Моей покойной жене активно не нравилось все то, что я писал. Она, наверное, справедливо считала мои писания вульгарными, длинными и неинтересными. Она призывала меня написать мемуары - находила то, что знала обо мне, куда более содержательным и познавательным. Но сам я ничего подобного в своей жизни не видел, писать о себе считал ненужным, да и не хотел. Тем более что почти ничего не помнил, а обращаться к своим дневникам не желал. ( И, скорее всего, если б не опубликовал по дурости свой детский дневник, так бы и не взялся за мемуары - не мой это жанр, хоть умри. А теперь пришлось начать писать недосказанное в пионерском дневнике ).
Не знаю почему, возможно, это следствие войны, но я абсолютно ничего из своего довоенного детства не запомнил, хотя к началу войны мне уже шел шестой год. Более того, даже военные годы помню лишь в виде отдельных эпизодов, да и то потому, что они основательно задели меня, ребенка тех лет. И я не понимал, как это моя жена не забыла, что ее, почти грудного ребенка, купали в одной ванночке с мальчиком тех же лет - сыном подруги матери, когда они жили вместе на одной даче.
Самый значительный из эпизодов, врезавшийся в мою память и существенно отразившийся на всей моей последующей жизни, связан с тем, чего я, лет шести, стал невольным свидетелем, когда остался один без матери и сестры в доме хозяйки, где нас поселили в поселке Бисер в Молотовской области -ныне Пермской. (.Это событие во многих вариациях отражено мной в романе "Монолог" ( Диалоги), начиная с первой его главы.) На моих глазах молодые парни во главе с сыном хозяйки измывались над безногим дурачком, которого в поселке обзывали Колей -_Коля. Они заставляли калеку раздеться, а потом сами раздели догола, несмотря на слезные просьбы не мучить и оставить его в покое. Я не помню, почему присутствовал при этом - скорее всего, меня принудили. Вот когда я впервые ощутил, что такое стыд и страдание другого человека, так как испытал их сам. Чуть позже я, стыдясь своей наготы, устроил матери истерику, когда она в присутствии хозяйской дочери, чтобы разбудить меня, скинула с меня, раздетого, одеяло. Учась в первом классе в том же поселке, я не смог сдержаться: когда уборщице вручили повестку о смерти мужа на войне, и она, рыдая, забилась в угол, чтобы мы, дети, не видели ее. Переживая за несчастную женщину, я пустился в такой плач, что ей пришлось долго успокаивать меня. В тот день я в полной мере ощутил силу сострадания к горю другого человека - еще больше, чем к калеке, оставшемуся все же живым...
Нас, мать, старшую сестру и меня, как и других беженцев, эвакуированных из разных мест, расселяли принудительно - далеко не все хозяева домов, жившие в тесноте и нищете, пришли в восторг от этого. Какое-то время мы жили у мужика, ненавидящего нас так, что нам приходилось втроем спать на столе ( возможно, я что-то путаю, но условия для нашего проживания у него были нетерпимыми). Жившая в другом доме, видимо, разведенная с ним жена была исключительно добрым и отзывчивым человеком. Запомнил на всю жизнь, как она давала мне козье молоко с земляникой. Она представлялась мне старухой, может быть, так оно и было. Но именно она своей добротой и верой в Бога создала у меня ощущение, что я видел Его, когда как-то летом сидел с мальчишками на завалинке. . Это ощущение оказалось настолько сильным и ярким, что мне до сих пор кажется, я на самом деле наблюдал на небе за огромным улыбающимся добрым лицом Бога, вселяющим в меня, ребенка, надежду на то, что Он не допустит нашего поражения в войне и поможет выжить нам - мне самому, моей матери и сестре.
Я помню тот день, когда мы с сестрой в самом начале месяца потеряли все продовольственные карточки, чем обрекли нас, троих, на голод. Как моя мать сумела выйти из создавшейся ситуации, чтобы мы не умерли с голода, не представляю. Она, как и многие другие женщины того времени, героически переносила все тяготы войны. Работая в колхозе, чтобы дополнительно к продовольственным карточкам, а, может быть, получить их, она нажила там себе от непривычки к тяжелому физическому труду грыжу и гипертонию, от которой мучилась многие годы.
