Как хорошо я помню летний облик острова миссис Сантандер и благодарные лиственные деревья среди сосен в той округе, нисходящие к самой кромке воды и нависающие над ней! Как их листва, склоняясь к пологому небосводу, впитывала солнечные лучи, возвращая их в сером и зеленом сиянии! Море, рокочущее и мерно перекатывающее свои волны, преломляло свет от миллиона пенных барашков; рыжеватый песок сверкал, однотонный и лишенный всяческих оттенков; а отвесные скалы, всегда голые, казалось, обрели несравненную наготу, каждая крупинка на их бурых склонах роптала о признании.
Ныне каждая деталь была размыта или утеряна. В скудных, болезнетворных ноябрьских сумерках сам остров был незрим. Формы и очертания сохранились в памяти лишь смутно; трудно было поверить, что покрытая галькой коса, на которой я стоял, была последним бастионом огромной, разобщенной, окруженной сушей гавани, в небольшом устье которой, казалось, стояла на якоре вся морская рать миссис Сантандер. Летом я представлял это зрелище в виде ракообразного, проглоченного злонамеренной морской звездой, но так и не усвоенного до конца. Как легко было добраться до этого места на беспечно скачущей по волнам моторной лодке миссис Сантандер! И каким же недоступным оно стало казаться теперь, когда моторная лодка, как она писала мне, сгинула из-за своей невостребованности во время войны, а море настолько бурное и темное, кроме прозрачных и едва блистающих гребней на волнах, что выглядит, словно взбудораженная твердыня. Из-за воющего ветра и плотной штормовки, в которую был облачен перевозчик, было непросто привлечь его внимание. Я крикнул ему:
- Вы можете отвезти меня на остров?
- Нет, не могу, - сказал перевозчик и указал на бушующие волны в гавани.
- Вы здесь на что? - заорал я. - Я говорю вам, что мне нужно переправиться, завтра я должен вернуться во Францию.
В таких условиях невозможно было спорить, не вспылив. Паромщик повернулся, смягчившись немного.
- А что, если мы оба утонем? - спросил он ворчливо, тоном человека, который должен во что бы то ни стало создать себе трудности.
Что за причудливое возражение!
- Чепуха, - сказал я. - Это море даже не заслуживает упоминания; во всяком случае, в долгу я не останусь.
Перевозчик хмыкнул на мою невольную шутку. Затем, поскольку причал был затоплен необыкновенно высоким приливом, он понес меня на своей спине к лодке, мои ноги волочились по воде. Мужчина пошатывался на каждом шагу, потому что я был значительно тяжелее его, но наконец, по пояс в воде, он добрался до лодки и повернулся боком, чтобы я мог сесть в нее. Как же неудобно все это было. Почему миссис Сантандер не может провести ноябрь в Лондоне, как другие люди? Почему я настолько потерял голову, что последовал за ней сюда в последний вечер моего отпуска, когда мог бы сидеть, праздно развалясь в партере театра? Судно вело себя странным образом, раскачиваясь настолько сильно, что при каждом втором взмахе одно из прохудившихся морских весел перевозчика оставалось высоко поднятым и сухим. Как только нам случилось поравняться друг с другом, я спросил его о причине затворничества миссис Сантандер. Он ответил во весь голос:
- Да ведь говорят, что она томится от любви. Берегитесь! - добавил он, так как мы достигли конечной точки нашего короткого заплыва и сейчас находились в режиме ожидания в череде прибоев. Но перевозчик недооценил их силу. Как только киль коснулся крутого галечного берега, волна подхватила лодку, закружила ее и частично захлестнула, так что я свалился со своего сидения и скатился на дно лодки, сильно промокнув.
Как же темно было среди деревьев. Острый физический дискомфорт почти заставил меня забыть о миссис Сантандер. Но когда я, спотыкаясь, поднимался по травянистому склону, мне не терпелось увидеть ее.
