Будучи подростком я тянулась к Библии у отца в шкафу было издание в формате книг по живописи, с крупным шрифтом, чтобы легче читать, и я счастливо погружалась в язык Псалмов, Песни Песней Соломона, нисколько не беспокоясь о понимании самого текста. Я читала Библию, как и любую другую книгу не для того, чтобы понять что-то, а чтобы забыться. Больше всего я любила Ветхий Завет. Новый Завет, за исключением поэтико-гипнотического языка Откровения, мне никогда не нравился. Он казался мне слишком деловитым, чтобы мечтать, как будто все его истории были обременены сообщениями, адресованными лично мне, да так, что требовалось принимать какое-то решение и при том немедленно. Мои родители были не религиозны и вопроса об их или моей идентификации как евреев никогда не возникало. Отец посещал синагогу только по большим праздникам.
Мать, насколько я помню, никогда туда не ходила. Когда мне исполнилось десять лет, я начала требовать, чтобы меня отдали в воскресную школу, которая была при Реформированной конгрегации 'Шаар Тефила' на 81-й улице, между Колумб авеню и Амстердам авеню. Мне привлекал туда не столько Бог, сколько семья Герби, тоже посещавшая эту синагогу их дочери ходили в эту же школу. Семья Герби была для меня важной частью того, что я считала еврейством: доктор Герби бежал из фашистской Италии и заканчивал свое медицинское образование уже в Соединенных Штатах.
Все в их жизни особенно тяжелый серебряный семисвечник и церемониальные кубки, которые стояли круглый год на столике в углу их столовой напоминало мне о европейских евреях, которые остались там. Духовный аспект иудаизма был менее важен и доступен для меня чем то чувство, что миллионы убитых евреев взывают непосредственно к моей памяти. Мой иудаизм, как и я сама, был продуктом определенного времени и места Северо-западного Манхэттена 1950-х годов, что менее десятилетия после Холокоста. Я родилась в 1945, в Америке, и росла, понимая, что родись я на год раньше и в другом месте, ни я ни мои сестры ни родители не выжили бы, потому что мы евреи.
Только время и место моего рождения спасли мне жизнь и уберегли от мученичества. Идентификация с иудаизмом казалась мне необходимым актом лояльности.
Поэтому я считала своей обязанностью посещать воскресную школу, а также синагогу в пятницу вечером и в субботу утром. Оттуда же было родом мое сопротивление Новому Завету и очевидности присутствия христиан вокруг меня. Моя начальная школа номер 75 находилась на Уэстэнд авеню, я ездила туда на автобусе по 96-й улице. Много раз, намного больше, чем я могу сосчитать, пересекая Амстердам авеню, напротив величественного, с колоннами Дайм Банка, куда наш класс заставляли вносить свои еженедельные гривенники, чтобы приучить нас к бережливости, я глазела на францисканскую церковь Святого Имени Иисуса. Перед церковью стояла огромная каменная статуя Иисуса или Марии, приветственно протягивающая руки, в скульптурной робе до земли и в монашеском капюшоне. (Я не имела понятия, кто это был. Невежественная провинциалка, я впервые услышала историю Непорочного зачатия в средней школе, от своей подруги, ходившей в епископальную церковь.) Двери церкви Святого Имени были часто открыты настежь я полагаю потому, что время, в которое я проезжала мимо, совпадало с мессой. И не было ни разу, чтобы, заглянув внутрь этих распахнутых дверей, я не испытала страха. Проходя мимо, я старалась отвернуться и не заглядывать туда, как бы ощущая, что случайный взгляд на статуи, на украшенный резьбой алтарь, на ряды скамей в освещенной свечами темноте может засосать внутрь и изменить меня навсегда. Моей единственной точкой соприкосновения с католической церковью были фильмы с Патом О'Брайеном и Бингом Кросби по телевидению. В этом католицизме не было никакой мистики, только надоедливая слащавость да туманное обрамление вокруг черно-белого изображения. Моя реакция на эти кинофильмы озадачивала меня. Меня отталкивала их сентиментальность и выставляемая напоказ непоколебимая вера, которая в конце вознаграждалась самым примитивным образом. Эмоциональный тембр киношного католицизма синхронизировался в моем сознании с голосом сенатора Маккарти по радио во время слушаний в Комитете по антиамериканским действиям и с песней Франка Синатры "Дом, в котором я живу" из учебного ролика о достоинствах смешения рас в США. Это был мой мир, и он не был им. Я была ему подвержена, но не являлась его частью. Идеальный Иисус Христос я понимала Нагорную проповедь и восхищалась ею, казалось мне, не имел ничего общего с церквями, обвинявшими евреев в Его смерти, поощряя таким образом антисемитизм. Независимо от того, что мне говорили об иудаизме в воскресной школе, которую я посещала в течение пяти лет и после того тринадцатилетнего возраста, в котором я пережила смерть моей матери, я сумела сохранить собственную версию иудаизма, свою демистифицированную преданность еврейству, которая не требовала веры в Бога или в небеса, но только этического чувства справедливости и милосердия, уже одному которому было достаточно нелегко оставаться преданной. Хотя я и произнесла Каддиш над телом моей матери, но мне не верилось, что теперь она обитает на небесах и что я когда-нибудь увижу ее снова. Правда состояла в том, что я никогда больше ее не увижу, и неопровержимость этого факта подтверждалась ста различными способами ежедневно. После того, как мать умерла, я находила утешение в школьных занятиях, в посещении синагоги, но не потому, что эти действия являлись продолжением моей повседневности и не потому, что они помогали мне уверовать в то, что мама теперь счастлива на небесах или что мы встретимся с ней снова. Моя занятость была способом отдалиться, хоть на время, от дома, где находились отец и сестры, переживавшие смерть матери наравне со мной. Недавно, перечитывая Послание апостола Павла к евреям, я почувствовала знакомые негодование и отстраненность, но изменившиеся обстоятельства моей жизни бросили мне вызов: мне женщине сорока девяти лет, более не ребенку, женатой на человеке, который был взращен и воспитан как католик. Сегодня я не могу позволить себе роскоши читать и реагировать на Новый Завет прежним способом. Отправная точка аргументации Павла проста: Иисус Христос это правая рука Бога, Его избранный Сын, который превыше ангелов (Евреям 1:4). Хотя еврейские первосвященники ежегодно приносят в жертву козлов и быков, жертвенная смерть Христа на кресте произошла один раз и навсегда, на все времена. Его кровь, пролитая за все человечество, превосходит кровь всех жертвенных козлов или быков (Евреям 9:12-14): "Поскольку кровь быков и козлов была не в состоянии искупить наши грехи." (Евреям 10:4). Эта довольно странно аргументированная экономия в религиозной практике и это количественно-качественное умаление иудаизма в Послании вызвало во мне бурю иррационального негодования; сколько я живу, я ни разу не видела раввина, приносящим в жертву козла. Я поймала себя на этом самом месте. Почему я возмущаюсь этими словами больше, чем, скажем, татуированием всего тела в Западной Африке или теми запасами продовольствия и сокровищами, которые древние египтяне клали в гробницы своим покойникам? Ответ такой я не живу среди западноафриканских анимистов или египтян времен фараонов. Я живу в преимущественно христианской стране, и половина моей семьи, в которой растет мой сын, христианине. Перечитывая Послание к евреям, я поняла то, что мне так не хотелось понимать: в моем настойчивом представлении о себе как о еврейке есть элемент враждебности к христианству; в нем также присутствует недопонимание. Покинув то место, в котором я провела свое детство, я вступила в мир христиан.
