Аннотация: Мемуары моей бабушки, которые я отредактировала. Бабушка родилась в 1911-м году, а умерла в 2000-м, в ее мемуарах описана советская эпоха. Жизнь, какой она была "тогда".
История одной жизни
Автор: Ширяева О.К., под. ред. Чертилина А.С.
"И свои пострашнее татар..."
Е. Евтушенко
Россия, 1911-2000 г.г.
Родилась я в городе Киеве, в семье младшего офицера, 17-ого октября по старому и 30 октября по новому стилю. Отец был из разночинцев, мать из потомственной дворянской семьи. Отец мечтал о двенадцати сыновьях. Первым родился мальчик, которого назвали Серафимом. Затем на свет появилась моя сестра Александра, как говорил отец, первая ошибка. Потом Татьяна. И, наконец, когда вновь ждали мальчика, на свет появилась я, которую нарекли Ольгой. Это была третья и последняя "ошибка" моих родителей.
Мой отец - Константин Захарьевич Ширяев, мать - Ольга Николаевна Ширяева, в девичестве Ивенсен. С моим рождением в семье появились Ольга-большая и Ольга-маленькая.
Я, конечно, плохо помню это время. Но из рассказов знаю, что дом у нас был средней обеспеченности. Мы занимали шестикомнатную квартиру, в которой помимо нашей семьи жили няня и прислуга. У отца был денщик. Летом выезжали на дачу, в Мотовиловку. Дом жил на широкую ногу, часто собирались гости. В гостиной и столовой до утра горели свечи, в детскую доносились отрывки музыки и разговоров взрослых. Жизнь в России шла своим чередом, и мало кто мог представить, какие страшные события ждут нас в самом ближайшем будущем.
Первые мои отчетливые воспоминания относятся к 1915-ому году, когда летом отца провожали на войну. Помню до сих пор острое ощущение горьких, удушливых слез. С тех пор жить становилось все трудней. Лето 1916-ого мы проводили на даче. К нам часто приезжали гости, тетя Нюся, мамина сестра и ее сын Сережа. Сережа к тому времени только-только стал гимназистом, чем очень гордился. Он забавно щелкал при ходьбе каблучками, галантно целовал дамам ручки и казался нам, детям, верхом элегантности.
По заведенному в доме порядку дети жили своей, отдельной от взрослых, жизнью. У нас был собственный режим дня и, даже, собственный стол на террасе, где мы питались отдельно от взрослых. Перед дачным домом был раскинут сад, с дорожками, клумбами и беседками, за домом росли фруктовые деревья, а за ними располагалась большая площадка для детских игр. За площадкой был луг, принадлежащий помещику Кауфману, за лугом тихая, маленькая речка с камышовыми берегами и таинственными лилиями в воде, куда нам строго-настрого запрещали ходить. Но, конечно, запретный плод всегда сладок и потому мы все время пытались удрать к реке.
Однажды мы нашли старую кастрюлю, убежали к реке и наловили там лягушек. Прикрыли кастрюльку с лягушками дощечкой и забрали с собой. Спрятали кастрюлю в детской. Днем мы ложились спать и в детской закрывали ставни, так как в темноте лучше спится. Разбудил нас крик бабушки, которая пришла посмотреть, как мы спим. Пока мы спали, лягушки откинули дощечку и шлепали по комнате, выпучив свои огромные глазищи. Естественно, мы были наказаны: нас оставили без сладкого.
Кухня на даче располагалась в отдельном домике. Там безраздельно царила кухарка Матрена. Она часто улыбалась. Несмотря на преклонный возраст, у нее были прекрасные белые зубы. Бабушка нам говорила, что Матрена грызет черные сухари и потому у нее такие хорошие зубы. Мир кухни казался нам волшебным и немного жутким. Я, помнится, ужасно испугалась, когда увидела курицу, бегающую без головы. И никак не могла понять, как это барашки, варящиеся в котле, становятся румяными, покрытыми хрустящей корочкой, когда попадают на стол.
Лето под Киевом жаркое. Вместе с деревенскими жителями мы ходили по грибы и по ягоды, справляли праздники. Самым красивым из них был день Ивана Купала. Девушки одевали нарядные платья и выходили к реке пускать венки со свечами. Вечером разводили огромный костер, через который прыгали самые смельчаки. По воскресеньям принято было посещать церковь. Об этих посещениях я помню лишь общую атмосферу торжественности да ужасную усталость ног.
Осенью мы вернулись в Киев и мама отвезла нас жить к бабушке и тете Нюсе. Старшие брат с сестрой пошли в гимназию, а мы с Таней сидели целыми днями дома. Квартира была гораздо меньше нашей. Из прислуги с нами осталась только няня. Парового отопления еще не было и в квартире топили печку. Мы очень любили сидеть перед печкой, на огромной шкуре медведя, которого папа когда-то давно убил на охоте в Нальчике, и слушать бабушкины сказки. Наша бабушка, Нина Николаевна Ивенсен, закончила институт благородных девиц, очень любила литературу и знала много сказок.
Зима 1916/1917-ого годов, была лютой и суровой. Начался голод, дрова были дефицитом. В нашей семье поддерживался порядок и делалось все возможное, чтоб мы, дети, не чувствовали лишений, но тревога заползала и в наши души. Однажды ночью мы проснулись от бабушкиного крика "Воры! Воры!". В окно столовой пытался залезть вор, но, в эту ночь, вопреки обыкновению, бабушка легла спать не в своей комнате, а в столовой. По дому поднялась тревога, во двор выскочил дворник с топором и незадачливый воришка был пойман. Однако, я так перепугалась от бабушкиного крика, что меня еле успокоили. А ночной страх с тех пор остался надолго.
Опишу нашу детскую. Это была просторная комната, с двумя дверьми и двумя окнами. Окна выходили во двор, перед ними росло большое дерево грецкого ореха, а за ним была видна широкая, мощенная кирпичом дорожка и флигель хозяина дома. Одна из дверей вела в столовую, другая - в бабушкину комнату. По одной стене стояли три кровати: Шурина, Танина и моя. У каждой из нас был собственный угол с игрушками, стол и тумбочка. Рядом с Таниным углом, где всегда царил идеальный порядок, располагался шкаф с зеркальными дверцами. Мне и Тане на ночь, рядом с кроватями, ставили ночные горшки. Однако, если в туалет нужно было по большому, мы должны были идти через столовую и темный коридор в туалет. После той истории с вором, я ужасно боялась темноты, а потому, когда однажды мне захотелось ночью в туалет, сделала все в ночной горшок, а после выкинула содержимое горшка за шкаф. Естественно, утром все обнаружилось. Пока няня с совочком убиралась за шкафом, я ходила за ней и за бабушкой повторяя "какая мышка нехорошая, что же она наделала!". Но после бабушка меня страшно наказала, закрыв на два часа в темной ванной. Я, конечно, сознавала, что виновата, но никак не могла понять, как же бабушка догадалась, что это я, а не мышка.
В ту зиму в Киеве наступила смена властей: красные, белые, украинская рада, Керенский, немцы. В одну из таких смен власти в город пришли белые. Трое красных, мужчина и две женщины, долго удерживались на колокольне Софийского собора. Они отстреливались вкруговую из пулемета до последнего патрона. Потом их выволокли из колокольни, изуродовали и бросили изуродованные тела на всеобщее обозрение в саду "Аркадия". Мы украдкой прошли туда, посмотреть на них. Это было ужасно: застывшие лица с выколотыми глазами, у тел были отрезаны некоторые части, все они были исколоты штыком.
Из окон мы смотрели бои. Я прекрасно помню взрыв, о котором пишет в своей "Белой Гвардии" Булгаков. У нас тогда вылетели все стекла.
От отца вестей не было, но косвенно мы знали, что он перешел на сторону Красной Армии. Выяснилось это следующим образом. К маме в столовую, где она работала, во время пребывания белых в городе, пришло несколько офицеров. Один из них начал перерывать ее вещи, а другой ударил ее и закричал: "Знаем, что твой муж перекинулся к красным. Давай, говори, где его сообщники скрываются". Но, поскольку, у мамы ничего не нашли, даже писем от отца, в тот раз дело только обыском и ограничилось. Однако стало ясно, что в Киеве больше оставаться нельзя. Потому, в одну из смен властей, мама, взяв с собой Серафима, меня и Таню, эвакуировалась из города вместе с "красным" госпиталем.
Перед отъездом к нам домой заехала одна из сестер милосердия (так тогда называли работниц госпиталя) и сказав, что поможет нам с вещами, забрала наши тюки и чемоданы, пообещав привезти их к поезду. Мы же поехали на вокзал с тетей Нюсей. Увы, та сестра на вокзале так и не появилась, поэтому мы отправились в путь в одних только летних платьях и сандалиях. Ехали мы в вагонах-теплушках. С нами поехала только мама. Последняя наша няня вернулась к себе, в деревню. Бабушка умерла в апреле 1917-ого, а сестра Шура с тетей Нюсей остались в Киеве.
Эшелон двигался медленно, часами стоял на разных станциях и полустанках. Серафим ехал в мужском вагоне, а мы с мамой и Таней на верхних нарах в женском. Рядом с нами ехала молоденькая, хорошенькая женщина, употреблявшая косметику, что вызывало у нас с Таней немалый интерес. Надо заметить, что внешне мы с Таней выглядели совершенно по-разному. Сестра была хорошенькой девчушкой с черными, живыми глазками, пухлыми губами и очень светлыми, вьющимися локонами. Я же представляла собой комичное зрелище: острижена была на-лысо (слишком густые волосы пришлось остричь из-за опасности заболеть вшами), уши оттопырены, худая как палка, меня всегда принимали за мальчика. Это страшно меня ранило, тем более что Таня все время дразнила меня уродиной и, смеясь, говорила: "Уши-то как торчат, никто тебя не полюбит". Я делала вид, что мне все равно, но в душе мечтала похорошеть. Днем мама уходила на работу, к раненым, в другие вагоны и мы были предоставлены сами себе. И вот, мечтая стать красавицей, я предложила Тане стащить у сестры милосердия косметику. Естественно, мы не стали рыться в ее вещах, а взяли то, что лежало сверху. Это оказалась коробка с пудрой. Спрятавшись под вагоном, мы высыпали всю пудру на себя. Боже! Мне казалось, что теперь прекрасней меня нет никого на свете. Когда мы обратно влезли в вагон, со всех сторон раздался дружный хохот. Потом, нам, естественно, крепко досталось.
Как-то, во время одной из стоянок, я побежала гулять. Залезла под один вагон, потом под другой и в ужасе поняла, что потерялась. С отчаянным воплем я побежала между стоящими составами, моля о помощи, но вокруг были лишь молчаливые вагоны. Вдруг из окна пассажирского вагона выглянула женщина и поманила меня к себе. Я рассказала ей о моем горе, она выслушала меня и угостила какао и хлебом с маслом. Угощение было поистине царским и я, наслаждаясь, забыла о своем горе. Потом пришел муж женщины, он был комиссаром какого-то полка. Из их разговора я поняла, что они хотят оставить меня себе, но сытую и довольную, меня это не волновало. Я уснула. А проснулась от шума: по вагону шла целая делегация, во главе с моей плачущей мамой. Увидев ее, я тоже заплакала и бросилась к ней.
Во время трехмесячного путешествия в теплушках по Украине было много всяческих эпизодов. В Кременчуге из воды вытащили утопленника, и мы бегали смотреть на него. Как-то, на стоянке, один из врачей демонстрировал гипноз, объектом которого была я. После этого рассказывали о разных фокусах, которые я делала под гипнозом, но я ничего не помнила. А мою сестру тому врачу загипнотизировать не удалось. Наконец, в августе, мы прибыли в Святогорск, где разместился госпиталь. Место его размещения было в пригороде, в сосновом бору на берегу реки Донец. Река эта широкая, бурная. Мост через нее был разрушен, остался только средний пролет, а для переправы положены доски. Ходить по нему было страшно. Каждый раз, переходя реку, я шла и думала: "Только не смотреть на воду, иначе закружится голова и я упаду". На другом берегу возвышались меловые горы, там же, в предгорье могила Пушкина: замшелая плита и таинственная тишина, висящая вокруг.
Поселились мы в небольшом дачном домике, расположенном в лесу с соснами в три обхвата. Первое время мама уходила на работу, а мы оставались дома одни. Но вскоре раздольная жизнь закончилась, мама сообщила нам, что мы будем ходить в детский сад. На следующий день нас с Таней, умытых и одетых в новую одежду, мама отвела в один из соседних домов, где уже было много детей. Я быстро с ними познакомилась, а вот сестра забилась в угол и никого к себе не подпускала. Вечером, когда мама пришла за нами, Тани не оказалось в детском саду. Мы пошли домой, и увидели ее, плачущую на крыльце нашего дома. На следующий день Таня отказалась идти в детский сад. Рассерженная мама велела ей оставаться дома. Всю дорогу до детского сада, Таня бежала за нами, но в детский сад не пошла. Вместо этого она устроилась в шалаше, в лесу, неподалеку от нашего дома. Я убежала с обеда и принесла ей еду. Она ужасно обиделась на маму и сказала, что больше не вернется домой. Однако, вечером она вернулась. Но мама больше не пыталась отводить ее в детский сад.
Мне кажется, было воскресенье, когда нас неожиданно разыскал отец. Мама дежурила с ночи и мы были дома одни. Проснувшись утром, я, похолодев от ужаса, принялась будить сестру. Когда она проснулась, я показала ей на незнакомого мужчину, который спал на полу, прикрывшись шинелью. "Смотри, к нам залез вор и уснул!", зашептала я сестре. Мы тихо пробрались в коридор, вышли из дома и побежали к соседке. "Глупые, это ваш папа вернулся", сказала она нам. С мокрыми от слез глазами мы вернулись домой, разбудили Серафима и втроем решили, что надо положить папе под голову подушки, а то ему жестко спать. Конечно, когда мы подталкивали ему под голову подушку, он проснулся, и из под шинели выглянуло усталое лицо доброго, старого человека, с седыми волосами, усами и бородой. Папа ужасно исхудал на фронте и первое время мы побаивались его, но вскоре страх прошел, а от его добрых слов было тепло.
Надолго задержаться в Святогорске отец не мог. Он работал заместителем начальника склада огнестрельных боеприпасов в г. Можайске и приехал только для того, чтобы забрать нас с собой. Отец очень волновался, так как дома осталась его 92-х летняя мать, которую он очень нежно любил. Он боялся, что она умрет без него, и спешил домой. Предчувствие его не обмануло: когда мы вернулись, бабушку уже похоронили.
Мы получили две комнаты в частном доме, что, естественно, не вызвало радости у хозяйки дома. Наступили холода, пайки были маленькие, только чтоб не умереть с голоду. Работая в госпитале мама вступила в члены ВКП(б) и рвалась на общественную работу Она была на 20 лет моложе отца и семья стала тяготить ее. Когда отец уехал в Киев за нашей сестрой Шурой, мама отдала нас в детский дом. От детского дома у меня осталось воспоминание отчаяния и какого-то леденящего ужаса. По снегу я, босиком, убежала домой. Естественно простудилась, у меня началось воспаление легких и я попала в больницу. Вскоре в больнице оказалась и Таня. Вместе мы переболели скарлатиной. Потом Таню выписали, а у меня начались осложнения на горло. Затем я заразилась брюшным тифом. Однажды, когда отец пришел ко мне в больницу, одна из санитарок сказала ему: "Зря вы ей еду носите, все равно умрет". Тогда отец забрал меня из больницы, в которой я провела год. Несмотря на неутешительные прогнозы, он смог выходить меня.
