Комната была пуста. Только на голом полу, поперёк комнаты, лежал пружинный матрас, небрежно накрытый покрывалом. Справа от него стояла магнитола, вокруг которой были разбросаны кассеты. Слева стояла настольная лампа. Из центра потолка жёстко торчали провода - зримый пример бесполезности при внутренней мощи. Окно было занавешено светло- коричневыми шторами, на которых проступали прямоугольники солнечного света. На истёртом линолеуме виднелись разводы густой пыли, сбитой шаркими следами. Человек полулежал на матрасе, прислонив подушку к стене. Он был стрижен почти наголо и давно не брит. Его пальцы с обломанными ногтями машинально подёргивались в ритм звучащей по радио музыки. Взгляд его ярко-синих глаз попеременно останавливался, невидяще, на разных точках пола и стен. Некогда побеленные стены хранили на себе следы ковра и стоящих вдоль них шкафов.
Когда-то это была уютная, хорошо обставленная комната. Пол был застелен паласом, гармонирующим с ковром, висящим над диваном. Две стены были заставлены книжными шкафами, хранившими собранное тремя поколениями читающих интеллигентных людей. Около дивана стоял торшер. Чаще всего вечерами горел он; красивая хрустальная люстра зажигалась редко - её яркий свет лишал комнату особой плавности, дарованной тенями. Роман любил сидеть на диване, читая, или просто слушая музыку, скользя взглядом по знакомым корешкам книг. Да, человека с ярко-синими глазами звали Роман. Когда-то было, кому называть его по имени. Как давно это было.
Ему нравилось поддерживать идеальный порядок и чистоту в комнате. Находясь в ней, он чувствовал спокойную, даже чуть вальяжную, уверенность в себе. Даже ночевать он предпочитал не в спальне, а постелив себе на диване.
Со временем, он стал замечать, что ему всё труднее находиться вне дома. На улице он чувствовал некоторую потерянность. На работе он с головой погружался в дела, но над ним подспудно довлела казённость окружения. Ему постоянно хотелось оказаться дома. Даже любимые прогулки по тихому парку становились всё реже и короче. Это начинало раздражать. Он поймал себя на мысли, что комната диктует ему образ жизни. Он разозлился. Чушь собачья! Это Его жизнь в Его квартире. Он - Хозяин!
Он стал внимательно следить за собой и своим поведением. Вскоре, он заметил за собой почти маниакальное стремление к порядку. Причём, строго определённому порядку. На грани аутизма. Все книги были расставлены не только по тематикам, но и по цвету корешков. Каждая кассета в аккуратно подписанной коробочке имела своё место на полке над магнитолой, стоящей на шкафу напротив дивана. Ему не нравилось, когда они валялись как попало, мешая, в частности, вытирать пыль. Ещё один пунктик. Осознав это, он попытался умерить своё рвение; но наличие пыли на мебели мешало ему расслабиться, упорно притягивая к себе его взгляд. Иногда, в раздражении, ему хотелось перевернуть всё вверх дном; но тут же выныривающее сознание того, что придётся приводить всё в порядок, гасило этот импульсивный порыв. Жёстко срабатывал внутренний тормоз.
Когда к нему приходили немногочисленные знакомые, большую часть времени они проводили либо на кухне, либо, летом, на балконе. Девушек всегда приятно удивляли уют и порядок комнаты, но больше двух-трёх раз они в ней не появлялись. Они мягко исчезали, обещая позвонить. В нём росла убеждённость, что это всё - влияние комнаты; на его жизнь, его судьбу, на него самого. Он начал думать, что комната - это что-то большее, чем просто ограниченное стенами пространство в сорок пять кубических метра. Что-то.... Нечто.
Он пытался ночевать в спальне: но там он подолгу не мог заснуть, а беспокойный сон не приносил отдохновения. Пришлось вернуться на диван. Время проходило тяготно и бесследно.