Теперь не только многие из моих лучших друзей исповедуют христианскую веру, но и я сама совсем не тот человек. Я теперь далеко не так, как в детстве, уверена в о том, что другие обязаны вести себя только таким образом, какой я считаю правильным. И я не могу больше жить, не пытаясь понять других, будь то любимые мной или совершенно незнакомые мне люди. Читая Послание дальше, я нахожу в нем нечто большее, чем простое увещевание к обращению. Это взволнованное провозглашение веры, восхищение жертвенным даром Христа и настойчивое свидетельство верующего, который не в состоянии понять, почему другие не верят. В Послании присутствуют сразу и агрессивность и изумление сопротивлением возлюбленной аудитории к тому "кто открыл нам путь новый и живой через завесу, то есть плоть Свою" (Евреям 10:20), весьма подобные агрессивности и изумлению родителей, которые никак не могут понять, почему их ребенок так противится хорошему совету. Такие родители могут ошибаться, но они ни в коем случае не злонамеренны. Возможно наиболее волнующим из всего написанного в Послании, и одновременно наиболее удивительным, является восхищение Павла вечным чудом подарком человечеству от Бога, поместившего собственного Сына в смертную плоть, чтобы Он стал обычным человеком и пострадал от несправедливости. Вера Павла подобна скале, поэтому большая часть Послания непривлекательно заземлена, и все же он сумел найти нужные слова, чтобы выразить наиболее эфемерное для нас понятие: что это значит "иметь веру". Так, завершая Послание, Павел пишет, "Вера является сущностью того, на что мы надеемся, свидетельством вещей невидимых". Вера это парадокс, удерживающий вместе самые несовместимые противоположности. Я была заинтригована формулировкой Павла; она заставила меня искать веру, но, правда, не в Иисусе, а в чем угодно еще. Однако я была еще неспособна понять то, что имел в виду Павел до тех пор, пока полтора года позднее не произошел целый ряд событий, и первым событием в этом ряду были похороны. Как-то, сентябрьским вечером, я пошла в церковь на похороны человека, которого даже не знала лично. Это был капитан дальнего плавания, женившийся на женщине, которая зарабатывала на жизнь тем, что помогала другим в организации бизнеса и самой их жизни. Капитан был ирландцем по происхождению и большим романтиком, в то время как жена его, Линн, была типичным продуктом анархической атмосферы трейлерного городка в Калифорнии. Вдвоем они всегда смотрелись как одна из наиболее удачных пар нашего поколения, но тут Майкл внезапно заболел во время длинного перелета с Востока на новое местожительство в Остине и скоропостижно скончался от образовавшегося после операции острого аппендицита сгустка крови в сердце. До того, как Линн вышла замуж за своего ирландца, она жила с мужчиной, который работал вместе с моим мужем в одном офисе. Мы не раз ездили вместе с ними в Галвестон на выходные, чтобы отдохнуть в снятом напрокат домике у самого пляжа. Утром, по воскресеньям, только Линн и я просыпались с рассветом. Линн всегда выглядела безупречно свеженькой и опрятной, а когда она рассказала мне о своем беспорядочном детстве, я немедленно ее зауважала. Тогда я не имела понятия, что Линн была глубоко верующей католичкой. Я даже не имела представления, была ли она верующей вообще. Мой муж и многие из наших друзей выросли в католической среде, но их отношения с церковью остались на том же уровне, что и мои с реформированным иудаизмом: раздраженно-отдаленные, но все еще не окончательно разорванные. Похороны проходили в церкви напротив университета, где я преподаю в Остине. Я уже была в этой церкви на двух свадьбах. Жених с одной свадьбы и невеста с другой поделились с моим мужем кое-какими вещами, напоминающими им о Папе Римском: открытками с его фото, папским мылом на веревочке, газетными вырезками о спринклерах, изготовленных в память о посещении Его Святейшеством Сан-Антонио, папская фигура, разбрызгивающая воду по газону и одновременно благословляющая все вокруг. Да, времена изменились. На одной из свадеб, я, еврейка, читала из Бытия 2:18-24, гордясь тем, что невеста и жених выбрали именно меня для этого чтения и изрядно нервничала перед выступлением. Я читала эти библейские стихи со старинной кафедры, высоко вознесшейся над нефом, украшенным пунктирным изображением Креста. Гости и члены семейства заполняли почти все скамьи в святилище. Позади меня располагался алтарь и большое деревянное распятие с фигурой Христа, устремленного вперед. Я читала: "...и сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему ... И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою, ибо взята от мужа своего ... Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут оба как одна плоть." Мой голос звенел громко и ясно, а слова звучали так уверенно и отвратительно-примитивно, что я почувствовала себя посланцем из того прошлого, которое было мне самой неизвестно. Когда я вернулась на свое место и сердце мое перестало учащенно биться, я прислушалась к чтению других. Они читали намного тише, не так категорично и поэтому их чтение показалось мне намного более убедительным. И тут мне пришло в голову, что я, еврейка, читала из Ветхого Завета компании христиан, компании людей Нового Завета. Нет, я не почувствовала себя изгоем, а просто одинокой. Мой муж перестал верить в Бога еще в ранней юности, но продолжал ходить в католическую школу и получил приличное образование в сравнительной религии, а еще лучшее по истории церкви. Вероятно он не сможет перечислить всех римских пап по памяти, но вполне профессионально разъяснит вам любые тонкости церковных догм и традиций. Вера и посещение церкви занимают центральное место в жизни всего семейства Барна, свадьбы или похороны в этой семье происходят только в католической церкви. Когда моя свекровь посещает нас в конце недели, она почти всегда идет в церковь, на мессу, и только время от времени применяет к себе правило, гласящее "Во время путешествия нам позволительно не присутствовать на служении." Когда она сказала это в первый раз, я никак не могла сообразить, кого она имела в виду под этим "нам", и кто дал такое разрешение. Я живу среди христиан, скорее протестантов, и уже привыкла к протестантскому образу жизни, в котором все запреты и разрешения носят скорее внутренне-индивидуальный характер, что весьма сходно с реформированным иудаизмом, в котором я выросла. На первых порах мне было трудно ходить в церковь с семейством Барна. До замужества я считала, что отношусь к людям вполне терпимо, как и положено человеку с гуманитарным образованием, я способна смотреть на обычаи других с интересом и уважением, не боясь религиозных или культурных различий и уж конечно не подвержена никаким религиозным предрассудкам. Однако в церкви мне всегда было неуютно, особенно в такой, в которой не было заслуживающих внимания произведений искусства или которая сама по себе не была произведением искусства (тогда мое присутствие там оправдывалось бы моим гуманитарными интересами). Их церковь была обычной церковью рабочего предместья, довольно бесхитростно украшенным пространством, призванным служить конгрегации в ее ежедневных религиозных нуждах, както: рождение, женитьба, смерть. В церкви семейства Барна не чувствовалось никакой интеллектуальной силы, на которую стоило бы обратить внимание, никакого раввинистического глубокомыслия, никакого грэмгриновской единоборства с верой. На одной из свадеб пожилой, беловолосый священник почему-то яростно ополчился на газету "Нью-Йорк Таймс". На похоронах моего шурина он провел всю мессу очень рутинно, не сказав ничего запоминающегося, имеющего хоть какое-то отношение к Крису и к его досрочной смерти. Литургия всегда оставляла меня равнодушной. Я не знала а память ни одной из их молитв или гимнов и всегда путала, что следовало за чем по ходу службы. Все ритуалы и самое мое присутствие в церкви не вызывали во мне никаких чувств. Я приходила в церковь по необходимости, из уважения к родственникам и всему остальному семейству Барна. Во время службы я часто вспоминала об отце одной подруги, который ездит в довольно дальнюю от дома церковь только потому, что в ней самая короткая месса в городе. Тем не менее, ездит он туда регулярно. Отпевание Майкла проходило по католическому обряду, но было одно изменение: службу вел не обычный седовласый священник, сидевший в этот раз среди прихожан по просьбе Линн, а темноволосая женщина лет тридцати, с несколько театральными манерами, уверенная в том, что все мы собрались здесь для того, чтобы исцелиться, и том, что поделившись воспоминаниями о покойном, и даже самим своим присутствием, мы обязательно поможем Линн. Казалось, что и своими телодвижениями и интонациями своего голоса, она пыталась нас в чем-то убедить. Она предлагала каждому из нас духовную терапию, душевный покой; она как бы подразумевала, что если мы последуем за ней, за ее чувствами и словами, то может произойти нечто хорошее. Она пересказала нам истории, которые уже были на языках в округе со дня смерти Майкла, очень личные истории об их любви, взаимных чувствах и детальных планах на будущее. Отпевание была полно добрых чувств и намерений, много говорилось о личности покойника. Все выступавшие были близкими друзьями Майкла и Линн, самое их поведение свидетельствовало о горе и об утрате. По мере продвижения службы мне становилось все грустнее от того, что я так и не успела познакомиться с Майклом лично, и все более было жаль Линн. Одновременно меня раздражали мелодраматические манеры ведущей. Несмотря на печаль, я ощутила весь дискомфорт от ее поведения, такой же, как и от любого другого навязываемого нам решения психологического или религиозного.
В ее обращении к нам было некое допущение: мол, мы все друзья, все мы чувствуем сейчас одно и то же, мы все одинаково поражены горем, и, более того мы все одинаково представляем то, что происходит с человеком после смерти. Я хотела, и одновременно понимала, что это желание чисто ребяческое, заявить вслух, что я считаю совсем иначе: я знаю Линн, но никогда не знала Майкла, я еврейка, а не христианка, и я не верю в загробную жизнь на небесах. И тут мне захотелось понять, не является ли мое внутреннее акцентирование на моем отличии от всех причиной моего нежелания благодарить Бога за то, что я еще пока не вдова, как Линн, а за этим неотвратимо последовала мысль о том, что в этой жизни вполне возможно все, даже самые ужасные вещи. Тем временем, ведущая от воскресения из мертвых плавно разворачивала мысли присутствующих назад, к жизни земной: Майкл теперь на небесах; но здесь пока жива его вдова, остальное семейство и все друзья, опечаленные его внезапной смертью и уходом навеки. Если семейство Барна отмечало какое-нибудь событие в церкви, то в его поведении всегда отсутствовала всякая показная театральность или попытки привлечь симпатии конгрегации. Как бы предполагалось, что каждый прихожанин знает, что ему нужно делать и сделает это безо всякой суеты или даже не выставляя на показ свои эмоции. О воскрешении из мертвых говорилось в семье без пафоса, как о чем-то принятом на веру раз и навсегда и поэтому не подлежащем сомнению, как о следующей остановке поезда, я даже никогда не имела повода серьезно задуматься об этой концепции. Но на похоронах Майкла, возможно из-за возвышенного стиля ведущей и моего сопротивления ему, я была поражена той мыслью, что мои друзья по церкви действительно верят не метафорически, а буквально, в жизнь после смерти; они действительно считают, что Майкл ушел, как и они уйдут в свое время, в лучшее место на вечный отдых.
