Плевать на оборотня: ему лениво покидать уютное кресло. Он шевелится, зевает во всю свою медвежью пасть, но и только.
Чихать на летучих мышей - дальше штор ни одна не забирается. Скалят свои дьявольские морды, пищат благим матом, но сидят, паразиты, как приклеенные.
Волк же совсем другое дело. Ходит бесконечной спиралью вокруг, ходит, ходит... и каждую ночь он все ближе и ближе. Однажды зверь вспрыгнет на подоконник и шагнет на мягких лапах ко мне...
Началось же все, смех вспомнить, с детской песочницы.
Две пигалицы годиков трех, я и Алинка. Родители наградили нас абсолютно разной внешностью. Бледное чернявое не пойми что с крысиными хвостиками и златокудрая румяная синеглазая красавица с бровями вразлет, белою кожей и губками в стиле 'лепестки-алой-розы'. Воспитатели просто млели подле этого 'ангелочка'.
Уже не помню, что мы с Алинкою не поделили в той песочнице. Совочек, ведерко или сам песок. Неважно. Сначала пыхтели, обзывая друг друга, а потом Алинка вдруг отпрыгнула от меня. С треском разодрала подол своего импортного, 'королевского', платья. (До сих пор, как в замедленном кино, четко помню каждое ее движение! Прыжок назад, ангельская улыбка, руки на подоле, одна рука - вверх, другая - вниз, треск раздираемой ткани...)
Алина упала на спину и начала орать. Орала оглушительно: сбежались все.
- Она, она! Толкнула! Порвала! Ударила! А-а-а!
Сколько я ни кричала, сколько ни доказывала, что платье Алинка разорвала сама, что я ее не трогала и не толкала, мне не поверили. Алинку утешили, меня наказали.
Как наказывали в наших замечательных детсадах 90-х годов прошлого века? Изобретательно и с умом.
Велели снять юбку и трусики. Встать в угол беседки. И там стоять в таком виде до самого вечера.
Юбку я сняла не сама, сразу говорю. Юбка им досталась кровью. Заведующая потеряла изрядный клок волос, а воспитательницу, жирную визгливую тетку, я укусила. Впилась со всей дури в ее дебелую руку и повисла. Меня били по голове, пытаясь оттащить, но я лишь упрямо сжимала челюсти. До дрожи, до судорог, до отвратного хруста и потери пульса. Отодрали меня с громадным трудом... и с куском чужой плоти в зубах.
Помнится, я его сразу выплюнула. Мерзкий, солоноватый, теплый, дрожащий, тошнотворный кусок. Кажется, потом меня вырвало.
Вечером заведующая, глядя стеклянными глазами вбок и на асфальт, заявила папе, что ' не имеет далее возможности предоставлять Анастасии Великановой место в детском дошкольном учреждении номер шесть города N** по причине полной и безнадежной необузданности этой самой Анастасии Великановой'.
Мой папа прошел Афган и Чечню, такие дела. Он сразу все понял. Присел передо мной на корточки, взял за плечи и серьезно спросил:
- Ты хочешь ходить в этот садик?
Его интересовало мое мнение. Только мое!
- Нет!- не задумываясь, выпалила я.
- Понял. Пойдем.
Мои пальчики утонули в тепле его широкой, надежной ладони. Нахлынуло счастьем и горделивой радостью: это мой папа, самый лучший папа на свете! Вот вам всем!
Я поймала взглядом ее бегающие глазки,- честное слово, не нарочно! Случайно вышло. И заведующая мгновенно заткнулась, будто рубильником кто щелкнул. Помню ее глаза до сих пор. Эти вылезшие из орбит буркала невозможно забыть! Папа вежливо подождал продолжения, но продолжения не последовало. Тогда он пожал плечами, вскинул меня на плечо (я завизжала от восторга!) и пошел к воротам.
Говорят, будто заведующую в тот же самый день увезла скорая. Не знаю. Ничего не знаю о ее судьбе.
Кроме того, что у нас ее больше никто никогда не видел.
Надеюсь, она жива...
Нельзя без конца перебирать детские обидушки. Надо взрослеть, надо прощать и все такое. Я и простила бы, но...
Но Алинка жила в нашем дворе. Долгих одиннадцать лет, пока ее раскрутившиеся к середине двухтысячных предки не разорились наконец на новую квартиру в престижном, 'лишенном-всякого-немытого-быдла' районе. Двор с тихой радостью наблюдал, как 'святое' семейство в страшной спешке грузит машину, торопясь скорее свалить из нищебродского гетто в прикупленный на ворованные бабки коммунальный рай.
Скатертью дорога.
Я первая по ним не заплакала.
Папе со мной пришлось нелегко. Жена и старшие сыновья остались в Грозном. Это теперь мне известно, что папа потерял там всю семью, а меня, зареванную и завшивевшую, подобрал на улице раздолбанного артиллерией города. Папина младшая дочь была моего примерно возраста. Ее имя и документы перешли ко мне. Но, знаете, плевать! Андрей Иванович Великанов - мой отец. Точка. Не нравится, так удавитесь.
Ему хватило со мной заботы. Трехлетнего человечка не оставишь одного дома. Нанимать няню - об этом не могло быть и речи. Папа поступал проще: брал меня с собой. Работал он, 'мастер-золотые-руки', в сервисе на станции техобслуживания. Станция и гараж стали мне родным домом на долгое время. И до сих пор запахи бензина, тосола и автомобильных шин ассоциируются у меня с папой и безопасностью...
В 'тихом городке' мы тоже бывали вместе. Говорят, нельзя ребенка до двенадцати лет к могилам привозить, но поначалу не с кем было оставить, а потом кладбище стало вроде отдельной комнаты в нашем семейном доме. Болью нашей, одной на двоих, роднившей обоих крепче кровных уз.
Фотографий не осталось. Все погибло в единой вспышке, разнесшей жилой дом на одной из улиц Грозного. Папа привез урны с прахом в родной город, на кладбище, где лежали папины предки. Поставил камень, один на всех.
Великанова Анастасия Андреевна, 1993-1995. Этой надписи не было, потому что была я. Не знаю, что думал папа, когда смотрел на семейный камень. Жгла ему душу память о погибшей дочери, безымянно лежавшей там, вместе с остальными? Наверное, жгла. Но папа ничем этого не показывал. Даже будучи пьяным в драбадан, держал язык на замке. Он для себя давно решил, давно выбрал. И смирился с последствиями своего выбора.
К слову, кладбища я никогда не боялась. Как могут мертвые причинить кому-либо зло? Все зло в нашем мире - от живых, однозначно.