Я уже писал в дневнике о том, что страдал отсутствием аппетита и физически не мог принимать ту пищу, которую давала мне мать, несмотря на все попытки кормить меня лучше. Разумеется, никакого мяса , овощей и фруктов тогда не было, хотя мать отдавала мне лучшие куски того, что получала. Сливочное масло, например, мизерное количество, выдаваемое нам на троих по карточкам, почти целиком доставалось мне.
Я часто болел и до, и во время эвакуации, был жутко худым и к тому же во мне завелись вши, от которых мать долго не могла меня избавить. Когда я пошел в конце войны в первый класс, а читать и писать научился раньше, тетрадей у нас не было. Мы с сестрой дрались из-за блокнотов агитатора, используя их, чтобы писать между строк. И насмешил сидевшего со мной на парте, когда уже в Ленинграде во втором классе начал писать в тетради мелким почерком, используя целиком лист, включая поля. Он сказал, что на полях писать нельзя. А я заявил ему, что полей в городе не бывает...
Моя мать перед войной работала в пушкинской аптеке фармацевтом, отец - в ленинградском Обкоме союза работников местной промышленности, был инвалидом - на войну его не призвали. Всю блокаду он жил и работал в городе. Вообще судьба его любопытна. Рассказывал, что его отец работал у помещика, с огромным трудом мог кое-как прокормить, одеть своих многочисленных детей, так что он, младший ребенок в семье, ходил в лаптях и в поношенной , доставшейся ему от старших братьев, одежде, а начал учиться только после революции и то не сразу в возрасте около 20 лет. Окончив школу экстерном через несколько лет, поступил в институт, но как члена партии (с 1929 года) его отправили агитировать крестьян вступать в колхозы, Поскольку любое насилие было ему чуждо, со своей задачей он не справился, его вернули в Ленинград, где и приступил к работе без продолжения учебы. В начале "борьбы с космополитизмом" в 1948 году отца уволили под предлогом отсутствия у него высшего образования. А до этого, сразу после войны, мы вернулись в Ленинград, и нашей семье, оставшейся без жилья из-за разрушенного дома в Пушкине, где мы жили раньше, предоставили комнату в общежитии завода металлоизделий. Оно находилось на его территории, а завод подчинялся обкому, где работал мой отец . После его увольнения завод подал на нас в суд, чтобы мы освободили площадь, необходимую для поселения в ней рабочих. Но суд, как это ни странно, встал на нашу сторону.
До войны мы жили по тому времени хорошо. В Пушкине у нас была даже домработница, остававшаяся с нами, детьми, когда родители находились на работе. Отца я почти не видел - он приезжал из Ленинграда в Пушкин поздно. По словам матери, я переболел всеми детскими болезнями. Когда немцы приблизились к Ленинграду и Пушкину, матери даже не дали времени собрать вещи. Она схватила то, что успела, нас посадили в машину и увезли на вокзал. Там мы с сестрой потерялись, она нашла нас уже в поезде подхваченными какими-то солдатами - в такой спешке мы уезжали на Урал.
Как уже писал в дневнике, я фактически воспитывался улицей, точнее, заводским двором. Влияние школы уступало влиянию улицы. Все же большую часть времени мы, дети, находились дома. Надо сказать, я был в то время и много позже совершенно некоммуникабельным ребенком - замкнутым в себе, переживающим свою худобу, отсталость, неумение, говоря взрослым языком, приспосабливаться к окружающей среде. Поэтому далеко не сразу познакомился со своими ровесниками, живущими в нашем доме.. Руководил нами старший брат моего одноклассника ( они рано остались без родителей) - до того, как он, лет семнадцати, если не меньше, после смерти матери не начал работать на заводе, чтобы прокормить себя и младшего брата. Он отличался уникальной памятью, стоило ему прочесть страницу текста, как он тут же с точностью воспроизводил его, не заглядывая в лист. Мы, младшая ребятня, благоговели перед ним, от него научились всему - и хорошему, и дурному. В частности, под его началом мы бегали в Александровском саду от Дворцовой площади до Медного Всадника и обратно, боксировали друг с другом (стыкались) до первой крови, собирали окурки и курили, залезая летом на крышу нашего дома, играли на деньги в биту и от стенки. Узнали от него больше того, откуда берутся дети. Мы беззлобно ругались матом, желая больше походить на взрослых. ( это очень пригодилось мне, когда я после распределения, начав работать помощником .мастера на суконном комбинате в г. Сурске, вынужден был на трехэтажный мат своего рабочего ответить десятиэтажным, после чего мои рабочие, многие - бывшие уголовники, зауважали меня, "вшивого интеллигента"). Как это ни странно, все дурные привычки не привились нам, хотя раньше времени разбудили темные инстинкты. Моему отцу не пришло в голову ознакомить меня с некоторыми мужскими секретами - я узнал их от нашего "учителя жизни". Мы, дети, обоих полов, познавали их не только в теории, но и на практике, играя в докторов, одновременно изучая прелести друг друга, - причем делали все это, с учетом наших ранних познаний, совершенно невинно...