Клише смерти приобретало новый смысл. Я отнюдь не полагала, что вера в нечто подобное действительно возможна. Я просто предположила, что хотя слова и молитвы об этом были когдато произнесены и запомнены, именно повторение этих слов и молитв приносят успокоение человеческой душе, потому что фактически поверить в это просто невозможно. Я попыталась рационализировать и понять это верование: где бы ни была мертвая душа, она больше не с нами, а значит "на небесах", если небеса это освобождение от человеческой жизни. Это был единственный возможный путь для меня отнестись всерьез к этому верованию, но одновременно такой подход был, несомненно, искажением христианской веры, искажением неадекватным и увечным. Пожилой священник встал, чтобы исполнить таинство причащения, всегда наиболее спорный для меня обряд. Немного кряжистый и сгорбленный, он, вероятно, был тем же самым священником, который женил мою племянницу и похоронил моего шурина. Он был представителем иного времени, иной церкви. Я вслушалась в слова Евангелия: "...приимите, ядите: сие есть Тело Мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов...". Козлы и быки, кровь Христа: древнейшее действо, самое основание веры разыгрывалось сейчас передо мной. В то время как большинство верующих подошло, чтобы причаститься, я наблюдала за ними со стороны. В те времена, когда семейство Барна отмечало то или иное из своих событий в церкви, я чувствовала себя особенно отчужденной. Если я не видела ничего мистического во всех церковных обрядах, то еще более странным было наблюдать как близкие мне люди, становятся в очередь за крошечным кусочком хлеба, попробовать который у меня никогда не возникало даже соблазна, и отпивают из чаши, которую держат чужие руки. Неужели вино действительно превращается при этом в кровь Христа? Если кусочек хлеба действительно становится плотью Христа, то зачем же ее есть? Разыгрывался павлов парадокс веры, который был для меня совершенно непонятен. После окончания церемонии я еще долго оставалась в церкви. Я беседовала с Линн, с родственниками Майкла, которые приехали на похороны из Ирландии, и покинула собрание только после того, как все уже перешли в зал для общения. Мне было сорок пять минут езды до дома и всю дорогу я ломала голову над загадкой небес и причастия, как никогда озадаченная недостатком понимания того, что стоит за обоими этими концепциями. Придя домой, я спросила мужа, во что католики действительно верят, не только образованные или либерально настроенные католики, но все из них. Как может нормальный человек верить в небеса, ядение плоти или питье крови? Он попытался объяснить древнее происхождение ритуального приема бога в пищу, самопожертвования короля, но это не было тем, что я хотела узнать. То, что озадачило меня и страстность моей реакции на похороны удивила меня это была индивидуальная вера каждого. Мой муж не смог ответить на мой вопрос, потому что он сам не был верующим, а я постеснялась спросить об этом моих друзей-католиков, вернувшихся позднее со службы домой. "Как вы можете верить во все это?" вполне может быть не имеющим ответа вопросом, и не только в области вина, хлеба и причастия. Такая вера, подобно любви между женатыми людьми, может быть не только необъяснима, но даже неоспорима в пределах дружественных отношений.
* * *
Летом, после похорон Майкла, мой муж, наш сын и я поехали отдохнуть с друзьями в принадлежащем семейству моей подруги домике, незатейливом кирпичном домишке на утесе над заливом Копано, набитом старой мебелью, книгами, фотографиями, и подарками, как будто так и должно быть вечно. Фактически, большинство мебели досталось в наследство от семейства, проживавшем в городке неподалеку. Этот домик был куплен тетей моей подруги, вместе со всем содержимым и мебелью, но использовался он только от случая к случаю, по редким уикэндам и во время отпусков. Зимой крикливые журавли поселяются на лужайке перед домом и, как я подозреваю, никто их в это время никогда не наблюдал. Сын подруги был примерно одного возраста с нашим. Оба два мальчика были непослушными и необычайно активными, как внутри домика так и вне его. Они без конца гонялись друг за другом по зеленой лужайке, которая внезапно переходила в крутой обрыв над заливом. Пока дети игрались, мы, взрослые, становились все неподвижнее и неподвижнее, размякая от жары, влажности и общей вялости плоского ландшафта южного Техаса. Однажды вечером, на ужин, мы съели всю кукурузу из гигантского горшка, в котором она была приготовлена, кучу сосисок, омара и гору креветок, которых сварили в одной воде с омаром. После такого пиршества взрослые затихли в окончательном бездействии, а мальчики, наоборот, стали еще подвижнее в последнем взрыве энергии перед сном. Наш сын схватил тяжелую трость из корзины с зонтами и пляжными зонтиками, стоявшей рядом со столом, и начал играться с ней. "Осторожно! Это ведь трость самого прадеда Уилла," сказала моя подруга, настолько резко и энергично, что все мы посмотрели на ничем не замечательную трость так, как будто это был сам прадед Уилл. Как только мой сын положил трость на место, моя подруга начала рассказывать о том, как она любила дедушку, об всех трудностях, которые семье пришлось испытать после его смерти, и как сильно ее сын тоже любил прадеда. Мы убрали со стола посуду в моечную машину, уложили наших сыновей спать, а затем стали беседовать о птицах, о маленьких детях и архитектуре до тех, пока не начали зевать так часто, что уже стало невозможно даже симулировать беседу. Я проснулась часа в три ночи и долго блуждала с книгой в руках по гостиной, надеясь, что так образом ко мне опять вернется сон. Но сон не шел. Тогда я уселась в мягкое кресло так, чтобы видеть восход солнца, который должен был начаться через пару часов.
Я начала думать о трости и том мгновении накануне вечером, когда мертвец, неизвестный половине людей, находившихся в комнате, был вызван из небытия, возвращен к жизни, и в течение нескольких минут, прежде, чем суета настоящего опять овладела нами, был снова любим всеми. Рассказывая о нем, моя подруга возродила свои чувства к нему как к живому человеку. Где был он в этот момент, спросила я самое себя, и впервые поняла, что происшедшее очень похоже на веру в небеса. Он мертв. Майкл, муж Линн, мертв тоже. Так почему бы нам не считать, что они живут на небесах? Вера в небеса подразумевает, что судьба, кажущаяся столь несправедливой и прихотливой, как в случае с Майклом, может не только состояться, но и быть достойно принятой нами. Если это размышление и было не совсем похоже на павлов парадокс о надежде, то, во всяком случае, оно было весьма близким к нему. Я подумала о младшем Уилле, который вероятно уже начинает забывать, как он сам был маленьким, если уже не забыл, и как сильно он любил своего прадеда. Хотя он, конечно же, помнит то, что рассказывала о прадедушке мать, и конечно же, будет помнить всю жизнь любовное отношение к нему, мертвецу, всех в семье. Затем я подумала о нашей семье, о той, которую я и мой муж пытаемся создать вместе с нашим сыном, о любви в нашем семействе, которая, подобно всякой любви, есть надежда, которая становится реальностью каждый день благодаря нашим поступкам. В церкви, где состоялось отпевание Майкла, многие были шокированы тем фактом, что этот, сравнительно молодой человек умер так внезапно. Впервые в жизни я поняла то, что на самом деле ритуал причащения означает для тех, кто горюет об утрате близкого человека. Это акт добровольного превращения вина в кровь, акт превращения кусочка хлеба в плоть, при котором великодушный и всепрощающий Христос становится частью тебя самого. Принятие Бога в пищу означает объединение в вере, а "...вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом." Неверующему причастие напоминает насвистывание приятной мелодии, но для верующего это акт преобразования страха и неопределенности в веру. При отсутствии веры не только веры религиозной, но и любой веры жизнь каждого человека состоит только из страха перед завтрашним днем и мрачным, неподвластным нашему влиянию, сегодня. На южном побережье Техаса нет никакого тонкого, тихого перехода от рассвета ко дню; как только солнце восходит, оно светит так же ярко и горячо, как и пополудни. Вот и проснулись все остальные в доме, вот и начался новый день. То, что я поняла до рассвета, было отнюдь не совершенное представление о символизме причастия или о Письма Павла евреям, письма, которое я буду перечитывать, подобно остальным, более личным письмам, которые я также перечитываю время от времени, но это было все, что мне нужно было понять в ту ночь. Теперь я способна вообразить то, что мои друзья и семейство испытывают, когда они принимают причастие, и эта работа, проделанная моим воображением, является моим причастием с ними.
Лоренс Джозеф
ПРОРОК
(Иеремия и Письма коринфянам)
1. Был май. В частной школе в Детройте, принадлежащей иезуитам, мы изучали Евангелие от Иоанна. "Любовь и Бог. Бог это любовь. Понимаете?" спрашивает нас Отец Борн. "Каждое слово здесь означает лишь одно: что есть Бог и этот Бог любовь." "Вооот что такое любовь..." шепчет через весь проход Чехлевский, подражая Смоки Робинсону. "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. А Бог это любовь.
Вот то," Отец Борн глубоко вздыхает, "о чем нам рассказывает это Евангелие. Есть пророк. Этот пророк Иоанн Креститель, глас вопиющего в пустыне, свидетель. Ut testimonium perhiberet de lumine. Он тот, кто свидетельствует. Свидетельствует о чем? О том, что видит. А что он видит? Свет. И что это за свет? Это Слово. Какое слово? Ставшее плотью. Verbum carofoctum est. Слово, ставшее живой плотью среди нас. Habitavit in nobis. Слово, ставшее частью нас, наших жизней, живое воплощение Божьего слова. Вот два главнейших таинства нашей веры Слово, ставшее плотью, жертвенная смерть Христа на кресте как выкуп за грехи всего человечества. Оба эти таинства имеют отношение к любви. Тогда, теперь и всегда. И прямо сейчас тоже.
Слово, Бог, любовь, среди нас, живое, прямо сейчас. Правда, Чехлевский?" Чехлевский тем временем напевает "Как мне найти свидетеля?" Марвина Гэя, отбивая ритм ладонью по крышке парты, достаточно громко для того, чтобы его слышала вся классная комната. "Правда, Чехлевский?" повторяет Отец Борн. "Даже вам понятно, что я имею в виду, не так ли? Логика здесь безукоризненна: Бог это любовь, Бог это Слово, ставшее плотью, поэтому ... " "Бог это любовь во плоти, " невинно отвечает Чехлевский и все смеются. "Не совсем," поправляется Чехлевский. "Честно. Давайте вернемся к тому, что Вы только что говорили. О Боге, любви и Слове. Это же было нечто вроде краткого изложения, не так ли? Но что все это означает на самом деле?" Отец Борн удивлен вопросом. Он делает короткую паузу и улыбается. "Именно, вот в чем вопрос, Чехлевский. Но оставим его на потом. На сегодня достаточно. Разговор о Слове это серьезный разговор." "Да, это серьезный разговор," сказал нам Чехлевский после занятий. "То есть, если Борн прав. Я имею в виду, если Слово это все слова. Те слова, из которых состоим мы. Они это то, что мы делаем, то, что мы говорим. "Действительно будьте, действительно будут" он засмеялся "вот что я гоовоорю. Нет, честно," он сделал паузу. "А что, если то, что мы говорим, как мы говорим это, почему мы говорим, когда мы говорим, и есть то, что только и существует на самом деле. О, что это за..." Чехлевский пропел следующее слово голосом Смоки, "любооовь! Подумайте об этом, мои сограждане американцы!" сказал он, копируя Линдона Джонсона и добавил почти что страстно: "Подумайте об этом." "Бог, любовь это на самом деле наши слова. Прямо здесь, сейчас, в городе Детройт, в этом, одна тысяча девятьсот шестьдесят шестом году от Рожества Христова...