Лет до десяти я вообще не задумывалась о смерти, принимала как нечто само собой разумеющееся кладбищенский пейзаж. Люди сначала живут, потом умирают, после чего их хоронят, а через год на осевшем холмике ставят памятный камень, к которому можно придти и поговорить с ним, как с живым. Неважно, что папа молчал, что с ним за компанию молчала и я. Молчание - это тоже разговор.
Я рано научилась читать, и для меня большим удовольствием стало разбирать памятные надписи. На камнях и плитах ставили под фамилией и именем не только даты, иногда выбивали стихи или короткие строчки, обязательна была фотография, спрятанная в рамочку или выгравированная прямо на камне. Странно и удивительно было смотреть в лица тем, кто умер задолго до моего рождения...
Много было древних, заброшенных могил, с истертыми надписями и покосившимися крестами. Тугие свечи заполонившей все и вся гигантской широколистной амброзии воинственно торчали над проржавевшей оградой, упирая макушки едва ли не в небо.
Вот из такой же заросли, и бросилась на меня однажды здоровущая змея. Я едва успела заметить тугую ленту, метящую в лицо. Кто хранил меня, кто помог отпрыгнуть вверх и в сторону, на раздолбанную кладбищенскую дорогу? Потом я измерила шагами расстояние того прыжка. Надо ли говорить, что повторить его я не сумела ни разу?
Змея промахнулась с укусом, шлепнулась в пыль. Свернулась, шипя. Я четко, как на картинке, увидела ее глаза, узкий вертикальный зрачок, сизый язык, трепетавший в жарком воздухе. Может, секунду мы смотрели друг другу в глаза, может, меньше. А показалось - вечность.
Змея вдруг клюнула головой в землю, начала безумно извиваться, выкручиваться и скручиваться, мотать башкой, как будто кто поджаривал ее на невидимом внутреннем вертеле. Я стояла неподвижно, и не было сил не то, что крикнуть, - вдохнуть поглубже, настолько крепко запеленал меня страх.
К счастью, появился папа. Он давно уже меня искал, оказывается. Увидел змею и без промедления, одним ударом ботинка, вбил ее голову в землю.
- Ишь ты, гадина,- сказал с удивлением.- Здоровая... Ты как, Настенок? Цела?
- Папа!- всхлипнула я, бросилась к нему и разревелась как памперсная малышня.
И вдруг увидела, как шевелится проклятая амброзия, как снуют в ней маленькие черные тени.
- Там змеята! Папа, там змеята!!!
- Пошли отсюда.
Папа крепко взял меня за руку и повел к 'нашей' могиле. Мы долго сидели на лавочке, я рыдала, папа держал мою руку в своей. Молчал. Его молчаливое присутствие согревало и успокаивало, рождало где-то в глубине особое, жаркое тепло.
- Гадюка обыкновенная,- хмыкнул он.- Только здоровая. Берегись. Гадюк здесь много.
- Они смертельные?
- Как сказать. От укуса не умрешь, ты уже большая девочка, да и я кое-что в змеях соображаю, первую помощь оказать смогу. Но мало тебе не покажется, Настенок. Надеюсь, на практике проверять не будешь.
Я обещала, что не буду. А сама думала, что змея, наверное, охраняла свое гнездо. Не знаю, заботятся ли змеи о своем потомстве. Они же, по идее, холоднокровные. Может быть, некоторые отдельные змеи заботятся? Вот и эта посчитала, что я покушаюсь на ее детей. Дура, нужны мне были ее змееныши!
- Пап... А почему у мамы такое странное имя? У других вокруг обычные имена, как у всех. А у нашей мамы - Жовхар. Что оно значит?
К тому времени наш класс повально увлекся толкованиями имен; я нашла значение своего имени - Анастасия значит 'Воскресшая', а, к примеру, Алина была - 'Чужая'. Папино же имя, Андрей, означало 'мужественный, храбрый', и оно как нельзя лучше подходило к нему.
- Жовхар значит 'жемчуг',- ответил папа, и замолчал. Молчал долго, потом выдавил из себя мучительное,- Я звал ее Жемчужинкой. Она такая была. Маленькая, уютная, красивая...
Сказал и замолчал снова. Смотрел на могильный камень, глаза блестели. Я придвинулась ближе, подлезла под руку. Папа обнял меня, подул на макушку.
- Эх, Настюшка, два твоих ушка,- вздохнул он.- Мы тебя по моей бабуле назвали, ты в нее уродилась, беленькая да рыженькая. Мальчишки же в материну породу пошли, два разбойника...
- Пап,- удивилась я.- Какая я тебе рыжая! Ты что?
Он вздрогнул, стиснул зубы, но не отвел взгляда.
- Ты потом потемнела,- сказал резко, как отрезал.- С детьми часто так. Сто раз переменятся, пока вырастут.
Папа смотрел прямо, жестко. Между нами словно натянулась до предела и грозно зазвенела, дрожа, смертельная струна. По спине хлынуло холодом. Змея, а теперь еще и это. Многовато для одного дня. Я поежилась и не стала расспрашивать дальше.
Алинка, как я уже говорила, жила в нашем дворе, и спасения от нее не было. После начальной школы, которую помню смутно, мы попали в один класс. Пятый-шестой классы опять-таки, помню смутно. А вот с конца седьмого наша с Алиночкой взаимная любовь обострилась до предела.
Помните, была одно время популярной такая шутливая бумажка, свод правил поведения на рабочем месте, из пятнадцати пунктов. Первый пункт гласил: 'Шеф всегда прав'. Дальше шли тринадцать пунктов с вариациями типа: 'Шеф не орет, шеф повышает голос'... 'Шеф не опаздывает, шеф задерживается': И так далее. Последний, пятнадцатый пункт, закольцовывал программу: 'если шеф неправ, читай с начала'.
Из середины списка особо подчеркивалось следующее утверждение: 'Если хочешь жить и работать спокойно, не опережай шефа в развитии'. Так вот, если заменить абстрактного 'шефа' на конкретную Алину, выходило ровно все то же самое.
К несчастью для Алины, в развитии я ее опережала и опережала сильно. Мне, без дураков, нравилось учиться, по-настоящему нравилось. Не сидеть на коленях у парней, не курить всякую фигню, не насасываться пивом, не развлекаться по ночным клубам, а именно учиться. Учить себя. Постигать неизвестное...