А потом появилась Маша. По-простому симпатичная, зрительно мягкая, в возрастной неопределённости между девушкой и женщиной. Увидев её в парке в первый раз, он почувствовал тёплую радость и внутреннее расслабление. Ему чертовски захотелось положить голову ей на колени, и прижаться щекой к её животу. Он стал чаще выходить в парк, преодолевая чёрт-те какие фобии и напряги. Постоянно встречаясь в парке, они стали, слегка улыбаясь, кивать друг другу. Это было приятно. Он не торопил события. Он, конечно, знал, что мужчина должен проявлять инициативу и напор, но он этого не мог и не хотел. Он был уверен, что избитые веками приёмчики в его неуклюжем исполнении выставят его посмешищем в её зелёных глазах. Не хотелось бы. И он ждал. Неизвестно чего. Просто ждал.
Её имя он узнал случайно: женский голос окликнул её с дальнего конца аллеи, и, живо обернувшись, она поспешила на зов. Маша. Обретя имя, она стала для него реальней, живее. Странно, но казалось, что узнав её имя, он соприкоснулся с чем-то личным, почти интимным. Как будто приоткрылась завеса, хранящее тепло её жизни. Он нашёл в книгах значение имени Мария - Госпожа. Ничего подобного в ней не виделось. Маша, Машенька, но не Мария. Теперь он мог представить её в повседневной жизни: на кухне, с мокрыми руками; одетой по-домашнему свободно, в кресле перед телевизором; стирающей, с налипшими на влажный лоб волосами. Но представлять это он мог, только находясь в парке.
В квартире её образ расплывался, тускнел, как будто стены глушили мысли о ней, облекая его мозг комфортным упокоением. Ему становилось всё трудней покидать квартиру. На улице он постоянно запинался, и чувствовал себя подавлено. Агорафобия просто сметала его с ног, отупляя сознание. В толчее людных улиц его начинало муторно подташнивать. Каждый случайно брошенный на него взгляд приводил его в смятение. Он как-то забыл, что ярко-синие глаза делали его довольно привлекательным. Не смотря на то, что он был широк в плечах и не обижен интеллектом, в обществе он ощущал себя нелепым и чужим.
Облегчение, которое он испытывал, приходя домой, вызывало в нём глухое раздражение. Да что ж это такое, чёрт побери?! Неужели он стал законченным социофобом? Превратился в склизкую улитку, заимевшую двухкомнатную раковину со всеми удобствами? Щас! Как бы не растак! Он буквально выламывался из дверного проёма, и шёл в парк, каждый раз надеясь увидеть Машу.
Сидя в окружении деревьев, он чувствовал себя вольно. Не отупело спокойно, как дома, а дышаще свободно. Деревья скрадывали пространство, оставляя ощущение свободного воздуха. Он подолгу гулял по тропинкам парка, борясь со жгучим желанием пойти домой. Он старался сохранять спокойный, расслабленный вид, особенно встречая Машу. Не видя её несколько дней, он ловил себя на том, что начинает скучать по ней. Их мимолётные встречи обрели для него важность обоюдно желанного свидания.
Когда он находился дома, в его голове вертляво возникали мысли о том, какими малостями он довольствуется, и вообще у него поведение как у робкого подростка, влюблённого в соседку-студентку. Когда он думал о Маше сидя на диване, в его мозгу начинали навязчиво вертеться слова из неизвестно как попавшей в радиоэфир дурацкой песенки: "Говорят, она была недотрогой. Говорят, она даёт всем помногу. Говорят, у ней широкое ложе. Говорят, она по-всякому может. Это очень нравится мне". Он раздражённо вскакивал с дивана, увеличивал громкость радио, и начинал расхаживать по комнате, заложив руки за спину. Однажды, мечась вот так по комнате, он начал представлять, как он сможет познакомиться с Машей: сможет спокойно, без смущения смотреть ей в лицо; сможет искренне улыбаться; сможет запросто сказать ей, как она мила; сможет произвести на неё хорошее впечатление сдержанными манерами и жестами. Представляя это, он запнулся и чуть не влетел головой в оконное стекло. Он опустился на колени и тяжело вздохнул. Вот так возвращаться в реальность было досадно
Ему начали сниться странные сны. В них Маша представлялась вульгарно накрашенной, сидящей на скамье, широко расставив ноги, в сильно расстёгнутой блузке, снисходительно усмехающейся над его попытками не пялиться на её мутно-красное бельё. С каждым сном она становилась старше, покрываясь морщинами и брюзгневея телом. Несмотря на мерзостные сновидения, он хорошо высыпался, и пробуждался в отличном настроении. Это было так несуразно. Ему виделась в этом какая-то подлость.