Проклятье!" Чехлевский остановился и помотал головой. "Боже упаси! Я, кажется, увлекся! Тем не менее, должен признать," сказал он, снова улыбнувшись, "все это выглядит весьма пугающе для человеческого ума."
2.
В те времена этот город был очень серьезным местом. Миллионы прибыли туда в начале столетия, чтобы работать, предки многих из них прежде были рабами. Это был город рабочего класса и класса самых богатых промышленников в мире. Целые районы города были секционированы на заводские комплексы. Старый город, где жили бедные.
Город церквей. Город баров. Просторные авеню Гранд Ривер и Джефферсон, скоростные автомагистрали Форда и Крайслера, улицы, с выстроившимися в ряд дубами, вязами, катальпами, серебристыми и багряно-красными кленами. Река, фактически пролив, между двумя Великими озерами (зимой часто темно-зеленая от плывущих льдин), граничила с Канадой по проливу, муниципальному парку, острову Бель с его оленями. Оттуда, с острова, можно было наблюдать как баржи с рудой и огромные грузовые суда, медленно проходят мимо. Детройт было тогда также жестоким городом. Страна находилась в состоянии войны. Мое поколение главным образом мелкая буржуазия, бедные и непропорционально огромное число черных было призвано в армию. Улицы быстро меняли свое лицо. Оружие можно было купить почти задаром, и оно часто пускалось в ход теми, кто вернулся домой со знанием, как им пользоваться. Многие из вернувшихся с фронта пристрастились к героину.
Была уйма безработных, хотя экономика, раздутая войной, процветала. В 1967 году, когда мне было девятнадцать, город был подожжен. Это было восстание, размах которого трудно вообразить. Я же видел все собственными глазами: маленькая бакалейная лавка моего отца и дядин винный магазин, были ограблены и сожжены. Повсюду стояли подразделения вооруженных сил, только что вернувшиеся из Индокитая и посланные Президентом для усмирения. Я как раз отучился первый год в колледже. Тем летом, на каникулах, я подрабатывал в ночную смену на заводе Шевроле пескоструил корпуса грузовиков, сразу после того, как они выходили из печи обжига после грунтовки. Насилие казалось мне неизбежным. Я чувствовал это всеми фибрами души. Это было, конечно, не все, что я чувствовал тогда, и конечно же не то, что мне хотелось чувствовать, но тогда насилие было повсюду, на переднем плане, как неотъемлемая часть жизни. Он было тем, с чем приходилось считаться чтобы выжить. Это было также время, когда я начал понимать, что язык является неотъемлемой и наиболее существенной частью мира, в котором мы живем. Откуда пришло ко мне это понимание я не знаю, но я чувствовал, физически ощущал, был весь охвачен этим чувством. Все языки, которые я знал включая и языки Старого и Нового Заветов, которые были мне знакомы с детства, сходились для меня в одну точку проблему смысла. Моя вера к тому времени сконцентрировалась на инкарнации живого Слова в истории всего живого. С самого начала Книги Бытия, с повторяющихся там слов "и Бог сказал: Да будет так" я воспринимал Слово как неотъемлемую часть творения.
Слово, явившееся в пламени огня перед Моисеем. Слово из уст Исайи, Иеремии, Иезекиля, Даниила, Михея, и Амоса пророков, живших семьвосемь столетий до Христа; их книги, свидетельствующие о самых глубоких проблемах человечества, с помощью возвышенного, надсознательного и живого языка. Помню в 1969 году, на Рождество, я натолкнулся на такие стихи в Книги Иеремии: И было ко мне слово Господне: прежде нежели Я образовал тебя во чреве, Я познал тебя, и прежде нежели ты вышел из утробы, Я освятил тебя: пророком для народов поставил тебя. (Слово говорит со мной непосредственно, как часть меня самого, с самого начала даже прежде, чем я сам родился.) А я сказал: о, Господи Боже! я не умею говорить, ибо я еще молод. Но Господь сказал мне: не говори: `я молод'; ибо ко всем, к кому пошлю тебя, пойдешь, и все, что повелю тебе, скажешь. Не бойся их; ибо Я с тобою, чтобы избавлять тебя, сказал Господь. И простер Господь руку Свою, и коснулся уст моих, и сказал мне Господь: вот, Я вложил слова Мои в уста твои. (Я не умею или не хочу говорить, ошеломлен беседой с Богом, но уже ощущаю необходимость сделать то, что сделаю позже.) Смотри, Я поставил тебя в сей день над народами и царствами, чтобы искоренять и разорять, губить и разрушать, созидать и насаждать. В феврале того года (вскоре после того, как отца тяжело ранили во время ограбления его магазина "Он был до того начинен героином," рассказывал мне позднее отец о человеке, который стрелял в него, "что даже не заметил, как нажал курок."), я написал: Небесами я был назначен поэтом. Моей обязанностью было описать Маленькие розы у Терезы в саду, Когда они сгибаются под ветром. Не испытывая к этому ни малейшего желания, Я попросил позволить мне Написать лучше о чем нибудь другом. Ты сказал, "Тогда сядь Под деревьями, на которых спят ангелы, И копируй их дыхание В стихах." Что я и делал до тех пор, Пока мне не явилась следующая публика: Розовощекая святая Агнесса, Святая Доротея, с луной, застрявшей у нее между пальцами, И все небесное воинство. Тогда Ты сказал, "Ты подвел меня." Я ответил, "Обещаю в будущем написать намного лучшие стихи," На что Ты ответил, "Поздно, ты упустил свой шанс: Ты будешь изъят из матки и рожден В городе."
3.
"После завтрака богословие так и просится на язык," сказал мне один приятель, цитируя Уоллеса Стивенса, и засмеялся, когда я сообщил, что в последнее время много думал о богословии слова. "Богословие слова? Загляни в послания Павла коринфянам." Никогда прежде я не дочитывал эти послания до конца. Послание это ведь классическая форма; письмо к другому человеку или к другим людям, отсутствующим, находящимся где-нибудь вдали, стандартная форма общения на расстоянии: письмо о текущих делах. Параграфы, стих за стихом, направленные против безнравственности в городе Коринфе, вкраплены в оба послания: "Независимо от того, что Вы едите, независимо от того, что Вы пьете, независимо от того, что Вы делаете вообще, делайте это для славы Божьей." Но не предписывающая сторона языка Павла привлекает внимание. Прежде всего, в интонациях автора, в открыто изменяющейся интенсивности его выражений чувствуется, как он освещает тему добра и зла. Так, вскоре после того, как Павел сообщает, что послание не предназначено, "осуждать", что коринфяне живут "в нашем сердце", он внезапно выступает со следующим рассуждением: "Ибо если есть усердие, то оно принимается смотря по тому, кто что имеет, а не по тому, чего не имеет. Не требуется, чтобы другим было облегчение, а вам тяжесть, но чтобы была равномерность. Ныне ваш избыток в восполнение их недостатка; а после их избыток в восполнение вашего недостатка, чтобы была равномерность, как написано: кто собрал много, не имел лишнего; и кто мало, не имел недостатка." Несколькими страницами далее, сразу после того, как автор хвастается своими полномочиями, мы слышим, как он заявляет почти что виноватым тоном: "Говорю это как дурак... Говорю подобно сумасшедшему." В самом конце послания, тон переключается снова: "Я предварял и предваряю, как бы находясь у вас во второй раз, и теперь, отсутствуя, пишу прежде согрешившим и всем прочим, что, когда опять приду, не пощажу..." В послании присутствуют также рассуждения о значении самой речи, проводится различие между молитвами на языках и пророчествами: "Говорящий на языках, поучает себя... Но пророчащий наставляет, увещевает и утешает других." Самый святой язык, язык пророчеств, считается с другими языками, обращается к этому миру. Перед сирийским раввином, столь сведущим в пророках и лжепророках, ослепшим, лишившимся голоса, "внезапно воссиял свет с небес" (и голос Бога, заговоривший с ним вопреки его желанию, указующий, что предстоит совершить, настолько трансформировавший саму его личность, что он даже сменил имя после этого) все это имеет отношение к любви. И в доказательство этого в конце Первого послания Коринфянам такие строки: "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится. Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан. А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше. " Эти строки я признал сразу же. Я уже слышал их прежде не раз. В первый раз, вне сомнения, ребенком, во время мессы, в том месте, когда священник читает вслух отрывок из Ветхого или Нового Завета (но не из Нового Завета) и тогда общая молитва даже называется "Послание".
4.