Она не вышла в холл, чтобы поприветствовать меня. Дворецкий, сдержанно отметив мое состояние, сказал: "Мы позаботимся о ваших вещах, сэр". Я с радостью сорвал их с себя и бросил на пол своей спальни - той огромной комнаты, что была бы квадратной, если бы не встроенное в ней полукруглое эркерное окно. Ветер рвался в это окно, грозя пробиться сквозь него, но ни одна занавеска не шелохнулась. Я помнил, что беззвучие было особенностью этого дома. Более того, я полагаю, что вы могли бы искричаться до хрипоты в этой комнате и не быть услышанными в смежной ванной. Туда я и поспешил, после чего долго и с наслаждением нежился в мраморной ванне; нарочно расплескивал воду через край, просто чтобы посмотреть, как она собирается и устремляется прочь по небольшим желобкам, в которые безошибочно попадает. Когда я вышел, закутанный в горячие полотенца, то обнаружил, что моя одежда уже высохла и выглажена. Прекрасно налаженный быт. Чувство неописуемой благостности снизошло на меня, когда за пять минут до ужина я вошел в гостиную. Она была пуста. Какое тщание, должно быть, миссис Сантандер воздает своему туалету! Было ли это преображение ее главным козырем? Задался я вопросом. Прочь эту мысль! Сотни чар расточают ее движения, голос, выражения, но, тем не менее, она не подвластна анализу. Она была просто неотразима! Как Сантандер, ее несносный муж, мог уехать в Южную Америку, чтобы лелеять оскорбленное самолюбие, или, как он, без сомнения, называл это, оскорбленную честь, - этого я не понимал. Она обладала искусством превращать обыденные вещи в притягательные. Я вспомнил, что когда-то восхищался освещением дома. Меня посетила странная фантазия, что оно обладает свойством, которого нет нигде больше, некой белизной, силой внушительного молчания. Это помогло придать ее дому самобытную тишину. "Да, - сказала она, - и все это так просто; море делает это, просто прибывая и убывая!" Нелепая фраза, но благодаря ее интонации она сохранилась в памяти как заклинание.
Я сидел за пианино и играл. На подставке для нот было несколько композиций - Вольф, полный непривычных аккордов и альтераций, так что я не был уверен, что играю правильно. Но они меня увлекли, и я был так рад, что не заметил, как время приближалось к восьми часам, а ужин должен был быть без четверти. Чувствуя некоторое беспокойство, я встал и прошелся по комнате. Один ее угол был скрыт тенью, поэтому я включил все лампы. Я обнаружил, что меня раздражает лицезреть, как моя тень то увеличивается, то уменьшается. Теперь я мог видеть все; но я все еще чувствовал себя скованным, запертым в этой удивительной комнате. Я не умею терпеливо ждать - это мой неизменный недостаток. Поэтому я побрел в столовую и почти поверил - такова сила напряженного ожидания, - что увидел миссис Сантандер, сидящую во главе овального стола. Но то была лишь игра тени в тусклом свете зажженных свечей. Два места были накрыты, ее и мое; бокалы с изогнутыми ножками стояли там, такое количество бокалов для нас двоих! Неожиданно я вспомнил, что курил, и, взяв миндаль, покинул комнату на ее четыре свечи. Я заглянул в библиотеку; она была укрыта тьмой, и когда я шарил на ощупь в поисках выключателя и не находил его, то понял, что начинаю нервничать. Как нелепо! Конечно же, миссис Сантандер не будет сидеть в библиотеке в такой темноте. Оставив поиски выключателя, я вернулся в гостиную.
С неясным чувством я надеялся обнаружить произошедшие в ней изменения, хотя, впрочем, перестал ожидать увидеть появление миссис Сантандер в любой момент. Так всегда бывает, когда ждешь человека, который не приходит. Но изменения произошли - во мне. Я не мог найти какого-либо удовлетворения, ведя борьбу с Вольфом - музыка утратила свою хватку. Тогда я придвинул свой стул к шкафчику для фарфора; он всегда очаровывал меня своими китайскими фигурками, теми белыми фигурками, традиционными и суровыми, но такими гладкими и блестящими и многозначительными. Я поймал себя на том, что, как часто бывало раньше, задаюсь вопросом, действительно ли кровожадное довольство, отраженное на их лицах, служило представлением восточных мастеров о безоговорочном благодушии, или же они, в конце концов, были довольно жестокими людьми. И эта тревожная тема пробудила другие, которые я безуспешно пытался подавить: точный смысл моего пребывания в доме в качестве гостя миссис Сантандер, бесчестного маленького мышонка, играющего, когда кот был так неоспоримо, так целесообразно далеко. Чтобы избавиться от этих настойчивых вопросов, я наклонился вперед, чтобы открыть дверцу шкафа, намереваясь отвлечься, взяв в руки одну из фигурок. Вдруг я услышал какой-то звук и поднял голову. В центре комнаты стоял человек.
- Боюсь, что шкафчик заперт, - сказал он.
Несмотря на мое замешательство, что-то в его облике показалось мне странным: он был в шляпе. Это была серая фетровая шляпа, и еще на нем было пальто, тоже серое.
- Надеюсь, вы не принимаете меня за грабителя, - сказал я, пытаясь рассмеяться.