После таких снов, ему было радостно видеть Машу в парке - аккуратно одетую, практически без косметики на скромном, спокойном лице, сидящей на скамейке, положив сложенные руки на колени. Но он так и не смог подсесть к ней и заговорить. Он сидел напротив, чуть наискосок от неё, засунув дрожащие руки в карманы брюк. В конце концов, она встала, подправила блузку за поясом мини-юбки, провела руками по самой юбке, и не спеша пошла прочь. Проводив её взглядом, он запрокинул голову на спинку скамьи, и долго смотрел в гущу листьев.
Как-то незаметно пришла осень. Ему всегда нравилось гулять среди первых палых листьев на ещё зелёной траве, любуясь оттенками жёлтого ещё густой листвы. Но с каждым днём ему становилось всё трудней покидать квартиру. Он подолгу возился с замками, которые, плавно закрываясь, при открывании заедали и скрипели. Их замена не помогла. Казалось, сама квартира пытается не выпускать его из своих стен. Он упорно продолжал каждый вечер ходить в парк, и бродить по нему допоздна, с тайной надеждой увидеть Машу.
Однажды, вернувшись домой после такой прогулки, он обнаружил, что сломался его торшер. Никакие попытки отремонтировать его успеха не имели. Ему пришлось пользоваться большой люстрой. Каждый раз, когда он включал её, в первые мгновения ему казалось, что стены слегка раздвигаются, а мебель, наоборот, чуть сдвигается внутрь. Это напоминало спецэффект из Голливудских триллеров. При верхнем свете всё менялось. Даже музыка звучала по-другому. У него возникла мысль, что это маленькая месть комнаты за его упрямство в прогулках по парку.
Осень продолжала прореживать листву. Машу он не встречал с самого начала осени. Он скучал по ней. В конце концов, он понял, что больше не увидит её никогда. Внезапно осознав это, он почувствовал острую тоску, защемившую лицевые мышцы. Он сел на скамью, на которой видел Машу в последний раз, и в онемелом молчании, просидел на ней дотемна.
По дороге домой он купил бутылку коньяка, и, придя в "родные застенки", выхлебал её в три "приёма", преодолевая спазматическое сопротивление горла и пищевода. Закусив это всё половиной апельсина, он долго сидел на кухне, бездумно глядя в мутное оконное отражение. Потом он с трудом добрался до спальни, и завалился на заправленную кровать. Лёжа в пьяной бездвижности, он почувствовал, что начало щипать переносицу. К его удивлению, это оказались слёзы. Он провёл рукой по лицу и прошептал: "Жизнь - дерьмо!". Вскоре он заснул, и во сне увидел Машу.
Она стояла в траве, среди деревьев, в лёгком летнем платье светло-зелёного цвета, как и её глаза. Отдельные каштановые волосинки трепетались в токах тёплого воздуха. Он подошёл к ней вплотную и остановился, буквально взахлёб рассматривая её тепло-спокойное лицо, тонкую шею, гладкие плечи. Он молчал, зная - всё, что он хочет сказать, она видит на его лице. Он опустился на колени, и осторожно провёл ладонью по её ноге, задев пальцами край платья. Потом он порывисто обхватил её руками и вжался лицом в низ её живота. Он почувствовал, как она положила руки ему на голову, чуть прижав её к себе. Он застыл, упиваясь теплом её дышащего тела.
