Чиганов Константин Андреевич : другие произведения.

Испанский сон

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    О чужой гражданской войне и о красной земле Испании


Константин Чиганов

  

ИСПАНСКИЙ СОН

- Смертью ничего не докажешь, - сказал я,- надо доказать победой.

Михаил Кольцов "Испанский дневник"

  
   Иногда мне снится, как я засыпаю за баранкой грузовика - рев и пламенники фар встречного заставляют судорожно выкручивать ватное кольцо руля, сминающееся в руках. А иногда я гружу рыбу - бесчисленные корзины салаки, источающей соль. Из темного трюма баркаса в солнечный жар, потом в ворота вонючего склада. От соли там любая открытая ранка превращалась в гнойную язву, а грязный пластырь отклеивался от пота.
   Но самый худший сон - я чищу ботинки. Сотни грязных ботинок, выставленных в коридор отеля, щетки и густой цветной гуталин, черная банка кончалась первой, за ней коричневая. Дольше всего держался темно-красный - у меня осталось полбаночки, когда я взял расчет. Я тогда выдержал недолго. Наверное, виной дворянское происхождение, но отчего-то работой сантехника я не гнушался, возня с трубами мне даже нравилась. К тому же хозяева квартир иногда кормили обедом.
   Парижу нужны победители? Да черта с два! Парижу нужно сладко жрать и мягко спать, и все это обеспечивают тысячи вонючих червей, каким был я. Я побывал даже трубочистом. В Париже двадцатых не так-то просто найти работу, да еще эмигранту с бессильной зеленой бумажкой вместо гражданства.
   Вербовщику не стоило долго стараться. Кулаки у меня чесались от такой жизни. Я думал про Иностранный легион - но там без меня хватало добровольцев для набора. Да и под казарменную муштру попадать не хотелось.
   Я и не против был умереть - прихватив с собою парочку сволочей для пущего уважения там. Франко мне не нравился - противная мелкая физия с усами. Он походил на усадебного садовника из тех времен, тишком продававшего наши яблоки и вишни. В общем, за сдельную плату я отправился хлебнуть героизма - на черной греческой лоханке с высокой трубой. Там были негры, малайцы, китайцы, немного европейцев - ни одного француза, пятеро крепкошеих белых американцев: из Бостона, вроде. Мы все почти не разговаривали - лично я едва понимал их хромой гугнивый французский и каркающий непережеванный "пиджинглиш".
   Они потом хорошо умирали - некоторые из них, кто не сбежал и кого не шлепнули втихомолку за трусость. Вам стоило бы поглядеть. Европейцы разучились умирать. В Россию их надо, для практики.
   Я смолил скверно подделанный марсельский "Житан" и мысленно перебрасывал цифры на счету - если я останусь жив, чтобы его обнулить. Первый взнос уже полеживал, из него капали сантимы, чтобы слиться во франки. Новенькие армейские ботинки я не снимал и во сне - все так делали, впрочем. Благодаря этакой здоровой предусмотрительности на испанскую землю я ступил обутой ногой.
   После табачного тумана (сквозь сизые тучи едва пробивалась крошечная луна потолочной лампочки), после потной вони и ночного шебуршания крыс, ощутимо шатаясь от качки, я вышел на пирс по дощатой сходне, с тощим мешком за плечом. В мешке две банки свиной тушенки, выменянные на фамильную серебряную ложечку, последнюю, запасные носки, белье, бритвенный станок в деревянном ящичке да кусок серого мыла.
   Полгода спустя мешок приобрел грубые штопки, вместо тушенки лежала черствая краюха и кусок горского козьего сыра, годами старше пастуха, протянувшего мне лакомство. Еще в брезентовой глуби поселился пистолет - трофейная, с гравированным соколом на затворе, "Астра 400" в компании запасной обоймы. А место сломанного в толще толовой шашки дерьмовенького французского ножа на поясе заняла настоящая наваха.
   Вот и вся разница. Да еще пара осколков под кожей на шее, возле позвоночника.
   Наверное, танкисты или летчики запоминают войну по иному. Для меня воевать - значит шагать и шагать, днем и ночью, по льду и камням, хруп-хрусь-хлюп, переставляя ноги даже во сне - спать на ходу учишься быстро. И меньше всего мне приходилось стрелять. Винтовка, "маузер" 98 года, обычно оттягивала плечо бессмысленным дрючком.
   Воевать неинтересно. Тяжело. Иногда страшно. От мирной брезгливости вполне избавляешься через месяц-два, слой сала, пота и грязи согревает тело, но вот вши...Черт, я так и не притерпелся, я ненавидел колонию желтовато-белесых мразей, как монах - сонмище мелких бесов.
  