В Можайске мы прожили до 1920-ого года. Мама с нами не жила, а отец рано утром уходил на работу и возвращался ночью. Но, тем не менее, он старался организовать семью. Мы, три сестры, по очереди дежурили. Серафим был от дежурства освобожден. Еще в двухлетнем возрасте он упал со второго этажа в кучу с песком и получил сильное сотрясение мозга. У него были выдающиеся способности в математике, но он был совершенно неприспособлен в практической жизни. Рано утром отец готовил еду, а дежурная должна была разогревать ее три раза в день и кормить остальных. Так же дежурная должна была мыть посуду и убираться в комнате.
Для обеспечения семьи едой, отец решил завести хозяйство. Сначала мы завели кроликов. Расплодились они в огромном количестве, папа соорудил целую стену из клеток. Но, при попытке использовать их в еду, мы с ревом начинали защищать их право на жизнь. Да, папе, наверное, самому было их жаль. Мы давали кроликам имена в честь героев книг: Спартак, Джульетта, Юлий. Все закончилось в одну зимнюю ночь, когда к нам пожаловали волки. Они залезли в клетки и порвали всех кроликов, кроме одного старого самца, который сбежал в овраг. После этого папа завел для каждой из нас свою живность. У Тани были куры, у Шуры - коза, а у меня - свинья. Помимо этого, у каждой из нас была кошка, а у Шуры еще и белка Цунька. Папа принес ее нам, отняв у солдат, которые гоняли ее палками. Она была чуть живая. Шура вымыла ее, перевязала ранки и выходила.
Однажды, в ярмарочный день, наши животные каким-то образом открыли ворота. Куры ушли недалеко и их быстро собрали. Коза вскоре вернулась сама. А свинью найти не смогли, как не искали. Погоревали из-за нее, да и успокоились, так как сделать ничего было нельзя. Однако через три дня к нам пришла соседка и спросила: "Не ваша ли свинья гуляет в овраге?". Мы бросились туда и привели Чушку, так звали свинью, домой.
Однажды чушка провалилась в уборную и стала тонуть. Мы оторвали доски, Серафим держал Шуру за ноги, а она героически выловила свинью. Сестра отмылась быстро, а вот Чушка не давалась, все бегала по двору, трясла ухом и ужасно хрюкала. Тогда мы решили освежить ее. Отец достал в подарок для мамы духи и мы, не долго думая, вылили их на свинку. Зимой Чушку зарезали. Я долго плакала по этому поводу и отказалась есть ее мясо.
Шурина коза росла и хорошела. Мы научили ее бодаться по команде и не давали стричь, отчего шерсть у нее выросла длинная-предлинная. Вот только молока от нее мы так и не дождались. Однажды Шура попросила меня привязать козу во дворе. Я привязала ее там, где трава получше, неподалеку от злосчастной уборной. Вечером зовем козу: "Кать, Кать", она мекает где-то, а саму ее не видать. Увы, она, как и свинья, провалилась в уборную. Правда, так как она была привязана, не утонула, а плавала. Мы вытащили ее оттуда, а вот отмыть такую шерсть было нелегко. Весь вечер мы отмывали ее с мылом. Так как начало холодать, мы решили, что она может простудиться и взяли ее на ночь в дом (папы дома не было). Сами спали в одной комнате, а ее оставили в другой. К утру она перевернула там все вверх дном и съела все цветы.
В 1920-м году отца перевели на работу в Москву. Кур пришлось зарезать, козу мы продали, Цуньку в день отъезда нашли мертвой в ее клетке. Со слезами похоронили ее и поехали в Москву, взяв с собой своих кошек.
В Москве мы поселились в Сокольническом переулке, на бывшей фабрике Чудакова. Там были организованы экспериментальные противогазные мастерские, куда начальником был назначен наш отец. Территория фабрики была огорожена забором, у ворот стоял солдат-часовой. На фабричном участке располагались особняк бывшего хозяина, два кирпичных подсобных дома и фабричный корпус. В особняке и подсобных домах поселили семьи военных, а в фабричном корпусе расположились сами мастерские. Бывший особняк Чудакова представлял собой старинное трехэтажное здание. На первом этаже был кабинет и подсобные помещения. Второй когда-то служил спальней, там все было отделано деревянными резными панелями и лепниной. Отец решил, что нам, с нашей любовью к животным и вечными экспериментами, надо помещение попроще. Потому нас разместили на мансарде, которая была третьим этажом. Сам отец поселился в одной из комнат на втором этаже.
Мы начали ходить в школу. Для того, чтоб в доме был порядок и нормальная еда, отец нанял домработницу Катю, которая прожила у нас до самой смерти отца. Мама к нам так и не вернулась, она была вечно занята на партийной работе. Отец работал днем и ночью. Слитой семьи у нас не получилось, каждый формировался сам по себе.
В 1923-м году Серафим поступил в Менделеевский институт, а в 1925-м Шура поступила в ВХУТЕМАС (бывшее Строгановское училище живописи и ваяния). До 7-ого класса мы с Таней учились в одной школе, а в 1927-м году Таня поступила в акушерское училище, а я в землемерно-токсаторское (тогда школа была только семь классов, а потом все шли в техникумы или училища). В школе я сразу же вступила в пионеры, была вожатой. Так как я часто болела ангиной, пионерские собрания проходили прямо у меня дома.
В одну из таких моих болезней, случилось страшное событие. Умер Ленин. Все пошли с ним прощаться, а я лежала дома одна и слушала как непрестанно воют гудки. Было непереносимо тяжело. Отец купил нам граммофон и пластинку с записью речи Ленина. Заводил эту пластинку всегда только он сам, а мы сидели и благоговейно слушали.
Мама иногда приезжала к нам, что вызывало радость у отца, но совершенно не радовало нас. Отношения с мамой у нас были прохладные, и отца это огорчало. Он всегда учил нас, что мама у нас одна и мы должны относится к ней с любовью и уважением.
Все детство меня принимали за мальчика, однако к моменту окончания землемерно-токсаторское училища, в 1929-ом году, я выросла и превратилась в стройную, симпатичную, молодую девушку. У меня стали появляться ухажеры. Однажды, к нам в гости приехала мамина знакомая со своим другом. Этот ее друг все время звонил по нашему телефону, а я помогала ему соединять номер через телефонистку. Постепенно мы разговорились. Оказалось, что он - заместитель начальника ЦПКиО им. Горького в Москве. Он пригласил меня придти в парк. Сколько же было удовольствия! Меня все принимали за его племянницу и я могла кататься на аттракционах сколько угодно. Через некоторое время он сделал мне предложение. Я хотела принять его предложение, представив, какой важной дамой стану. Но отец, узнав об этом, ужасно разгневался и попросил его оставить меня в покое. А меня запер дома, чтоб я готовилась к поступлению в институт и не думала о всяких глупостях. Утром мне выдавали порцию продуктов и запирали меня на ключ. Деваться было некуда, и я училась целыми днями. Единственной моей радостью было то, что с мансарды был выход на крышу, где я могла загорать на солнце.
Осенью 1929-ого года я сдала все экзамены и была принята в бывшее Строгановское, ныне ВХУТЕМАС. Конкурс был немалый, шестнадцать человек на место, так что поступление для меня было победой. После одного из экзаменов, идя по институту, я вдруг остановилась. Напротив меня стоял молодой человек со светло-зелеными глазами, в толстом свитере, и пристально смотрел на меня. Я быстро опустила глаза и спешено ушла, но встреча оказалась для меня роковой.
Обучение на первом курсе института было общим по всем факультетам. Там мы и познакомились с тем самым, зеленоглазым молодым человеком, Мишей Басовым. А вскоре начали встречаться. В 1930-м году институт был реорганизован и на его базе создан Архитектурно-строительный институт и Текстильный институт. Я была переведена в Текстильный институт, в котором доучилась до третьего курса. На учебу ездила на десятом трамвае, который шел из Сокольников до Донской улицы два часа. На третьем курсе, проходя производственную практику, от красителя у меня начались экземы на руках. Врач дал заключение, что мне нельзя контактировать с химическими красками. С потерей года мне удалось перевестись в АСИ.
Таким образом, я попала в поток 1930-ого года, знаменитый набором "полтысячи", отменой дипломов и изгнанием из стен учебных заведений всех художественных предметов. Набор "полтысячи", это прием в институт большого количества рабочих людей, которых рекомендовала партия. В основном они были лет на десять старше меня. Тогда же был принят бригадный метод обучения, т.е. все экзамены и задания сдавались на бригаду. Так как я всегда хорошо училась, меня назначили бригадиром. Бригада наша состояла из трех человек: меня, и двух мужиков, которые были сильно старше меня. Заниматься мне приходилось одной за всех, к тому же один из этих мужиков постоянно приставал ко мне с просьбами что-нибудь ему объяснить. Слава богу, просуществовала такая система обучения недолго. Через полтора года отменили бригады, вновь вернули дипломы и обратно ввели в программу художественные предметы.
В институте меня часто прорабатывали на групповых собраниях. В тот период ребятам нельзя было носить галстуки, а девушкам - красиво одеваться. В профсоюз меня не приняли, так как я не работала до института и не была зарегистрирована на бирже труда. Затем, на одном из собраний, было вынесено решение, запрещающее мне заниматься дома по причине неравных условий с ребятами из общежития. В те годы учиться лучше других было противопоказано.
Мой отец тяжело болел, но довольно долго был на ногах. У него был рак желудка, он ведь работал с противогазами, новые конструкции проверял на себе в газгольдерах и несколько раз серьезно отравился. "Пока я работаю, я живу", говорил он нам. Кефир, вареная рыба и шпинат были основной его едой. В начале1933-его года он лег в Лефортовский госпиталь и недели через две скончался. Он принадлежал к высшему составу, по нынешним меркам был генералом. Когда он умирал, мы с Шурой были рядом с ним. Его последние слова были: "комсостав умирает". Торжественные похороны оставили горький осадок, с тех пор я ужасно не люблю эти пышные похоронные церемонии. Тогда ушел из жизни человек, который по-настоящему меня любил. Мама жила своей, партийной жизнь, изредка приходя к нам. Шура с мужем жили отдельно, у них родился сын Алексей. Таня была замкнута, мы совсем не общались с ней. Брат учился в институте и жил в общежитии. После смерти отца семья наша фактически распалась.
Все время обучения мы встречались с Михаилом. Но отношения наши зашли в тупик, мы часто ссорились. На производственной практике, в институте Гипроздрав, я познакомилась с Дмитрием Николаевичем Чечулиным. Он был истинным джентльменом, красиво ухаживал за мной, а на день рождения прислал мне корзину роз. Однажды, разговаривая с сестрой Миши, я сказала ей, что люблю ее брата, но, очевидно, он меня не любит и, потому, я решила выйти замуж за Д.Н.. Видимо, она передала наш разговор Михаилу. Вечером он позвонил мне и предложил пойти в Дом архитектора. Как сейчас помню, это было 17-ое сентября 1934-ого года. Михаил сделал мне предложение, я согласилась, и после прогулки мы поехали к нему домой. Вот только утром мне было неловко выходить к родителям Михаила. Несмотря на царившие тогда свободные нравы, это смотрелось нелепо, но мы все-таки вышли, и Михаил сказал, что я его жена. Такого понятия, как регистрация брака, тогда не было, так как церковную регистрацию упразднили, а загсы еще не пользовались популярностью. В то утро, за столом я не знала куда девать глаза, быстро что-то съела и ушла в институт, а после него вернулась к себе домой, в Сокольники.
Однако, вскоре я согласилась переехать к Басовым. Правда, близилось окончание учебы и я должна была ехать на практику в Ленинград, а у Миши была куплена путевка в санаторий в Сочи. Друг Миши, Владимир Стеклов, даже написал по этому поводу стих:
После первой брачной ночи
Михаил уехал в Сочи
После двух ночей подряд
Ольга мчится в Ленинград
Моя поездка в Ленинград была крайне неудачной. Я простудилась, и у меня сделался порез правой части лица. Во время моего пребывания в Ленинграде, в декабре 1934-ого года, было совершено убийство Сергея Мироновича Кирова. Мы сидели за столом, когда по радио объявили об убийстве, по спине пошли мурашки. Киров пользовался большим уважением и любовью ленинградцев. Тогда в убийстве обвинили некого террориста Николаева. Большинство людей тогда верили в непогрешимость советского правительства, никому и в голову не могло придти, что это преднамеренное убийство, спланированное Сталиным. В те дни Ленинград окутал траур, в Москву я вернулась в подавленном состоянии.
В Москве моя жизнь тоже не ладилась. Мама Михаила, Надежда Ивановна, была полновластной хозяйкой в доме. Она контролировала каждый мой шаг, что меня ужасно угнетало. Михаил предложил снять комнату и уехать от его родителей, однако его мать категорически возражала, а я, будучи молодой и наивной, поддалась на ее уговоры.
В 1937-ом году у нас с Михаилом родился сын Сергей. Было страшное время, но я тогда совсем этого не замечала. Помню, когда арестовали нашего соседа, я сказала: "Раз арестовали, значит виноват. Вот я, например, ручаюсь, что меня никогда не арестуют, так как я ничего противозаконного не делаю". Надежда Ивановна посмотрела на меня с грустью и сказала: "Запомни, Ольга, русскую пословицу: от сумы и от тюрьмы не зарекайся". Тогда я не прислушалась к ее словам, но в дальнейшей жизни не раз вспоминала этот разговор.
В 1939-ом году Михаила направили в специальную школу политруков в Чебоксарах. Когда я провожала его с друзьями на вокзале, к нему подошла женщина, Инна Савельевна Санович, и, никого не стесняясь, бросилась ему на шею. Михаил отстранил ее и попросил удалиться, но она заявила, что любит Михаила и хочет его хотя бы видеть. Неподалеку она простояла до отправления поезда.
Через полгода Михаил вернулся сильно изменившимся. Позднее я узнала, что Инна приезжала к нему в Чебоксары.
В один из вечеров, я сижу дома. Сын Сережа спит, его няня тоже спит, Басовы уехали в гости. Вдруг звонок в дверь. Открываю, на пороге стоит муж Инны, архитектор Гомзе. Он явно взволнован, спрашивает Михаила. Я отвечаю, что его нет дома, тогда он просит разрешения войти и рассказывает, что только что на улице встретил свою жену с Михаилом, подошел к ним и сказал, что либо Михаил перестает встречаться с Инной, либо они с Инной расходятся. Михаил ничего не ответил, а убежал. Гомзе решил, что Михаил сбежал домой. "Пойдемте, посидим где-нибудь", предложил мне Гомзе, "например, в Арагви". Решетки в ресторане Арагви - одна из первых моих работ, каждый узор я вырисовывала своими руками, потому ресторан этот стал для меня буквально родным местом, и я согласилась туда пойти.
В ресторане мы просидели до рассвета. После направились ко мне домой, так как муж Инны непременно хотел поговорить с Михаилом. Но Миши дома не оказалось, тогда Гомзе предложил мне поехать к нему. Мы сидели у него на кухне, пили чай, когда домой вернулась Инна. Она стала кричать на мужа, как это он посмел привести в дом женщину. На что он ей ответил, что собирается сделать мне предложение, а она может убираться отсюда. Я была такой усталой и измученной бессонной, полной нервов, ночью, что у меня не было сил что-либо сказать. Гомзе стал обещать мне, что будет для меня хорошим мужем, а моему сыну станет отцом, и предложил мне сейчас же переехать к нему. Мы вновь поехали ко мне домой. Я зашла в квартиру, и там меня встретил Михаил. Я сказала ему, что, может быть, мне действительно правильней будет уйти к Гомзе. Михаил упал передо мной на колени и стал умолять меня остаться. Он заверял меня, что с Инной покончено. Тогда я все еще любила Михаила и поверила его словам. Я вышла к Гомзе и сказала, что Михаил больше не будет встречаться с Инной, поэтому я остаюсь дома. Неожиданно для меня, Гомзе расплакался.