Иногда накрывало злом, не без этого. Ну почему? Ноль ведь человек, ноль без палочки, кто она есть без денег своих предков? Так, смазливенькая дурочка. А все при ней и все у нее. Красивая одежда, золотые побрякушки, миллион возможностей провести вечер где угодно, с кем угодно и как угодно, пятерки в дневник сами собой прыгают, поклонников - да весь, кроме меня, класс.
Примерно в то время, в восьмом классе, я прочитала одну книжку... Там говорилось о нашем отдаленном будущем. О том, что человечество разделится на два несовместимых между собою биологических вида. Одни, элои, будут вести праздную, полную удовольствий, жизнь на поверхности планеты. Другие, морлоки, будут пахать в подземных шахтах и заводах, а в безлунные ночи жрать мясо тех элоев, как бы в награду за свой беспросветный каторжный труд на благо верхней элиты. Элои, кстати, были вегетарианцами, мясо им по любому не катило.
Но если Алинка - элой, то кто же тогда я? Плебс, чернь, быдло, голодранка, нищебродка, прошмандовка, бл*ь, причем почему-то бесхвостая, короче, полный набор, кроме морлочьей силы и морлочьего же права жрать мясо .
Накатывало иногда. Бешено, до дрожи в коленках, до тошноты и темноты в голове. Хотелось влепить между этих голубеньких ангельских глазок, проломить череп, выдернуть мозг и с наслаждением размазать его по стенке. Но сразу же вспыхивали в памяти заведующая детсадом и змея, причем не столько заведующая, сколько именно змея. Как она извивается, корчится, выпучивает свои отвратительные гляделки. Гадкое зрелище. Но срабатывало железно. Злоба отступала, успокаивалась, вздрагивая внутри, и Алинка, не понимая, по какому краю только что прошла, праздновала победу над этой тупой Великановой.
Но день придет, я чувствовала это, знала. Тем и жила.
На четырнадцатилетие папа подарил мне сережки. Маленькие золотые сережки с циркониевым камушком.
Кто из девчат когда-нибудь учился в классе, где у всех есть золотые сережки, да еще и не по одному комплекту, тот меня поймет. У меня вообще сережек не было никогда. Никаких. Папе сказать я стеснялась. Да и... мы же с папой не элои. Иной раз поджимало так, что на хлеб с молоком едва хватало, что уже там о золотых украшениях говорить.
Папа последний год начал пить, просто кошмар. Давило военное прошлое, давил Грозный, отнявший семью, давила жизнь с ее продажной несправедливостью. Я понимала папу, жалела его. Но он пил, и этим было сказано все.
Недавно и я нашла себе дело: разносить газеты. Приходилось ездить в другой район, таскать тяжелую тележку на колесиках, ну, справлялась потихоньку. Главный упор был на учебу. Выучусь, поступлю в вуз, приобрету профессию, стану зарабатывать; пробьемся. Если бы папа еще так не пил... эх, мечты, мечты.
И вот мой папа подарил мне сережки. Тебе, сказал. Нехорошо, когда девчонка без сережек, сказал. Носи.
Уши я проколола себе сама. Что там сложного... игла, спирт, изрядно разбавленный водой... Кстати, любимый папин национальный спорт: притащить трехлитровую бутыль со спиртом, где брал только. И цедить, потихоньку разбавляя водой. Объем тот же, состав другой. На входе це-два аш-пять о-аш, через пару недель на выходе - чистейшая аш-два-о...
Уши зажили быстро, буквально за пару дней. Но долго радоваться новеньким сережкам не пришлось.
Началось все на математике.
Душный класс, согнутые над тетрадями спины. Несравненная Алина отвечает урок. Неуверенно чертит на доске график. И обзывает его параболой.
- Умничка, Алиночка, пять, - хвалит математичка, Тамара Игнатьевна, известная в ученических кругах как Томка-стакан.
Бог знает почему 'стакан', Тамару Игнатьевну пьяной никто никогда не видел. Но учеников она резко разделяла по толщине кошелька родителей. И властвовала, с наслаждением ставя двойки 'тупому быдлу'
Мне двойку было не поставить. Даже четверку нарисовать - трудновато было. Когда я впервые схлопотала трояк на контрольной за то, что ошиблась даже не в вычислениях, в слове 'ответ'. В одной - из пяти! - задач написала 'отвед'. И за это - тройку. Одним словом, зло взяло, и математику я стала знать на десять с плюсом. А уж оформляла тетради и контрольные так, что там комар носа не подточит. Ну не к чему было придраться, совершенно не к чему. Ни единой неправильной запятой. Приходилось с наикислейшей рожей ставить мне пятерки. Я видела.
Ну, так и вот. Чертит Алиночка график и обзывает его гиперболой. Получает свою пятерочку. И тут вклиниваюсь я.
Дернуло меня за язык. Повело.
- Извините, Тамара Игнатьевна. Но это же не гипербола. Функция икс в третьей степени плюс икс... Это кубическая парабола. Вот, в учебнике...
А в учебнике четко, черным по белому, написано, что я права. По классу шепоток, у Алины багровеют уши. Я упиваюсь маленькой сладенькой местью. Математичка хлопает языком 'как рыба об лед'. Это, кстати, ее же собственное изречение, насчет льда и рыбы. Применяется к тем, кто у доски мямлит, не зная урока.
Короче, картина Репина, всем спать.
Звонок вовремя прозвенел. Разрядил обстановку...
Надо отдать должное Алине, мстить она стала не сразу. Проявила ум, так сказать. Вот на такое у нее мозги работали идеально. Дня через четыре, когда инцидент с математикой позабылся, она и ее банда заступили мне дорогу в маленьком сквере возле нашего двора.
Сквер этот был жалким огрызком громадного парка из моего далекого детства. Парк сожрали новостройки и автостоянки, остался лишь клочок возле нашего двора. И тот, поговаривали, скоро снесут: некоторым, особо 'бедным', соседям свои вторые и третьи машины ставить негде.
Дорожка шла между старых деревьев, смыкавших кроны высоко в поднебесье. На этой дорожке я училась гонять на велосипеде... папа придерживал за багажник, а я крутила педали и вдруг почувствовала, что никто больше не держит, оглянулась, а папы рядом нет, стоит далеко-далеко, машет рукой и смеется... конечно, я тут же шлепнулась! Разбитые коленки, ободранный нос, сопли и слезы, да. Как давно это было. Большая часть дорожки лежит теперь в котловане с социальным долгостроем; обещали квартиры ветеранам ВОВ, ну, вот и строят... по полкирпичика в год...
- Привет, плечевка,- алинкин голос разорвал тишину.- На какую трассу путь держишь?