Школа много дала мне. Я стал больше читать, записался в библиотеку и начал покупать за копейки книжки в мягком переплете из так называемой массовой серии. Уже тогда во мне зародился интерес к собиранию книг, и много позднее мы с женой заставили всю нашу однокомнатную квартиру шкафами и стеллажами с книгами, покупая их, где только придется. И хотя я находился под сильным влиянием своих дворовых приятелей, что-то заставило меня обратить внимание на других ребят - полную им противоположность. Потянуло и к ним. Так я сблизился с одноклассником -отличником, жившим через дорогу от нашего завода. В классе его многие не любили, называли гогочкой. Но я был о нем другого мнения и подружился с ним. Они с сестрой жили с матерью, работавшей машинисткой, муж которой - писатель погиб во время войны. До сих пор стыжусь того, что не прочел его книгу, подаренную мне сыном. Я довольно часто бывал в их доме, где он с сестрой разыгрывал кукольные спектакли. Это была первая встреченная мной настоящая интеллигентная семья. Жили они почти впроголодь, но дружно и интересно - я не мог этого не заметить. Из-за моей новой дружбы у меня начались конфликты и охлаждение отношений .с прежним приятелем. Я пытался спасти их, нуждаясь и в нем - этот дуализм сказывался на мне почти всю мою жизнь. (Мне были интересны все без исключения люди, хотя сам я долгое время, вплоть до поступления в институт и даже в нем, несмотря на дружбу с одним парнем , втягивающим меня в разные компании, долго оставался замкнутым в себе и нафаршированным разными комплексами...)
Учился я нехотя, настоящее удовольствие получал лишь от литературы и истории - и самих этих предметов, и благодаря преподающим их учителям ( Был период, когда литературу и русский преподавала нам новая учительница, возненавидевшая меня, ребенка, только за то, что на ее приветствие: "Здравствуйте, дети" я расхохотался, а вслед за мной и весь класс. Она умудрилась мстить мне за это вплоть до экзамена по географии на аттестат зрелости, будучи ассистентом, пыталась безуспешно засыпать меня.) В пятом классе, помню, не давалась мне арифметика, позже - геометрия, всегда - физкультура, в которой я чувствовал себя особенно уязвимым и ущемленным, не способный сдавать нормы БГТО, прыгать в высоту, бросать гранату. Я не умел плавать , из-за отсутствия лыж не ходил на них. Но когда однажды мы с мальчишками в ЦПКиО бесплатно пробрались на аттракцион с лошадками и сели на них, услышав сигнал к отправлению, я с испуга решил, что сейчас меня арестуют, и перемахнул через забор - его высоты я не брал много позже даже с разбега. .
Работая в обкоме, отец не то что комнату в обычной коммуналке, а не в общежитии, вообще ничего не извлек из своей карьеры, и за свою честность после увольнения из обкома получил место, кажется, завхоза на фабрике "Светоч", от которой позже до самой пенсии работал от нее начальником пионерлагеря в Сиверской под Ленинградом. Помню, как он возмущался тем, что при аренде дач для расширения лагеря ему предложили взятку - и хотя эта дача была намного лучше других, он отказался. Я, уже лет пятнадцати или шестнадцати, с матерью летом жил с ним у него в лагере, он официально платил за нашу еду. Когда он случайно увидел, как на кухне мне дают добавку, устроил кухонным работникам скандал. А увидев у матери маленькую баночку с топленым маслом, чуть не получил инфаркт, хотел выгнать нас и уволил того, кто ей его дал. Зарабатывал он мало, но любил свою работу. Персонал уважал его, держась в лагере, хотя зарабатывал совсем уж гроши (Там, в его лагере, позже я познакомился с работающими у отца будущим своим другом и девушкой, с которой у нас сложились непростые, но достаточно близкие отношения, хотя она была старше меня лет на пять.)