Вроде бы с тех пор наши отношения с Михаилом стали прежними. Но не было уже той теплоты и чувств, как раньше. Все было исковеркано, и вскоре я поняла, что разбитое корыто не заделать.
В мае 1941-ого, в мастерских Моссовета, где я работала, проводился набор желающих поехать в Ригу. Я решила, что разлука и расстояние - лучший вариант подумать обо всем, проверить чувства.
Остановилась я в Риге у родственников Басовых, которые были латышами. Город оказался совсем непохожим на Москву: тихие улочки, булыжные мостовые, черепичные крыши, маленькие частные магазинчики, кафе, расположенные на зеленых бульварах. Повсюду цвела махровая сирень. На базар принято было ходить с корзинками, в которые аккуратно укладывалась зелень, овощи и фрукты. По вечерам парадные ворота домов закрывались, между ними ходил привратник со связкой ключей.
К русским местное население относилось очень враждебно. Внешне я была похожа на уроженку Прибалтики и вначале меня везде очень хорошо принимали, обращались ко мне на латышском языке. Но как только я отвечала на русском, отношение моментально менялось, становилось пренебрежительным.
Мой приход в Военпроект вызвал сенсацию. Из соседних отделов люди прибегали на мена посмотреть и шептали друг другу: "Смотрите, на работу приняли латышку". Одним из первых, кого я там встретила, был мой давний знакомый, Заков. Еще будучи студенткой я отдыхала в доме творчества архитекторов в Гаграх, и там же отдыхал Заков. У него был день рождения. Я подговорила всех женщин очень сильно накрасить губы и, после первого тоста, расцеловать именинника. Мы так и сделали, когда, после этого, Заков сел на свое место, раздался дружный хохот. Ничего не подозревавшему, ему принесли зеркало, он глянул в него и в гневе выбежал из-за стола. И вот иду я по коридору, а навстречу мне он. "Мы, кажется, знакомы", обратился он ко мне, и мы вместе рассмеялись, прошлое было забыло.
Работы в Риге было много. Мне поручили реконструкцию одного из зданий в городке Таурогене, пограничном пункте с Германией. Добираться туда надо было на поезде, с пересадкой в деревне Радзивилишки. Поезд из Риги шел очень медленно, с опозданием. Рядом со мной сидел военный, который сильно нервничал. Когда я спросила его, в чем дело, он сказал: "Вы еще не ездили тут с пересадкой, и не знаете, как опасно оставаться в небольшой деревне ночью, без крыши над головой". Когда мы приехали, поезд на Тауроген, как и опасался мой сосед, уже ушел. Мы вмести пошли в гостиницу, но хозяин сказал, что мест нет, но вроде бы в конце селенья открылась еще одна гостиница. Мы пошли туда. Путь наш пролегал через всю деревню, начало уже темнеть, на улице не было видно ни одного человека, а повисшая над деревней тишина была жуткой. Мне стало страшно. Вторая гостиница находилась в старом, хлипком доме. Как только ее дверь открылась, мы почувствовали смрадный запах. Нас поселили в комнате, где был засаленный диван, грязный соломенный тюфяк, ржавый умывальник в углу, да кувшин с водой. На двери висел амбарный засов. Военный сел на тюфяк, положил рядом с собой револьвер. Я легла на диван, но заснуть так и не смогла. Ничего особенного не происходило, но какой-то ужас витал в воздухе. С рассветом мы направились на вокзал и сели на поезд, который шел в Тауроген.
В Таурогене жили в основном евреи. Мест в гостинице опять не было, потому я сняла комнату у одной еврейской семьи. Я была поражена тем, как живут эти люди. Куча детей, шум, гам, грязь. В их доме было всего две комнаты, одну из которых они сдавали, а в другой жили. Спали они все в одной постели, которая занимала половину комнаты, стелили на нее перины, перинами же накрывались. Когда кто-то из малышей писался в постели, все шевелились, ругались и отодвигались.
В Таурогене я пробыла два дня, осмотрела дом, который мне необходимо было реконструировать, произвела необходимые измерения и вернулась в Ригу. На пересадочной станции стоял поезд с туристами из Германии, приехавшими в разные города Прибалтики. В Германии уже шла война, были бомбежки, о чем они нам рассказывали.
Через несколько дней после моего возвращения в Ригу, Германия напала на Советский Союз. 22-ого июня 1941-ого года было воскресенье, но, несмотря на это, мы работали, когда услышали громкоговоритель с улицы, передающий речь Молотова. В три часа дня начались первые бомбежки Риги. Еще три дня мы оставались в городе, жгли документы и готовились к эвакуации. Потом нам объявили, что женщины должны уезжать незамедлительно. Прямо с работы мы с моей приятельницей, Анной Фридбур, сели в эшелон. По дороге поезда бомбили, но нам повезло, и наш поезд проскочил. На станциях мы видели людей с узлами, заплаканных детей. Это было ужасно!
В Москве еще не было этих ужасов, но люди все равно были сумрачные и подавленные. По улицам маршировали воинские части, отправляющиеся на фронт. Женщин, детей, стариков отправляли в эвакуацию. Мой муж, Басов, уже был мобилизован на фронт. Родители мужа уехали из Москвы на дачу и жили там с моим сыном Сережей. Они не собирались возвращаться в Москву, но и в эвакуацию ехать не хотели, хотя я на этом настаивала, так как сама твердо решила идти защищать Родину. 22-ого июля немцы начали бомбить Москву. Я как раз возвращалась с дачи Басовых, вошла в метро на станции Комсомольская, когда на улице раздалась сирена воздушной тревоги. Мы спустились в тоннель и просидели там до рассвета. Поднявшись наверх, я доехала до Красных Ворот, но пройти к дому не смогла: там все было оцеплено, бомба упала недалеко от нас.
Тогда я поняла, что ребенка нельзя оставлять в Москве и стала собираться в эвакуацию вместе с группой от Союза архитекторов. Город бомбили каждый день в одно и то же время. В начале августа мы: сан Сережа, его няня и я, погрузились в эшелон, направляющийся в город Бузулук. Все мы были уверены, что скоро вернемся домой.
Сначала я поехала в деревню Лабазы, под Бузулуком. Мне казалось, что в деревне должно быть лучше с едой. Жара стояла страшная, в деревенских домах грязь, мой сын Сережа почти сразу заболел дизентерией. От меня потребовали выйти на работу в колхоз. Я отправила туда няню, а сама осталась сидеть дома и выхаживать сына. Через несколько дней к моему окну подошли местные женщины и стали выкрикивать: "Ширяева, снимай свои шелковые платья и иди работать в колхоз". Как только я выходила сына, оставила его с няней, а сама вернулась в Бузулук.
Там я сняла комнату в доме, на краю города, у дяди Пети и устроилась работать техником-смотрителем не железнодорожную станцию. После этого вернулась в Лабазы и забрала Сережу с няней. Между тем, эшелоны с эвакуированными продолжали приезжать из Москвы. В одном из них приехала моя приятельница, Марина Дворез с сыном. Она была в бедственном положении, и я взяла ее к себе. Так как она не была членом Союза архитекторов, ей выдавали только восемьсот граммов хлеба в день на двоих, поэтому я делилась с ней всем, что у меня было. На железной работе я проработала недолго, вскоре там было сокращение штатов и меня уволили.
В конце 1941-ого года было очень тревожно. Немцы подходили к Москве. Никто не верил, что Москва будет сдана, но тревожные мысли одолевали. В Бузулуке сложилась небольшая община архитекторов. Мы поддерживали друг друга как в плане получения продовольствия, так и морально. Мы ликовали, когда немцы были отброшены от Москвы на двести километров, потом на четыреста. Естественно, это было только начало и впереди было еще много страданий, но наметился перелом. В победу мы верили свято.
Вскоре я поступила в комендатуру Бузулукского гарнизона на должность смотрителя казарм. Военные у нас долго не задерживались. Приезжали, останавливались на несколько дней, и уезжали на фронт. Иногда приезжали интернациональные войска. Чаще всего приезжали поляки. Надо сказать, что держались они заносчиво, относились к русским, как к прислуге. Через некоторое время их, во главе с генералом Сикорским, отправили в Иран.
В эвакуацию из Москвы приехал муж Марины. Вел он себя нагло, выпивал. Когда я ему сказала, что это мое жилье и я пустила сюда Марину, но не его, он сказал, что если мне что-то не нравится, я могу убираться на все четыре стороны.
С конца 1941-ого года в Бузулуке началось формирование чешской армии. Первым прибыл полковник Свобода с небольшой группой офицеров. Когда я впервые встретила Людвига Свободу в казармах, он мне очень напомнил моего отца. Такой же седой, военная выправка старого времени, корректность в общении, комплекция и рост приблизительно такие же, как у папы. Он очень внимательно на меня посмотрел, так, что мне сделалось неловко. Через некоторое время ко мне пришел его адъютант и сказал, что полковник хотел бы совершенствовать русскую речь и просит меня с ним позаниматься. Моей отличительно чертой было то, что я всему верила. Зная, что в русской грамматике я не очень сильна, я предложила вместо себя мужа Марины, который провел со Свободой два или три занятия, после чего Свобода отказался их продолжать.
Чехи, в отличие от поляков, народ веселый и общительный. Они часто бывали у нас в гостях, мы танцевали, устраивали скромные застолья. Правда, все это, приходилось делать тайком от мужа Марины, так как у нее завязался бурный роман с одним из офицеров. За мной тоже ухаживал чех, Матрис. Он сделал мне предложение, и я согласилась. Не потому что любила, а просто понимала, что с Басовым все кончено и хотела иметь рядом плечо, на которое можно опереться. Матрис был ко мне очень внимателен, заботлив, однако вскоре после того как мы решили пожениться, его перевели в Куйбышев. Как потом я узнала, у них был порядок, по которому он должен был спросить у командующего разрешения на женитьбу. Матиас обратился за таким разрешением к Свободе и был незамедлительно переведен в другую часть.
Через некоторое время Марина с мужем уехали в Саратов, Сережина няня Нюра устроилась работать на фабрику и получила место в общежитии, а я стала искать себе жилье поближе к работе, так как возвращаться вечерами было страшно. Как-то иду по городу и вижу, перед одним из домов сидит красивая женщина. Дом очень удобно расположен, мне на работу ходить близко и я спросила женщину, нет ли у нее свободной комнаты. Видно, я ей тоже понравилась, она сказала, что комнату для меня найдет. Прошли внутрь избы: сени, затем просторная кухня с русской печкой, на которой спит "батя", ее отец. Далее узкая, проходная комната, где живут четверо эвакуированных евреев. Настя, так звали женщину, поморщила нос: "Псиной пахнет". "При чем же тут псина?" удивилась я, "Просто душно тут, проветривать надо". "Да ты не знаешь, от евреев всегда псиной пахнет", махнула она рукой. Прошли дальше, в залу (так принято называть большую комнату). За ней маленькая комнатка, семь метров. "Вот эту могу сдать. 400 граммов хлеба в день". Так как я получала килограмм хлеба, а на сына - еще 400 грамм, то могла себе позволить эту комнату и согласилась. В комнату выходила углом печь, к ней батя приделал детскую кроватку и мы переехали.
Опишу Настю. Она недавно переехала из деревни и очень этим гордилась. Муж ее, Тиша, мужик 2-х метров ростом, работал санитаром в местном госпитале. Держался он там властью какого-то комиссара, жене которого Настя носила дань. У Насти две дочери, она мечтает о сыне. Старшая дочь Насти работала в Оренбурге, а младшая живет с ней. Хозяйство у нее хорошее: корова, свиньи, куры. Молоко она никому не дает, все пропускает через сепаратор и продает на рынке масло. Мне она всегда говорила: "С тобой торговать не интересно. Ты всегда заплатишь сколько скажу, торговаться не будешь. А я потом мучаюсь, может можно бы было и дороже продать. А когда поторгуешься, может и продал дешевле, но уверен, что не прогадал".
Настя кормила батю и Нюрку (младшую дочь) затирухой - мукой, замешенной на сыворотке. Бате еще давала краюху хлеба. У Нюрки от недоедания начался фурункулез. Батю в комнаты не допускают. Каждый день он ходит по домам и пилит дрова, зарабатывая деньги. Когда Нюрка уходит в школу, а батя дрова пилить, Настя достает из погреба сметану и масло. Ест она все это с хлебом, запивает чаем и говорит: "Я делаю им хорошую маму". Вечерами, при свете керосиновой лампы, Нюрка делает уроки. Но ведь хочется и почитать. Тут уж Настя встает грудью: "Не смей читать книги всякие. Не хочу, чтоб ты стала сволочью, дармоедом, антилигенцией. Хочешь читать - читай учебники".
Как-то зимой выхожу я на кухню. Отворяется дверь и, вместе с морозным паром, на пороге появляется крупная девица, похожая на Настю, с румянцем во всю щеку. Встреча с маменькой, объятья, поцелуи и Маня говорит: "Мама, я выхожу замуж, скоро сюда приедет мой жених. Он был ранен на войне, немного хромает, но так мужик здоровый". И тут Настя начинает причитать: "Ах ты моя доченька, да почему же тебе не пожить у маменьки? Да плохо ли тебе будет? Да обождала бы ты с женитьбой". Маня пыжится, что-то пишет жениху.
Проходят дни, ответа нет, Настя мрачнеет. В конце концов, становится Настя у печки руки в боки и говорит дочери: "И какой дурак отговаривал тебя жениться? Вот и пропал жених!". Я ее говорю: "Настя, ты же сама ее отговаривала?". Она смотрит на меня удивленно: "Мало ли что я скажу? А жених есть жених". Через несколько дней приезжает жених и начинают к нам съезжаться гости из деревни. Настя их поит, кормит, принимает и все причитает: "доченька, доченька, да как же я без тебя?". А когда гости уезжают, начинает брюзжать: "Все пожрали! Все им подавай!". Я ей посоветовала давать им меньше, а она мне в ответ: "Да что ж я, дура? Они ж потом скажут в деревне, что я бедно живу!".
В основном Настя занималась хозяйством. Раза два в неделю ходила к леснику, обрабатывала его огород. В Бузулуке степная полоса и полагалось там разводить леса. Лесник платил Насте какие-то гроши и давал рабочую карточку, чтоб она считалась работящей.
Свадьба есть свадьба. Много гостей, много еды и самогона, разносолы на столе. Пели так, что аж весь дом дрожал. Длилось празднество несколько дней и каждый раз, убирая вечером, Настя брюзжала что много жрут. Наконец свадьбу отыграли и началось выделение приданного. Мать с дочерью вырывали друг у друга из рук полотенца, вещи, бог знает что. Шла чистая дележка и ругань. Когда это прекратилось, молодые собрали вещи и собрались обратно в Оренбург. Тут Настя стала вновь причитать: "Да пожили бы у матери, да плохо ли вам у меня?". Но дочь собрала вещи, батя погрузил их на ручную тележку и повез на вокзал. Опять ахи, вздохи, слезы. Выехали за ворота, Настя помахала дочери платочком, вошла на кухню, села на сундук и сказала: "Обчистили дочиста!".
После того, как Матриса отправили в Куйбышев, за мной стал ухаживать Отокар Ярош. Чехи часто устраивали веселые вечера, с ужином и танцами. Приведу выдержку из книги Д.Д. Марченко "Герои двух народов": "Ярош привлекал всеобщее внимание. Им и его партнершей по танцам, Ольгой Ширяевой, всегда любовались!".