Глумливый гогот, прямо как тот закадровый ржач в этих дебильных ТВ-комедиях. Свита алиночкина угорает, им смешно. Мне не смешно. Их много, а я одна, вокруг деревья, на дорожке - пара мамашек с колясками, та еще подмога.
Кажется, я попала.
- Не твое дело,- огрызнулась я.
Будут бить. Будут, непременно. Но только... кому-то придется начать первому. И получить в глаз, в брюхо или еще в какую часть тела. Без дураков получить, больно. Был уже прецедент. То-то Алиночка прихватила с собой побольше народу.
- Золотишком разжилась, смотрю. Где украла?
- Я не крала!- возмутилась я.- Папа подарил.
- Подарил!- Алинка высунула язык и плюнула мне под ноги.- Да откуда у твоего алкаша деньги на такие подарочки?
- Сама алкашка!
- Э, да ведь эти сережки - мои!
- Что?!
- Да то самое. Мои сережки. Ты у меня их украла. У меня на той неделе они были. Были ведь, верно?- обернулась она к своим подружкам.
Те захихикали и сказали, что были, именно такие, с камушком.
- Я их перед физ-рой сняла, а ты в раздевалке оставалась, больная-нищасная, затычки меняла. Вот и украла мои сережки. Сама краденое отдашь или как?
- Да пошла ты!- крикнула я.- Брехло! Это мои сережки!
И получила удар по голове. Сзади. Чем-то тяжелым. Охнула, оселаюю в ушах зазвенело.
- Она мои сережки украла,- объясняла Алинка кому-то из прохожих, может, тем же мамашкам.
Как в дурном сне я услышала чей-то сочувствующий голос:
- Вот и правильно, всыпьте ей еще, чтобы впредь не таскала чужое! Молодцы ребята. С воровками так и надо обходится. Молодая да ранняя, ай-яй-яй! Куда мир катится?..
Голос отдалялся... мир кружился черным колодцем. Алинка наклонилась, выдернула сережки и смачно харкнула мне в лицо:
- Отдыхай... кубическая парабола! В школе увидимся.
Не знаю, как я домой добралась. Как в тумане. Голова болела. На затылке вспухла здоровенная гуля, тошнило. Чем это они меня, хотелось бы знать...
Больше всего бесило унижение. Плевок в лицо, воровка... Память выжигало огнем.
А где-то в глубине души корчилась в страшных муках черная змея.
Алинка победно пришла в школу в моих сережках. И всем в классе рассказала, как я украла у нее эти сережки и как она, Алинка, вернула назад краденое. Это уже было слишком. Это уже было настолько слишком, что не передать. Но что я могла сделать? Доказывать, что не верблюд? Но если оправдываешься, значит, уже виновата. Кроме того, есть в этих делах так называемое право первой ночи: кто первым оболгал врага, тот и прав. Алинке верили. Алинке почему-то всегда верили. Как же, ангелочек. Красавица, спортсменка, отличница. Доченька известных бизнесменов Нееловых.
Как же я ее ненавидела!
Вечером того же дня папа спросил у меня, где его подарок, почему не ношу. А мне и сказать ему было нечего. Не про Алинку же мямлить. Но солгать единственному близкому мне человеку...
Папа не стал меня мучить. Раскрыл ладонь, протянул мне... сережки. Те самые.
- Папа!
Меня взорвало слезами. Я рыдала, рыдала и рыдала, не умея остановиться. Папа обнял меня, как маленькую, прижал к себе. Я вцепилась в него и заревела еще сильнее...
Папа молчал. Он вообще не любил много разговаривать. Но его молчание никогда не становилось знаком согласия. Оно рассказывало больше, чем любые слова.
Вечером, на привычном месте, в беседке, Алинка в очередной раз похвалялась перед компанией, как она нае... эту дуру Великанову. И поделом. Нефиг быдлу в золоте расхаживать. А сережки эти - вот они! Ха-ха!
Алина упивалась привычной ролью и не замечала, как умолкают дружки, как бледнеют и вытягиваются их лица. Неладное Алина почувствовала далеко не сразу. Но все же почувствовала и обернулась.
Он стоял неподвижно и молчал. Седой старик с военной выправкой и тростью в руке.
Отец Насти Великановой.
Он молчал, но молчал настолько внушительно и грозно, что Алина поневоле попятилась. Обернулась, ища поддержки.
За спиной не оказалось никого. Дружки сбежали, едва запахло жареным. Порыв ледяного ветра хлестнул в лицо, сбил дыхание. Алина вдруг поняла, что перед этим, контуженным войнами, психом осталась совершенно одна. Как даст еще своей палкой... с него станется!
Полковник Великанов по-прежнему молчал. Но алинины руки сами вынули трофейные серьги из ушей. Зло взяло верх над разумом, и девчонка швырнула сережки на землю, под ноги страшному старику. Еще хотела выкрикнуть: 'на, подавись, сука!' Но матерные слова сдохли, не успев родиться.
Под взглядом пенсионера Алина нагнулась, затем опустилась на колени и долго шарила в жухлой траве. Наконец нашла и подобрала серьги. Поднялась как во сне. Протянула руку...
Настин отец не шевельнулся. Алина не сразу сообразила, что от нее требуется. Потом дошло. Она положила сережки на лавочку, попятилась... Пятилась до тех пор, пока не споткнулась. Упала с размаху, больно припечатавшись копчиком о камень.
И снова отказал язык. Алина ослепла от боли, выбившей на щеки слезы, но не посмела даже пискнуть, не то, что вспомнить про чью-нибудь мать.
Когда она, наконец, проморгалась и нашла в себе силы подняться, старого Великанова уже не было рядом...
- Не лги, дочь,- сказал мне тогда папа.- Всегда говори правду. Чего бы тебе это ни стоило... И вот еще: пора тебе научиться защищать себя от шакалов.
Он учил меня в промежутках между запоями. Толку с той учебы, прямо скажем, было немного. Но папа верил, что у меня получается хорошо.
А как оно могло получаться хорошо? Он объяснял, спокойно и рассудительно, как убить или покалечить и не бояться крови, не бояться последствий. 'Запомни, дочь, в крысиной драке побеждает сильнейший духом. В бою - никаких сомнений, никаких колебаний. Удар - труп, удар - труп. Знаешь, какой бой самый правильный? Тот, в котором ты победила. Победителей не судят. А проигравшие отправляются в ад'.
Бедный папа.