   То нас гоняли марокканцы, то мы отбивали предгорья. По утрам подмораживало, лужи похрустывали. В тот раз повезло - я нежданно завалил итальянскую пулеметную танкетку. Я берег в правом подсумке три бронебойных патрона. Эта серо-зеленая коробка на узеньких гусеницах торопилась по лесной дороге, и сверху, с заросшего боярышником и шиповником яра, мы издалека услыхали натужный взвыв двигателя и клацанье изношенных передач.
   Я стрелял лучше всех в роте - по знаку капрала пробрался в среду кустов, уложил на ветку ореховое ложе, подвел колышек мушки на грязную кургузую корму. Танкетку качало. Раз. Толчок приклада. Два. Привычное движение руки взад-вперед, холодный шарик рукоятки в ладони. Три.
   Смолкнув, танкетка стала.
   У нас была только одна горючая бутылка. Но доставать ее не пришлось, они вылезли сами.
   Водительский люк откинулся назад - скрипнул и стукнул отчетливо, так тихо стало в лесу.
   Высунулась круглая голова в черном кожаном шлеме. Они не слыхали выстрелов, конечно. Решили, мотор издох сам. Откинулся второй люк, и тогда я повел мушкой.
   Первый свесился на лобовую броню, разбросав руки, второй провалился внутрь. Никто их не вытаскивал, чтобы с честью прикопать - мы слишком устали. Только обшарили карманы. Одну тупорыленькую Беретту образца 34 года капрал взял себе, вторую протянул мне. Я сунул пистолет в мешок - к испанской сестре. Обменяю потом на харчи.
   Танкетку мы сожгли, полив из канистры, привязанной сбоку рубки. Кремация ничем не позорнее братской могилы.
  
  
   2
  
   Дом на склоне стоял добротный, из серого камня, с постройками поодаль. Крыша под бурой черепицей, и целые окна - мы подтянули ремни, капрал достал и надел пилотку с бордовой кисточкой.
   Живности во дворе не отыскалось, а то мы б живо занялись ее спасением из неволи - в желудках урчало с утра, громче моторов пикировщиков над Мадридом, когда они падали на наши головы, чтобы испражниться бомбами.
   На стук капрала явился бритый старик в рабочей одежде, выцветших штанах, синей куртке вроде матросской и серой кепке блином. На бурых ступнях его перекрещивались веревочки деревянных сандалий.
   Запавшими темными глазами он обшарил нас, отметил винтовки и тяжелые ботинки с обмотками. Потом сказал:
   - Републико, кампанерос?
   Капрал отвечал, что да. Тогда старик посторонился и сделал вялый жест. Революционным рвением он не страдал, а страдал ревматизмом и хромотой.
   Мне показалось, я слышу, как потрескивают его суставы. Мы вошли следом.
   Тогда-то я увидел ее.
   И подумал - "гоголевская панночка". На ней было длинное темное платье, а на руках она держала кошку. Не черную, трехцветную. Черноты хватало в ней самой. Жгучие глаза и рассыпанные по спине кудри.
   Нас всех проняло, капрал, не вспоминая о двоих детишках, подкрутил усы и отдал честь со словами:
   - Здравия желаю прелестной синьорите!
   Она повела взглядом, и чуть дольше смотрела на мои русые вихры. Потом сказала:
   - Ола. Проходите. У нас есть холодная баранина и вино. Хлеба только совсем мало.
   Я отозвался на моем несказанно изящном испанском, как истый кавальеро:
   - У нас свой хлеб, только черствый. Сыр и зелень. Поешьте с нами, синьорита...синьорита...
   - Рамона. А это мой папа.
   Старик закашлял и сказал:
   - Роми, дай гостям напиться. И сходи к тетке, принеси мяса и свежую краюху.
   Но гостеприимства я в голосе не слышал.
  