В тот период я была уверена в непогрешимости советской власти и Сталина, который продолжил дело Ленина. Я была членом ВКП(б) с 1933-его года. Мой муж после окончания института, работал на Лубянке и приносил домой много интересной литературы, среди которой были книги про разведчиков. Особенное впечатление на меня производили книжки про женщин-разведчиц. Я зачитывалась романом про Мату Хари и восхищалась тем, какой патриоткой она была, что выбрала такую профессию, несмотря на риск. Мы бывали на спектаклях в Большом театре и видели Сталина, сидящего в своей ложе. Иногда мы с Михаилом ходили на вечеринки и после этого некоторых из присутствовавших там арестовывали. Тогда я не придавала этому значения, позже узнала что к чему.
Я не скрывала того, что общаюсь с чехами. Однажды меня вызвали к какому-то военному и он предложил мне подписать бумагу, по которой я брала на себя обязательства сообщать некоему Виктору Ивановичу все факты, связанные с отношением чехов к нам. Я согласилась и дала подписку. Полная патриотического энтузиазма, я решила, как Мата Хари, организовать салон, где я буду раскрывать шпионские заговоры. Несмотря на то, что мне исполнилось уже тридцать лет, я была еще очень глупа и наивна.
Расскажу немного о Людвиге Свободе. В 1939-ом году, после оккупации немцами Чехословакии, Свобода перебрался в Польшу, а, затем, в Советский Союз. До приезда в Бузулук, Людвиг жил под Москвой, на даче. Человек он был энергичный, волевой, строгий, но доброжелательный, имел солидное военное образование и опыт. В Бузулукском батальоне он пользовался большим авторитетом. Знаниями в области литературы и искусства он не блистал, музеями не интересовался. Когда он бежал из Чехословакии в Польшу, семья его оставалась в Праге. Тогда он и представить себе не мог, что с ними что-то случиться. Однако, фашисты взяли его семью в заложники, сына, Мирека, пытали и убили, а жена Ирена и дочь Зоя пропали без вести. Людвиг очень любил семью и очень мучился из-за того, что не смог предотвратить тех ужасов, которые выпали на их долю. В Советском Союзе Свобода был всецело поглощен формированием и обучением чехословацкой армии. Кроме военной жизни, Свобода помогал формированию духовной жизни военных: был организован малый хор и по воскресеньям музыканты исполняли чешские песни.
Людвиг был уверен, что конец войны недалек, а после ее окончания чехи и русские будут большими друзьями. Он боролся за то, чтобы его армия присоединилась к Красной в борьбе с немцами. Но чешское правительство Бенеша, находившееся тогда в Лондоне, было категорически против. Они считали, что чешская армия должна оставаться в тылу до начала освобождения Чехословакии.
Наше общение с Людвигом началось в мае 1942-ого года. Как-то, возвращаясь вечером с работы, вижу Людвига, который медленным, прогулочным шагом идет по улице. Он подходит ко мне, здоровается, целует, как это заведено было у чехов, ручку и говорит: "Такой сегодня чудесный, теплый вечер. Не хотите ли составить мне компанию, прогуляться к реке?". Я согласилась. После той прогулки мы начали встречаться, между нами вспыхнула настоящая любовь, крепкая, страстная, всеобъемлющая и мощная, как горный поток. Так получилось, дом, в котором я снимала комнату, находился напротив того дома, где жил Людвиг.
Когда-то я слышала легенду, что раньше на земле не было мужчин и женщин, а люди были великанами. Но они прогневали бога, и он рассек их на две половинки. И вот, с тех пор, все ищут свою половинку. Тот, кто сможет ее отыскать, будет счастлив. Мне кажется, что мы с Людвигом были половинками друг друга.
В начале лета к Людвигу в окно залезли воры и украли его серый габардиновый макинтош и ботинки. Рассказала мне об этом в парикмахерской Божена Вербенски. Вербенски - муж, жена и сын Владек, жили в том же доме, что и Людвиг. Про тот случай мы написали шутливые стихи:
Полковник видел чудный сон,
Но страшным шумом был разбужен он.
Уж утро, на цветном оконце
Играет ласковое солнце.
Но, осмотревшись, понял он,
Какой значительный урон!
Где плащ, где боты? О, мой сон!
Сколь сладко было сновиденье,
Как горько было пробужденье!
Для города пришла беда:
Полковник в сером? Никогда!
Не буду то держать в секрете,
Кто в Бузулуке на примете,
Что серый плащ вам был к лицу.
После того случая к дому Людвига хотели приставить охрану, но он категорически отказался. Ведь тогда бы мы не смогли встречаться.
Салон для раскрытия шпионских заговоров у меня, естественно, не получился. Виктор Иванович меня не беспокоил, и я об этом совсем забыла. Мы с Людвигом ездили на прогулки к реке, ходили на футбольные матчи между нашими и чешскими военными, сидели вечерами за чашечкой кофе с Вербенски, обсуждали ход войны, радовались нашим победам. Одно омрачало мое настроение: чехи рвались на фронт.
Помню рождество 1942-ого года, когда, во время веселья, вдруг отворилась дверь, распахнулись окна и в них появились автоматчики в белых маскировочных халатах. "Хенде хох!", закричали они, наводя автоматы на офицеров. Наступила минута тишины и замешательства, ведь все знали, что фашисты засылают десанты в тыл. Но тут один из нападавших открыл лицо со словами: "Желаем вам приятного рождества!". Все ахнули, это оказались чешские военные. "Ну и шуточки", сказал кто-то. Многие из гостей сильно перепугались, некоторые даже успели быстро залезть под столы.
Но это были шутки. А надо отметить, что жизнь тогда была очень напряженной. В свободное от военной подготовки время, чехи много работали на наших заводах, стараясь внести свою лепту в борьбу с фашистами.
В конце 1942-ого чешские части таки получили направление на фронт. Помню наше прощание с Людвигом. Он говорил мне: "Олюша, поверь, ты у меня одна. Скоро я вернусь за тобой с победой и мы будем вместе! Милая моя, дорогая, только ты меня не забудь. Кроме тебя мне никто не нужен". Он обещал мне писать. 30 января 1943-его года эшелон был собран. На вагонах висели лозунги: "Смерть фашистским оккупантам", "Со Свободой за свободу!". Я стояла на перроне, провожая чехов. Неожиданно ко мне подошел Отокар Ярош и сказал: "Пани Ольга, я хочу с вами проститься. Я знаю, что должен погибнуть на войне. Разрешите мне вас поцеловать!". У меня от его слов мороз побежал по коже, я ему отвечаю: "Что вы, зачем себя заранее хороните? Мы с вами еще попляшем чардаш!". Он грустно улыбнулся и ответил: "Дай то бог, но вряд ли". Тогда я забыла о Яроше, сердце болело о Людвиге. Эшелон уехал, оглядываюсь вокруг: как будто те же улицы, та же жизнь, но все пустое.
В марте 1943-его чехословацкая армия включилась в боевые операции на Воронежском фронте. Позже я узнала, что 7-ого марта, в бою под Соколово, погиб Отокар Ярош. Он был первым иностранным бойцом, которому посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.
Должна вернуться немного назад. Незадолго до отправки эшелона, когда я шла домой, ко мне подошел Виктор Иванович и попросил следовать за ним. Привел он меня в какой-то дом, предложил присесть за стол, сам сел напротив. Он пристально на меня смотрит и начинает говорить, а я сижу, словно окаменела. "Вместо того, чтобы нам помочь, вы спутали все карты. У меня лежит ваш ордер на арест. Вот вы идете с хлебом домой, а ваш сын его не дождется, его заберут в детский дом. Он теперь сирота!". Я ничего не понимаю, в голове туман. Он протягивает мне бумагу со словами: "Забирайте ордер и уходите отсюда. Свободе ничего не смейте говорить". Вышла я из этого дома как пьяная. Пришла домой, легла на кровать и не в силах что-либо делать. Одно поняла: не умею я кривить душой, слишком прямолинейна, а, может быть, и глупа, чтоб быть разведчицей.
Вечером я встретилась с Людвигом. Естественно, он заметил, что со мной что-то не так. Спросил в чем дело, но я не могла ему сказать. Сослалась на то, что волнуюсь из-за сына, Сережа как раз тогда заболел. Людвиг меня успокаивать стал, говорить, что все обойдется.
И вот сейчас, идя с вокзала домой, я понимала, что должна жить ради сына. Ему я нужна и поэтому должна взять себя в руки. За шесть месяцев 1943-его года я прожила целый век тоски, все вокруг мне казалось пустым. Одно спасение было, я получала письма от Людвига. В одном из них он описал свой перелет. Самолет должен был приземлиться на маленьком аэродроме. Поскольку у сторожа не было зеленых ракет, он пустил красные. А для пилота это значило, что садиться нельзя. Но бензина не было лететь на другой аэропорт, поэтому приземлились на поле, вблизи аэродрома. При посадке самолет зацепился хвостом и развалился. К счастью, никто не пострадал. Отделались ушибами и испугом.
Летом 1943-его года Людвиг приезжал в Бузулук. Я сидела дома, когда ко мне подошел солдат и пригласил меня придти в офицерский дом, так как приехал Людвиг Свобода. Я летела туда, как на крыльях. Мы бросились друг к другу, я почувствовала тепло рук, щек, вот он, мой, рядом! Затем был торжественный обед, на котором Людвиг сказал: "Мне кажется, будто я приехал домой". Вечер и ночь были наши, а утром он вновь уехал на фронт. Перед отъездом попросил меня: "Олюша, постарайся скорее вернуться в Москву, я там буду часто бывать".
Я вспомнила, что когда-то в Москве у меня был знакомый: веселый, толстый дядечка, по фамилии Солоха. Как-то раз он мне сказал, что если мне что понадобится, то надо написать письмо в Кремль, Солохе. Говорит, пиши, не стесняйся, я помогу. Я так и написала, а, к моему удивлению, вскоре пришел приказ о моем переводе в Москву. В августе 1943-его года мы с Сережей погрузили в поезд и поехали в столицу. Прощай Бузулук!
В Москве атмосфера была напряженная, полная тревоги. Всюду были видны следы бомбежек, обороны. Но все же просветление, в феврале разгромили немцев под Сталинградом, ни у кого уже не было сомнений, что наше дело правое и победа будет за нами. Но сколько жизней еще в этой войне ляжет, сколько прольется крови!
Несмотря на то, что бомбы падали совсем рядом с нашим домом, сам он остался цел. Приезжаю туда, в квартире никого, но чувствуется, что она обжитая. Под вечер приходит Инна Санович и заявляет: "Я теперь жена Басова и буду здесь жить!". Я возражаю: "Если вы его жена, это ваше с Михаилом дело, я не возражаю. А вот насчет жилья ошибаетесь, вы здесь не прописаны, в отличие от меня, поэтому прошу вас удалиться". "Но я должна собрать свои вещи!" - говорит мне Инна. "Ради бога", отвечаю я, "Можете брать и наши, только поскорей". К моей радости она быстро собрала вещи и ушла. Ничего, кроме брезгливости и отвращения я не чувствовала.
В Москве находились Вербенски, и я часто встречалась с ними. Вскоре приехал и Людвиг. Он пришел ко мне домой, и остался ночевать, но утром сказал, что поступил неосмотрительно. Ему, иностранному генералу, не следует ночевать в частных квартирах. Я была полностью с ним согласна, тем более что на днях из Ташкента должны были приехать старики Басовы. С тех пор мы встречались в гостинице "Националь", где Людвиг остановился. Свобода был счастлив, так как фронт продвигался к его родным местам.
Осенью Сережа пошел в школу, а я начала работать над разработкой интерьеров к восстанавливаемым зданиям. В тот период моя личная жизнь занимала главенствующее место. В Москве налаживалась культурная жизнь. Несколько раз мы ходили в театры, бывали в миссии у генерала Пики, на приемах в посольстве. Помню, на одном из приемов заиграла музыка, должны были начать танцы. Свобода всегда начинал танцевать со мной. Вдруг, неожиданно, к нему подошла Валентина Серова и пригласила его на танец. Он отказал ей, улыбнувшись и сказав: "Я занят". Я тогда очень гордилась нашей любовью.
Настал 1944-ый год. Наступление шло по всем фронтам. Это был год великого успеха и великих побед. Но, увы, не для меня.
Вернулась в Москву моя подруга Марина с семьей. Ее муж все-таки побывал на фронте и теперь ужасно позировал, говорил о том, что пострадал: у него был оторван один палец на левой руке". Самодовольный и пышущий жаром наживы, он говорил, что поедет в Югославию и привезет автомобиль. Вскоре он действительно поехал туда и купил автомобиль, но самолет, на котором он возвращался обратно, разбился. Говорят, что там собралось несколько человек, у которых было много вещей. Чтоб не привлекать внимание, они уговорили летчика сесть не в аэропорту, а неподалеку. При посадке самолет зацепился за дерево и разбился, все пассажиры погибли.
Супруги Вербенски в этом году решили развестись и Божена уехала из Москвы. При очередном приезде, Людвиг мне сообщил, что найдены его жена и дочь. Три года они провели в подвале. Им удалось сбежать от фашистов и они укрылись у каких-то сердобольных, деревенских жителей. Но все это время выходить из подвала им было нельзя, так как за их жизни была объявлена высокая награда. У Людвига радость спасения смешалась с горечью расставания со мной. Я его слова слушала как в страшном сне и в конце концов сама сказала: "Значит, не судьба быть нашему счастью".
После отъезда жены, Вербенски начинает оказывать мне максимум внимания. Он все знает про меня и Людвига. От отчаяния я готова была согласиться, хотя не могла себе представить, как буду жить в одном городе с Людвигом чужой женой. Судьба все решает сама. Неожиданно Вербенски умирает от инфаркта. Божена возвращается в Москву, но я ничего не говорю ей про предложение ее бывшего мужа.
Наступает новый, 1945-ый год. Генерал Пика приглашает встретить новый год у него в миссии. Мы идем туда вместе с Боженой. После всего случившегося, это была волшебная, незабываемая ночь. Пика ухаживал за мной, как по волшебству, исполняя все мои желания. Под утро он пошел провожать меня до дому. У лифта он попросил: "Разрешите мне вас поцеловать", я подставила ему щеку. Он поцеловал меня и разочарованно сказал: "До чего же вы его любите! А он этого не стоит". Больше с Пикой мы не виделись.
Я прекрасно помню день Победы в Москве. Погода была солнечной, но дул холодный, северный ветер. Мы с Сережей днем пошли на Красную площадь, где шли стихийные митинги. Люди пели, гуляли, плясали, играли на гармошках. Все, кто мог, несли по улице Горького бутыли со спиртными напитками и угощали всех. Вечером был салют. В небе висели портреты Сталина, на которые наводили прожекторы, а со всех сторон раздавалась пальба. Народу было так много, что страшно было быть раздавленной. Мы с сыном с трудом выбрались из толпы и поехали домой.
Между тем ясности не было. Появились сомнения в непогрешимости Сталина. В одном из своих разговоров с Мариной я назвала Сталина властолюбивым и жестоким. Вскоре ее арестовали, и я подсознательно стала ждать своей очереди. Мне приснился сон, будто Марина протягивает мне чашку с черной водой. Я беру ее и выпиваю. Как только я допила воду, слышу грохот. Выбегаю в прихожую, там упало и разбилось зеркало.
