как крепость, и не поддавалась ни за какие доллары и фунты, что, однако, не мешало им сохранять теплые отношения. Наш баловень судьбы даже ценил Машу как некий раритет. Дальше их пути разошлись в разные стороны, они не виделись много лет. Она только слышала о том, что он стал довольно известным бизнесменом и даже сменил свой коммунистический бизнес на вполне солидный и отвечающий духу времени капиталистический, примкнув к партии тогдашней власти - не Нашего с вами Дома. Позднее, когда появились новые партии - претенденты на власть, он вступил добровольцем в "Отечество", а затем вместе со своими единоверцами перешел от вражды к дружбе и единству с "медведями", слившись с ними в коллективном экстазе. Но, даже попав в элиту, он остался своим в доску, нисколько не зазнался и, памятуя о давней любви к Маше, согласился выделить из своего кармана немалые деньги на мою раскрутку. Он, я уверен, роман не читал, удовлетворился Машиным мнением, чтобы положить деньги в банк под публикацию романа в журнале, редактор которого пользовался его благосклонностью. Редактору роман показался не хуже и не лучше других. Мое творение, по крайней мере, не являлось сплошной порнухой и кровавой баней, но, главное, под него давали деньги, а журнал, как и все прочие толстушки, находился на грани издыхания по известным вам причинам... Когда я на приманку не клюнул, Машин знакомец решил найти своим деньгам лучшее применение, чем транжирить их на идиота-мужа своей старой знакомой, от которой ему ничего не откололось в прошлом, а в настоящем она ему и даром - не нужна. Выбор длинноногих красавиц велик, были бы деньги, к тому же его жена - дочь олигарха - не позволяла ему пользоваться излишней свободой, разве что поощряла на культурно-просветительские деяния, создававшие семье хороший имидж и стоившие не так уж много, - реклама не бывает бесплатной - это она всосала с молоком матери.
В этом месте нужно отвлечься от рассказа Маши, пусть в моем вольном переложении, так как я просто элементарно усомнился в последней легенде Маши - о бессребренике-приятеле, - и дал соответствующий комментарий, помня о вреде ребенку, не любящему, когда на него повышают голос даже в зародышевом состоянии.
- Конечно, мое состояние сегодня далеко от идеального, но мозговые извилины еще не повреждены, целехоньки, поэтому прошу не вешать такую неудобоваримую лапшу на мои уши.
- Я сама, ни за какие коврижки не поверила бы тебе, расскажи ты подобное.
- Со мной такое случиться не могло никогда, я беден, как церковная крыса, и еще не встретил в своей жизни красотку, стоящую таких денег.
Она мгновенно поняла мои намеки, и, забыв, где мы находимся, занесла руку над моей головой, но опомнилась: даже если я прав, лежачего не бьют. (Именно так - я не ошибся.) В нашей российской традиции аргументация поднятой на оппонента руки, как в органах правопорядка, так и в быту, действует всегда сильнее, нежели слова, - особенно в тех случаях, когда они имеют дело с невиновными людьми. Рудименты такого сознания, видимо, не прошли мимо вашего покорного слуги, так как у меня мигом отпали сомнения в части возможности измены мне Маши с новым русским, хотя трудно оспаривать ее моральное право хотя бы разик испытать любовные утехи в другой, не супружеской постели. Ее мог вдохновить мой собственный пример. Но знание Машиных понятий о любви, отличающихся нелепым для нашего века консерватизмом, не позволяло уж слишком не доверять ее словам, тем более действию, в результате которого к тому же она залетела. Попытки смазать мне по физиономии, и ее руки, остановившейся в считанных сантиметрах от нее, оказалось достаточно для принесения мною извинений по данной части вопроса. По вопросу в целом мы договорились следующим образом: как только я выйду из больницы, и моя спина позволит перемещаться по земле, Маша созвонится со своим буржуем, и мы нанесем ему визит, выясним для себя все его последствия. Аппетит приходит во время еды, женщины и арбуз хороши только на вкус, говорил Кола Брюньон в переводе Лозинского. Я на своей практике убедился в правоте Колы, Роллана и Лозинского, вместе взятых. Так вот, сей роман - моя ахиллесова пята, что бы я ни говорил даже себе. Если увижу его напечатанным при жизни (можно подумать, при смерти это возможно, и после смерти черта лысого увидишь или кто-то увидит!), я воздвигну себе, как известный поэт, нерукотворный памятник, и тогда смогу спокойно умереть, уже ничего не делая в литературе. Хотя именно тогда все во мне станет чесаться еще сильнее, чтобы не только закончить этот роман, но и начать новый. Вот почему я с необыкновенной для себя легкостью согласился на знакомство с меценатом. Почему бы и в новой России не появиться Мамонтовым, Морозовым и Третьяковым?! Любопытно взглянуть на человека, благоволившего (?) мне... А теперь вернемся к Машиному рассказу в моем переложении.
После того, как в то злополучное утро предложение о публикации моего романа нарвалось на мощный отпор с моей стороны, Маша оставила меня, и мы по общему согласию прошли процедуру развода, находясь в нем достаточно долгое время. Она никак не могла взять в толк, какая муха укусила меня, и почему я так озверел в тот день, когда ей пришлось уйти от меня и затеять бракоразводный процесс.