- О нет, - ответил он, - это не так.- Мне показалось, что его глаза улыбаются, но рот был оттенен черными усами. Он был красивым мужчиной. Что-то в его лице показалось мне знакомым, но оно не было необычным, и я легко мог ошибиться.
Торопясь встать, я опрокинул комплект каминных щипцов - шкаф располагался сбоку от камина, - и раздался оглушительный грохот. Это встревожило, а затем отрезвило меня. Но возникло странное чувство беззащитности, когда я наклонился, чтобы поднять каминные щипцы, и было трудно установить их в эти нелепые гнезда. Человек в сером наблюдал за моими действиями, не шевелясь. Меня начало возмущать его присутствие. Наконец он переместился и встал спиной к огню, протягивая пальцы к теплу.
- Мы не представились, - сказал я.
- Нет, - ответил он, - не представились.
Затем, в то время как во мне росло беспокойство и раздражение его поведением, он вдался в объяснения:
- Я инженер, которого время от времени вызывает миссис Сантандер, чтобы присматривать за своей электростанцией. Вот откуда я знаю дорогу. Она такая находчивая и не приемлет риск.
Он сам вызвался добровольцем.
- И я пришел сюда на тот случай, если понадобится отрегулировать электроарматуру. Но я вижу, что в том нет нужды.
- Нет,- сказал я, втайне успокоенный рассказом незнакомца о себе, - но я хотел бы... конечно, я говорю без позволения миссис Сантандер... я хотел бы, чтобы вы взглянули на выключатели в библиотеке. Они чертовски неудобны.
Я был так доволен собой тем, что сумел сдержать ругательство, что едва заметил, как пальцы инженера, все еще падкие до тепла, вдруг напряглись.
- О, вы были в библиотеке, не так ли? - сказал он.
Я ответил, что не продвинулся дальше двери.
- Но если вы подождете, - вежливо обратился я к этому непревзойденному механику, которому нравилось величать себя инженером, - миссис Сантандер будет здесь через минуту.
- Вы ее ждете? - спросил механик.
- Я остановился в доме, - сухо ответил я.
Некоторое время мужчина молчал. Я заметил утонченность в его лице, хороший покрой одежды. И размышлял о физическом недостатке, из-за которого он не смог присоединиться к армии.
- Вам комфортно здесь с ней? - спросил он; и какой-то телесный недуг, чихание или кашель, должно быть, овладел им, потому что он достал свой носовой платок и отвернулся от меня, как приличествует благовоспитанному человеку. Но я почувствовал, что человек его положения едва ли имеет право задавать подобный вопрос и проигнорировал его. Он пришел в себя.
- Боюсь, я не могу ждать, - сказал он. - Мне пора домой. Ветер стихает. Кстати, - добавил он, - у нас есть связи в Лондоне. Думаю, можно сказать, это хорошая фирма. Если вы когда-нибудь захотите установить электростанцию!.. Я где-то оставил визитку. - Он тщетно поискал ее. - Ничего страшного, - сказал он, взявшись за ручку двери, - миссис Сантандер расскажет вам все подробности.
Я снисходительно махнул рукой, и он ушел. Мгновение спустя мне показалось, что он не сможет переправиться на материк, не предупредив перевозчика. Я позвонил в колокольчик. Появился дворецкий.
- Миссис Сантандер очень запаздывает, сэр, - сказал он.
- Да, - ответил я, моментально предупредив вопрос. - Но этот человек, механик или что-то в этом роде - вы, наверное, знаете. - Дворецкий уставился непонимающим взглядом. - Как бы то ни было, - сказал я, - здесь был человек, который занимался освещением; он хочет домой; не могли бы вы позвонить перевозчику, чтобы он приехал и забрал его?
Когда дворецкий ушел исполнять мой приказ, ко мне вернулись прежние чувства беспокойства и смутной тревоги. Приключение с инженером отвлекло меня от мыслей о миссис Сантандер. Почему она не пришла? Возможно, она заснула, одеваясь. Это случалось с женщинами, когда они причесывались. Гертруда была властной и суровой, ее служанка могла побояться разбудить ее. Потом я вспомнил, как она писала в своем письме: "Я буду до смерти напугана, потому что мне пришлось уволить мою служанку". Забавно, как разговорные выражения коробят, когда видишь их написанными черным по белому, но когда она говорила, все было по-другому. Ах, только бы услышать ее голос! Конечно, потеря служанки стеснит ее и послужит причиной некоторой задержки. Счастливица служанка! - в замешательстве размышлял я, - ты держала ее волосы в своих руках! Ее образ стоял передо мной, пока я бесцельно бродил по комнате. Почти в трансе от упоения, вызванного этим воплощением, я остановился перед большой чашей, украшенной драконами, которая стояла на пианино. Полчаса назад я изучал ее внутреннюю отделку, что изображала терракотовых рыб с пурпурными плавниками, плавающих среди традиционной растительности. Мой взгляд снова лениво отыскивал орнамент. Он был частично прикрыт небольшим листком бумаги. А! Визитная карточка инженера! Его лондонские связи! Забавляясь, я перевернул ее, чтобы прочесть имя парня.