В июле приезжал в Москву Свобода. Виделись мы с ним урывками. Как министр обороны, он подписывал договор по новым границам Чехословакии. 30-ого июля он улетел, прислав мне с аэродрома весточку-телеграмму: "Живу я во дворце, но счастья у меня нет".
Арестовали меня 14-ого августа 1945-ого года. Ночью раздался звонок в дверь. Открыла Надежда Ивановна. Их было трое. Первая моя реакция была - прыгнуть в окно. Но один из пришедших сразу же стал к окну и, отвернувшись, сказал: "Вы одевайтесь, я подожду". Я механически натягиваю на себя одежду. Надежда Ивановна что-то собирает, дает мне сверток. "Берите теплые вещи", говорит сотрудник МВД. "Мне ничего не надо", отвечаю я. Мы уходим, остальные сотрудники остаются, чтобы провести обыск. Слава богу, в это время сын был в пионерском лагере, и от трагедии расставания я была избавлена.
Едем, мелькают знакомые дома, с которыми я мысленно прощаюсь. Приезжаем на Лубянку. Меня унизительно обыскивают, потом запирают в маленьком кабинете, размером метр на метр. Там стоит лавка, темная лампочка и по стене бегут жирные клопы. Израненная душа, опозоренное тело, я теряю сознание. Пришла я в себя от того, что надзиратель трясет меня и тычет мне под нос нашатырный спирт. "Все уладится, разберутся и пойдете домой", говорит он мне. Я немного успокаиваюсь, ведь я не совершала никакого преступления. Но потом вспоминаю историю Шарлоты. Была такая девушка, хорошенькая, как фарфоровая куколка. Ей было всего девятнадцать лет. Ее родителей арестовали, хотели арестовать и ее. Но она была на даче. Ее няня приехала к ней и попросила ее бежать. Вместо этого Шарлота легла на кухне, закрыла все двери и окна и отравилась газом. Я помню, как она лежала в гробу, свежая, молодая, даже с нежным румянцем на щеках. Только теперь я поняла, как же она была права! Перед глазами проходят лица тех, кого уже арестовали. Неужели они все были преступниками? За что хотели арестовать девятнадцатилетнюю Шарлоту?
Меня перевели в камеру на промежуточном этаже. Там пять постелей, одна из которых свободна, на нее поместили меня. Я легла на нее и провалилась в смесь сна и бреда. Так началась моя тюремная жизнь. Утром подъем, оправка - вывод в туалет, затем завтрак, обед, ужин и отбой ко сну. Днем лежать было нельзя, сидеть разрешалось только лицом к глазку, чтоб было видно, что открыты глаза. На допрос вызывали ночью. Камера представляла из себя комнату 4-5 метров длинной и три шириной. В ней пять кроватей, в углу - параша. Окно заделано железным щитом, так, чтоб белый свет был еле виден сквозь узкие щелки. Под потолком круглосуточно горит лампочка.
Утром я познакомилась с моими сокамерницами. Среди них оказалась Ольга Никитична Миронова, которая сидела за недонесение на сестру, которая работала у Вавилова и обвинялась в покушении на Сталина. Была там также профессор истории Хейфиц, которую обвинили в искажении истории. Женщины часто менялись, только мы с Ольгой Никитичной оставались в камере. Одно время к нам в камеру поместили бывшую сотрудницу КГБ. Она была главой миссии в Канберре (Австралия) и ее арестовали по возвращении на родину. Она была полуграмотной и все время кричала: "Еще неизвестно, кто кого посадит! Я привезла вагон вещей, вот они на вещички мои позарились. Не выйдет, вещички мои, на, выкуси!" и показывала кукиш, добавляя к своей речи отборный мат.
Первый раз, когда меня вели на допрос, солдат поставил меня лицом к стене. И я подумала: все, сейчас расстреляют. Но никто меня не расстреливал. Мое дело вели два следователя. Один из них - Образцов. Три дня он меня расспрашивал о Свободе, но никаких протоколов не вел. Затем он резко прервал эти разговоры и начал на меня орать: "Ах вы, антисоветчица! Я знаю, вы Сталина называли властолюбивым и жестоким, хвалили чешских офицеров и воспевали капиталистическую жизнь!". Сначала я от всего отказывалась, но потом мне устроили очную ставку с Мариной. Я действительно называла Сталина властолюбивым и жестоким, она это подтвердила и протокол я подписала.
Затем мне устроили очную ставку с моими бывшим коллегой, Львом Дворецом. Там вообще был полный бред. Якобы Лев организовал подпольную антисоветскую организацию и я была ее членом. Я отказалась подписывать протокол, но следователь и не настаивал. В конце допроса я задала Леве вопрос, зачем он это говорит, на что он лишь махнул рукой и сказал: "Все равно".
В течении шести суток Образцов вызывал меня на допрос, причем большую часть времени пил чай, ходил по кабинету, разговаривал по телефону и смотрел в окно. Под утро меня уводили в камеру, и тут же наступал подъем. Не спав шесть суток, я поняла Леву, мне тоже стало все равно. Я решила, что пусть следователь пишет что угодно, хоть что я китайский император, я все подпишу. Как только я подписала все протоколы, Образцов подобрел. До этого он много орал на меня, оскорблял, но матом не ругался. Один раз со злости скомкал протокол и кинул мне в лицо.
Однажды он вызвал меня к себе днем. Окно было открыто и с улицы доносилась музыка. "А вот наши пионеры приехали!", сказал он. Я глянула в окно, идя по улице, возвращались домой дети из пионерских лагерей и среди них мой сын Сережа. У меня сжалось сердце, и слезы потекли ручьем.
Иногда меня допрашивал следователь Карпов. Он вел со мной различные беседы о жизни и никогда не вел протоколов.
Затем меня вновь стал допрашивать Образцов. Он расспрашивал меня о моих знакомых, однако я все давала только положительные характеристики. Тогда он мне зачитал характеристики, которые дали мне Марина и Лева. "Вот они, ваши друзья. Вы их выгораживаете, а они на вас доносят!". Но я сказала, что это на их совести. Тогда он показал мне две толстых папки и сказал, что это мое закрытое дело. Из пяти месяцев, проведенных мною на Лубянке, следствие заняло полтора. Все это время меня спасало то, что в тюрьме имелась библиотека и заключенным разрешали брать книги в камеру.
Профессор истории Хейфиц получила восемь лет, так как выстояла и отказалась что-либо подписывать. Марина подписала все, согласилась быть покладистой и донесла на всех своих знакомых, после чего ее отпустили. Новый 1946-ый год я встречала на лубянке. В январе нас с Ольгой Никитичной посадили в "черный ворон" и перевезли в Бутырку. Помню меня тогда поразили огромные тюремные ворота и сторож, в длинном полушубке, на поясе у которого, на цепях, висели ключи размером с топор.
Нас отвели в камеру, где было много народу, все осужденные по 58-ой статье. На следующий день вызвали Ольгу Никитичну, а, потом, и меня. В кабинете сидело трое военных, один генерал и два полковника. Они зачитали мне приговор: "Согласно проведенному следствию вы обвиняетесь в антисоветской агитации и приговариваетесь по статье 58.10 к пребыванию в лагерях сроком на пять лет". Когда они это читали, у меня было такое ощущение, что они стараются не поднимать на меня глаза. Ведь не могли же они не понимать, какое противоправное и черное дело совершают.
На следующий день нескольких женщин, среди которых была я и Ольга Никитична, вызвали с вещами на этап. Мы взяли свои вещи и нас буквально затолкали в машину, битком набитую блатными. Привезли нас в Краснопресненскую пересыльную тюрьму, где поместили в большом квадратном помещении, называемом "вокзалка". На улице был мороз, а помещение не имело окон, в нем стоял смрад и духота. Прямо на полу, вплотную друг к другу лежали женщины, некоторые из которых были одеты только в трусы и бюстгальтеры. Многие были сильно намазаны зеленкой, острижены наголо. В углу, на пяточке свободной площади примерно два на две метра, сидела рыжая женщина и красила ресницы. Мы вынули всю еду, которая у нас была с собой и ее моментально расхватали, однако немного оставили и нам.
Наутро я обнаружила, что карман, в котором лежала моя единственная теплая вещь, варежки, пуст. Я обратилась к рыжей, с просьбой вернуть мне их. "Это единственная вещь, которая осталась у меня от мамы", сказала я ей. Через час варежки, словно сами собой, легли у моих ног.
На следующий день нас переводили в камеры, где вперемешку сидели блатные и осужденные по 58-ой статье. Первым делом построение, проверка дел, выяснение профессии. Блатным ужасно понравилась, как звучит моя профессия и с тех пор они называли меня исключительно "Архитектор". Поскольку в камере делать было нечего, я начала рассказывать сказки и истории, которых знала предостаточно, чем завоевала себе авторитет.
Мама хотела принести мне теплые вещи, но так и не успела. Перед отправкой в лагерь нам выдали какие-то рваные шинели, да стоптанные сапоги. Все это меня очень выручило, так как мороз на улице был тридцать - сорок градусов, а одета я была очень легко. Мы с Ольгой Никитичной старались держаться вместе. Когда нас сажали в вагон, паханша скомандовала: "Архитектору место!" и таким образом мы устроились на нарах повыше, где было потеплее. Ночью проснулись от страшного крика, все было в дыму, женщин рвало. Первая мысль была о душегубке. Но, оказалось, охранник, идя по крышам, решил пошутить и захлопнул щиток вытяжной трубы. Дым вместе с угаром заполонили вагон. Конечно, в вагоне было много щелей, вытяжка небольшая была, но несколько женщин угорели. К счастью, мы с Ольгой Никитичной отделались лишь головной болью.
Привезли нас в Нижний Тагил. Как только очутились в зоне лагеря, так построение, команда сдать вещи в каптерку и построиться. Далее полная проверка: дело, статья, фамилия, год рождения, профессия. После этого меня и еще одну женщину, Жанну, литовку, осужденную по статье 1А - измена родине, определили в санчасть. После этапа и беготни по морозу, место в санчасти, под лестницей, показалось нам райским уголком.
На следующий день нас перевели в общий барак на нары. Мне поручили проводить зарядку для "доходяг". Я впервые увидела дистрофиков. Это были живые скелеты. Больше всего меня поразило полное отсутствие у них ягодиц.
Я уговорила Жанну сказать, что она техник-чертежник. На третий день нас обоих перевели в проектное бюро. Проектное бюро - это зона в зоне. Отдельно отгороженный барак, по краям такие же вышки с солдатами. Барак разделен на две части - жилую, мужскую и техническую, архитектурно-строительную. Женщин в техническом бюро было мало, и их приводили из общих бараков. Условия проживания для сотрудников технического бюро несколько улучшенные по сравнению с остальными. Помимо обычной тюремной баланды, иногда дают кусочки омлета, рыбу, сахар. Кровати не деревянные, а сетчатые. Почему-то блатные называли работников бюро "господа удавы". Начальником проектного бюро был некий Ханап Исаакович, для нас просто Ханап. Человек, в общем-то, неплохой, но ужасно всего боящийся. Он пытался выглядеть строгим, но у него это не слишком хорошо получалось.
Все женщины, кроме меня, были копировальщицами и спокойно приняли Жанну в свой коллектив. А вот ко мне отнеслись недоброжелательно, так как мне, как архитектору, разрешили свободное перемещение по лагерю. Весь состав технического бюро состоял из осужденных по статье 58.10, за исключением Кузьмы. Он был обычным, блатным, но отличался большим чувством юмора. У него в распоряжении была ковровая дорожка, которую он расстилал перед приходом начальства. Как сейчас помню, она была красная, с зеленой каймой. Как только ее расстилали, барак сразу становился нарядным.
Так же как и я, в строительной группе, был архитектор Женя Кириллов, очень талантливый художник. Для всего начальства он, с фотографий, рисовал прекрасные портреты карандашом с растушевкой. Естественно, он был в фаворе и пользовался дополнительными благами и свободами.
В этом проектном бюро я познакомилась с Георгием Александровичем Рерихом, человеком с которым мы стали друзьями. Так же с поляком Цезарем Турским, рьяным католиком, который старался держаться обособлено от всех.
Мне сразу же поручили разрабатывать проект парка культуры и отдыха в г.Тагиле. Для начала работы мне надо было выехать на место предполагаемого парка. Для охраны мне дали очень симпатичного молодого солдата, который почему-то стеснялся рядом со мной идти и, как только мы вышли из лагеря, старался идти несколько поодаль от меня. В это время в Тагиле было много военнопленных немцев. Завидев меня через проволоку, они махали руками и кричали "Фрау! Фрау!".
После этого я не раз ходила на место парка. Как только мы выходили из зоны, мой охранник назначал мне час и место встречи, после чего уходил по своим делам. Эти несколько часов свободы были для меня необходимым глотком воздуха. Солнце, трава, листья, все становилось таким родным и ласковым. Невозможно передать словами ощущения, которые я тогда испытывала.
Жанна проработала в проектном бюро совсем мало. Вскоре всплыло, что у нее статья 1-А и ее забрали на общие работы. История ее была довольно интересной: в совершенстве зная немецкий язык, она, когда немцы взяли Литву, устроилась работать в штаб Розенберга, выкрала какие-то секретные документы и пробралась к нашим партизанам. Но вместо хорошего приема, ее обвинили в предательстве и измене родине.
Случались в нашей лагерной жизни и комичные моменты. Летом, когда погода была особенно жаркая, мы в перерыв вышли из барака и легли загорать. Солдату, дежурившему на вышке, показалось возмутительным, что мы отдыхаем, шутим и смеемся. Он поднял тревогу. Вскоре прибежал Ханап и отправил нас обратно в барак со словами: "Заключенным загорать не полагается!".
Как-то раз к нам попал журнал огонек, в котором описывалось фашистское судопроизводство: особое совещание, тройка зачитывающих приговор, сроки лагерей три, пять и десять лет, и тому подобные характерные моменты. Прочитав это, мы были обескуражены.
В конце лета нам объявили, что нас переведут в другое место заключения. Особое положение Жени Кириллова обошлось ему недешево, подошел срок его освобождения, но начальство, не желая с ним расставаться, добавили ему новый срок заключения, и с нами он не поехал.
По этапу направили большинство сотрудников технического бюро. Мужчины и женщины ехали отдельно. Сначала нас везли на телеге, затем в теплушке. В свердловской пересылке я была поражена: по большой камере бегали маленькие дети, бледные, как картофельные ростки. Это были семьи изменников родины и тех, кто попал в плен и не вернулся. Их отправляли в ссылку на север. У меня было немного витаминов, и я всех их раздала ребятишкам. С какой радостью они их хватали!
Из Свердловской пересылки нас отправили в Арзамас, где разместили в просторной, чистой и светлой камере на пятерых. Мои соседки по камере уверяли меня, что я не знаю настоящей лагерной жизни, так как все время попадаю на льготные условия. Может быть и так. Я за это очень благодарна своему отцу, который настоял на том, чтобы я получила профессию.
В Арзамасе мы пробыли три дня, потом приехал эшелон с мужчинами из нашего бюро и нас отвезли до Штоков. А оттуда, по узкоколейке, до места назначения - секретного города Сарова (он же Арзамас 16), который я, как и Яков Борисович Зельдович, часто называю просто Энском.
Чехов говорил, что если на стене висит ружье, то оно обязательно должно выстрелить. Передо мной встали знакомые картины детства: над кроватью моего брата висели картины с видами Саровского монастыря и икона, на которой святой Серафим кормит медведя. И вот я была здесь.
Меня поразила кипящая жизнь на лестнице в здании, где размещался наш барак. Вверх-вниз по ней ходили нарядно одетые, красивые женщины. В основном прибалтийки и польки. В том же бараке сидела группа монашек. Они считали, что их постигла кара божья и не роптали, однако в религиозные праздники работать отказывались. За это их сажали в карцер, там они пели и читали молитвы. Кажется, в конце концов, их оставили в покое.