Так вот размышлял я во время праздника Инкарнации над словом, ставшим плотью. Холодный ветер пронизывал зелено-синий утренний воздух. Я спустился в Баттери Парк. Гавань была ярко освещена. Какаято пара, мужчина и женщина, оживленно беседуя, прогуливались по набережной и слова их растворялись в подсвеченном влажном воздухе. Какой-то одинокий мужчина сидел на берегу, завернувшись в плед, и разговаривал сам с собой. Недалеко от пересечение Спуска Коентес и Уотер Стрит, в нескольких кварталах от Уолл Стрит, есть военный мемориал. На зеленой стеклянной стене там выгравированы слова из солдатских писем: 20 апреля 1970 года Дорогая Гэйл, Ты не можешь представить себе, как близок я был к тому, чтобы остаться искалеченным навеки или же убитым. Сколько раз я видел, как ребят, служивших рядом со мной, отправляли домой в полиэтиленовых мешках... Пришло время забыть обо всем этом. Но это невозможно забыть. Я закрываю глаза, пытаюсь уснуть, а перед глазами вновь встает Дженкинс, с вывалившимися мозгами, лежащий передо мной, Лефти с лопнувшими глазами... И неизбежно приходит мысль, что я вполне мог оказаться на их месте. Черт возьми, не знаю, почему пишу все это. Но высказавшись, я чувствую себя лучше. Люблю тебя, Пит СП/4 Питер Х. Роепки 3/506 пехотное подразделение 101-й авиадивизии Туа Тиу. Стоя на пирсе Ист Ривер, читаю тоненькую книгу стихов и в ней такие слова поэта: "Иногда 'ты' это я, говорящий сам с собой. В других случаях 'ты' это кто-то другой, говорящий со мной. А еще я говорю 'Ты' своему Создателю. Иногда это может быть 'ты' общающееся с другим 'ты.' 'Я' также непостоянно. Оно может мной, а может быть кем-то другим. Иногда, когда я говорю 'он,' я имею в виду себя." Позднее в тот день я снова читал Иеремию. "Слово Мое не подобно ли огню, говорит Господь, и не подобно ли молоту, разбивающему скалу?" говорит пророк. И все же слово радость для него, он питается им ("Обретены слова Твои, и я съел их; и было слово Твое мне в радость и в веселие сердца моего"), без него он изнемогает от голода. Слово придает ему сил, он физически зависим от него. Через слова пророк воспринимает Божий гнев, любовь и горе. Ничего похожего на обреченность это долгожданный Суд Божий. Пророк сомневается (вместе с Богом), что сделать и как поступить. Простившись с собственными пристрастиями и антипатиями, с самим Богом, с которым он спорит, пророк выступает от имени тех, кому жить в истории, а не от имени тех, кто ее делает; его эмоции социальны, возвышены, они иронически выражают те истины, которые борются за свое существование в наших сердцах, иногда в таком закодированном виде, что мы едва ли в состоянии понять что-либо в этой борьбе. "Язык пророков? Он несложен," сказала самая близкая мне в этом мире женщина, когда я рассказал ей, о чем я думал в эти дни. "Если ты поразмыслишь заново надо всей ситуацией что некоторые из нас вынуждены делать хронически тебе придется изобрести свой собственный язык, чтобы передать то, что ты понял, не так ли? Это то, чем написано у пророков. Читал ли ты когда-нибудь Исайю глава главой? Это книга стихов. Свет, и еще более свет и чем ярче свет, тем более явными становятся те искажения действительности, которые автор видит вокруг себя. Телесность заряженная словами, божественной речью, но выраженная земными словами.
Чувство языка, создающего нечто новое прямо на глазах, или, по крайней мере, слова, столь же плотные как физическое существование. Речь вспыхивающая, перемещающая, преобразующая созидающая. И в этом смысле божественная. "Подумай об этом," продолжала она, "вспомни, что на самом деле означает В начале было слово'". Были среди иудеев такие причудливые моралисты; общаясь в письменной форме между собой, они понимали, что вселенная раскрывается перед нами с помощью слов. Вот и все. Абсолютно все. Подумай над этим. Биологически мы чистые эмоции. Но, единственные среди животных, одаренные речью. Результат? Политический деятель. Писатель. Поэт. И среди тех еврейских пророков Христос, если я помню правильно католическое богословие, последний из них, который понимал, что это означает.
Преобладающее давления слова на дух. Чтобы воспользоваться речью, пророку нужно совсем немногое: восторг и вдохновение. Это подобно самому ощущению, что ты жив." Я возвращаюсь к Евангелию от Иоанна. Я уж позабыл, как оно кончается. "Много сотворил Иисус пред учениками Своими и других чудес, о которых не писано в книге сей." Заключительный стих заключительного Евангелия. Книга, начинающаяся "В начале была слово" заканчивается тем, что никакие слова не могут выразить жизнь одного человека. Повторяется все та же посылка слов дальше вперед Христос воскрес, превратив свою жизнь в слова, и вошел навсегда в историю человечества. Ты настаивал, "Слушай, просто слушай!" Я сказал, что я слушаю внимательно. "Тогда я видел ее в последний раз. Она полулежала в своей кровати в этом боже, не могу даже произнести это слово! доме. Мы называем их домами! Убогое прибежище! Ее волосы, седые и всклокоченные, тело, неспособное к самостоятельному передвижению. Тогда внезапно она начала... слово "говорить" тут вряд ли подойдет. Я вытер ей губы, обожженные лекарствами. Она начала... как бы это сказать? издавать звуки. Она смотрела прямо на меня. И говорила. Общалась. Внезапно, она начала петь. Это было своего рода гортанное скандирование, какая-то песня, полагаю, из ее детства. Она была в состоянии произнести из нее только несколько слов достаточно четко, чтобы я мог их разобрать. Это были слова "ты", "я", "помню". Но главное это были те звуки, скорее интонации, шедшие из ее глубины души Боже, только эта женщина, когда-то научившая меня говорить, умела говорить так прекрасно! Она была вся передо мной, такая же живая, как прежде, пытаясь выразить то, что она чувствовала. Мы снова были вместе. Знаете, что я думаю? Природа не терпит бессловесности. Поскольку все, что существует это наша речь. То, что мы говорим, то, чего мы не говорим, что может быть выражено словами и что не может быть ими выражено..." "А что было потом?" спросил я. "Она продолжала так говорить в течение примерно часа. Пожилая женщина, лежавшая на соседней кровати, не переставала восхищаться, "Она заговорила! Она заговорила! Это чудо! Она заговорила!" И чем больше она погружалась в звуки, тем сильнее расширялись ее глаза, пока они не стали почти совсем прозрачными затем они снова обрели цвет и цвет этот начал меняться от темно-коричневого, почти черного, до серого, до зеленого..." "Ее глаза меняли свой цвет?" "Да-да! Ее глаза вдруг начали изменять свой цвет! Она была в этом вся боже, как она была хороша в тот момент! то повышая то понижая голос, она пыталась пошевелиться, снова пела, в такт кивая головой. Черты ее лица смягчились, волосы рассыпались по подушке. Затем она внезапно закрыла глаза и больше уже никогда не говорила."
Билл МакКиббен
ИОВ И МАТФЕЙ
Хоть это и нельзя считать промахом той милой пригородной церкви, в которую я ходил все детство, но, поступив в колледж в 1978 году, я не осознавал, что в Библии может содержаться информация, которая может меня когда-то и каким-то образом задеть.
Я знал, конечно, что Новый Завет учит нас сострадать бедным, голодным и босым, но это и так было нормой моего поведения, по совсем иным причинам: пример моих родителей или, скажем, ностальгия по сексуальным шестидесятым. Я знал, что должен подставлять другую щеку, ну и что из этого? Мне никогда не приходилось по-настоящему сцепиться с кем-либо, кроме собственного брата, да еще в дошкольном возрасте я всегда был очень положительным ребенком. В колледже мои левацкие взгляды еще более укрепились, но все же они оставались чисто формальными. Будучи мужеского пола, белым, не извращенцем, с безупречно буржуазным происхождением, я просто не имел права утверждать, что пострадал чего бы то ни было. (Не то, чтобы для этого не было повода одно время, но недолго, когда Бобби Сэндз с приятелями из ИРА объявил публичную голодовку я сумел убедить себя, что я американец ирландского происхождения и носил черную повязку на рукаве.) В-основном, я выступал в поддержку других: участвовал в демонстрациях протеста, подписывал петиции в пользу национальных меньшинств или испано-язычного населения, на приемах демонстративно сидел за одним столом с гомосексуалистами и лесбиянками. Но я также не могу назваться "просвещенным", поскольку я ни фанатик ни шовинист ни человеконенавистник. Как уже было сказано, я был просто положительным ребенком. В ранних 1980х, с их рейганизмом и Лехом Валенсой, деловито доказывающим всем, до кого это еще не дошло, что коммунизм это разлагающийся, вонючий труп, единственная достойная внимания тенденция в левачестве исходила, как мне казалось, из Латинской Америки. Это были отнюдь не сандинисты, которые очаровывали меня куда меньше, чем либеральные теологи. Последние, как мне казалось, давали вполне искренний и последовательный ответ на то, как победить бедность и насилие, и при этом не создать автоматически еще одну тиранию. Не помню, где я впервые услышал об этой "новой" теологии (фактически она возникла десять лет тому назад, но, будучи связанной с религией, она очень медленно проникала в списки рекомендованного чтения для колледжей). Я начал заходить в библиотеку факультета теологии, куда никогда прежде не заглядывал, пытаясь разыскать книгу под названием "Христология на распутьи", написанную иезуитом Йоной Сабрино и которую мне ктото насоветовал. После нескольких попыток, я наконец нашел ее на полках только для того, чтобы убедиться, что это твердый орешек. Так, я и понятия не имел, что такое "христология". (Левацкие либеральные теологи взгромоздили свой профессиональный жаргон на теологический жаргон и большинство его было весьма примитивно переведено с испанского.) Это обстоятельство, однако, не отпугнуло меня, поскольку я был уверен, что за данным жаргоном скрывалось нечто жизненно-важное как раз в это время был зверски убит Оскар Ромеро, архиепископ Сальвадора, из-за того, что он попытался изложить эти путаные идеи простым человеческим языком. Никогда не забуду, как я, сидя в обшитом кожей высоком библиотечном кресле, вникал в идеи Гутиэреза и Секундо, Боффа и Карденала, Миранда и Мигуез Бонино с возрастающим чувством, что мир христианства, к которому я, как-никак, считал себя принадлежащим, затрагивал куда более насущные вопросы, чем любая другая идеология. И все-таки суть либеральной теологии ускользала от меня. Как и Гутиэрез, я тоже полагал, что церковь "должна отдавать предпочтение бедным". Я тоже считал, что бедные должны реформировать церковь, а затем и все общество, так, чтобы и церковь и общество начали, наконец, служить подлинным потребностям человечества.