Воспитанием детей отец никогда не занимался, я почти не чувствовал, что он у меня есть . Отец весь был в своей работе, кем бы ни трудился. И слепо верил власти, кто бы ни правил страной. Мать называла его кдв - куда ветер дует.. В 1962 году общежитие расселили, мои родители с разведенной к тому времени сестрой и ее малолетней дочерью получили двухкомнатную квартиру площадью порядка 30 кв. м. в новостройке, а я - комнату в двухкомнатной квартире в том же районе. Вот тогда мой отец, ставший дедом и пенсионером, проявился как воспитатель внучки, которую очень любил. Видимо, я пошел в него - как и он ничего не умею делать руками, гуманитарий по складу, а нелегкий характер, скорее, унаследовал от матери, прожившей всю жизнь очень тяжело. Она так много работала, чтобы прокормить семью, что даже не отрабатывала в отпуск полагающиеся ей две недели. Однажды ребенком я пошел с нею на рынок и видел, как она буквально копейки выторговывала, чтобы ей уступили в цене. Она безумно до самой смерти любила меня. Когда мы с женой раз в неделю приходили к родителям, завидев меня, она, сидевшая с кем-то на скамейке возле дома, говорила : "Мой Мишутка идет". Мне тогда было больше пятидесяти. Родители получали по тем временам нищенскую пенсию - по пятьдесят рублей. От меня мать категорически отказалась брать больше десяти рублей, хотя отец соглашался. Все мои десятки и даже часть своих денег она, привыкшая жить в бедности, как выяснилось позже, откладывала - на них ее внучка, моя старшая племянница с мужем и малолетним сыном купили себе после ее смерти ( на 82 году жизни от диабета - вся исколотая, отказалась колоться дальше инсулином) кооперативную квартиру. Это была исключительно самоотверженная женщина, отдававшая всю себя семье. И даже ее зять, порвавший со своей матерью, ценил тещу за это, хотя она далеко не всегда хорошо относилась к нему, вмешиваясь в их жизнь.
При всей любви мать досаждала мне тем, что требовала от меня хорошей учебы. Она постоянно проверяла мой дневник: каждая тройка ( даже больше, чем двойки) вызывала у нее ярость, она выходила из себя так, что мне мало не казалось. Положительного эффекта она все равно не достигала - я был ленив и не любил делать уроки, хватал тройки, боясь вызова учителей к доске. Чтобы утихомирить мать, я с необыкновенной ловкостью с помощью бритвы и резинки переделывал тройки на пятерки, радуя мать хорошей учебой. Отец в эти дела не вмешивался - так, словно его не было. На родительских собраниях мать все время жаловалась на меня - говорила, что я ношусь, как угорелый по двору, якшаюсь с неизвестно кем и не учу уроки. Об этом я узнавал от своих одноклассников, получавших соответственно информацию от своих матерей. Мои попытки повлиять на мать были безуспешны - она хотела, во что бы то ни стало, вырастить сына большим человеком - не таким, как его родители. ( Зря старалась - я не стал им.) И шутила, сын - сберкасса, он должен быть чуть красивей, чем обезьяна ( я уж точно красавцем не был даже в ее глазах). Единственно хорошим в своем внешнем облике, чем выделялся - черными , как смоль, курчавыми волосами, за что в пионерлагере меня называли Пушкиным.
В Ленинграде после войны было много немцев - военнопленных, занятых на стройках и заводах. Я, как и многие мои сверстники, ненавидели их, называл фашистами, и помню, как мы бежали за машиной с ними и кидали в них камни. Но скоро, увидев военнопленных на нашем заводе и привыкнув к ним, я как-то даже разговорился с одним, говорящим по-русски. Конечно, я мало что понял ( мне было тогда лет 12), но мое отношение к немцам изменилось в лучшую сторону. Я еще не знал ( от меня скрывали), что мою бабушку и тетю немцы расстреляли как евреев. И долго не мог понять, почему охранником на нашем заводе работает бывший майор, покалеченный войной - разве герою войны место там?