Для каждого лагеря обязательны утренняя и вечерняя проверки: всех строят, зачитывают статьи и фамилии, тщательно пересчитывают заключенных. Иногда сбиваются и считают несколько раз. Затем развод, который представлял из себя трагикомическое зрелище: играет духовой оркестр, выстраиваются колонны, бегают с дощечками нарядчики. Так как развод длится довольно долго, многие заключенные оправляются прямо на месте, под музыку. В конце объявляют два шага в сторону, раздается выстрел, и колонны трогаются в разные места на общие работы.
Первое время нас вывели на мехзавод, где строители отвели нам комнату, и мы начали работу по реконструкции одного из корпусов в гостиницу и отделке лабораторного и конструкторского корпусов. Мы вновь работали вместе с Георгием Рерихом (Жоржем), проводили вместе все обеденные перерывы.
На мою беду, я приглянулась некоему Ивану-пахану. Пахан - это как бы предводитель блатных, которому все подчиняются. На меня началась охота. Жорж пробовал поговорить с Иваном по-мужски, но Ивана это не остановило. Хорошо, что все это дошло до начальства и Ивана списали на этап. Я была спасена!
Моя работа - это мое счастье, я ее всегда очень любила. Месяца два спустя ко мне подошел Жорж и сказал, что ему вызывали в "хитрый домик" (дом опера) и предложили сотрудничать. "Если я не соглашусь, меня ушлют в этап, а потерять в тебе то единственное, родное, живое, что у меня есть, невыносимо!", говорил Жорж. Я ему сказала, что значит такая наша судьба, но на роль доносчика соглашаться нельзя, даже если грозит тюрьма. Жорж меня послушал и отказался, вскоре его отправили на этап.
Пятиэтажный жилой дом, который я спроектировала, начал строится. Меня перевели на другую лагерную площадку, где я имела при бараке кабинет. Также мне выдали дневальную: пожилую женщину из Белоруссии, которая сидела за то, что дала напиться бендеровцу. У меня было очень много работы. За три года я создала лепную мастерскую, подготовила кадры отделочных рабочих, занималась росписью. В Сарове, помимо лагеря, находился объект, где работали физики-ядерщики. Я отделывала коттеджи, в которых их селили, также занималась отделкой коттеджа генерала Зернова (начальника объекта), особняка, куда приезжало начальство.
Из Ленинграда приехала группа проектировщиков во главе с Георгием Александровичем Зиминым. Ленинградца относились ко мне очень хорошо, но по режиму, сидеть с ними все время я не имела права. Мы вместе работали над реконструкцией собора, превращая его в театр. Мною была выполнена отделка театра и реконструкция трапезной под ресторан.
В трапезной был купол порядка сто пятидесяти квадратных метров, который я решила расписать. Я вспомнила зал в Павловске, под Ленинградом: небо, спускаются деревья и сбоку частично видна балюстрада и решила повторить. Я написала небо без балюстрады, побоявшись дать ей неправильный ракурс. Получилось небо, облака, ветки спускаются с трех сторон. По периметру купола выполнила карниз-софит для вечерней подсветки. При создании неба я разделала купол на отсеки, сделала пять колеров и поставила маляров красить каждого свой отсек. Затем щеткой растушевала стыки. Получился купол от ясно-голубого до светло-сиреневого с маревом. Деревья я написала тремя планами, сделав масляную краску полупрозрачной, наподобие акварели, введя в нее белила и парафин. Потом по небу пустила стрижей.
Когда снимали строительные леса, я так волновалась, что убежала. Не могла сразу смотреть. Потом за мной прибежали со словами: "Хорошо! Красиво!". Школьников туда водили на экскурсии. В дальнейшем ресторан переделали в концертный зал, но мою роспись потолка оставили.
В лагере существовали так называемые зачеты, т.е. за хорошую работу и поведение сокращался срок пребывания в заключении. Незадолго дол моего освобождения ко мне подселили врача-рентгенолога с объекта. Она по договору приехала на работу, но ей в Сарове не понравилось. Муж и сын ее остались в Москве, она захотела расторгнуть договор и вернуться, но ее не отпускали. Так как она настаивала, ей дали срок.
Еще находясь в заключении, я нарушила режим и пошла в кино, когда показывали фильм о Чехословакии. Мне хотелось увидеть глаза Людвига, который был в то время министром обороны. Увы, несмотря на то, что его показывали крупным планом, он ни разу не посмотрел на экран. Мне казалось, что он прячет от меня глаза, ведь он не мог не знать, что со мной случилось.
Были со мной, за время заключения, комичные случаи. Меня невзлюбила начальница второй части. Она формировала этапы и не раз пыталась записать в них меня. Но все списки проходили через начальника строительства, Анискова, который был заинтересован во мне, как в ведущем специалисте, и всегда меня вычеркивал. Ходила я по пропуску и должна была являться в лагерь к утренней и вечерней проверке, а ночевать только в лагере. Но бывали случаи, когда я задерживалась на работе, и тогда мое начальство звонило в зону, предупреждая об этом. В одну из таких задержек генерал Зернов распорядился, чтобы меня отвезли в лагерь на его машине. Представьте себе, машина генерала объекта подъезжает к лагерю, все дежурные выскочили, руки под козырек, и вдруг из машины выходит заключенная. Минутное замешательство, я прохожу с пропуском к проходной, отмечаюсь и вслед слышу звонкий смех. Им самим стало смешно.
Последний начальник лагеря был Моргунов, полный, симпатичный мужчина, с добродушным лицом. "Все вы мои рабы", говорил он. "Рабы" старались: мыли, чистили, брили его, обшивали. Ходил, правда, он сам. А мог бы потребовать, чтоб его на носилках носили.
И вот с лагерем было покончено. Из заключенной я превратилась в вольнонаемного работника с темным прошлым. Заключалось мое освобождение в том, что я переехала из лагеря в дом к копировальщице Варе. У меня появилось немного свободного времени и я стала играть в теннис, спорт всегда мне нравился. В одно из моих посещений корта рядом со мной играл человек небольшого роста, коренастый, очень подвижный, в очках. С моим появлением, он буквально впился в меня глазами. Надо сказать, что при всей неэффектности его внешности, глаза у него были особенные. Они так искрились и горели, что казалось, из них должны сыпаться звезды. Я очень не люблю, когда меня так пристально разглядывают, поэтому быстро собралась и ушла с корта, но, на беду, забыла на скамейке свои мячи, а тогда это был большой дефицит. Пришлось вернуться. К тому моменту этот мужчина уже оделся и пошел меня провожать. Разговор не клеился, я была зла, а он явно смущен. По дороге мы встретили мотоцикл с коляской и я сказала, как это замечательно было бы покататься на мотоцикле.
Наутро, когда мы с Варей встали и открыли окно, под окном обнаружилась охапка цветов. "Твой кавалер дает!", восхитилась Варя, а мне было приятно. Днем к открытому окну моего рабочего кабинета подкатил мотоцикл, в нем сидел тот самый мужчина, Яков Борисович Зельдович. Сначала я думала, что он хозяйственный работник. Он предложил мне сесть на мотоцикл и прокатиться. Я, конечно, согласилась и мы поехали. Но проехали мы не так много, мотоцикл зафыркал и встал на проселочной дороге. В это время мимо проходило стадо коров. Яник, как я его стала называть, посмотрел на часы, спрыгнул с мотоцикла и убежал, а я осталась одна сидеть среди коров. Коровы прошли, я слезла с мотоцикла и ушла, оставив мотоцикл на дороге. Вначале мне это показалось странным и обидным, но потом, на работе, мы дружно посмеялись над случившимся.
Через несколько дней Яник вернулся и принес мне письмо, которое он написал в Москве. Оказывается, он убежал тогда, потому что опаздывал на поезд. Письмо было красивое, полное любви и тепла. В тот вечер мы пошли гулять. Яник сказал, что он, как Дюймовочка (он был ниже меня ростом), хочет отогреть сердце замерзшей ласточки, такой большой и красивой. Слова, полные тепла, действовали на меня как заживляющий бальзам.
Связь с внешним миром у меня осуществлялась только через маму. Сестра Татьяна была замужем за партийным работником, который меня ненавидел. Сестра Шура была женой главного архитектора "Метропроекта", чести которому осужденная родственница тоже не делала. Не писали мне и родители Басова. От мамы я знала, что мой сын, Сережа, живет с ними, ходит в школу и учится хорошо.
В свое время я была знакома с Орыпянским, режиссером театра "Пролеткульт" в Москве. Он приглашал меня работать художником и я сделала с ним три постановки (декорации и костюмы): "Роковое наследство", "Особняк на набережной" и "Без вины виноватые", по Островскому. А после этой пьесы сама оказалась без вины виноватой.
Но вернусь к жизни в Сарове. Яник очень хотел ребенка, но я думала, что это уже невозможно. И вдруг у меня начались острые боли. Сначала предположила аппендицит, но оказалось, что я беременна. Всюду мы с Яником появлялись вместе: у Забабахиных, у Негиных, в театре, в кино и почти каждый вечер гуляли по реке. Однажды, когда мы поздно вечером возвращались домой, на нас навели фонарик, и басистый голос сказал: "А, своя". Так я спался Яника от встречи с бандитами. Ходили мы и в лес, к спрятанной среди деревьев бобровой речке, там бобры спиливали деревья и устраивали плотины. 2-ого мая 1950-ого года мы там качались на перекинутой березе и свалились в воду. Позже Яник написал об этом стишок: "Над рекой белым бела нас береза подвела". Было довольно тепло, так что мы разделись и сушили свои вещи, а затем побежали к нему домой, на улицу Победы, пили водку с апельсиновым соком. Тогда я и забеременела.
Помню, вечером, в мае 1950-ого года, я была в театре, и вдруг все начали меня поздравлять. Я не понимала, в чем дело. А потом приехал Яник и все разъяснилось: они с Харитоном создали атомную бомбу и получили звания героев. Яник сказал, что ему подарят дачу. Он хотел в Крыму или на Кавказе, но Сталин подарил в Ильинском, под Москвой, что тоже было неплохо.
Любовь, интересная работа, свой дом, где мы жили с Яником, я уже начала расправлять крылья. Я получила разрешение, и Яник привез ко мне сына Сережу. Но тут случилась беда. Яник в очередной раз уехал в Москву, а меня вызвал к себе начальник МВД объекта Шутов и предложил сотрудничать. Я отказалась и он сказал: "Подумайте, у вас должен быть ребенок, а ведь мы можем вас отправить туда, куда Макар телят не гонял. То, что вы пережили, это цветочки".
Вечером, ложась спать, я думала, что должна согласиться, не ради себя, так ради ребенка. Но утром, когда встала, поняла что не могу одолеть сделку с совестью. Шутов вызывал меня к себе еще несколько раз, а затем разозлился и сказал: "Пеняйте на себя!".
Вернулся Яник. Он сразу же заметил, что со мной что-то не так. Но я дала подписку о неразглашении, поэтому ничего стала ему говорить, а сослалась на нездоровье. Мы пошли гулять, небо было чистое, мы смотрели на звезды, и вдруг я увидела сверкающий пень. Я и раньше знала, что гнилые пни светятся в темноте, но увиденное превзошло все мои ожидания. Пень пылал, а вокруг него было голубое и желтое сияние. Я набрала в карманы много-много кусков светящегося пня и мы пошли домой. Яник проводил меня домой, но сам пошел к Забабахиным. К утру меня арестовали.
Я горько рыдала, лежа на нарах в зоне, куда меня привели. Женщины меня утешали, все они были уже со мной знакомы. Наутро пришел Сережа, принес сумку от Яника. В ней голубые перчатки, кашне и 5000 руб. денег. На спине у Сережи был вырван клок рубашки, через который виднелась родинка. В голове лишь мысль: "Кто же теперь ее зашьет?". Я надеялась, что Яник Сережу не оставит.
Если в первый раз тройка зачитала мне приговор, то на этот раз мне никто ничего не говорил: пришли вооруженные люди, взяли меня и увели. В зоне я была двое суток, но ни Яков Борисович, никто из моих знакомых ко мне не пришли. Они боялись. Приходил лишь Сережа. Через два дня нас погрузили в эшелон, мужчин и женщин вместе. Перед отправкой к вагону подошел Шутов и, глядя на меня, снял одного мужчину с эшелона. Какая же боль сжимала мое сердце! Я встала на колени, уперлась головой в обратную сторону вагона и так, рыдая, простояла до отправки эшелона. Меня никто не трогал. Я была в том же плаще, что накануне вечером, в котором еще остались куски гнилого пня, переставшие светиться.
Бог покарал Шутова. Вскоре после моего отъезда его единственную дочь, писаную красавицу, убило молнией. А его самого уволили с работы.
Этап был долгим и трудным. На пересадках и остановках нам никаких дел не зачитывали, просто пересчитывали поголовно. Жизнь в вагонах кипела, некоторые ехали целыми семьями, были даже дети. У блатных в лагерях скуки не бывает, откуда-то раздобыли патефон, и все время заводили пластинки. Когда еда, взятая с собой, закончилась, одна женщина решила перетрясти мою сумку и на пол посыпались пятирублевые бумажки. Как ни странно, все деньги были собраны и положены обратно.
Я всегда мечтала увидеть Байкал, и вот мы проезжали по его берегу. Ехали мы по магистрали, единственному пути. Это была небольшая насыпь среди бескрайних болот, среди которых виднелись остова лагерей. Картина была жуткая. Глаза мои не просыхали от слез, чтоб хоть как-то меня утешить, женщины раздобыли где-то иголку и кусок черной ткани, надергали из маек разноцветных ниток, и я пыталась отвлечься вышиванием.
Нас привезли в бухту Ванино, а оттуда, через Охотское море до Магадана. Часть пути мы провели в полной темноте, так как японцы обстреливали советские корабли. В Магадане нас поместили на несколько дней в пересыльный лагерь. А затем, на грузовиках, повезли по трассе. Часть людей оставляли где-то в промежуточных пунктах, а особо опасных преступников увезли, как выражался Шутов, туда, "где Макар телят не гонял". Так я оказалась в тысяче километров от Магадана, на берегу реки Хан-Галас, в прииске Поселок Дальний, участок Зимний. На земле уже лежал снег.
Склоны ущелья, в котором расположился поселок, покрыты пихтой, тихо журчит река. Создается такое впечатление, будто этот маленький уголок отрезан от всего мира, потерян и забыт. В поселке было десятка полтора домов и контора. Видимо, до нас тут жили немцы: на стенах и деревянных столах вырезаны надписи на немецком. Домики рубленые из пихты, с маленькими окошками, в одну раму, но сделаны добротно. Двери без тамбуров, выходят прямо на улицу.
Сначала нас разместили в большом общем бараке, очевидно когда-то бывшем столовой. Над потолком висели разноцветные фонарики, а в торце - портрет Сталина. Все это казалось кощунством. На следующий день нас расселили по домикам. В двенадцатиметровой комнате поселили меня, Марию Румынку, которая тоже была беременна, и бандита Лешку с женой. Во второй комнате нашего дома располагалась пекарня.
Нас предупредили, что покидать поселок мы не имеем права. Никаких документов у нас не было, нам никто ничего не разъяснял. Вскоре нас распределили на работу. Основанная масса была направлена на промывку золота. Меня назначили экономистом, я должна была после конца рабочего дня принимать промытое золото, взвешивать его, запечатывать в специальные мешочки и убирать в сейф. За работу мы получали зарплату, в поселке был магазин, в котором продавались хлеб, консервы, крупы и масло.