Проснулся он в омерзительном состоянии; тяжесть в голове напирала брови на глаза, саднило горло, шея затекла, а ноги занемели, как будто он всю ночь простоял на коленях. Умывшись холодной водой, и выпив чуть тёплого чая, он ушёл на работу, даже не заглянув в зал.
Осень подминала природу, постепенно заполняя мир промозглостью и вязкой серостью. Деревья оскелетелись и замерли. Парк стал казаться выпотрошенным и враждебно отчуждённым. Большую часть времени Роман опять проводил дома. Он снова спал на диване, вяло сдавшись обволакивающей успокойности. Теперь он даже на ночь не выключал радио, не желая оставаться в давящей на уши тишине. Он читал всё подряд из того, что не было прочитано раньше. Однажды, слушая по радио программу по заявкам, он понял, что совершенно некому не только вот так радостно передать ему привет, но даже просто нежно назвать его по имени. Собственное имя потеряло для него всякое значение. Он заметил, что иногда начинает думать о себе в третьем лице. В нём как бы появился сторонний наблюдатель, равнодушно оценивающий степень его замшелости. Образ Маши притускнел, но сохранил тёплость и мягкость. Он скучал по ней затаённо, даже для себя.
В начале зимы на его работе справляли юбилей начальника, на который он, к удивлению многих, принял приглашение прийти. Он даже сподобился произнести небанальный тост в честь юбиляра, после которого на него с особым интересом стала поглядывать стройная шатенка с внушительным бюстом. Потом они "случайно" танцевали вместе под "Леди в красном" Криса де Бурга. Выпитое немного раскрепостило его, и он начал нашёптывать ей на ухо перевод песни, чем обаял её окончательно. После банкета он, решив "будь что будет", пригласил её к себе, и она, чуть пьяно кивнув, согласилась.
По дороге он по большей части молчал, односложно отвечая на её непринуждённую болтовню, и прикидывая развитие событий у него дома. Но в квартиру они не попали.
Если один замок, после надсадных усилий, всё-таки открылся, то второй железно стопорнулся, будто твёрдо решил не допустить их спонтанной близости. Ни нервное дёрганье двери, ни налегание на неё плечом, никакого результата не дали. Он чувствовал себя досадливо-неловко перед симпатичной женщиной, терпеливо и чуть сочувственно за его бесплодными попытками открыть дверь. Наконец она положила руку ему на плечо и успокаивающе сказала:
"Ладно, Рома, оставь. - Она слегка улыбнулась. - Видно, не судьба".
Он чуть удивлённо посмотрел на неё:
"Что значит "не судьба"? - Он повысил голос. - Что это за судьба такая?!". - Она пожала плечами, приподняв брови.
Они одновременно посмотрели на запертую дверь.
"Поймай мне такси, пожалуйста", - сказала она, начав копаться в своей сумочке.
Он замялся.
"Но я... Я хочу тебя!", - выпалил он, и обнял её, крепко прижав к себе. Даже сквозь зимнюю одежду он почувствовал неповторимую упругую мягкость женского тела.
Потом она отстранилась от него, и нежно провела ладонями по его лицу. Он вопросительно посмотрел на неё. Она покачала головой:
"Ко мне - не получится. У меня дома мама и маленькая дочь".
Он понимающе кивнул. В его сознании равнозначно утвердились понимание того, что удачная возможность упущена навсегда, и смутная надежда на что-то в будущем.
Они не спеша шли по обочине дороги пока не появилось такси. Открыв дверцу, она обернулась к нему.
"А как же ты?".
"Переночую у друга, - соврал он спокойно. - А завтра разломаю это дело к чертям собачьим".
Спохватившись, он спросил её телефон, хотя сомневался, что решится ей позвонить. Назвав номер, она улыбнулась ему на прощание:
"До встречи, Рома".
Он смущённо кашлянул.
"Извините за эту нелепость с дверью. Мне очень жаль".
"Мне тоже", - сказала она искренне. Он смотрел, как она садится в машину, подбирая полы длинного пальто.
"До свидания, Катя", - сказал он, закрывая дверцу. Она помахала ему через стекло.