Бедные, я перечитывал это снова и снова, должны стать хозяевами своей собственной судьбы. Практический подход вот один из основных критериев решения вопроса. К этому у меня не было возражений. Но я сам не был бедным. Конечно, я не был и богатым по стандартам моего колледжа, но где-то на полпути к полубогатому. Но уж точно не бедным и никак не более, чем гомосексуалистом или черным. Похоже, что наши насущные интересы, это и есть то, из чего состоит вся либеральная теология. Однако некая часть моего "я" жаждала чего-то большего. В том году я закончил колледж и перебрался на Манхэттен, где устроился на работу журналистом. В какой-то момент, по каким-то причинам, я вдруг решил, что займусь чтением Библии. (Я понимаю, что это звучит абсурдно: я должен был прочесть Библию задолго до того, как копаться в латиноамериканской христологии. Но я получил солидное современное образование, которое всегда обращает более внимания на комментарии, чем на подлинник.). Чтобы читать Библию достаточно осмысленно, я решил переписать ее всю от руки, начиная с Нового Завета. Поскольку я начал с Евангелия от Матфея, по главе в день из прежде девственно нетронутой Библии, подаренной церковью в день конфирмации, то постепенно во мне все нарастало состояние возбуждения, смешанное с ужасом. Это ведь именно ко мне, в конце концов, были обращены среди слов ободрения угнетенным и бичующих нечестивых речи Христа, нацеленные на с виду приличных, а на самом деле на глубоко равнодушных людей. Понять это, конечно, не открытие, но, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Одна библейская история поразила меня в особенности, так как она показалась мне взятой из моей собственной жизни. Иисус, словно один из тех эстрадных экстрасенсов, выхватил здесь меня из толпы. Как сказано в примечаниях к 19й главе Евангелия от Матфея, эта история не притча, а действительный случай из жизни Христа. Один юноша подошел к Иисусу в то время как Он проповедовал в Иудее и говорит: "Учитель благий! что сделать мне доброго, чтобы иметь жизнь вечную?" А Иисус, несколько снисходительно так (или может это только так выглядит), отвечает ему: "Что ж ты называешь Меня благим? Ведь никто не благ, кроме самого Бога. Если же хочешь войти в жизнь, соблюдай заповеди." А юноша спрашивает: "Какие именно заповеди?" Иисус, все так же терпеливо, продолжает: "Не убивай; не прелюбодействуй; не кради; не лжесвидетельствуй; почитай отца и мать; люби ближнего, как самого себя." И мы слышим не столько этот вечный список, сколько нетерпение юноши. Как и мое тоже ведь я тоже никого не убивал и не собираюсь, лгал не более других, а поскольку все девушки, с которыми когда-либо спал, были незамужними, прелюбодеяние не было для меня таким уж большим искушением. С родителями у меня всегда были отличные отношения (что в наше время такая редкость, что просто нельзя не почувствовать себя добродетельным). Ну и я всегда любил ближних, или, по крайней мере, мне так казалось. Все эти слова Иисуса как бы не имели ко мне непосредственного отношения.
Хотелось бы услышать нечто более существенное. Ну, и юноша тоже говорит Христу: "Все это сохранил я с детства; чего еще недостает мне?" А Иисус и тут чувствуется пауза, поворот головы, чтобы посмотреть юноше прямо в глаза, отвечает: "Коль хочешь быть совершенным, пойди, продай имение свое, раздай все нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; а затем приходи и следуй за Мною." И, как рассказывает нам Матфей, "Услышав слово сие, юноша отошел с печалью, потому что у него было большое имение." "Коль хочешь быть совершенным..." Хорошо бы, да было одно препятствие. Я рвался проявить моральный героизм, но если у меня и не было большого имения, то сам мой привилегированный образ жизни, деловые связи и разнообразные возможности это тот же самый капитал, о котором говорил Иисус, я ведь, в конце концов, закончил Гарвард и работал в "Нью-Йоркере", что было отнюдь не "сокровище на небесах", к которому я так стремился, а всего лишь весьма умеренный процент, вложенный в царство небесное. Как обычно, мое влечение, моя страсть состояла из смеси положительных мотивов и мотивов корыстных, причем последние преобладали. Понятно, что идея самоотречения на самом деле взывала к моему тщеславию. Возможно, однако, что я также ощутил тогда за ней возможность иной, более насыщенной жизни, которая появляется перед нами только тогда, когда мы разрушаем свою самоизоляцию от остального мира, вызываемую деньгами и частной собственностью. В этой изоляции я находился от рождения американский пригород устроен так, чтобы деньги служили своего рода броней против жизненного опыта: против знания других стран, людей, природы и даже собственного тела. Возможно это ощущение было вызвано досрочным началом возрастного кризиса: сильное чувство, что существует в мире нечто большее и что путь к этому большему лежит только через меньшее. Я понятия не имел, что делать дальше. Поступить в монастырь? Но я не был католиком или ортодоксом, да и желания удалиться от мира сего во мне пока что не возникало. Вступить в Корпус Мира? Но я был неспособен ни на что, кроме того, чтобы вести раздел "Городские сплетни" в "Нью-Йоркере". И все же я знал: существовало кое-что такое, что было бы мне вполне по плечу. Но написано: "ушел опечалено" это было вторым препятствием и совершенным описанием моей неспособности совершить подобный рывок. Не "ушел рассерженным," или "ушел презрительно", а ушел опечалено, более чем полуубежденным, что совет был правильный, и все же неспособным последовать ему до конца. Совершенно непонятно почему.
Ведь тогда, в самом начале рейгановской эпохи, улицы Манхэттена были переполнены бездомными и некоторое время я, как ни в чем не бывало, жил среди них одно время как репортер, а затем даже помог организовать убежище для бездомных в подвале моей церкви.
Однако возможность стать бездомным очень напугала меня тогда. Моя профессия казалась особенно экономически шаткой отец мой, также журналист, однажды потерял работу, когда я был еще в средней школе, но я хорошо помню страх, который охватил его, когда он долгое время не мог найти работу. Оглядываясь назад, могу сказать, что мои опасения оказались сильно преувеличенными но тогда мне было всего двадцать один, двадцать два или двадцать три. Что я знал о жизни? Компромисс, которого я достиг, даже не думая об этом, был весьма странным: я жил чрезвычайно бережливо, и все деньги, которые зарабатывал, тут же помещал в банк. Поступая так, я сохранил для себя как скромную возможность совершить нечто героическое позднее (лишь смутно ощущая, что вышка для прыжка вниз, в океан свободы, становится выше и выше с каждым дополнительным долларом), равно как и право ощущать свое превосходство над менее удачливыми соплеменниками. Когда я говорю "скромную возможность", я имею в виду именно ее. Однажды, грабители ворвались в полуподвал, в котором я жил с другом. Они застали моего приятеля спящим, связали его и у него отняли ценностей на несколько тысяч долларов, а у меня они отобрали лишь две картонных коробки. Из одной они вывалили мое маленькое собрание пластинок, чтобы сложить в нее компьютер Дэвида, а из другой мою грязную одежду, чтобы положить туда его видеомагнитофон. Несколькими годами позднее я оставил работу в издательстве и перебрался в малонаселенную и отдаленную горную местность Адирондак, где мои опасения остаться без куска хлеба несколько поутихли. В этой местности нищета присутствовала повсюду, но не было конфронтации между богатыми и бедными: никто не побирается, но не было и защитников угнетенных. Здесь я встретил и женился на замечательной женщине; имея сомнительный доход внештатного журналиста и разделяя с ней все заботы о нашем семействе, я не раз благодарил Бога за сэкономленные в городе деньги. А главное, я нашел то дело, которому мог посвятить свою жизнь. Мне потребовалось очень мало времени, чтобы понастоящему влюбиться в местную природу, в мир, более реальный и привлекательный, чем все то, что было известно мне прежде. То я прорубал дорогу сквозь заросли кустарника в гору, то лунной полночью преследовал волка или оленей на лыжах по заснеженной глади озера, затерявшегося меж горных хребтов. И так же быстро, как моя росла моя любовь к этой дикой местности, исчезало внутреннее ощущение неуверенности в завтрашнем дне. Мое участие в движении за защиту окружающей среды началось с самого малого, с противостояния постоянной существующей угрозе жизни везде, где мне приходилось путешествовать то ли пешком, то ли на каноэ, то ли спать под открытым небом. Вскоре мое ощущение единства с окружающей средой расширилось до размеров всего земного шара после того, как я понял, что самый климат этой отдаленной и дикой местности изменился благодаря вмешательству в него человека. Понимание этой ситуации, конечно же, угнетало меня и название моей первой книги "Смерть Природы", вполне свидетельствует об этом. Но это же стремление к сохранению окружающей среды разбудило во мне, наконец, и полнокровное участие в окружающей жизни. До меня дошло, что экологические изменения угрожают мне ровно столько же, сколько любому другому человеку на планете: моя белая кожа белого человека не предполагает никакой специальной защиты против ультрафиолетового излучения через озоновую дыру. Более того, самая большая угроза направлена не столько против людей вообще, сколько против всего творения в целом. И нет ничего патерналистского или покровительственного в защите летучих мышей, волков, болиголова или саламандр. Священником там в то время был новообращенный недавно освободившийся из тюрьмы, святой вор-карманник, который вскоре вернулся обратно под государственный надзор после того, как обчистил одну из своих пожилых прихожанок. Впрочем, его место вскоре занял куда более благовидный служитель. Мне показалось несомненной удачей то, что я нашел свою церковь в горном лесу, в том же минорном состоянии версии религиозного экстаза. Об этом же упоминал и Джон Мюр в первое лето своего пребывания в Сьерра-Неваде. Я, возможно, со временем превратился бы в полного язычника, если бы моя жена не подсунула мне однажды Книги Иова из Ветхого Завета в переводе Стивена Митчелла. (Единственный способ, которым я могу понять работу Святого Духа в этом мире это как ту силу, которая непредсказуемым образом вдруг вкладывает в наши руки совершенно определенную книгу, в самый нужный момент из всех существующих книг в мире.) Книга Иова потрясла меня не менее, чем мое первое столкновение с либеральной теологией: еще раз я ощутил, что Библии есть много чего сказать по существу вопросов, столь близких моему сердцу; прочитанное, минуя прямолинейный радикализм, проникло в самую душу. История Иова, конечно же, известна всем праведный человек, подкошенный неудачей под корень, весь покрытый незаживающими язвами, был вынужден снизойти до проживания в куче дерьма на городской окраине. Он легендарно известен своим долготерпением, но на самом деле он весьма нетерпелив. Он отклоняет советы друзей, которые, опираясь на бытовую мудрость, предполагают, что он, должно быть, бессознательно грешил и теперь справедливо наказан. Вместо этого он требует очной ставки с самим Богом, он которого требует объяснения своим страданиям. Очная ставка состоялась и Бог дает ему объяснение, но объяснение совсем не то, которого он ожидал. Появившись в порыве ветра, Бог предлагает ему заткнуться и навсегда прекратить пустые мудрствования о правосудии, справедливости или значении страдания. Вместо этого Бог открыто насмехается над ничтожностью Иова. ("...