Меня ужасно угнетала неодолимая тоска, казалось, что возврата к нормальной жизни нет. Я много болела. Я познакомилась в поселке с польским евреем Левой, который по-дружески очень поддерживал меня морально, старался утешить и помочь. Яник присылал мне письма, полные любви, рассказывал о своих хлопотах по переводу меня в другое место, а также поддерживал материально.
В начале зимы пришла телеграмма с тяжким известием о смерти мамы. Зимой солнце не выходило из-за сопок, тоска усилилась. Мне казалось, что жизнь моя кончена. Возвращал меня к действительности только живой комочек, который я носила под сердцем.
Работать мне было уже тяжело, и я попросила начальника участка. Козлова, об отпуске за свой счет. Он сказал: "Можете не ходить на работу, я разрешаю". На следующий день я не вышла на работу, а вечером ко мне прибежал главный инженер участка со словами: "Немедленно пишите заявление об отпуске за свой счет и несите Козлову на подпись. На днях к нам приедет комиссия, которая будет судить неработающих, я видел в списке вашу фамилию". Я сейчас же написала заявление и пошла к начальнику. Он сделал кислую мину, но заявление подписал. Я опять была спасена! Через несколько дней к нам действительно приехала комиссия и несколько человек, которые не работали, осудили и увезли.
Наступил январь 1951-ого года. 19-ого января у меня начались схватки. На улице -72?С, печь в доме топится круглые сутки. На медицинскую помощь рассчитывать не приходилось, так как при такой температуре масло в машине замерзает, а в поселке медпункта не было. Шелковую ниточку я приготовила заранее, закрыв ее в простерилизованной банке. На помощь пришла соседка, жена бандита Лешки, которая когда-то работала в медсанчасти. За стеной матюгаются пекари, на полу лежит снег, волосы примерзают к стене. Наконец раздается писк и наступает облегчение. Масштабной линейкой отмериваем пуповину, обрезаем ее ножницами и перевязываем заранее приготовленной ниткой. Девочка родилась довольно крупная, я вся в разрывах, но лечить меня некому.
Дочь я назвала Анной, мне казалось, что это сильное имя и должно принести ей счастье. С тех пор все мои мысли и заботы только о ней. На третий день у ребенка отошла пуповина. Молоко ко мне не пришло. Я была в ужасе, ведь даже речи быть не могло о том, чтоб достать в этой глуши детское питание. На помощь пришел Лева, он посоветовал разводить сгущенное молоко из банок водой и этой смесью кормить ребенка.
Через некоторое время меня переводят в отдельный дом. Со мной просится Мария, беру и ее. Так же разрешают взять дневального, старика-немца. Вскоре Мария тоже рожает ребенка и ей дают отдельную комнату, а я остаюсь жить в доме с дочерью и дедом. Рабочие смастерили мне в подарок деревянную коляску, в которой и гуляла моя Аннушка.
Лето на крайнем севере наступает в июне и кончается в середине августа. Бывает жара до тридцати градусов, но земля не прогревается: там вечная мерзлота. Самое страшное летом - комары, их ужасно много и они злые, не то, что в средней полосе. Мы с дедом поочередно сидели над коляской ребенка и отгоняли комаров.
Природа и на крайнем севере щедра. Наверху, на полянах сопок, все покрывается ковром из голубики, ногой ступить некуда. Растет брусника, черная смородина, морошка. Есть и грибы, но они совсем не похожи на наши.
В конце августа меня оповестили, чтоб я готовилась к переезду. Куда, зачем, никто не объяснил. Одна надежда на то, что хуже уже быть не может. Сначала мне надо было ехать на основной прииск. Леве разрешают меня проводить. Привезли нас к реке, перевезли на лодке, а на той стороне машины не оказалось. Уже начались заморозки, я стою с малышом на руках, не зная, что делать. Хорошо, что со мной был Лева. Он пошел на трассу, поймал машину и отвез меня на прииск. Там он оставался со мной до моей отправки. Дальше меня везли на грузовике, с двумя солдатами. Только на этот раз они охраняли меня не как преступницу, а от бандитов, которых на дороге развелось немало.
Ехать надо было тысячу километров, не близко. Останавливались мы в бараках шоферов. Это были угрюмые обросшие люди. Но когда я разворачивала Аннушку и она начинала радостно болтать ручками и ножками, их лица просветлялись. Один знакомый инженер на прииске, зная условия магаданской пересылки, дал мне адрес женщины, у которой можно остановиться. В Магадане солдаты помогли мне найти этот адрес, отдали мне паспорт и пропуск с разрешением на перелет через Москву, до города Вытегра. Зона Дальнего Востока тогда еще была закрытой, и ездить без пропуска было нельзя.
Когда я зашла к женщине, к которой меня адресовали, она страшно испугалась и залепетала: "Я не могу вас принять, вы же с ребенком! Вот разве что моя соседка согласится", и повела меня к ней. Соседкой ее оказалась крупная, смелая женщина, из бывших уголовников. За деньги она сейчас же согласилась меня принять. Я знала, что дорога до Москвы стоит недешево, но у меня было шесть тысяч рублей, присланные Яником. Я сразу же отдала их хозяйке комнаты, попросив их спрятать и подарила ей несколько своих вещей.
На следующий день я купила билет до Хабаровска и зарегистрировала Аннушку в ЗАГСе. Ей уже исполнилось восемь месяцев, но до этого регистрировать ее было просто негде. Только в ЗАГСе я обнаружила, что документы на ее усыновление, присланные Яником, я забыла в Поселке Дальнем, так что пришлось мне регистрировать ее только на себя. На следующий день я уже улетала и, провожая меня, моя квартирная хозяйка сказала: "Это ты хорошо сделала, что деньги мне сразу отдала на хранение, а то бы я у тебя их украла".
В самолете я оказалась вместе с маркшейдером нашего прииска и его женой, людьми вольнонаемными. По прилету в Хабаровск мы вместе пошли в гостиницу. Им сразу же дали номер, а мне дежурная сообщила: "Вас мы не имеем права пустить". Но увидев слезы у меня на глазах и ребенка на руках, она добавила: "Считаем, что я вас не вижу. Идите к своим знакомым и можете переночевать у них в номере". Утром я купила билет на самолет до Москвы. Своих вещей у меня не было, я везла вещи Аннушки, ее ванночку и коляску, но и это пришлось оставить в аэропорту, так как помогать мне было некому.
Лететь до Москвы надо было шесть суток. Тогда существовал такой порядок, что каждые восемь часов пассажиры должны пересаживаться в другой самолет, так как летчики были закреплены за своим самолетом. В самолете летели одни военные. Глядели они на меня косо, ни один из них не предложил своей помощи. Удобств в самолете тогда не было, я привязывала дочку к себе, чтобы, задремав, не уронить ее.
В начале сентября я приехала в Москву и остановилась на квартире у своей сестры Шуры. Развернула Аннушку, а та вся вялая. Я ужасно перепугалась и вызвала платного врача. Врач сразу поняла, в чем дело: резкая перемена климата. На севере существует легенда, что детей оттуда увозить нельзя, так как в этом холодном краю нет инфекций и у ребенка не выработан против них иммунитет. Поездки обычным транспортом длятся месяца три, не меньше, и дети легко заболевают в таких условиях.
На следующий день к нам пришел милиционер и, почти извиняясь, сообщил: "Поймите, я лишь выполняю свой долг, вам в Москве быть не положено, поэтому покиньте город в течении 24-х часов". Прямого сообщения с Вытегрой не было, я должна была ехать до Вологды, а оттуда автобусом.
Опять у меня тот же багаж: пеленки, сгущенка, термос и бутылочки. В Вологде, ожидая автобуса, решила сделать сладкий чай. Заварила его в термосе, кинула туда кусочек сахара, и термос разбился. Казалось, что моим страданиям не будет конца. Кое-как я добралась до Вытегры, приехала туда к концу рабочего дня и направилась в "Вытеграгидрострой", куда была направлена. В отделе кадров посмотрели на мои бумаги и сказали: "Приходите завтра, сегодня мы вам ничем помочь не можем, рабочий день окончен".
Вышла я на улицу. На мне драповое пальто цвета бордо, такого же цвета брюки, с вышивкой снизу, на руках ребенок, завернутый в голубое шелковое одеяло. Иду я по улице, по щекам слезы текут, а за мной бегут ребятишки со словами "Принцесса приехала!". Подошла ко мне какая-то женщина и предложила свою помощь, я сказала что мне негде остановится. Она отвела меня к себе домой: бедная обстановка, куча ребятишек, мне выделили угол. Аннушку я положила на скамейку, а сама легла спать на полу. На утро вновь пошла устраиваться на работу.
Меня приняли в проектную группу, дали адрес, где снять жилье и компенсировали проезд и проживание. Я попала в приветливый и доброжелательный коллектив, правда там все были вольнонаемные, приехали за "длинным" рублем. Я подружилась со своей коллегой, Анной Ароновной Мелиховой, которая помогла мне найти детского врача. Врач был мне необходим, так как Аннушка все время болела. Тяжело было найти няню, никто не соглашался идти работать к бывшей заключенной. Через некоторое время мне таки удалось найти старушку из деревни, которая приехала ко мне вместе со своей внучкой, что меня устраивало.
Летом 1952-ого года я ездила в Москву, встречалась с Яником и забрала сына Сережу, который до этого жил у своего отца. Тогда же я узнала, что Яник женат. О продолжении отношений с женатым мужчиной не могло быть и речи. С сыном я вернулась в Вытегру.
Хотелось как-то устроить свою личную жизнь, у меня были ухажеры, но душевных отношений ни с кем не складывалось. Близилась масленица и одного из них я пригласила печь блины. Он пришел в гости и первым делом, вместо цветов, достал из-за пазухи большую, сверкающую сковороду. Мы с Сережей дружно рассмеялись и назвали его "рыцарь сквородника". Он оказался хорошим, предприимчивым человеком, помог мне снять хорошую, отдельную квартиру и всячески поддерживал меня. Но отношения с ним у нас так и остались дружескими.
Очень меня беспокоил Сережа, он был какой-то дерганый. Вроде способный мальчик, а учился плохо. Я пыталась достучаться до его души, но не могла. В конце учебного года он сбежал в Москву. По его рассказам я знала, что с отцом у него плохие отношения, а жена Басова, Зоя Петровна Степанова, Сережу ненавидит. Но все же он убежал туда? Тогда я этого понять не могла.
В начале 1953-его года мне приснился сон, будто ко мне в гости приехал Людвиг. Мы садимся с ним на скамейку перед домом, и вдруг из дома выносят Сталина, ногами вперед. Людвиг мне говорит: "Ну вот, теперь тебе будет легче". Через несколько дней по радио объявили о болезни Сталина а, вскоре, о его смерти. 28-ого марта 1953-его года выходит амнистия, под которую попадаю и я. Можно ехать в Москву.
В столице меня никто не ждет, но я все же решаю вернуться. В Вытигре меня провожал добрый "рыцарь сковородника". Купила билет на пароход до Рыбинска. Приехали туда, Аннушка спит. Решила я не будить ее, подождать пока проснется. А пароход разгрузился и уехал в товарный порт. Выхожу я, а вокруг меня рабочие, какая-то техника, куда идти неизвестно. Хорошо, матрос помог мне с вещами и показал, как до вокзала добраться. На Москву билетов на поезд нет, есть только до Ленинграда и только класса "люкс". Беру их, так как в Рыбинске мне остановиться все равно негде, а из Ленинграда должно быть проще попасть в Москву. В Ленинграде билетов на Москву тоже нет, но, на мое счастье, на перроне я встретила старого знакомого Басова, того самого, что про нас стихи писал. Он сотрудник МВД, был в Ленинграде в командировке и возвращался в Москву. Смог он достать билет и мне.
На вокзале меня встретил Яник и отвез к Шуре. Она меня не очень то любила, но бросить в беде не могла. Как же неприветливо встретила меня Москва! Бывшие знакомые делают вид, что не узнают меня, а если приходится со мной поздороваться, так руки не подают. Кругом я чужая. Единственный, кто меня навещал, был Яник. Аннушка сразу к нему потянулась: "папа!". Отцом он был хорошим и отношения наши с ним стали дружескими.
Случайно я узнала, что начальником проектной мастерской ВЦСПС работает Коля Кузнецов, один из тех двоих, с кем я училась в одной бригаде в ВХУТЕМАСе. Встретил он меня приветливо и принял на работу, на должность старшего архитектора. Мне поручили работу: строительство стадиона юных пионеров в Москве. Через некоторое время к Шуре домой приходит милиционер и сообщает, что прописаться в Москве я не имею права. Спасением стала Шурина зимняя дача в Тарасовке. До работы оттуда ехать мне полтора часа, что вполне сносно. Вновь забираю к себе Сережу, но он стал совсем странным. Десять классов он не кончил, не работает, часто пропадает куда-то на несколько дней.
В Москве я узнала, что после моего ареста Басова сослали в спецзону на строительство. Писать оттуда он не может, просит через знакомых помочь его жене Инне деньгами в расчете на то, что она часть денег отдаст его родителям, но она этого не делает. На строительстве Басов заболел воспалением легких и попал в больницу, где за ним ухаживала Зоя Петровна Степанова. Женщина она напористая, сильная, быстро взяла его в оборот. По возвращении в Москву он узнал, что Инна не помогала его родителям и подал на развод. Одновременно бывший муж Инны подает на нее в суд за хищение вещей. Инна скрывается из Москвы, Басова разводят с ней и он женится на Зое Петровне. Лишь позже выяснилось, что эта женщина, имея неограниченный доступ к медицинским препаратам, сидит на наркотиках. Подсадила она на наркотики и Сережу. С двенадцати лет мальчик стал наркоманом. Мачеха ненавидела его за это и шантажировала. Но сопротивляться ей он не мог.
Я только-только устроилась в Москве, когда он, познакомившись с какой-то дамой, взял у нее золотые украшения, якобы для оценки на комиссию, и исчез. Она подала в суд и Сережа был осужден как малолетний преступник на восемь месяцев колонии. Я посылала ему посылки, писала письма, и вдруг, незадолго до истечения срока, он появляется у меня на работе. Я уговариваю его вернуться обратно в колонию, обещаю договориться с начальством, чтоб его побег не афишировался. Он соглашается.
Срочно отпрашиваюсь с работы и еду с ним в колонию. Находится она недалеко от Москвы, но ехать надо каким-то особенным поездом. Заходим мы в вагон, там сидит одна шпана. Не доехав до колонии, Сережа выходит в тамбур покурить и выбегает из поезда на ближайшей остановке. Шпана зашевелилась, естественно: хорошо одетая женщина в вагоне, одна, на пальце золотое кольцо, на шее висит золотой медальон. Понимаю, что в лучшем случае сейчас будет ограбление. Спешно выхожу в тамбур и выпрыгиваю из поезда на ходу. Вокруг меня лес, начинает темнеть. Прохожу немного, вижу одиноко стоящий домик. Стучусь в окно, показываю паспорт, но там лишь задергивают занавески. На улице начинает холодать, на земле появляется изморозь. Начинаю отчаянно колотить в дверь дома. Через некоторое время мне таки открыл хозяин дома. Я рассказал ему свою историю и он пустил меня переночевать. Оказалось, что в он работает смотрителем, живет в доме вдвоем с женой. Из колонии часто бегут малолетние преступники, да и вокруг подозрительных людей ходит много, так что дверь они никому не открывают. На полу мне постелили полушубок и я забылась мертвым сном.