Вообще-то я был патриотом и только чудом не донес на коменданта общежития, разговаривающего при мне с моим отцом, что сказал о Сталине "Голос Америки". Помню, я записал их разговор и спрятал - к счастью, забыл о нем. А как-то , выйдя с приятелем за территорию завода, наткнулся на подозрительного человека, задавшего вопрос, что делают у нас на заводе. Мы приняли его за шпиона и хотели пойти в милицию, отделение которой находилось недалеко, но он быстро ушел, увидев наши лица. Завод делал бритвы, игрушки. Разумеется, я был и октябренком, и пионером, волнуясь при вступлении в их ряды. Вполне сталинский ребенок. После смерти Калинина моя мать плакала. Но после смерти Сталина, хотя и не радовалась ей и волновалась, что теперь со всеми нами будет, уже так не переживала. Все же она получила хороший урок, когда ее мужа - моего отца выгнали с работы как "космополита". ( К рядовому антисемитизму мы привыкли, мои заводские приятели льстили мне, что я, хотя и еврей, хороший человек - это злило, но я молчал, не желая терять их расположение; других приятелей у меня не было - это как говорил Сталин, других писателей у меня для вас нет.). Видимо, даже мой отец, оставшийся верным партии и правительству до самой смерти в 1977 году, поостыл в своих верноподданнических чувствах - смерть великого кормчего не вызвала у него слез. Тем более что перед самой смертью диктатора было дело врачей, когда всех евреев стали считать врагами народа; к счастью, он во время сдох, и все обошлось - иначе евреев отовсюду отправили бы на Дальний Восток, а по дороге туда многие бы просто погибли ( дали установку не спасать их от разъяренных народных масс).
В первые послевоенные годы не миновали меня и радости. К нам в гости приехал довоенный друг моей матери, прошедший пехотинцем войну от звонка до звонка, и привез мне трофей - немецкую губную гармошку. Большего счастья я до того времени не испытывал. И хотя мне было не так мало лет ( десять, думаю), с гармошкой я расставался только, ложась спать. Играть на ней толком я так и не научился, но покоя родным не давал.
И получил в подарок деньги от родного брата матери, приехавшей навестить ее из Гомеля, На них я купил коньки - снегурочки и мог со своими приятелями ходить на каток. И хотя катался на них неважно, испытывал огромное удовольствие...
До отмены карточек мы, заводские дети, часто подбирали овощи, падающие с машины, разгружаемой для столовой завода. Делали мы это так ловко, что оставались незамеченными. Может быть, нас просто жалели. Когда моя мать видела на подоконнике очередной кочан капусты или несколько картофелин, она уже не удивлялась - обман, что я случайно нашел их , не проходил. Но она не сильно ругала меня, зная, я так просто ничего не украду, хотя то, что я совершал, было недалеко от этого.
Позже, после отмены карточек, мать делала варенье, закатывала в банки варенье из слив, стоящих относительно дешево. Когда она уходила на работу, я с приятелем совершал набег, опустошая его. Когда она заметила исчезновение двух или трех банок, узнав от меня, куда они делись, всего лишь сказала, больше так не делай, если хочешь, позови своего приятеля к нам, я сама угощу вас обоих вареньем и чем-нибудь еще.
По комиссионной цене можно было до отмены карточек не очень дорого купить красную икру. Однажды после получки мать купила ее - почти пол литровую банку. Но хлеба у нас оказалось в обрез. И я хорошо помню, как ходил вокруг да около этой икры, выпрашивая лишний бутерброд или просто ложечку икры, но мать при всей любви ко мне ее не дала.
Не забуду потрясение при возвращении в Ленинград от первого увиденного мной фильма. Это был "Золотой ключик". Песня "Далеко, далеко за морем стоит золотая стена..." из этого фильма у меня, старика, отнюдь не сентиментального, и сейчас вызывает умиление. Что касается других фильмов, увиденных позже, то я, как и большинство мальчишек того времени, любили и многократно могли смотреть военные - "Подвиг разведчика", "Зигмунд Колосовский", "Торпедная лодка Т-9" и другие). А еще раньше увидел у двоюродного брата пластинки его погибшего в первые дни войны старшего брата. Фокстрот "Иннес", какой, не помню, романс в исполнении Изабеллы Юрьевой и застольную песню из "Травиаты" Верди. Не тогда ли я впервые полюбил классическую музыку, отчего впоследствии моя жена не могла уже больше слышать ее, когда я включал свои записи?