Напиваясь, он не бузил, как большинство пьяных, не орал песен, не гонял меня с ножом и топором. Он сидел и пил, пил, пил, пока в доме не заканчивалось спиртное. Он пил и плакал. Большой, крепкий мужчина плакал как ребенок, не умея выразить словами свое горе. Зачастил на кладбище, подолгу сидел перед могильной плитой, снова пил и снова плакал. Мне пришлось выучиться водить наш старенький мотоцикл с коляской. Инстинкт самосохранения взыграл, потому что пьяный за рулем, сами понимаете, кто.
Недавно аэропорт, оказавшийся в черте расползающегося по всем направлениям города, перенесли на новое место. К аэропорту бросили новую скоростную трассу, замкнувшую объездное кольцо; теперь автомобильный транзит огибал город, не отвлекаясь на пробки. Дорога пролегла недалеко от холмов, приютивших старое кладбище. С тех же холмов прекрасно просматривался аэропорт.
В 'тихом городке' стало неуютно и шумно. Эрбасы и боинги, утробно ревя, ложились на курс как раз над крестами. Иная железная птица разгонялась в горизонтальном полете так низко, что, при желании, можно было через эллипсы иллюминаторов разглядеть головы пассажиров в салоне. Автомобильная трасса добавляла свое.
Прежнее молчаливое величие старого кладбища испарилось под натиском прогресса без следа.
Усопшим любой шум по фигу, верно? Их пробудит лишь труба Судного дня...
Гулкая тишина пустой квартиры давит на уши. Батареи не топят. Холодно. За окном - непогода. Яростный ветер швыряет в стекла заряды злобного ливня. Я плотнее закутываюсь в шерстяной плед, грею озябшие ладони в шерстке старенькой кошки...
Муську я принесла давным-давно, лет шесть назад. Подобрала кошку с перебитой лапкой и принесла. Муська уже тогда не была котеночком, а теперь... Теперь вот доживала свой век, относясь к подступившей старости с поистине кошачьим презрением. Могла, к примеру, взодраться по шторам под потолок и, не имея сил спуститься, орать на всю квартиру хриплым мявом. Снимаешь ее, ругаешь ее, напоминаешь про возраст и про то, что нечего скакать как лошадь, не маленькая уже. А она смотрит, щурит свои желтые гляделки и мурлычет как трактор. Мол, да ладно тебе, хозяйка, да какие мои годы...
Как-то навалилось все сразу. Папа заболел. Лежал в больнице, и химия термоядом выжигала ему вены. Серьезный доктор не хотел со мной разговаривать, требовал, чтобы пришли старшие родственники. Я стояла насмерть. Требовала, умоляла, плакала, кричала. Может быть, потому, что догадывалась, интуитивно предвидела результат? Доктор в конце концов сдался и объяснил диагноз. 'Надежда есть?'- спросила у него я. 'Надейтесь',- пожал врач плечами. Что он мог сказать еще? Разве только назвать стоимость ампул препарата с лязгающим металлическим названием 'гемзар' - от пяти до семи тысяч. Рублей. Найдете, будет очень хорошо. Потому что то, что выделяется федеральной программой... сами понимаете. И устарело и не настолько эффективно и... в наличии сейчас нет, ждите.
Как будто опухоль будет ждать тоже...
Вот так в нашей квартире поселилась гулкая пустота, а за окном начали сгущаться тени.
Учиться и ухаживать за папой было тяжело. Федеральный онкологический центр находился в районном центре, туда надо было ездить, стоять в пробках. Школу (но не учебу!) я забросила совсем. Приходила только на контрольные, которые сдавала строго на пятерки. Я хотела поступить в вуз, получить образование. Я очень хотела поступить! Мне не улыбалось всю жизнь провести кассиром или, того хуже, дворником. А учиться я собралась не на киноактера, не на юриста и не на переводчика, я выбрала факультет информационных технологий. Программисты сейчас в цене. Да не те, что в РПГ режутся и 'вконтакте' сутками висят, а настоящие, думающие специалисты. Только вот компьютера своего у меня не было. Мечтала о ноутбуке. Самом дешевом, пускай даже подержанном, они не так уж и дорого стоили, я узнавала...
Но компьютер оставался недосягаемой мечтой. Учиться, готовиться к поступлению в вуз и ухаживать за папой в больнице было тяжело. Я уставала. Уставала до синего визгу, до потери пульса. Кратковременно, мушки темные в глазах, цепляешься за стенку и держишь, держишь ускользающую из-под ладоней опору, пока мир не закончит вращаться черным колодцем, на дне которого стережет черная змея.
Змея разевала пасть и тихо, зловеще шипела. Шум в ушах... наверное, было какое-то научное объяснение. Но я отчетливо слышала змеиный шип. И быстро выучилась пугаться длинных узких червеобразных предметов. Обрезки труб в полумраке оживали и шипели в уши, дождевые черви открывали полные острых зубов пасти, длинная кишка больничного коридора качалась в глазах пятнистой гадючьей шкурой...
Школьная жизнь между тем била ключом, кого и по голове. Изнасиловали шестиклассницу. Заманили после уроков в школьный туалет и изнасиловали. Избили, это само собой. Все снимали на телефон, чтобы выложить потом ролик в интернете.
До суда не дошло. 'За полным примирением сторон', как-то так это формулируется. Отца девчонки купили за спиртное, а принципиальную мать избили в подворотне и сказали, что другой раз вообще убьют. Предварительно загнав черенок лопаты в задницу. Черенок, тот самый, показывали. Им же, черенком тем, и били. Женщина лежала теперь в реанимации...
Слухи, в общем, ходили самые разные. Девочка в школе больше не появлялась. Еще бы!
Лешка Бурданенко, главный алинкин прихвостень, тоже чей-то сыночек, притащил видео с заснятым изнасилованием в класс. Взял в интернете или сам участвовал? Не знаю. А только в классе посмотрели ролик почти все. Хихикали, острили, ржали. Алинка царствовала. Выступала, так сказать, первым голосом.
Да, она вела, и за ней шли. Этого у Алины при всем желании не отберешь. Прирожденный лидер, с харизмой и умением дергать за потаенные ниточки чужие души. Может быть, родись она в обычной, не испорченной легкими деньгами семье, из нее получился бы неординарный человек. Свободный, сильный, честный, смелый... Не знаю. Получилось из нее то, что получилось. Сволочь получилась. Первостатейная!
Когда до меня дошло, что они там, всей кодлой своей, смотрят...
Ударило в виски, замутило. У Алинки был в руке бутерброд с колбасой. Какая-то копченая, салями, что ли. Колбасный дух ударил в ноздри. Я не помнила, когда в последний раз ела колбасу, когда вообще ела по нормальному хоть что-нибудь, кроме опостылевших - 'для сочного цыпленка'!- кубиков 'магги'.