На утро я поехала в колонию, пошла к начальнику. Там выяснилось, что Сережа так и не появлялся, но начальник мне пообещал, так как срок остался маленький, а возраст призывной, дело не возбуждать.
Осенью 1953-его года иду с работы в метро "Дзержинская" и сталкиваюсь нос к носу с Жоржем Рерихом. Это кажется совершенно невероятным, мы поехали ко мне в Тарасовку. После Сарова Жоржа отвезли в Караганду, оттуда он попал в группу к Туполеву и работал в Москве. После освобождения его направили в конструкторское бюро по проектированию пожарных машин на Украину. Он там жил в общежитии и к нему должна была приехать его матушка, Лидия Федоровна Рерих. Все время, пока ее сын был в ссылке, она работала домработницей у начальства и по мере сил помогала сыну. Муж ее погиб в лагерях. Наша встреча была очень теплой и дружеские узы вновь восстановились.
Мои работы пользовались успехом, я была переведена на должность главного архитектора проектов, бригадира. Первая моя крупная работа: стадион на десять тысяч мест в г. Ульяновске. За этот проект брались многие архитекторы, но работа чрезвычайно сложная. Строительная площадка расположена на пойме реки Симбирки, сама река взята в трубы, а овраг прегражден дамбой. Карстовый, оползневый район, наслоение различных дренажей, по краям выгребные ямы. Местные жители шутили, что в Москве строят стадион в Лужниках, а в Ульяновске стадион в нужниках. По одну сторону оврага рынок, на другой стороне стоят старинные бани. Вода из бань сливается прямо в овраг, там озеро образовалось и гуси плавают. Такой вот центр города.
Разработала я проект, его утвердили. Привозим на следующий день грунт, засыпаем, а утром следующего дня его и следов не осталось. Все всасывается в почву! Несколько дней так возили, никакого результата. Я побежала к старшему геологу города Ульяновска. Он сказал, что построить что-то в этом овраге не просто. Баням больше ста лет, воду из них сливали в овраг всегда, а чтобы грунт не пополз, укрепляли всяческими дренажами и трогать там ничего нельзя, единственный вариант: сделать гидронамыв. Пришлось мне переутверждать проект, но в итоге стадион построили.
В 1963-м году вышло постановление Совета Министров РСФСР о развитии курорта Нальчик и базы туризма и альпинизма в Предэльбрусье. Выехали мы на место с большой комиссией. Я была поражена тем, какая же там дикая, нетронутая красота. Появилась мысль о том, что строить надо так, чтоб сохранять природную красоту и приумножать ее. В дальнейшем я всегда старалась использовать этот принцип при строительстве различных объектов.
С Нальчика ко мне подключилась очень талантливая женщина, Лидия Николаевна Винокурова. Рука об руку мы с ней проработали до самого выхода на пенсию. В Нальчике мы построили центральную площадь с кинотеатром на восемьсот мест, бальнеологический центр, водогрязелечебницу, поликлинику, плавательный бассейн, спроектировали парк, реконструировали существующие санаторные комплексы, а так же отстроили новый пансионат на две тысячи мест. В столовой пансионата мы применили вантовые конструкции, запроектировав большой круглый зал без опор. В жилых корпусах первоначально санузел должен был быть общим, расположенным на этаже. Вся документация утверждалась в Совете Министров РСФСР, председателем которого тогда был Д.С. Полянский. Он только что приехал из США и потребовал, чтобы индивидуальный душ и санузел были при каждой комнате. Пришлось перерабатывать спальные корпуса. Строительство курорта в Нальчике было закончено в 1970-ом году. По окончании работ мне было присвоено звание Заслуженного строителя Кабардино-Балкарской АССР.
Пришлось мне вновь побывать и на Байкале, там я проектировала курорт "Аршан". Жили мы в поселке Слюдянка. Место это очень интересное, поселок расположен в маленьком ущелье и по направления ветра "к поселку" размещен завод по копчению омуля. Поэтому все в поселке черного цвета: и земля, и дома, и деревья. А так как грунт - слюда, то дорожки блестят как серебряные. У черных домов все наличники белые, несколько раз в год местные жители их перекрашивают. И потому выглядит поселок как сказочное селенье.
В дальнейшем мне пришлось строить еще множество курортов: в Сибири, в Дагестане и Таджикистане, в Краснодарском крае.
Но вернусь несколько назад. В 1957-ом году, после соответствующих хлопот, получаю документ о реабилитации и начинаю заниматься получением жилья в Москве.
За это время с моим сыном, Сережей, произошли следующие события. Будучи в армии он участвовал в разборе старого барака. Когда барак сносили, всем была дана команда отойти. Но, видимо, Сергею очень хотелось попасть в госпиталь, он не отошел, и свалившимся бревном ему сломало ногу. Дело было в провинции, квалифицированной медицинской помощи ему не оказали, началась гангрена и ему ампутировали до колена левую ногу. Узнав об этом, я немедленно перевожу его в ортопедический институт в Москве, чтобы залечить культю и сделать протез. Он убегает оттуда.
В получении жилплощади мне, как ни странно, помогла Зоя Петровна. Она согласна была на все, лишь бы избавиться от Сережи. С помощью нее получаю ордер на две маленькие комнаты в коммунальной квартире в Шмитовском проезде в Москве. В ордер вписаны я, Аннушка и Сережа. Зоя Петровна предупреждает: въезжайте немедленно, иначе комнаты займут. Бегу с работы, вместе с водителем какого-то пойманного на улице москвича, разбираем и укладываем в машину кроватку Аннушки, саму ее заворачиваю в одеяло и мы едем в наше новое жилье. Раскладываю ее постель, а сама опять сплю на полу, но зато у себя дома.
Я общаюсь с Яником, он отец Аннушки, помогает нам материально, но это общение связывает меня по рукам и ногам. В это время Жорж разводится со своей женой, переезжает в Ленинград и начинает слать мне письма, полные любви, делает предложение. Сначала я хотела согласиться, но потом мне стало как-то не по себе, да и Аннушка настроена не очень хорошо в отношении дяди Жоры. Я написала ему, что наши братские отношения крепче, чем узы брака и менять их не стоит.
Итак, мое замужество вновь не состоялось. Шли годы, и я к этому привыкла. Сережа тем временем женился на медсестре, я выделила им отдельную комнату. Жена, очевидно, давала ему наркотики. Через некоторое время ее уволили и Сережа с ней развелся. Он утверждал, что является вовсе не наркоманом, а алкоголиком. Я несколько раз устраивала его в больницу на ул. Радио. В последний раз врач мне сказал, что он никакой не алкоголик, а типичный наркоман и чтоб его вылечить, надо определить его в специальную больницу лет на шесть - семь, а у нас таких больниц нет. Этот врач посоветовал мне отстранить его от дочери и жить с ним раздельно, так как в некоторые минуты он может быть опасен. Но как я могла на это пойти, ведь он мой сын!
Я находилась в командировке в Нальчике, когда раздался звонок из управления курортов: "Для вас срочная телеграмма". Бегу на почту, читаю: "нас обокрали". Сразу успокаиваюсь, говорю: "Слава Богу!". На меня все смотрят удивленно, а я думаю о том, что вещи - это ерунда, главное, что с дочерью ничего не случилось. Приехав в Москву, обнаруживаю записку от Сережи: "Прости, что продал твои вещи, уезжаю на Дальний Восток. Наверное, больше не увидимся". Правда после этого Сергей неоднократно появлялся дома, но милиция потребовала его выписки. Когда Сережа приходил, я кормила его и одевала в новые вещи, после чего он опять исчезал.
Дочка росла, пошла в школу. Яник оформил все документы на усыновление и в 1964-ом году Аннушкину метрику заменили, вписав его ее отцом. Однажды он мне сообщил, что у секретарши в Академии наук родился от него сын. Он рассказал мне, что в юности с завистью смотрел на красивых женщин. Теперь он брал реванш, дамы хороводом вились вокруг него. Ученым он был, выдающимся, гениальным, но быть радом с ним, значило забыть себя и служить ему.
Вот рассказ Яков Борисовича Зельдовича о себе. В их семье было двое детей, он был старшим, и у него еще младшая сестра. Его мать была высокообразованным человеком, закончила филологический факультет в Сорбонне, но обладала довольно вздорным характером и испортила карьеру своего мужа. Отец Яков Борисовича был талантливым математиком, но вынужден был работать бухгалтером, так как на тот момент это была довольно прибыльная профессия, а в его научную карьеру жена не верила. Однако родители старались дать детям хорошее образование, помимо школьных занятий, наняли студента, который с ними занимался. После Школы Яник поступил на курсы лаборантов, так как в школе увлекся химией. Он стал посещать вновь организованный институт химической физики, увлекся также физикой и математикой.
Первой его любовью была медсестра, которую он водил в свою комнату через столовую, никого не стесняясь, чем страшно шокировал свою матушку. Однако, что мог дать девушке подросток в очках, закрученных проволокой, влюбленный в науку? Они расстались. В институте Яков познакомился с Варварой Павловной Константиновой, они женятся и в скором времени у них родится дочь, Ольга. Не окончив институт, он защищает докторскую диссертацию, в чем немалая заслуга его жены, Вари. Так как матушка Зельдовича была не слишком благосклонна к его семье, он переехал жить к Константиновым, умным, горящим наукой людям. Дома в этой семье не утихали научные споры. После эвакуации семья Зельдовичей возвращается в Москву, у них уже две дочери, Ольга и Марина, а в 1944-ом родился сын Борис. Детей своих Яник очень любил, однако воспитанием их не занимался, так как был полностью поглощен наукой. Кроме детей от Вари, у Якова Борисовича были дочь Саша, моя Аннушка и младший сын, Леонид.
Я была воспитана на ленинских принципах. После разоблачения культа личности Сталина и его фальшивых процессов о вредительстве, я снова начала верить в ленинские идеи и хотела восстановиться в партии. Секретарем партийной организации тогда был Л.Д. Гришаев. Я принесла ему мое заявление, он внимательно его прочитал и сказал, чтоб я дописала информацию о своей судимости. Я возмутилась и ответила, что меня реабилитировали, и никакой судимости нет. На что он возразил: "Для ВАС нет, а для НАС есть". Не хотите писать, тогда забирайте свое заявление. Вот тут я с болью поняла, что реабилитация фальшивая и мы теперь навсегда люди "второго сорта".
В 1965-ом году в нашем институте был назначен директором С.М, Авакянц. Он начал менять структуру института. Институт был небольшой и в нем существовала система бригад. Новый директор вместо них создал мастерские, объединив бригады между собой. Руководителями мастерских были назначены архитекторы из наших мастерских, в число которых я не попала, так как не рвалась к руководству. Моим призванием были чертежная доска, карандаш, а потом строительство. С уверенностью скажу, что мало найдется архитекторов, у которых выстроено такое количество объектов, как у меня.
В 1962-ом году при союзе архитекторов организуется жилищно-строительный кооператив, я в него активно включаюсь и в декабре 1964-ого года мы с дочкой въезжаем в маленькую двухкомнатную квартирку. Дочке 13 лет. Оставлять ее одну уже не так страшно, когда я уезжаю в командировки, к ней регулярно заходит наша бывшая соседка по Шмитовскому. Летом ездим с дочерью в Гагры, зимой на каникулы, в Суханово.
Такая уж у меня работа была, много где побывала, общалась с разными людьми, и не обходилось это общение без смешных и курьезных моментов.
Проектировала я в Таджикистане курорт Ходжи-Оби-Горш. Места потрясающей красоты, на фоне голубого неба снежные вершины. В ущелье горячие источники, над землей стелиться крепкий радоновый пар. С одной стороны ущелья стоит часовня, там могила Хаджи. Священное место, паломники приезжают. В горячую землю закапывают мясо тут же убитых барашков. А на другой стороне ущелья строится курортный комплекс. Проектирую здания, веду расчеты и неожиданно сталкиваюсь с проблемой: к курорту не подведена система канализации.
Принять решение о проведении канализации может только Совет Министров Таджикской АССР. Но быстро внести вопрос в повестку дня может только сам председатель совета. Иду к нему на прием, там мне секретарша сообщает, что он хоть и у себя, но принять меня не сможет, так как очень занят. Я раскладываю перед дверью, на полу, чертежи проекта. Вскоре дверь кабинета открывается, на пороге появляется мужчина, а ступить ему некуда. Он вопросительно смотрит на меня, я начинаю объяснять ему, в чем дело. Он понял, заулыбался и сказал секретарше, чтоб включила вопрос мой в повестку заседания первым номером. Назавтра план был утвержден.
Недавно прочитала в газете, что среди курортов Таджикистана, канализация есть только на одном - Ходжи-Оби-Горше. И к этому приложена моя рука.
В Дагестане я строила курорт "Талги". В один из дней сидим мы с нашей бригадой в Махачкале, в здании Облсовпрофа, обсуждаем работу. За окном раздаются обычные звуки. Вдруг там начинается паника, крики: едет Н.С.Хрущев. Все бросились на вокзал, смотреть на него. Я немного задержалась, разговаривая о проекте с председателем. Выхожу в коридор, а там дым: кто-то в спешке бросил окурок в шкаф. Нам уже не до вокзала, начинаем спешно заливать огонь водой. Погасили пожар, выхожу я на улицу, а там нет ни единого человека.
Железная дорога в Махачкале проходит недалеко от моря. И улица, на которой я была, тоже близко к морю. Решила я пройтись по берегу. Иду, от железной дороги меня уже только узкий мостик отделяет, а за ней пляж. Вижу, медленно едет поезд, у открытого окна стоит Хрущев в шелковой, вышитой косоворотке и улыбается. Зубы у него все золотые, блестят на солнце. Я с ним поздоровалась, он ответил и помахал мне ручкой.
Вернувшись на работу, я узнала, что на вокзал он так и не вышел. Мальчишки полезли к нему в вагон, их ели сняли. Выходит, в тот день, в Махачкале, я одна его видела.
Там же, в Дагестане, нас пригласил к себе в гости председатель колхоза, расположенного в одном из аулов. Привез он нас к себе на машине. Дом у него большой, в европейском стиле построенный. Крыша черепичная. В доме шестнадцать комнат, в каждой комнате холодильник до отказа забитый бутылками со столичной водкой. А еду в холодильнике не хранят. Мясо вялят, из молока делают кисломолочные напитки, а барашка сразу жарят на шашлык. Еда такая же, как в среднем веке питались. Меня это очень поразило.
Мой отец занимался противогазами. Позднее над этой темой работал академик Зелинский. Мне было интересно, есть ли в мемориальной комнате Зелинского упоминания о моем отце. Я пришла в гости к Зелинским. Мы сидели, пили чай, разговаривали. Я достала фотографию своего отца и передала ее сыну Зелинского. Он взял ее и удивленно спросил: "С кем это Юрий Николаевич?". Я ответила, что на фотографии мой отец, которого звали Константин Захарьевич. Оказалось, что приезжая в Москву, Юрий Николаевич Рерих жил у Зелинских. Подняли фотографии - они с моим отцом очень похожи. Стали выяснять, вспоминать. Выяснилось, что моя прабабушка, Агния Васильевна Калашникова, приходится родной сестрой Марии Васильевне Калашниковой, матери Николая Константиновича Рериха. В свое время отец скрыл от нас нашу родословную, и теперь мне очень хотелось по маленьким крупицам ее воссоздать.
В 1967-ом году меня зовут к телефону: "с вами говорят из МВД. Просим вас пройти в такой-то кабинет". У меня колени задрожали, неужели опять? Звоню подруге Наташе и предупреждаю, что если к вечеру не вернусь домой, то меня опять арестовали. Страх быть вновь арестованными остался в каждом из нас.