"Мистер Морис Сантандер".
Я резко вздрогнул, тем более что в тот же миг раздался стук в дверь. Это был всего лишь дворецкий, но я был так ошеломлен, что едва узнал его. Возможно, слишком хорошо обученный, чтобы заметить мое смятение, он самолично преподнес доклад: "Мы не можем найти никаких следов человека, о котором вы говорили, сэр. С той стороны прибыл перевозчик и говорит, что на пристани никого нет".
- Джентльмен, - сказал я, - оставил это, - и сунул карточку в руку дворецкого.
- А, так это, должно быть, мистер Сантандер! - наконец высказался слуга жены мистера Сантандера.
- Да, - ответил я, - и мне кажется, что, поскольку уже поздно, мы, пожалуй, должны попытаться найти миссис Сантандер. Ужин будет совсем испорчен.
Сказав дворецкому, чтобы он подождал и не тревожил слуг, я пошел один в комнату Гертруды. В конце длинного коридора я увидел полуоткрытую дверь и еще увидел, что комната погружена в темноту. В этом нет ничего странного, сказал я себе; но будет методичнее, это сэкономит время, если сначала исследовать промежуточные комнаты. Исследовать! Что за обманчивое слово. Я отогнал его, и мне пришло на ум слово "искать". Я и его отверг. В то время как я разведывал эту наглухо заколоченную тишь, то пытался подобрать формулировку, которая позабавит Гертруду, какое-нибудь шутливое преуменьшение моих взволнованных поисков. "Небольшая инспекционная проверка" - ей бы это понравилось. Я практически мог слышать ее ответ: "Значит, вы ожидали найти меня под диваном!". Я бы не сказал ей, что заглядывал под диваны, разве что в шутку: что-то насчет пыли, оставленной горничной. Я встал на колени, протянул руки вперед в неярком белом свечении. Ни единого пятнышка. Но разве разговор - разговор с Гертрудой - не состоит из маленьких полуправд, небольших покушений на вымысел? Положив руку на дверь - она была последней и вела на лестничную площадку, - я отрепетировал эту шутку вслух: "Во время небольшой инспекционной проверки, Гертруда, я переходил от одной груды праха к другой, из праха в прах, я бы даже сказал...". На этот раз я должен преодолеть свое необъяснимое нежелание войти в ее комнату. Собрав все свое мужество, я шагнул в коридор, но, несмотря на всю свою решимость, не продвинулся дальше.
Дверь все еще находилась в том же положении, как и когда впервые увидел ее - была полуоткрыта, но в комнате горел свет - довольно приглушенный, возможно, от торшера у кровати. Я постучал и позвал: "Гертруда!" и когда ответа не последовало, толкнул дверь. Она открывалась справа налево, чтобы не выставлять напоказ большую часть комнаты, которая находилась с левой стороны. Кажется, прошло много времени, прежде чем я на самом деле вошел внутрь.
Я увидел тлеющие угли в камине, бледные тревожные огоньки зеркала и записку, отчетливую видимую в пятне света у кровати. В ней говорилось: "Прости меня, дорогой, мне пришлось уйти. Я не могу объяснить почему, но когда-нибудь мы встретимся. Со всей любовью, Г.". Не было ни конверта, ни адреса, но почерк был ее, как и эта непринужденность, характерная для нее. Странно, что буквы, какими бы неровными они ни были, не были написаны в спешке. Я пытался объяснить это, пытался усилием воли остановить захлестнувшую меня волну разочарования, когда до моего слуха донеслось металлическое дребезжание. Это был телефон - маленький вспомогательный телефон, который сообщался с помещениями для прислуги. "Это сэкономит им время", - сказала она, когда я побудил оборудовать его, и я вспомнил, как радовался этому свидетельству прозорливости, ибо мои собственные мотивы были основаны на удобстве и даже благоразумии. Теперь я ненавидел эту черную блестящую штуку, которая так хрипло жужжала и даже не шелохнулась. И что могли сказать мне слуги, кроме того, что мистер Сантандер... ну, ушел. Что еще ему оставалось делать? Телефон зазвонил снова, и я взял трубку.