где был ты, когда Я создавал Землю? Скажи, если знаешь, Кто положил меру ей, если знаешь? или кто протягивал по ней вервь? На чем утверждены основания ее, или кто положил краеугольный камень ее, при общем ликовании утренних звезд, когда все сыны Божии восклицали от радости? ... Давал ли ты когда в жизни своей приказания утру и указывал ли заре место ее, чтобы она охватила края земли и стряхнула с нее нечестивых, чтобы земля изменилась, как глина под печатью, и стала, как разноцветная одежда, и чтобы отнялся у нечестивых свет их и дерзкая рука их сокрушилась? Нисходил ли ты во глубину моря и входил ли в исследование бездны? Отворялись ли для тебя врата смерти, и видел ли ты врата тени смертной? Обозрел ли ты широту земли? Объясни, если знаешь все это. Где путь к жилищу света, и где место тьмы? Ты, конечно, доходил до границ ее и знаешь стези к дому ее. Ты знаешь это, потому что ты был уже тогда рожден, и число дней твоих очень велико. Входил ли ты в хранилища снега и видел ли сокровищницы града, которые берегу Я на время смутное, на день битвы и войны? По какому пути разливается свет и разносится восточный ветер по земле? ... Есть ли у дождя отец? или кто рождает капли росы? Из чьего чрева выходит лед, и иней небесный, кто рождает его?").
Бог указывает Иову на ограниченность его антропоцентрической логики; что его страдание не имеет никакого отношения к его грехам, потому что человек отнюдь не является центром мира. Кто проводит протоки для излияния воды и путь для громоносной молнии, чтобы шел дождь на землю безлюдную, на пустыню, где нет человека, чтобы насыщать пустыню и степь и возбуждать травные зародыши к возрастанию? Для меня, живущего на краю света, эти строки совпадали с новооткрытыми ощущениями, переполнявшими мои чувства: сияние девственно чистого ночного неба, громкое пение переполненного жизнью болота, полет ястреба. "По твоему ли слову возносится орел и устрояет на высоте гнездо свое?" спрашивает Бог Иова. "Он живет на скале и ночует на зубце утесов и на местах неприступных; оттуда высматривает себе пищу: глаза его смотрят далеко; птенцы его пьют кровь, и где труп, там и он." Я вижу стервятников здесь каждый день как они кружат над падалью; это был мир, который я познавал, чтобы почувствовать себя в нем свободным. То, что Бог говорил Иову, слово в слово совпадает с новейшими идеями, выдвинутыми защитниками окружающей среды; серьезнейшие экологи и биоцентристы убедительно доказывают, что весь наш экологический кризис происходит от корней философских, от превращения нами всего существующего вокруг нас в "сырье" и "ресурсы" для того, чтобы мы пользовались ими, как нам заблагорассудится. В определенном смысле, такое мировоззрение большое подспорье для нас: мировоззрение, которое идет куда дальше этики и даже вне ее. Такое мировоззрение, конечно, является одним из наиболее весомых возражений защитникам окружающей среды; я вполне заслужил его в моем случае. Потому что единственным спорным положением из того, что Бог сказал Иову является то, что, чем больше я узнаю о парниковом эффекте, тем больше безответные насмешки Бога над Иовом внезапно превращаются сейчас, на протяжении моей жизни, в пустое хвастовство надменного старикашки. "...был ли ты там, ... когда Я затворил море воротами, когда оно исторглось, вышло как бы из чрева, когда Я облака сделал одеждою его и мглу пеленами его, и утвердил ему Мое определение, и поставил запоры и ворота, и сказал: доселе дойдешь и не перейдешь, и здесь предел надменным волнам твоим?" Иов должен стоять перед Богом скромно опустив глаза, но не мы.
Накачивая облаками углекислого газа в атмосферу, температура который повышается от выделений каждого автомобиля, печи или фабрики, мы поднимаем температуру планеты и, следовательно, уровень морского дна. Мы все вместе, пять с половиной миллиардов, являемся достаточно серьезной угрозой, чтобы в едином усилии превзойти этого хвастливое божество. И сокрушающие грозы и безжалостные ураганы это следствие нашей деятельности; мы заняты созданием собственных Левиафанов и Бегемотов с нашей генной инженерией, мы стираем с лица планеты все то, с чем мы разделяли ее с момента нашего возникновения. Так что я читал Книгу Иова как доисторическое видение, как частное описание того, о чем только напоминают теперь сохранившиеся остатки нетронутой природы, великолепную картину того, каким мир мог бы выглядеть еще раз в отдаленном будущем. Но борьба за такой мир требует большего, чем видение; она, безусловно, требует, чтобы мы признали, что имеем дело с пятью с половиной миллиардами человек. Она требует, чтобы мы имели дело с материальным богатством человечества, которое неизбежно ведет к экологическому разрушению среды его обитания, с мифом богатого мира, что когда-нибудь все на Земле будут так же богаты, как мы. На Земле недостаточно атмосферы для всех, чтобы походить на нас, а это значит, как это ни прискорбно, что должны изменить свои привычки, а не кто-нибудь другой. Обратите внимание на следующий факт, результат исследований, проведенных во главе с профессором Чарльзом Холлом и опубликованный в одной из недавних работ Сиракузского Университета. "Нельзя не видеть, что существует четкое взаимоотношение между экономической деятельностью человека и его экологическим воздействием: каждый раз, когда расходуется один доллар США, это приблизительно равно затрате 30004000 килокалорий энергии (приблизительно 15-ти джоулям, или эквиваленту полулитра нефти, извлеченной из земных глубин и сожженной), чтобы произвести количество товаров или услуг, купленные на этот доллар." Каждый раз, когда сжигается литр нефти, килограммы углекислого газа уносятся ввысь, увеличивая температуры солнечной энергии, пойманной в парниковую ловушку атмосферой Земли. Другими словами, наше обладание собственностью непосредственно связано с разрушением планеты: размер человеческих поселений, эффективность их потребления, количество энергии, которое они потребляют, определяют, сколько топлива сожжено, сколько лесов срублено, сколько болот осушено и пустой породы из шахт превращено в мертвые горы. Расход двадцати долларов на производство одной книги предполагает, что десять литров нефти должны превратиться в дым. Другими словами, я совершил полный круг, приведший меня назад, в то же самое место, откуда я вышел, хоть и из противоположного направления. Если нам удастся понять то, что понял Иов, понять картину неповрежденного мира, где мы не являемся центром творения, а только какая-то часть его функционирования, только ничтожная часть всей природы на этой великолепной планете, то совет Иисуса богатому молодому человеку является критической предпосылкой для неискаженного видения этого мира. Мы должны прекратить потреблять на уровне нашего нынешнего уровня потребления, поскольку такое потребление ведет нашу планету к самоуничтожению. И, существенно сократив наше потребление, мы должны научить этому остальной мир пока еще не поздно. Поскольку в нынешней экологической ситуации, когда средний доход граждан первого мира превосходит доход среднего гражданина третьего мира в пятьдесят девять раз, бесполезно отрицать наше богатство, и бесполезно отрицать его неотвратимую привлекательность для остального человечества. Так, во второй раз я столкнулся с историей Иова и она потрясла меня еще больше. Уже давно я прекратил размышлять о совете Иисуса богатому молодому правителю, полагая, что, наконец, я нашел свое уникальное решение вопроса. И вот теперь я опять вернулся к нему же, но под совершенно отличным углом зрения. Конечно же, реплика Христа повторила и предвосхитила, советы тысячи других святых чудаков и гуру. Как всегда, их совет наполнен сразу и эстетическим и моральным и личностно-духовным смыслом. И как всегда, как и в моем случае, этот совет настолько противостоит сути нашей культуры, что лишь немногие благородные и мудрые люди способны ему следовать, несмотря, казалось бы, на то, что в наше время он вполне сходится с заключениями ученых, практиков науки, работающих со спутниковыми данными или компьютерными распечатками они тоже призывают нас к простоте общения, сотрудничеству и прочим религиозным радостям. Это совпадение мнений не облегчает для нас тот духовный труд, который способен превратить этот совет во внутреннюю директиву. Я ведь совершил только первые детские шаги в этом направлении; я сомневаюсь, что у меня самого есть столько силы воли, чтобы пройти достаточно далеко по этому пути. Но я не сомневаюсь, что это правильный путь, путь спасения природы, путь социального правосудия, путь осуществления высшего смысла. Во время написания этого эссе я перечел описание этого разговора Христа с богатым молодым человеком, они очень похожи, но у Марка добавлена одна деталь. Когда богатый молодой человек бросает вызов Христу, задав ему вопрос о том, что он может сделать кроме соблюдения заповедей, Иисус, похоже, смягчается, тронутый стремлением молодого человека стать лучше. "Иисус, взглянув на него, полюбил его" и сказал: вот чего тебе недостает пойди и измени свою жизнь самым радикальным способом. Именно нежность Его ответа переворачивает смысл этой внешне строгой и поучительной истории вверх тормашками; именно эта нежность христова ответа делает весь эпизод с молодым богачом таким привлекательным, даже соблазнительным для нас, а не отталкивающим своим морализмом; именно эта нежность живет теперь и в моей душе. Перечитываю написанное здесь мною и думаю о том, что мое нынешнее восприятие Библии, которую я так и не прочел в детстве, может показаться примитивным до наивности. Я не фундаменталист мне это очевидно. Но то, что волнует меня еда и жилье для всех, правильный газообразный состав атмосферы, правильный образ жизни для всех, кажется мне фундаментальным. Я воспринимаю подобные вещи буквально.