   Она недолго просидела с нами, накинула черную кружевную шаль и ушла куда-то. Старик подал бурдюк с вином, и скрылся.
   Косоглазый Энрико, с брюхом, вмещающим бочонок, сказал, досуха выжимая бурдючок в оловянный стакан:
   - А ведь у седого хрена есть, небось, и кое-что получше такой кислятины? Не может же тут не быть погреба.
   В конце концов капрал, потирая червленый нос, вызвался пойти и проверить. Для пущего авторитета он расстегнул кобуру.
  
   Вернулся наш командир как-то быстро и угрюмо. Подошел к столу, и бросил рядом с кувшином вина пачку патронов и белую повязку с нарисованным пучком средневекового оружия: эмблемой "Фаланхе испаньоль".
   - В подвале еще чер-те что, - сказал он, - несколько винтовок и гранаты. Хорошо, я догадался открыть ларь у стены. Диас, Энрико - тащите старого ублюдка во двор. Педро! - обратился он ко мне. - Скоро сюда вернется та сучка. Тут одна дорога в деревню под горой. Встреть ее и веди сюда. Начнет барахтаться, можешь пристрелить...
   Кто-то сказал:
   - Может, оставить? Помять ее маленько...
   - Посмотрим. - капрал достал пистолет и выглянул на двор - туда уже приволокли старика, скрутив ему руки за спину.
   Я взял винтовку и пошел.
   За спиной загомонили, кто-то, наверное, капрал, черно выругался. Хриплый выкрик "Вива хенераль Франко!" Думаю, старик надеялся, что дочь услышит.
   Хлопнул выстрел.
   Похоже, они поняли: старик ничего не скажет.
  
   3
  
   Ее черное платье я заметил уже вблизи, с корзиной она шла по тропке, ловко ступая маленькими тупоносыми башмаками.
   Я затопал, хрустя сучьями, чтобы услышала издали.
   Она замерла и поставила корзину. Красная шапочка и серый волк.
   - Ола, Рамона, не пугайтесь - чтобы она не побежала, сказал я; грязный, вонючий солдат в рванине, месяцами не видавший женщин - все это было у нее на лице.
   - Что-то случилось? - спросила она. Сколько ей - восемнадцать? Вряд ли много больше.
   - Не ходите домой. Уходите отсюда, к родственникам, к друзьям. У вашего отца нашли оружие и форму Франко.
   Ее передернуло, как от тока.
   - Нет, вы ему уже ничем не поможете. Идите. Я скажу, что вы не пришли.
   Она молча заплакала, не пытаясь утираться. Повернулась и пошла назад.
   Я проследил за тонкой черной фигуркой на склоне, среди зарослей шиповника. Облака разошлись и глянуло солнце. Кто-то крылатый и мелкий зачивинькал над ухом: чи-и-виньк, чи-и-виньк.
   Потом от дома донеслась очередь. Стрелял итальянский пулемет. С нами такого не было.
  
   Там стреляли еще. Мне оставалось одолеть один поворот тропы, чтобы за склоном увидеть дом Рамоны, когда показались серо-зеленые итальянские мундиры. Я кинулся вниз, головой в кусты, не размышляя, выходит с винтовкой против ручника пусть идиот от рождения. Заметили. Застучала швейная машинка смерти, пуля взыкнула где-то поверх головы - пулеметчик завысил прицел. Потом меня ткнуло под лопатку, сбило с ног и покатило вниз, сквозь колючие сучья.
   Дальше не помню.
  