- Да на, сучка. На!- Алинка вдруг сунула мне в руки надкусанный бутерброд.- Жри!
Я машинально взяла; в глазах стемнело.
- Сейчас сожрет!- хохотнула Алинка, пихая локтем Бурданенко.- Гляди, сожрет и не подавится. Га-га!
- Хи-хи-хи,- залилась алинкина свита.
Змея во мне вскинула вдруг тупую черную голову. Ей тоже хотелось жрать, но не любой же ценой!
Я впечатала бутерброд в ненавистную морду. И тут вошла учительница. 'Любимая' моя Тамара Игнатьевна. Классный руководитель.
И было позорище. Меня поставили у доски. Меня воспитывали. Меня совестили и, заводя глаза к потолку, вопрошали Высшие Силы о современной испорченной молодежи, пресловутом поколении 'некст', которое стремительно катится в пропасть и тянет за собой всю страну. А под финал последовало требование извиниться перед невинно пострадавшей Алиночкой. Девочка хотела угостить одноклассницу колбаской,- так и сказала, 'колбаской'!- всего-то навсего, и вот, какая чернейшая неблагодарность за добрый поступок. Извиниться, извиниться немедленно, срочно, прямо сейчас, не сходя с места. Мы тебя слушаем, Великанова. Класс ждет!
Всю эту пламенную речь я прослушала, разглядывая исшорканные носки собственных туфель. В одно ухо влетело, в другое вылетело, переморгаю, в первый раз что ли. Но извиниться...
Я вскинула голову. Посмотрела классной в глаза. Долго смотрела, и видно, было что-то в моем взгляде такое, отчего она захлебнулась праведным своим возмущением.
- Ваша Алина сказала: 'На, сука. Жри!'- тихо, с ненавистью, выговорила я.- Вы бы сожрали, Тамара Игнатьевна. А я лучше сдохну!
- Что? Да как ты смеешь... вон! Вон из класса! Хамло!
Я развернулась и вышла.
В коридоре стояла тишина, шел урок. Я присела на широкий подоконник, стала смотреть во двор. Шел снег, первый снег в этом году. Он мягко падал, кружась. И, казалось, не снег это, - пепел. Как в фильме 'Сайлент Хилл'. Там, где дочь исчезла из машины, а мать пытается понять, куда.
Дорога без начала и конца, и крупный пепел, снегом сыплющийся с низких небес.
Не знаю, сколько времени я так просидела. Коридор наполнялся гамом перемен и стихал тишиной уроков. Все это жило где-то там, за пределами сознания. Меня словно бы вытолкнуло куда-то, закрыло пузырем невнимания. Тамара Игнатьевна прошла мимо с гордо поднятой головой. Алинка не тронула тоже.
Снег шел, школа опустела, я продолжала сидеть неподвижно.
- Великанова,- окликнул неприятный голос.
Я нехотя обернулась.
Нашу русичку знали, ненавидели и боялись все, включая директора, который сам когда-то у нее учился. Дракон в юбке. Она могла вдолбить грамматику в голову самому последнему анацефалу. Умела поставить на место любого хулигана. Двухметровые повелители шпаны и подворотен в присутствии 'любимой' учительницы смирели и сдувались до размеров горошины. Маленькая, тощая, высушенная возрастом Маргарита Рустемовна каким-то непостижимым образом умудрялась смотреть на акселератов-старшеклассничков сверху вниз. Картина Репина: построение провинившихся амбалов силами и средствами одного-единственного учителя русского языка. Кто хоть раз видел или - тьфу-тьфу через левое плечо!- сам участвовал в 'параде', подтвердит: впечатления незабываемые.
- Все знаю,- сказала Маргарита Рустемовна.
Я дернула плечом. Сейчас начнет воспитывать в своем фирменном стиле... Бессовестная и распутная молодежь стояла у русички отдельным пунктиком. Эта самая молодежь навязла в зубах у всех школьных учителей, но особенно шизофренично - именно у Рустемовны. Застрелиться проще, чем ее выслушивать.
- Переходи ко мне в класс, Великанова,- вдруг сказала Маргарита Рустемовна.
Я молча вытаращилась на нее и воздуха не хватило. Вот уж сюрприз! Вместо нотации...
- Шкуру спущу, - добавила она,- но в вуз ты у меня поступишь.
Весь вечер я просидела с папой. Он спал, утомленный болезнью. Жалко и больно было видеть, во что превратился недавний статный красавец-мужчина, мой отец. Я сидела, дремала, вскидывалась и вслушивалась - дышит? Не дышит? Дышал. Отпускало...
Домой я возвращалась за полночь. Решила срезать угол через не добитый парковками сквер, тысячу раз здесь ходила, подумаешь, пройду и сегодня. Потеплело, непогода рвала деревья, сыпала мелким снегом вперемешку с дождем. Зонтик тут бесполезен, всего лучше подошел бы дождевик. Но не было у меня ни дождевика ни зонтика. Капюшон старой куртки, вот и все дела.
Шаги. Шаги за спиной. Я остановилась, вслушалась. Обернулась. Да никого... Померещилось.
Но я заторопилась. Так, на всякий случай.
Снова шаги. Ближе, ближе... В груди змеей шевельнулся холод. Я вдруг как-то особенно остро поняла, что час слишком ранний, что в сквере никого, что до конца дорожки и оживленной даже в этакую рань улицы еще далеко. Шаги участились. Преследователь заторопился следом. Маньяк? Насильник? Убийца?
Только этого еще не хватало!
Я почти бежала, задыхаясь, в боку кололо. За мной бежали тоже. И догоняли, догоняли...
Я не выдержала, обернулась. И вовремя: кулак летел. Кастет на пальцах отблескивал тусклым металлом. Я ушла в сторону: тело само вспомнило папину науку. Шаг, еще шаг... маньяк промахивается с ударом, с трудом удерживается на ногах. С матюгами разворачивается на меня... Он пьян, но не до потери разума, а так, слегка. Мутные глаза горят злобой, зубы оскалены.
Я пятилась, пока не уперлась спиной в дерево, а урод наступал, матерясь. Жесткая пятерня сграбастала меня за ворот. Коленки подогнулись. И...
...змея во мне резко вскинула голову, подобралась для рывка...
...и прыгнула.