- Да?
- Прошу вас, сэр, ужин подан.
- Ужин! - эхом отозвался я. Было уже почти десять, но я совсем забыл об этой давно отложенной трапезе.
- Да, сэр. Разве не вы распорядились приготовить его немедленно? На двоих, кажется, вы сказали, сэр. - Голос звучал достаточно буднично, но в своем замешательстве я почти потерял всякое представление о том, что делаю. Наконец мне удалось прошептать голосом, который мог принадлежать кому угодно: "Да, конечно, на двоих".
Поразмыслив, я отключил телефон. В этот миг я почувствовал, что не вынесу еще одного вызова. И хотя мой путь был очевиден, я не знал, что делать дальше, в моих желаниях царила полная неразбериха. Может быть, в темноте мне удастся взять себя в руки. Но мне и в голову не пришло погасить свет; вместо этого я раздвинул тяжелые шторы, закрывавшие огромное эркерное окно, и задернул их за собой. Дождь яростно барабанил в двойные створки, но его усилия не отзывались ни единым звуком. Время от времени светила луна, и в одном отблеске ее сияния, более ярком, чем другие, я увидел в углу смятый клочок бумаги. Я разгладил его, довольный тем, что мне есть чем занять пальцы, но темнота снова опустилась на альков, и мне пришлось вернуться в комнату. Несмотря на то, что записка была измята, я разглядел ее без труда, потому что это была копия той, которую я только что прочел. Или, возможно, оригинал; но зачем одни и те же слова были написаны дважды или даже трижды и не более аккуратно, к тому же Гертруда никогда не стремилась писать аккуратно, но и притом - преднамеренно неразборчиво?
Кроме Гертруды, думал я, запихивая патроны в револьвер, был только один человек, который мог написать эту записку, и он ждал меня внизу. Какой он напустит на себя вид, как будет объясняться? Этот вопрос занимал меня, исключая более естественное любопытство относительно моего появления, моего объяснения. Они должны быть самыми хлесткими. Пожалуй, на самом деле в них не предстанет нужды. Между мной и дверью в столовую была дюжина углов, дюжина точек обзора, хорошо знакомых мистеру Сантандеру. Всплыла неуместная мысль, что выстрел в этом доме произведет не больше шума, чем расколовшийся стакан для зубной щетки на моем умывальнике. А мистер Сантандер, без сомнения, сведущий в южноамериканских революциях, разборках и перестрелках, может быть знатоком партизанской войны, к которой меня не подготовила военная служба. Не разумнее ли будет, подумал я, нерешительно созерцая нелепую выпуклость на моем смокинге, оставить его наедине с его бесспорным господством над ситуацией, а не убеждаться в этом на деле? Это не было похоже на разрыв обычной помолвки. Стук в дверь прервал мои сбивчивые размышления о светских приличиях.
- Мистер Сантандер просил передать вам, что он готов, - сказал дворецкий. Сквозь явную неловкость в его словах я уловил намек на порицание. Он искоса взглянул на меня; он отстранился. Но не сможет ли он стать мне как-то полезен? У меня появилась идея.
- Может быть, вы доложите обо мне? - спросил я. Он не мог мне отказать, а следуя за ним, у меня будет больше шансов в коридорах, и мое появление привнесет полноценное замешательство. - Я не знаком с мистером Сантандером лично, - объяснил я. - Это избавит нас от некоторой неловкости.
Следуя по пятам за моим живым щитом, я петлял по коридорам. Их яркая пустота успокоила меня; это было непостижимо, но после нескольких благополучно минуемых поворотов, я почувствовал, что нечто зловещее могло притаиться за этими любезно закругленными углами - Гертруда сгладила острые углы в округлые изгибы; было бы так ужасно, сказала она, если бы кто-то, ложась спать, споткнулся (а легко мог бы) и наткнулся на край! Но какими бы безобидными они ни были, я предпочитал избегать их. Итак, короткий путь через библиотеку мог послужить двойной цели, поскольку он позволил бы нам войти с неожиданной стороны, фактически с того конца библиотеки, где большое окно, такое опасное на вид - в действительности прочное благодаря балкам и опорам - возвышалось над бурным морем.
- Это самый быстрый путь, - сказал я дворецкому, указывая на дверь библиотеки. Он повернул ручку.
- Она заперта, сэр.
- Ну что ж.
Наконец мы добрались до столовой. Дворецкий помедлил, положив руку на дверную ручку, как будто одним лишь прикосновением мог определить, не будет ли ему снова отказано в приеме. А может, он просто слушал или думал. Следующее, что я помню, это то, что он назвал мое имя, и что я уже стоял в комнате.