   Я лежал на мягком, в сумраке, и отсвет из окна падал на стеклянный кувшин на столике, наполовину полный воды. Пить хотелось. В плече тянуло - выкручивая левую руку болью.
   Мутило, поташнивало. Жив.
   Она вошла, присела у кровати и уставилась мне в лицо темными ночными глазищами - в том же черном платье, но без шали на волосах. Она сказала:
   - Тихо. Как вас зовут?
   - Педро. Здесь - Педро.
   - Я так и думала, что вы не испанец. Европа?
   - Россия. Подальше от революции. В Париж. Потом сюда. Наемник.
   - Слушайте! - она оглянулась на дверь, почти зашептала; - вы муж моей двоюродной сестры из деревни. Родом вы из Астурии, нездешний. Сюда шли, чтоб помочь отцу по хозяйству, увидев красных, бросились бежать. Республиканцы стреляли в вас, ранили. Я вас нашла возле дома и выхаживаю. Вашу старую одежду и... все вещи я спрятала, надежно. Итальянцы нас не тонут - они знают об отце, сочувствуют.
   - А что с другими? - я уплывал в тень, и только ее белое лицо держало здесь, по эту сторону сознания.
   - Все убиты. Был бой. Двое итальянцев тоже, и один ранен, но легко. Я его перевязывала, слышала, они говорили про какую-то сгоревшую машину в лесу. Так они узнали про вас.
   - Ч-чертова танкетка.
   - Тссс... Спите.
   - Попить...
   Она напоила меня прямо из кувшина. Язык перестало сводить сушью. Эта девочка, теперь сирота, твердо держалась, ничего не скажешь.
   Я уснул.
  