Я словно наяву увидела тугое черное тело, летящее в лицо пьяному человеку. Сморгнула, наваждение исчезло. А этот ублюдок дико заорал, будто его и впрямь ужалило. Он орал, орал и орал, долгим нескончаемым воплем. Хватался за голову, вертелся на одном месте, споткнулся, упал, начал корчиться, выламываясь в страшных судорогах. Потом затих, резко, рывком, будто кто его выключил. Порыв ветра донес характерный запах: ушлепок обмочился.
Я отклеилась от дерева. Меня трясло, но вместе с испугом странное тепло разливалось по телу, незнакомая, но такая правильная, сладкая боль, переходящая в наслаждение. Я тихонько пошла прочь, сначала осторожно, затем быстрее и быстрее, в конце сквера я уже почти бежала.
Потом, в местных новостях по ТВ, мелькнет: на улице такой-то - на нашей улице!- подобран при странных обстоятельствах душевнобольной мужчина. Он не понимал, когда к нему обращались, делал все дела себе в штаны и хныкал как младенец. Спецбригада забрала его в психдиспансер. Родственники разыскиваются... Но это будет потом. А тогда...
...Пустая квартира встретила ватной тишиной. Кошка бросилась в ноги, и вдруг остановилась, будто натолкнувшись на преграду. Проехалась лапами по линолеуму пола. И зашипела, прижимая уши, яростно, злобно.
- Муська, ты чего? Глупая!
А, запах! Запах того урода. Вот зверь и не признает. Надо помыться. И поспать хоть немного, утром в школу, а из школы - к папе в больницу...
В коридорном зеркале мелькнуло мое отражение. Я не любила смотреться в зеркала, знала, что уродилась в мать-чеченку и от того неземной красой не страдаю ни разу. Но здесь, сейчас, будто что толкнуло меня.
Я пристально всматривалась в свое лицо и с удивлением понимала, что красива. Не алинкиной херувимьей безликостью, а мрачной, демонической красотой истинной дочери гор. Черные волосы, смуглая кожа, нос горбинкой, алые губы, черные же глаза. Настоящая ведьма.
Или упырь.
Мне не хватало денег. Девять тысяч, и где их взять, не имела никакого понятия. Три ампулы гемзара стоили пятнадцать тысяч. Шесть наскребла... но требовалось еще девять.
Девять тысяч!
Просить взаймы... У кого из соседей будет лишней такая сумма?! Отдавать-то нечем. Я б сама заняла? Не знаю. Впрочем, кто мог и хотел, тот занял. Понемногу, сколько могли. Набралось шесть тысяч. Я положила их в комод и заплакала. Рыдала, как в детстве, едва ли не в голос, и змея тяжко ворочалась, скручивала желудок в тугой, сосущий, голодный ком.
Почему? За что? За что нам с папой это?!
Далекий вой за окном дергал нервы. Волки... откуда в городе волки?
Наутро я поняла, у кого можно взять взаймы девять тысяч. Вот только идти к Алине на поклон - противно, мерзко, лучше сдохнуть. Красть - подло, так? Но Алинке эти девять тысяч - на один чих, а мне... а я должна,- нет, обязана!- купить жизнь папе. Он меня не поймет, конечно же. Но то, о чем он не знает, ему не повредит. А он не узнает.
Видеокамеры стояли у нас только в гардеробе. Чтобы по шкафчикам никто не лазил. В классе камер не было. В коридоре тоже. Алинка, уверенная в своей королевской неприкосновенности - кому же захочется добровольно лезть в петлю?- разбрасывала свои вещи где попало и как попало, с беспечностью человека, не привыкшего беречь что бы то ни было. Я выбрала момент, когда все ускакали в столовую. Бег в столовую - отдельный вид национального спорта. Класс несся туда не столько из-за голода, сколько из азарта. Соревнование: кто в экстремальном слаломе по лестнице первым расшибет башку. Себе или другому. А еще в столовой можно покидаться хлебными мякишами, наподдать пинка мелюзге, опрокинуть горячий какао кому-нибудь на темечко или новый пиджак,- словом, от души развлечься в меру своей испорченности.
Форменное скотство.
Пятитысячные бумажки валялись в алинкиной сумочке как попало. Скомканные, скрученные, надорванные. Я не считала их. Схватила первые две попавшиеся, спрятала в лифчик. Отпрыгнула к своему месту и раскрыла учебник, вроде готовлюсь к предмету. Я никогда не ходила в столовую, все о том знали, значит, подозрений не вызову, ну, а уж о моей принципиальности тоже знали все. Кража и Великанова - несовместимы, точка. Сердце колотилось, бухая в ребра. Перчатку только надо будет выкинуть в бачок не на школьном дворе, а где-нибудь в городе. Мало ли.
Да не хватится Алинка тех денег! Она же их считать толком не умеет. А мне нужно выкупить папину жизнь.
Больничная палата... Дело даже не в ремонте, которого этой узкой, пеналом, комнате на шестерых не дождаться никогда. А в том особом, присущем лишь больницам, запахе. Запахе лекарств, застарелой мочи, страдания, предсмертных хрипов, кислой вони затхлого помещения и отчетливой хлорной составляющей поломойного ведра.
Положено по инструкции мыть полы хлоркой. Кого волнует, что у людей больные легкие, что тяжело дышать, что хлорка хуже любых адовых мук? Окно открыть проветрить... ну, открой, попробуй. Зимой. При минусах снаружи и негреющей батарее внутри.
- Девочка моя,- папа положил слабую ладонь мне на руку.- Доченька. Пришла...
- Я лекарство принесла,- сказала я.- Оно поможет, ты поправишься, ты обязательно поправишься, папа!
Он не слушал меня. Улыбался. Улыбка не была беспомощной, нет. Прежняя добрая улыбка моего папы, самого замечательного папы в мире. Но я смотрела, слушала прерывистое, тяжелое дыхание, и меня скручивало холодом.
- Прости меня, доченька,- говорил он.- Прости дурака... Прости, пожалуйста.
- Пап, да за что?- оторопела я.- Ты что, папа?
- Там, в книгах... Наверху. Большая Советская Энциклопедия, том третий. Там конверт, белый, без марок, в конверте письмо,- папины пальцы сжались на моем запястье с неожиданной силой.- Прочитай его, доченька. Обязательно прочитай.
- Папа!
- Прочитай письмо! Прочитаешь?
- Конечно, прочитаю. Но что за глупости, пап? Тебе полегчает, выпишут, приедем домой, ты сам прочтешь.
- Девочка моя,- улыбался он, не слушая.- Мое солнышко: Свет в окошке. Знала бы ты... если б ты знала... как я... виноват перед тобой. Прости меня, ласточка. Прости, родная...