Затем я услышал голос мистера Сантандера: "Можешь идти, Коллинз". Дверь закрылась.
Мой хозяин обернулся не сразу. Все, что я мог разглядеть в большой комнате, освещенной только четырьмя свечами и неброскими рамповыми огнями у сумрачных картин, была его спина и - отраженные в зеркале над камином - глаза и лоб. В том же зеркале отразилось и мое лицо, склоненное в правую сторону, странным образом чужеродное. Его руки были вытянуты вдоль каминной полки, и он помешивал огонь ногой. Внезапно он повернулся и посмотрел на меня.
- О, вы уже здесь, - сказал он. - Прошу прощения.
Мы подошли к столу и сели. Есть было нечего.
Я принялся изучать его облик. Каждую линию его смокинга, каждую складку мягкой рубашки я знал наизусть; казалось, я знал их всегда.
- Чего вы ждете? - неожиданно требовательно и довольно громко сказал он. - Коллинз! - позвал он. - Коллинз!
Его голос разнесся по комнате, но никто не пришел.
- Как глупо с моей стороны, - пробормотал он. - Конечно, я должен позвонить. - Как ни странно, он посмотрел на меня в поисках подтверждения. Я кивнул. Появился Коллинз, и трапеза началась.
Ее степенное течение успокоило его, потому что вскоре он сказал:
- Вы должны простить мне мою рассеянность. У меня было довольно утомительное путешествие - я приехал издалека, как говорится. Точнее, из Южной Америки. - Он задумчиво отпил вина. - Мне необходимо было уладить пару вещей, прежде чем... прежде чем пойти в армию. Теперь я не думаю, что в этом будет необходимость.
- Необходимость уладить их? - спросил я.
- Нет, - ответил он. - С ними я разобрался.
- Вы имеете в виду, что будете требовать исключения, как американский гражданин?
Мистер Сантандер снова покачал головой.
- Это могло бы быть разумным доводом, не так ли? Но я не думал об этом.
Чутье побуждало меня оставить столь деликатную тему, но мои нервы страшились возвращения к молчанию. Казалось, из всего того, что у нас было общего, столь мало могло бы послужить поводом для разговора.
- Возможно, вы слабы здоровьем? - предположил я.
Но он снова возразил:
- Даже Гертруда не жаловалась на мое здоровье, - сказал он и быстро добавил, словно стараясь заглушить звук ее имени: - но вы же не пьете.
- Полагаю, что я не буду, - пробормотал я. Мне хотелось сказать, что я трезвенник.
Мой хозяин, судя по всему, был удивлен.
- И все же у Гертруды был длинный счет от ее виноторговца, - заметил он вполголоса.
Я невольно повторил:
- Был?
- О, - сказал он, - все оплачено. Отчасти поэтому, - объяснил он, - я и вернулся домой - чтобы расплатиться.
Я чувствовал, что не могу это так оставить.
- Мистер Сантандер, - сказал я, - в вашем поведении есть много такого, чего я не могу (или это особенности типичного американца?) взять в толк.
- Нет? - пробормотал он, глядя прямо перед собой.
- Но, - продолжал я так гневно, как только мог, - я хочу, чтобы вы поняли...
Он резко оборвал меня:
- Не думайте, - сказал он, - что я приписываю вам все расходы моей жены.
Я поймал себя на том, что пытаюсь защитить ее.
- Конечно, - сказал я, - ей приходится следить за домом; в таком доме, как этот, невозможно вести дела за бесценок.- И жестом руки я попытался указать мистеру Сантандеру на необъятность его дорогостоящих владений. - Вы же не хотите, чтобы она жила в свинарнике? А еще надо остерегаться моря - да ведь ночь, подобная этой, может нанести огромный ущерб!
- Вы правы, - сказал он с каким-то странным взглядом, - вы даже недооцениваете ущерб, нанесенный им.