   Я проснулся, когда кто-то осторожно присел на край постели. Голова гудела, плечо пекло, но гораздо меньше. Что-то тугое и прохладное стягивало рану.
   Луна заглядывала в окно, как когда-то дома. Но здесь она другая, испанская луна большая и желтая, как голландский сыр. Кажется, на нее должны молиться мыши. Наша куда бледнее.
   Роми сидела, сложив на коленях белые руки.
   Я спросил:
   - Что будем делать?
   - Все спят. Завтра итальянцы уйдут. А вас надо в больницу. Вот только ближайшая далеко.
   - Я смогу встать и идти. Вы хорошо перевязали.
   Она коснулась моего лба прохладной легкой рукой.
   - Педро, у вас температура. Но и здесь лежать нельзя. Сюда придут снова. Не бойтесь, мы можем говорить. Они улеглись в том конце дома.
   - Лишь бы не гости-марокканцы. Я видел, что после них остается.
   - Утром я проведу вас до деревни. Такой путь вы одолеете. Там у друзей возьмем тележку с ослом и повезем вас в госпиталь.
   - За линию фронта?
   - Хотите остаться здесь?
   - У меня в мешке два пистолета. Побольше отдайте мне, живым я к черным дьяволам что-то не хочу. Ну а второй, маленький, спрячьте у себя. Если что, скажете, что подарил итальянский офицер - поклонник. Сейчас никого не удивит женщина с оружием. Но лучше не показывать никому. Все же надо оставить меня возле деревни. Я привык сам выкручиваться.
   - Не порите чушь!
   Она сказала это сердито, даже гневно. Я продолжал:
   - Спасибо вам, Роми. Правда, вы-то что собираетесь делать?
   Она отвернулась, в лунном луче блеснул уголок глаза.
   - Здесь я не останусь. Уеду. Подальше куда-нибудь. Где нет войны. Папа кое-что накопил... Я подозревала, когда он приглашал к себе этих, из "рикете", все не просто так. Хоть мама не увидит. Они снова вместе, а я...куда я...
   Теперь она плакала, беззвучно, содрогаясь всем телом. Я взял ее за руку здоровой рукой. Очень хотелось обнять ее и покачивать, гладя по голове, пока не выплачется.
   Она покачала головой:
   - Я должна вас ненавидеть. Вы ведь из этих, и были с ними. Но я не могу. Я еще не умею ненавидеть. У меня... мне было некого. Теперь и этих убили, я не сумею отомстить за папу. Господи, нелепо все...
   - У вас горе, - сказал я, - горе и полный упадок сил. Можете меня ненавидеть, если вам будет легче. Хоть кто-то на белом свете будет обо мне вспоминать. Пусть и с ненавистью.
   - Вы совсем один?
   - Родные... кто погиб, кто исчез. Отец с мамой бежали из Крыма, я тогда воевал... я их так и не смог найти. Но - пока живу, надеюсь...
   - Пока дышу, надеюсь.
   - Да, так правильно. Овидий. Меня им пичкали в гимназии.
   Девушка вздохнула, вытерла глаза и переменила позу, немного расслабившись. На руке перестала колотится жилка.
   - Педро, вы говорите не как простой солдат.
   - Я дворянин по крови. По вашему гидальго. Не похож, конечно... рожа небрита, ноги немыты, - я пытался ее отвлечь и хоть чуточку развлечь. Не получалось.
   - А поезжайте в Париж, - сказал я. А сам подумал; там хоть не стреляют, и продолжал самым уверенным тоном: - вправду, там безопасно. Я, если выживу, приеду, когда кончится война. И мы погуляем по Монмартру, утром, в воскресенье, когда собирается летний дождь, и почти никого нет, особенно лоточников. Эйфелеву башню посмотрим. А?
   - Хорошо, - Рамона осторожно погладила меня по руке, как нервного ребенка, мне стало приятно и уютно, - теперь спите до утра. И чтоб рана не вздумала воспалиться. А утром пойдем.
   Она встала и пошла к двери. Обернется или нет?
   Обернулась на пороге:
   - Наверное, вы правы.
   - Если мы попадем в Париж, - сказал я, - то каждое воскресенье с десяти до полудня я буду ждать вас возле... пусть прямо на Эйфелевой башне. Первый снизу балкон, на восточном углу.
  
   4
  
   Я не хочу вспоминать, как мы добирались до госпиталя, и как потом расстались. Своих скитаний по госпиталям я тоже не хочу помнить. Многие умерли у меня на глазах, и умерли препогано. В бою лучше. Мы откатывались по всем фронтам, и, в конце-концов, сдали Мадрид. Франко - сволочь, но в талантах стратега ему не откажешь.
   И как мы грузились на пароходы, и налетели трехмоторные "Юнкерсы", я рассказывать не буду. Плыли в вонючем трюме, ничуть не лучше того, в каком я попал в Испанию - я запомнил только нудную боль в руке. Больше мне незачем напрягать память. Война закончилась. Я пережил ее. Всё.
   А теперь, похоже, лучший друг Франко, кривобокий ариец Гитлер, готовит то же для Европы. Чтоб их поудавили всех их же подданные.
   Мерло оказалось скверное. Я вышел из бистро, пересчитывая тощие франки в портмоне. Плата за кровь дождалась меня.
   Было страшно. Правда, я трусил. Я так не боялся, когда видел черное лицо марокканца над мушкой его винтовки. И там, под "Юнкерсами", я тоже так не боялся.
   Воскресенье. И на лестнице на Эйфелеву башню очередь.
   Я поднимался и не чувствовал ног. Как ни глупо, но я надеялся. Вот открылась первая площадка.
   Вон там - ее восточный угол, а подо мною - Париж в серой легкой слякоти.
   А у перил (или мне мерещится?), стоит одинокая женщина в черном. И ветер раздувает ее черные локоны. Но лица я пока не вижу.
  

3 декабря 2006 г.

Красноярск

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   "Испанская фаланга", сторонники генерала Франко.
   Вооруженная организация националистов.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"