Проводив взглядом габаритные огни такси, он повернулся и медленно пошёл обратно.
Он всё ещё вдыхал запах её помады со своих губ. Он ничуть не удивился, когда замок свободно открылся, впустив его в знакомо пахнувший мир. Раздражённо захлопнув дверь, он зло выкрикнул в пространство:
"Всё, твою мать, с меня хватит!".
Не включая люстру, он разделся, разбросав одежду, бросил на диван подушку и одеяло, и, включив магнитолу, завалился на диван. Он сразу почувствовал, как им овладевают покой и расслабленность. События этого вечера постепенно теряли свою значимость. Только какая-то часть сознания набухала глухой досадой и печалью. Он повернулся набок и пробурчал:
"Завтра разберёмся".
И он разобрался. В последующие пять дней он разобрался с комнатой и с собой в этой комнате. Он чётко понял, что если не изменит статус кво, то так и просуществует в кислом одиночестве, имея близость только с этой растреклятой комнатой.
Он понимал, что всё придётся делать одному. Это раззадоривало. У него появилась определённая цель - разметать устоявшийся порядок; высвободиться из комфортной тягомотности, которой облепляют его "родные" стены. Прежде всего, он свернул ковры и выставил их на застеклённую лоджию. Потом перетащил диван в спальню, взяв вместо него матрас с кровати. Два дня ушли на пакование книг по коробкам, которые ещё пришлось искать и неуклюже тащить домой. Он немало позабавился, представляя, как это выглядит со стороны. Пакуя книги, он старался не переусердствовать в аккуратности. Заполненные коробки он составлял на балконе. Тумбочка с видеоаппаратурой перекочевала вслед за диваном, уменьшив свободное пространство спальни до предела. Впрочем, это не имело значения - последнее время он не мог находиться в ней подолгу: он начинал испытывать беспричинную тревогу и раздражение. Его непреодолимо тянуло в большую комнату.
Чтобы не включать верхний свет, он достал с антресоли старую настольную лампу, а хрустальную люстру умудрился, злорадствуя, повесить в туалете. Книжные шкафы он продал, исключив всякую возможность возврата к прежнему порядку. В конце концов, из прежней обстановки остались только шторы на окне и магнитола, стоящая теперь на полу. В пустой комнате музыка звучала гулко и несколько звеняще. Он поймал себя на том, что пытается аккуратно расставить кассеты вдоль плинтуса. Выругавшись, он разбросал их вокруг магнитолы.
И вот он остался один на один с междустенным пространством, зависимость от которого сделала из него нелюдимого хмыря со склонностью к истерии. Теперь он всеми нервными окончаниями чувствовал это вязкое влияние; его по-прежнему окутывало упокоение, иногда с примесью чего-то вроде лёгкого упрёка.
Несколько раз он пытался, безуспешно, дозвониться по номеру телефона, который дала ему Екатерина. Каждый раз, послушав длинные гудки, он вешал трубку, чувствуя странную смесь облегчения и сожаления. Он не очень то представлял, что он сможет ей сказать, и как она отреагирует на его звонок. В любом случае, ему никто не отвечал. Он пытался расспросить о ней на работе, но там никто не знал такой женщины. Пустота.
Зима утолщалась, погружая мир в сомнамбулическое состояние. Из-за проблем на фирме, его, среди прочих, отправили в вынужденный отпуск. Теперь он постоянно находился дома, изредка выходя в магазин. Новый год он встретил, напиваясь коньяком, с ухмылкой салютуя довлеющим над ним стенам.
Он проводил время, лёжа на матрасе или расхаживая по комнате. Машинально шагая, он погружался в мысли о внешнем мире, в котором он хотел бы чувствовать себя так же уверенно, как и в этом проклятом междустенье.