Конечно же, я не мог не уловить смысл, который он вложил в эти слова. Он имел в виду опустошение, нанесенное его лучшим чувствам. Они были сильны, если верить слухам - достаточно сильны, чтобы ее пренебрежение ими заставило его покинуть страну. Они не выражались полумерами, подумал я, глядя на него с новым чувством. Похоже, он повел себя безжалостно, когда приехал сюда. Какой он должен обладать железной непреклонностью, чтобы выгнать ее из дому в эту бурную ночь, не обращая внимания на ее жалобные протесты, ее извороты и уловки, которые я никогда не мог игнорировать! Она никогда не была столь притягательна, никогда так не изобиловала чувственными мольбами, как тогда, когда знала, что ее ждет нагоняй. Я будто слышу ее слова: "Но, Морис, как бы сильно ты меня не ненавидел, ты же не хочешь, чтобы я промокла!" и его ответ: "Убирайся из этого дома и не возвращайся, пока я не пошлю за тобой. А что касается твоего любовника, то предоставь мне позаботиться о нем". Он искал меня и, без сомнения, вскоре пошлет за ней. И для ее же блага, поскольку он действительно вернулся, чтобы принять участие в ее жизни, я не мог желать подобного разрыва. Неужели я не могу даже навести мосты, как-то сблизиться? Beati pacifici.[1] Что ж, стану ко всему прочему и миротворцем.
Убежденный, что мои благородные порывы сами собой передались хозяину, я поднял глаза от тарелки и поискал на его лице признаки усмиренной непоколебимости. Я был разочарован. Но должен ли я воздерживаться или еще отстрочить свое искупление, потому что он был упрям? Только начать было трудно. Наконец я решился.
- Знаете, Гертруда очень любит вас.
Подали десерт, и я в знак дружбы и доброй воли я налил себе бокал портвейна.
Вместо ответа он беспристрастно посмотрел на меня.
- Любит меня!- закричал он.
Я был твердо настроен не позволять сбивать меня с пути истинного.
- Я так и сказал: у нее большое сердце.
- Разве что вы подразумеваете, - ответил он, возвращаясь к прежнему тону, - что у него обширная вместительность! Однако ваши рекомендации запоздали; я делегировал ее симпатии.
- Мне? - невольно спросил я.
Он покачал головой.
- И в любом случае, почему именно вам?
- Потому что я...
- О нет! - неистово воскликнул он. - Она внушила вам - она заставила поверить вас, что...что вы - моя замена? Вы не уникальны - у вас есть свои копии, десятки их!
У меня закружилась голова, но он продолжал, наслаждаясь своим триумфом.
- Да ведь мне никто никогда о вас не рассказывал! Она сама упомянула о вас только один раз. Вы самый ничтожный - самый ничтожный из всех ее любовников! - он понизил голос. - Иначе вас бы здесь не было.
- А где бы я был? - глупо спросил я.
Но он продолжал, не удостоив меня вниманием.
- Однако я помню этот дом, когда его тишина, его уют, его уединенность, его самобытность существовали только для нас, для Гертруды и для меня... и для тех, кого мы приглашали. Но мы не звали множество людей - мы предпочитали быть одни. И я сначала подумал, что она одна, - закончил он, - когда застал ее сегодня вечером.
- Тогда почему, - спросил я, - вы отослали ее, а не меня?
- А, - ответил он, подчеркнув бесповоротность своего решения, - мне нужны были вы.
Он раскалывал пальцами орех, когда говорил это, и у него, по всей видимости, оказались острые края, потому что он прервался, поморщился и поднес палец ко рту.
- Я повредил ноготь, - сказал он. - Видите?
Его рука скользнула по полированной поверхности стола в мою сторону. Я наблюдал за ней, завороженный, ожидая, когда она остановится; но она по-прежнему продолжала приближаться, и его тело двигалось вслед за ней, да так, что она коснулась бы меня, если бы я не отпрянул, между тем его подбородок завис в дюйме от стола, а одна щека прижалась к плечу.
- Это же увечье, так ведь? - сказал он, глядя на меня исподлобья.
- Несомненно, - ответил я; аккуратный ноготь желудеобразной формы был ужасным образом надорван, а рваная рана обнажала влажную и студенистую плоть.
- Как вы исхитрились так пораниться? - продолжил я, стараясь не глядеть на увечье на его руке, которую он все еще держал перед моими глазами.
- Вы действительно хотите знать, как у меня это вышло? - спросил он. Он не пошевелился, и его вопрос, заданный в неуклюжей, неправильной форме, как будто служил отражением его неестественно распластанного тела.
- Расскажите мне, - сказал я и добавил нервозно-шутливым тоном: - но сначала позвольте мне догадаться. Возможно, с вами произошел несчастный случай в ходе вашей профессиональной деятельности, когда вы чинили свет, я имею в виду, в библиотеке.
При этих словах он вскочил на ноги.
- Очень тепло, - сказал он, - практически горячо. Но пойдемте со мной в библиотеку, и я вам все расскажу.
Я приготовился последовать за ним.
Но он по какой-то причине помедлил, прошелся немного взад и вперед, подошел к камину и снова (очевидно, это было его любимым развлечением) легонько попинал угли. Затем он подошел к двери библиотеки, намереваясь, по всей видимости, открыть ее, но передумал и вместо этого зажег верхний свет в столовой.