История молодого богача часто посещает мой ум; и пусть так будет всегда.
Из книги Джона Монгомери "ВЕРА, ОСНОВАННАЯ НА ФАКТАХ"
Однажды, априори...
(ВАН ТИЛЬ В СВЕТЕ ТРЕХ ПРИТЧ)
Весьма ученый спор сопровождал творчество Корнелиуса Ван Тиля в течение всей его длинной и продуктивной карьеры. Затяжная теологическая буря бушевала между ним и остальными кальвинистами относительно того, чья методология апологетики является действительно реформистской. Во многих своих произведениях Ван Тиль пытается провести границу между "истинно протестантским" подходом и тем, который он оценивает как ослабленно-компромиссный вариант богословия "реформированного евангелизма", или "арменианизма". (Это некая общая категория у Ван Тиля, в которой фундаменталист Швомер вдруг оказывается в одной и той же постели с мирским апологетом-англиканцем К.С.Льюисом и лютеранским догматом Фрэнсисом Пипером.) Как сторонний наблюдатель в этой дискуссии, я ни в коей мере не хочу выступить на той или другой стороне. И в то же самое время я слишком озабочен современной секуляризацией общества, чтобы пройти мимо вопроса о методах апологетики, так умело поднятого Ван Тилем. Возможно лучше всего обсудить методы апологетики в форме притч, не потакая непосредственно смертельной схватке апологетов в борьбе за историческую правду о христианстве. Позвольте, однако, отметить, что я рассказываю эти притчи здесь не в библейском, а в строго литературном смысле. Притча первая "ТЛЕН" Желчному человека любая реплика кажется желчной. Поэтому, приводя фактическую информацию, грешник обычно подает ее в саркастической манере. (Cornelius Van Til, The Inspiration and Authority of the Bible, стр. 20.) Что же тогда я имею в виду, говоря, что эпистемологически верущий и неверующий не имеют ничего общего? В моем представлении любой грешник смотрит на мир через цветные стекла, приклеенные к его глазам. Он априори считает, что самоосознание возможно без осознания присутствия Бога. Он априори считает, что осознание фактов возможно без осознания присутствия Бога. (Cornelius Van Til, A Christian Theory of Knowledge, стр. 295.) Должны ли мы признать, в интересах нахождения общих точек соприкосновения друг с другом, что люди могут правильно интерпретировать факты, не привлекая при этом понятие о Боге? Должны ли верующие согласиться, что по крайней мере некоторые вещи можно объяснить, не привлекая при этом понятие о Нем? Напротив, мне кажется, что любые объяснения без привлечения понятия о Боге бесполезны. (Cornelius Van Til, A Christian Theory of Knowledge, стр. 294.) Такими вопросами Ван Тиль открывает свой аналитический обзор нынешнего состояния человечества и свою апологетику, обращаясь к тем верующим, которые в глубине своего сердца знают, что христианство верно, что Библия это Слово Божье; благодаря работе Святого Духа в их душах, цветные стекла уже не приклеены к их глазам (или по крайней мере достаточно прозрачны для них), чтобы видеть Истину, в то время как неверующие остаются в неведении об истинной реальности. А теперь (в критической манере, которая является вполне законной и даже необходимой в апологетической дискуссии, так как апологетика по определению всегда обращается к неверующим), давайте рассмотрим подход, полностью противоположный Ван Тилевскому. Давайте рассмотрим гипотетическую ситуацию, в которой христианина рассматривают как неверующего, точно таким же способом от противного (т.е., антихристом, но утверждающим, что он христианин, что обычно все такие авторы и делают). Слепой аргентинский библиофил и писатель Хорхе Луис Борхес излагает подобную ситуацию в коротком, но полном глубокого смысла, рассказе "Tlon, Uqbar, Orbis Tertius". Тайное общество алхимиков, каббалистов и розенкрейцеров задумало создать исчерпывающую философию жизни в форме детального и полного описания мира, поскольку этот мир это единственное то, что действительно существует. Работа общества по созданию нового мира привлекает внимание аскетического и нигилистически настроенного американского миллионера Бакли. Так как двадцать томов энциклопедии Британника являлись и являются наиболее авторитетным изданием в этой области, Бакли предложил, чтобы новая методическая энциклопедия была написана для воображаемой планеты. Он пообещал оставить в наследство тайному обществу все свое состояние: горы золота, судоходные реки, пастбища, по которым бродит рогатый скот и дикие буйволы, своих невольников-негров и бордели, при одном условии: что в этом академическом труде нигде не будет упомянут самозванец Иисус Христос. Бакли не верил в Бога и хотел доказать этому несуществующему Богу, что смертный человек способен самостоятельно создать целый мир. Таким образом, Первая Энциклопедия мира Тлен смогла достигнуть публики. Она использовала стратегию описания мира, который был весьма совместимым с реальным миром, и подготавливала путь для будущей Второй Энциклопедии, написанной уже на одном из языков воображаемого мира, и, следовательно, дающей вполне исчерпывающую и эффективную альтернативу традиционной картине Вселенной, которая отныне будет как "мир Тлен". Успех всего плана был гарантирован колоссальным откликом на издание Первой Энциклопедии Тлен в наше время. Руководства, антологии, отзывы, буквальные версии, авторизированные переводы и подпольные переиздания самого крупного произведения нашего времени переполнили прилавки книжных магазинов Земли. Почти немедленно действительность стала отступать во всех отношениях, так как всех подсознательно жаждали расстаться с нею. Спустя десять лет человеческие умы на всей планете были открыты к восприятию любых упорядоченных идей будь то диалектический материализм, антисемитизм или нацизм. Да и как можно было остаться равнодушным к миру Тлена, видя такое обширное и убедительное свидетельство существующему в нем порядку и гармонии? Здесь Борхес обыгрывает известную человеческую слабость стремление к упорядоченному представлению о мире и всегда готовую, снова и снова, соглашаться с самой ужасающей философией жизни, если она только обещает как-то ее упорядочить. И Ван Тиль с готовностью согласился бы здесь с Борхесом, но сразу же шагнул еще дальше него, утверждая, что каждый неверующий неизбежно создает собственный мир Тлен из-за своего озлобленного, пропитанного грехом состояния в мире. И хотя "факты" мира противоречат такому мифосозиданию, они бессильны его остановить, так как неверующий все равно будет извращать их по-своему, в интересах своего неверия. Но обратите внимание: если в понимании озлобленного грешника "не существует никаких исключений" и состояние греха (которому одинаково подвержены как неверующие так и верующие, согласно утверждению того же Павла в Послании Римлянам 3:23), является для человечества универсальным, то как же возможно отличить Тлен от реальности? Как отличить обиталище Дьявола от града небесного? С точки зрения Ван Тиля, внутренняя упорядоченность картины мира не может служить окончательным подтверждением ее истинности, поскольку Тлен способен выглядеть как образец законности и правопорядка в глазах грешников, его создавших, даже там, где по библейским представлениям, "ни логическим рассуждением, ни интуитивно не дано человеку ничего, кроме как безоговорочно принять откровение Божие, вверившись полностью Божьей воле и авторитету" (Van Til, A Christian Theory of Knowledge, page 37). Более того, Ван Тиль не устает повторять, что факты сами по себе не помогают нам отделять истинную картину мира от ложной; так как они не грубы или нейтральны, то неверующий обязательно извратит их угодным для него образом. Вывод неизбежен: если цветные стекла приклеены к глазам каждого без исключения, то никто не имеет права критиковать очки другого человека, или его мировоззрение. Внезапно Тлен и Новый Иерусалим становятся взаимозаменяемыми наряду с бесконечным числом остальных мест успокоения, вроде диалектического материализма, антисемитизма или нацизма.
"Ах, но ведь есть же благодать Всевышнего, божественное откровение, Священное писание, работа Святого Духа они не дадут нам подпасть под влияние этих ужасающих идей, равно как и под влияние самого Тлена," слышу я в ответ. Но об этом в следующей притче.