Я держала его за руку, пока он не уснул. Поправила одеяло и задохнулась от громадного чувства. Мой папа. Самый близкий, самый родной мой человечек...
Жгло слезами. Вышла в коридор, встала у окна. Коридор плыл, качался перед глазами. Тихо, тоненько звенело в ушах. Мимо шла медсестра Люба, я знала ее, хороший человек. Поздоровались.
- Что, прощаться начал?- участливо спросила она.
Я непонимающе посмотрела на нее.
- Все они так,- медленно, устало говорила медсестра.- Это уж... закон. Чувствуют! А все потому, что наполовину уже там. Крепись, девочка. Крепись...
Она сжала мое плечо, сочувствуя. Потом пошла дальше. А меня ожгло ужасом. Я влетела в палату: папа спал. Спал, спал, спал!
Но дыхание не хрипело, со свистом расправляя посеченные метастазами бронхи, и на безвольно упавшей вдоль тела руке синели ногти...
Потом были: крик, истерика в кабинете у доктора, обморок и рвотный запах нашатыря
- Как же так! Я же принесла лекарство!- я держала проклятые ампулы на ладони и ладонь тряслась.- Вот же, я принесла! Я принесла вам гемзар!
Доктор не утешал меня и не уговаривал и по щекам, чтобы вывести из истерики, не бил. Он просто сидел рядом и держал за руку. Его молчаливое участие крепко удерживало меня на грани черного колодца; а я балансировала на самой грани. Змея рвалась на волю, крушить и убивать. Как, каким чудом я удержала ее в колодце? Не знаю. Доктор, вот он один, наверное, и знает. Он держал меня за руку, и тепло его ладони надежно удерживало от последнего полета в пропасть...
Я осталась на ночь в больнице. Доктор позволил. Под утро, после планерки, он принес деньги. Двадцать тысяч, мелкими купюрами. Я бездумно пересчитала их и в память врезалась эта цифра: ровно двадцать тысяч. Доктор сказал, что купит у меня гемзар. Что мне тот гемзар уже ни к чему, а ему, врачу, пригодится...
Все было как в тумане. В тумане я взяла деньги, в тумане пошла домой, в тумане же завертелась организационная суета подготовки похорон. Помогали соседи, те, кто не жалел тогда занимать на лекарства, помогали папины сослуживцы, еще какие-то люди. Сама бы я ни за что не справилась.
На третий, как и положено, день папу отвезли на кладбище. К фамильной плите.
Тяжелая гробовая крышка распополамила мир. Полетели вниз комья мерзлой земли. И оборвалось сердце: все, это навечно, это навсегда. Навсегда.
Темнело. Пошел снег, укрывая саваном траурные венки на свежем холме. Тишина упала на старое кладбище, тишина, периодически вспарываемая истошным ревом самолетных турбин. Аэропорт сверкал, как новая елочная игрушка. Когда-то давно, на его месте, стоял голый пустырь...
Квартира встретила гулкой пустотой. Пустыми бельмами смотрели завешенные простынями зеркала. Кошка, напуганная толпами незнакомых людей, прошедших за эти стремительные дни через нашу квартиру, сидела под диваном и скулила в бессильном отчаянии. На 'кис-кис' не отзывалась, а отодвинуть тяжелый, винтажный, как теперь говорят, диван мне было не под силу. Не шваброй же доставать бедного зверя! Я поставила мисочки с водой и питьем, осторожно вышла из комнаты. Пусть в себя придет хоть немного. Потом сама выйдет.
Я, не раздеваясь, забралась в постель, завернулась в плед и свернулась в комок. Никак не могла согреться, засовывала ледяные руки под мышки, поджимала озябшие ступни. Где-то на задворках разума мелькало, что школа, что будет контрольная по математике, важная какая-то контрольная, срез знаний или типа того, я должна быть непременно, должна... завтра...
Луна недобро светила в незашторенное окно, била в глаза негреющим светом. Вокруг белого диска стояла тройная кольцевая радуга, гало. Рваное облако неспешно наплывало на земной спутник, обретая зримые очертания запрокинутой волчьей головы. Далекий яростный вой ворвался в уши.
Я вздрогнула, наваждение пропало. Но змея, зло ворочавшаяся в сознании, осталась. Тяжелое удушье осталось. Страх не давал пошевелиться. Равнодушным безразличием пришла мысль замерзнуть насмерть и не очнуться больше никогда. Так все и застыло до утра, до первого луча негреющего зимнего солнца...
В школу я опоздала. Математика была третьим уроком, а я пропустила первые два, так что вроде бы ничего страшного. Алинка все-таки хватилась украденных мною денег. Подозрение пало на Лешку Бурданенко. Лешка упрямо не сознавался в том, чего не совершал. Как говорится, заело его на принцип. Ему обещали вечерний правеж, и - 'чтоб заранее звонил в похоронное бюро, гроб заказывал'. Лешка злобно матерился в ответ.
И плевать. Алексей означало 'защитник', но какой же ты защитник, если всегда рад поглумиться над чужой бедой? Хватало же совести смотреть тот видеоролик, с изнасилованием. Смотреть и комментировать его...
Звонок.
Контрольную написала на автопилоте, бездумно. Впервые в жизни мне была безразлична оценка. Язвительные замечания Тамары Игнатьевны пролетали мимо, не задевая сознания. Впервые в жизни мне было все равно, что она скажет. Я отдала ей листы с выполненными заданиями и пошла к двери; что мне еще было здесь делать. Пришла, написала контрольную, и все, видала я вас всех.
- Великанова! Урок еще не окончен!
Я смотрела на учительницу и не понимала, что она от меня хочет. Я написала и сдала задание, что еще ей надо-то?
А ее опять понесло. На тему обкуренной молодежи. Которая по гаражам нанюхается, а потом на уроках кайфует. Я слышала и не слышала, и, в общем-то, не понимала, что мешает мне уйти. Это же так просто, развернуться и выйти в дверь. Ну, поставит неуд в дневнике. Ну, к директору отведет, песочить за неуважение к старшим и нарушение школьной дисциплины. Неуд. Директор. Смешно.
- Она отца вчера похоронила,- резко, не своим каким-то голосом сказала вдруг Алинка.
Тамара Игнатьевна сразу же заткнулась, пошла какими-то пятнами. Я пожала плечами и вышла из класса.
На школьном дворе Алинка сама подошла ко мне. Почему-то одна.
- Будешь?- протянула жестяную коробочку с длинными, 'дамскими' сигаретами.
Я мотнула головой. Ненавижу курево. Папа тоже не курил.