- Давайте посмотрим, как все выглядит на самом деле, - сказал он. - Ненавижу этот полумрак.
В лучах резко вспыхнувшего яркого света эта огромная богато обставленная тихая комната предстала во всей своей красе: такая безопасная, такая надежная, такая вместительная. Мой хозяин стоял и смотрел на нее. Он теребил свой смокинг и так мало владел собой, что при каждом прикосновении поврежденного пальца к ткани хныкал, как ребенок. Его лицо, теперь, когда я снова увидел его, было искажено и обезображено страданием. Не было ни одного мыслимого качества, которое он разделял бы со своим роскошным имуществом.
В библиотеке было совершенно темно. Мой хозяин прошел вперед меня, и через мгновение я потерял всякое представление даже о приблизительном нашем месторасположении. Я попятился к стене, и по счастливой случайности мои пальцы нащупали выключатель, однако щелчок раздался впустую и только лишь подчеркнул темноту. Ко мне пришел страх вкупе с острой вопиющей тревогой, очень отличной от моих прежних опасений и предчувствий. Вдобавок к моему беспокойству мой слух начал различать звук, слабый прерывистый звук; это могла быть капающая вода, но звук казался слишком глухим; это было больше похоже на нечеловеческий шепот.
- Говорите громче, - крикнул я, - если вы обращаетесь ко мне!
Но мой раздраженный выкрик не произвел больше эффекта, чем если бы я взывал к мертвецу. Тревожный звук не прекращался, но в него вкралась еще одна нотка - мягкий губной звук, похожий на облизывание губ. Он был невразумительным, он был нечленораздельным, но все же я чувствовал, что если я буду слушать дольше, он станет и тем и другим. Я не мог вынести этой таинственной беседы, и хотя звук словно исходил отовсюду, я бросился туда, где, как мне показалось, была середина комнаты. Однако далеко я не ушел. Я растянулся, споткнувшись о стул, но поднимался на ноги уже в сопровождении более знакомого звука. Занавески были раздвинуты, и лунный свет, пробиваясь внутрь, продемонстрировал мне очертания мебели и мое собственное положение в нескольких футах от двери. И также моему взору предстало кое-что еще. Как мой хозяин мог раздвинуть занавески, когда я видел, как он расслабленно и беззаботно развалился в кресле, расположенном у стены, избегающем прямых лунных лучей? Я напряг зрение. Должно быть, он очень расслаблен, очень беззаботен после того, что произошло между нами, раз так спокойно смотрит на меня через плечо, нет, даже больше, через спину! Его лицо обращено ко мне, хотя его плечо, как ни странно, было повернуто в другую сторону. Возможно, он натренировался в этом - трюк акробата, чтобы сбить с толку своих друзей. Внезапно я услышал его голос, но доносился он не из кресла, а от окна.
- Теперь вы знаете?
- Что? - спросил я.
- Как я повредил палец?
- Нет! - воскликнул я, солгав, ибо в этот самый миг все мои страхи поведали это мне.
- Я поранил его, когда душил свою жену!
Я бросился к окну, но тут же был отброшен назад тем, что виделось сплошным массивом из смеси мокрого снега и ветра. Я услышал скрип большой створки, прежде чем она вылетела наружу, ударившись о средник и разбив стекло. И хотя я пробивался к открытому окну, все же я не был достаточно быстр. Шестьюдесятью футами ниже бурлящее море засасывало, извергало и ревело. Из него, казалось, поднимались каменные глыбы, плыли какое-то мгновение, а потом их затягивало под пену. Раз за разом огромные дуги брызг с шипением вырывались из моря, поднимались к окну, словно подгоняемые ненасытным любопытством, сгущались и опадали. Капли застыли горечью на моих губах. Промокший до нитки и окоченевший от холода, я повернулся к комнате. Тяжелые парчовые занавеси бешено развевались или поднимались и струились вровень с потолком, и сквозь общий шум я различал отдельные звуки, грохот падения мелких предметов, стук и царапанье картин о стены. Казалось, весь этот непроницаемый для непогоды, звуконепроницаемый дом рушится, отдаваясь тьме и неистовству... и мне. Но не всецело и безраздельно лишь мне одному. Миссис Сантандер все еще сидела на своем месте в мягком кресле.
Перевод: Лилия Черных
Примечания
[1] Блаженны миротворцы (лат.). Beāti pacifici, quoniam filii Dei vocabuntur - Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими. Евангелие от Матфея, 5.9 (Нагорная проповедь Христа).