Однажды он выбрался погулять по зимнему парку. Там всё было иначе; снег выместил парковый простор в голые кроны деревьев. Коматозно застывшие в снегу скамейки лишь намекали на то, что на них могла сидеть милая, тёплая девушка. В какой-то момент ему показалось, что он увидел Машу. Но это оказалась совсем молоденькая девушка. Она быстро прошла мимо него, прикрывая нижнюю часть лица рукой в варежке. Он живо представил себе раскрасневшееся с мороза лицо Маши. Представил, как она приходит домой, снимает, стряхивая снег, шубу и шапку, прислонившись бедром к двери, снимает сапоги. Ему режуще захотелось, чтобы это происходило в его прихожей. Но не в этой квартире.
Он порывисто решил обменять эту чёртову квартиру на любую другую. К чёрту престижный район! К чёрту привычное окружение! Прочь отсюда! Даже от парка. Это всего лишь кусок природы, упорядоченный асфальтом. А Маша.... Там видно будет. Обменяться на самую окраину города, и гулять у границы бетонного и вечного. Он пришёл домой с твёрдой решимостью съехать с этой квартиры любой ценой. Он с аппетитом поужинал, и улёгся спать, бодро размышляя о том, как летом будет упрямо искать Машу, приезжая в парк из любой дали. Он понял, что Екатерину он просто хотел на тот момент, а Маша ему нужна. Необходима для жизни. Улыбаясь, он уснул.
Он проспал почти двадцать часов, и проснулся спелёнутый потной слабостью. От снов осталось только ощущение мрачности. Он попытался встать, но только покрылся холодным потом и бессильно завалился обратно на мятую простынь. На следующее утро он всё-таки смог, через силу, добраться до кухни и заставить себя немного поесть. Потом он снова лежал, коротко проваливаясь в тревожный сон. Так продолжалось почти две недели. Всё это время его разъедала тоска. Ему хотелось, чтобы была та, родная, которая встревожилась бы его состоянием, и заботливо склонялась к нему, машинально заправляя спадающие волосы за ухо. Иногда при этих мыслях у него вырывались сдавленные стоны. Так очевидна была перспектива сдохнуть в одиночестве, не оставив после себя ничего и никого.
Когда он, наконец, снова мог достаточно уверенно держаться на ногах, не опираясь на стены, он увидел в зеркале своё измождённое лицо в обрамлении щетины и свалявшихся от долгого лежания волос. Он медленно оделся, и вышел на улицу, с удовольствием опалив лёгкие морозным воздухом. По дороге в магазин, он зашёл в парикмахерскую и попросил остричь его наголо, немало удивив молодую парикмахершу с круглым лицом и плотными руками. Увидев себя лысым, он невольно улыбнулся.
Окончательно придя в себя, он занялся поиском вариантов обмена. Это оказалось не так просто. Люди, приходящие по его объявлениям, слегка удивлённо осматривали квартиру, обещали подумать, и уходили навсегда. Через месяц бесплодных усилий он начал отчаиваться. Ему снова стало трудно покидать квартиру. На улице его опять одолевали приступы агорафобии. Когда ему нужно было выйти по делам обмена, он подолгу не мог открыть замки. Он часами ходил по комнате, взбивая пыль шаркающими ногами. При этом его голову заполнял вакуум безмыслия. Он просто вышагивал в ограниченном стенами пространстве. Его замучили омерзительные сны, в которых женщины вызывали брезгливость и отвращение. Казалось, стены стараются подавить его стремление к нежности и любви.
В конце концов, потеряв надежду найти обмен самостоятельно, он обратился в агентство по недвижимости с просьбой продать его квартиру, одновременно купив ему однокомнатную, обязательно на окраине города. Узнав в каком районе он живёт, там с улыбчивой готовностью пообещали устроить всё быстро и легко.
И вот теперь он ждал риэлтора, который должен оценить квартиру и показать ему предложения агентства. Его взгляд скользил по опостылевшим стенам, а надежда на то, что он скоро вырвется из этих застенков, помогала превозмочь одолевающую его сонливую слабость.
Почти одновременно с часовой отбивкой по радио, раздалась трель дверного звонка. Это был звонок. Он вздрогнул. Звонок. Теперь всё могло измениться. Оставалось только открыть дверь.