- Моя дорогая, ты явно перегнула палку, решив, что проведенные с тобой вечер и ночь дают такие права вмешательства в мою жизнь, тебе только палец протяни, сама знаешь, что последует дальше. Твоя беременность - тому подтверждение.
- Дурачок, ребеночка я запланировала много раньше, да все ждала твоего на него соизволения, надеясь уговорить тебя.
- Что же ты ничего не сказала мне и перешла к делу, нарушив наше соглашение насчет его зачатия?
- Очень просто, дорогой, я хотела спросить, но ты не дал мне рта раскрыть своим поцелуем.
- Милая моя, кто из нас "забыл" про безопасный секс, скажи прямо, ты меня просто надула, так хотела ребенка.
- Нет, правда, можешь не верить, мне ты сам был нужен, все слова, что я тогда говорила тебе, остаются в силе сегодня, шли и идут отсюда (она показала на сердце). Больше того, если ты не простишь мне мой грех, мы разведены, с тебя взятки гладки, у меня будет твой ребеночек - часть тебя...
У кого при таких словах не сожмется нечто в груди и в горле, у кого не навернется скупая мужская слеза на глазах, господа? Не судите меня строго, не забывайте, пожалуйста, про боли в спине и не только в ней одной... Что еще мне оставалось, как не согласиться с неизбежными последствиями собственного разгильдяйства? К тому же я сам желал зачать то ли сына, то ли дочь, лежа то ли на левом, то ли на правом боку в палате Љ 6. Что было мне тогда, образно говоря, не с руки. И вообще, как вы мыслите себе зачатие в условиях палаты, когда даже просто пописать нельзя без того, чтобы остаться без присмотра? Или вам недостаточно того инцидента с уткой поверх одеяла? После него Маша давала ее мне под него, что вызывало улыбки, а то и смех моих товарищей. Они пользовались полной свободой самовыражения и волеизъявления, испытывая в том нужду. И никто над ними не ржал - ни товарищи, ни господа, приходящие, сидящие и уходящие.
После того, как Маша с полным удовлетворением встретила мое вынужденное согласие смириться со своей участью и с нашим ребенком, присутствующим при нашей беседе и накручивающим на ус, какого папашу он имеет в виду уже сейчас, она ответила на второстепенные вопросы. После развода надеяться на Бога при таком муженьке, да еще бывшем, бесполезно. И тогда началось действие второе, смотри первые страницы данного концерта.
Вы давно уже сами поняли, кто стоял за "потерянной" перчаткой. Конечно, Маша. Она элементарно выкрала ее. Не стану же я менять замки из-за такого пустяка, как развод с женой. Многие не доверяют людям, особенно женам, тем более бывшим, но я не из их числа. Объективный взгляд на вещи, включая вещь в себе и на себя, не самое худшее мое качество, скажу без ложной скромности. Перчатку Маша взяла из кармана пальто, висевшего в шкафу, что еще тут можно добавить? Разве только одно, в день кражи стояла чудная погода - обычно в Питере зима не столько холодная, сколько ветреная (я в этом смысле ей в подметки не гожусь), из-за чего так мерзнут все открытые поверхности наших тел, так вот, в тот день моему телу ничто и никто не угрожали - было и тепло, и сухо, и никакого ветра, потому я ушел из дома в куртке, без перчаток. А дальше Маше не составило никакого труда войти в очередной свой сговор - на этот раз с консьержкой. Та была с Машей дружна и пользовалась полным ее сочувствием. Ее муж был еще хуже меня, он бил ее, пил, попал в тюрьму за мелкое хулиганство - избиение до полусмерти любовницы такого же забулдыги-пьяницы по причине отказа ему в получении равного удовольствия от жизни с ним наряду или вместо приятеля, выпавшего в осадок. Маша сама не понимает, зачем ей еще раньше понадобилось идти ко мне таким кружным путем, когда можно обойтись без подбрасывания мне денег - даже легче брать меня тепленьким - голодного по всем статьям - по вкусной здоровой пище - еде, питию, жене. Но ей казалось, без таких шагов не хватит силы воли взяться за меня, этот шаг стал своего рода прелюдией к любви, последовавшей за ним. Так же и перчатка должна была просигнализировать мне о том, что еще не все для меня потеряно, я могу ждать новых перемен в своей жизни, если таковые найдут у меня соответствующий отзыв и встретят понимание. Вынужден признаться, я оценил ум и хитрость (второй ум) своей Машули. Если наш обормот или обормотиха возьмут у нее оба этих ума, у меня могут взять что-нибудь другое, трудно сказать, что им посоветовать, так много чего не стоит с меня брать...
Оставим позади всякие неприятности, вроде моей болезни, капризов природы, включая нашей с Машей, ненужных метаморфоз, войны в Чечне и повсюду в мире, войны с собой, близкими и далекими... Все хорошо, что хорошо кончается, сказывает пословица. Позволю себе внести в нее небольшую поправку. Все хорошо, когда хорошо не кончается никогда. Что до метаморфоз, как нам без них обойтись, господа? Пока мы существуем, будут существовать и перемены, и переменки. На такой оптимистической ноте заканчивал я свои мысли перед тем, как заснуть в палате Љ 6. Я заставил Машу оставить меня на короткое время, должна же она отдохнуть... Я - с учетом всего вышеизложенного - мечтал о выписке, чтобы с головой окунуться в новую жизнь со всеми ее метаморфозами, тем и интересными, что они, как правило, непредсказуемы...