Исследовать внутреннюю форму рубцовских стихов - очень увлекательное занятие. Началось это исследование тогда, когда научившись отличать структуралистов от постструктуралистов, я вернулась к трудам наших советских формалистов и ахнула: они все то, о чем я только что прочла у Барта, Дерриды и Кристевой, уже сказали. По сути, структурализм вместе с постструктурализмом - это оглупение и профанация нашего отечественного формализма. Формализм сразу поднялся в моих глазах на некий пьедестал и засиял неимоверным блеском. Я кинулась искать поэтов, пытавшихся применить эту великолепную теорию на практике, и нашла как ни странно, одного Рубцова. Все те, кто декламировал себя в качестве воплотителей фомалистских теорий, оказались в лучшем случае поставщиками экспозиций тем же структуралистам и постстуктуралистам, в худшем - эстрадными балулайками. Они слишком буквально поняли словосочетание "формальный метод" - в самом банальном смысле, и просчитались.
Среди всей Рубцовской биографичной лирики мне в самом начале показалось особенно примечательным одно стихотворение:
Хотя проклинает проезжий
Дороги моих побережий,
Люблю я деревню Николу,
Где кончил начальную школу!
Бывает, что пылкий мальчишка
За гостем приезжим по следу
В дорогу торопится слишком:
- Я тоже отсюда уеду!
Среди удивленных девчонок
Храбрится, едва не с пеленок:
- Ну что по провинции шляться?
В столицу пора отправляться!
Когда ж повзрослеет в столице,
Посмотрит на жизнь за границей,
Тогда он оценит Николу,
Где кончил начальную школу.
Родная деревня.1966
Дело в том, что здесь три героя: лирический герой, мальчишка и проезжий, - ни кто иные, как сам Николай Рубцов. Его прошлое, настоящее и будущее. Нет никакого другого мальчишки, нет никакого другого проезжего. Это он сам проезжает мимо и сам бежит вслед за собой. Все кажется просто - и тем не менее потрясающая по своему техницизму конструкция. Проезжему кажется странным мальчишка, лирическому герою кажется странной сама ситуация, проезжий вообще от всего отстранен, он даже не остановился.
Многие поражаются умению Рубцова сказать просто и удивить. Его словарь прост - нет ни техницизмов, ни диалектов. Злоупотреблять экзотической лексикой поэту, рвущемуся в мир подлинного искусства, не к лицу и не по статусу. Но почему бы не использовать приемчики, выработанные техницистами, во внутренней форме своих стихов? Ведь внутренняя форма, как уверял нас мудрый Кант, вся - схема. От сложности этой схемы зависит уровень произведения.
И у техницистов-формалистов прежде всего Рубцов усвоил один прием, о котором много говорили со сцены, но которым никто не сумел толком воспользоваться - прием остранения, или, как в первоначальных редакциях у Шкловского "остраннения". Ученые формалисты при этом имели ввиду именно оппозицию внутренней формы произведений по отношению к внешней. Все ринулись делать странной внешнюю форму - а Рубцов, как выясняется в процессе чтения его стихов, понял все, и ничего не упустил в логике поэтической конструкции.
***
Странный Филя, странный призрак Достоевского, странный, "скачущий по холмам задремавшей отчизны" образ автора, чудные звезды, и - "как дико в поле!", "Как странно поникли и грустно Во мгле над обрывом безвестные ивы мои!"
Почему поэт так пристально всматривается, почему все это кажется ему странным? Да потому что он уже уехал, он уже другой, он уже стал чужим и этому полю, и этим ивам, и этим звездам. Даже Достоевский ему чужд и странен, поскольку прочитан давным-давно. А ведь инженер света Евтушенко, генеральный конструктор Рождественский, архитектор нового искусства Вознесенский тоже хотели представить свои конструкции как странные. Но никто уже в то время всерьез не интересовался идеями инженеров, мифологема производительного труда увядала. Но еще формально считалось, что раз труд должен приносить радость, а инженерные конструкции непременно красивы, то и читатель, созерцающий эти конструкции в поэзии, должен радоваться и наслаждаться виденным. Меркой результативности поэтического труда считалось количество приемов и степень тяжести создания поэтической конструкции. Сюда прекрасно вписывался миф о Ленине, берущемся за самый тяжелый конец бревна. Прорыв, надрыв (вплоть до надрыва голосовых связок) - вот что характеризовало громкую поэзию эстрадного поколения.
Трудовые усилия по созданию поэтических конструкций призваны были доставлять радость. Дело в том, что такой труд поэту действительно радость доставляет, когда осуществляется в охотку и под присмотром трудового коллектива таких же трудоголиков искусства. Но вот приносят ли читателю радость трудовые усилия по разгадыванию этих конструкций - вопрос вопросов.
И только Рубцов- чуть ли не единственный из поэтов догадался, что строить нужно изнутри, из внутренней формы, а прием остранения (это совпало) для него и так был чуть ли не естественным видением мира. Вот например, Филя. Он и Рубцову, и всем нам в диковинку. Он со своим одиноким лесным хуторком чужд и непонятен - странен. Вне сценичности, театральности и трудовых усилий по тасканию стройматериалов, можно добиться остраненного видения, для этого нужно лишь вернуться туда, где ты не был давно, к тем людям, с которыми раньше жил.
Потому-то Рубцов удивлял и удивляет... Вот так "тихий лирик"! Вот так тихоня! Он один, в собственной индивидуальной сокрытости, достиг того, над чем работала целая школа русского формализма-футуризма, - полного поэтического остранения. Он как звезда "во мгле заледенелой" висел над полем своих поэтических образов. Вот как высоко его точка видения! Оттуда видно, что "сон окутал родину мою", оттуда видны все города, все "тревожные жители земли".
Футуристы вышли на эстраду, чем погубили лиризм. Но куда же на сцену доброго Филю? Зачем ему на сцену?
А кричащие со сцены вскоре перестали кого-либо пугать. А уж удивлять-то они и никогда не удивляли. Был ли во времена Рубцова кто-нибудь, кто не слыхивал крика и кого можно было усилением громкости привлечь? А читая стихи Рубцова, удивляешься и "желтому плесу", и "голосу близкому", и "шуму порывистых берез". Причем вечно удивляешься - вот что странно.