Было много и маленьких радостей. Если нам давали небольшие деньги, мы бежали покупать себе эскимо или петушка на палочке ( на то, и другое, несмотря на копеечные цены, их уже не хватало, или хотелось лишний раз сходить в кино). И в новогодние каникулы - елки в разных домах и дворцах культуры. Я получал билет во дворец культуры им. Кирова, где однажды получил в подарок роскошное издание "Конька - горбунка ." Ершова, конфеты, яблоки и мандарины, которые показались диковинными - увидел их впервые в жизни. И поездки на трамваях от кольца до кольца через Невский проспект - кондуктора часто жалели нас и не требовали денег, тем более что знали - их у послевоенных детей, скорее всего, нет. А какая радость была, когда я узнал, что меня зовут вовсе не Мариком ( это имя наряду с поношенной после сестры одеждой вызывала у меня отторжение), а Мишей - давать вторые имена было тогда принято у многих евреев. Первый телевизор в красном уголке общежития - приходили и взрослые, и дети, но близко к нему не допускались - только комендант общежития имел право включать и выключать его, а если возникали помехи, он говорил, это у них, а не у нас...
Во время войны главной радостью, когда она кончилась, конечно, была победа, о которой мы узнали по радио от Левитана. Это уже был полный восторг и ликование - " со слезами на глазах". Самая любимая моя песня во время войны - про краснофлотцев, я после войны слышал ее всего лишь однажды: "Краснофлотцы, недаром песня льется, недаром в ней поется, что на море сильны..."
Чтение. Мои любимые авторы в то время - Фенимор Купер, Майн Рид, Вальтер Скотт, Марк Твен и... Лермонтов. "Белеет парус одинокий" уносил меня в далекие неведомые дали, спасающие от одиночества, тоски и детских комплексов - хотя стихотворение говорило совсем о другом, прямо противоположном. Видимо, мне казалось, мой одинокий парус найдет покой в буре, когда струя светлей лазури и луч солнца преодолеет ее... Конечно, книги о войне. И еще сказки, которыми я зачитывался даже тогда, когда их перерос...
Были и весьма рискованные для нашей жизни удовольствия, кроме катания на подножке и "колбасе" трамвая, чего я боялся, но иногда , не желая отставать от приятелей, практиковал. Большую опасность представляли наши длительные прогулки на лодках, взятых напрокат, по Финскому заливу. Мы, трое, совсем не умели плавать, но забирались вглубь залива, чтобы добраться до нашего островка. Однажды чуть не утонули - на большой глубине наша лодка чудом не перевернулась, нам с трудом удалось вычерпнуть из нее воду. Зато мы получали огромное удовольствие от всего разом - и от своей смелости, и от самого хождения на остров, и от умения грести, что освоил и я ( Уже после окончания института я катал свою девушку и ее подругу в другом, правда, месте залива, куда менее опасном, демонстрируя им свое умение грести - слишком мало чем я мог еще гордиться.)
Были и разочарования. Где-то мы, мальчишки, узнали, будто во Фрунзенском универмаге за собранное ( большое, не помню какое) количество однокопеечных монет можно купить боксерские перчатки - нам уже надоело квасить носы друг другу без них. И мы собирали эти копейки, обменивая и выпрашивая у родителей, знакомых, чтобы собрать требуемую сумму. Наконец мы поехали на трамвае, не удосужившись взять другие деньги на проезд, как назло попалась "вредина"- кондуктор, хотела высадить нас, но после нашего объяснения, с какой высокой миссией мы едем и только потому не можем отдать свои собранные с трудом копейки, сжалилась. На обратном пути мы расплачивались за проезд этими копейками - так и не нашли отдела в универмаге, где продавали за них перчатки. Пришлось дальше стыковаться без перчаток - но уже без крови.
Огромным разочарованием для меня была недосягаемая для моей детской любви к ней очень красивая девочка моего возраста, жившая с отцом - начальником цеха нашего завода и матерью, работавшей в каком-то институте на кафедре марксизма-ленинизма. Эта девочка близко не подходила к нам, гопникам. Я любовался издали, не смея заговорить с нею. Но все же несколько раз она нисходила до коротких бесед со мной, выделяя из нашей шпаны. Я решил, причиной тому наша общая национальность ( ее отец был евреем). И уже строил планы, как приглашу ее в кино или еще куда-нибудь. Но после увольнения отца - "космополита" с завода его жена развелась с ним, а моя несостоявшаяся любовь отказалась о такого плохого отца. Видимо, мать хорошо накрутила ее...
В любви мне долго не везло, пока я не встретился со своей будущей женой.
Что касается моего детского дневника, то в нем, как я уже писал, сухо изложены только факты. Их описанием я старался убедить себя, что жить в лагере вполне можно, а в том, что мои ровесники отличаются от меня, ничего удивительного нет. Да и сам я далеко не сахар - просто слабее их. Война, говоря взрослым языком, должна списать все...