Поседела трава,
Будто ведьмы косматые волосы,
Пыль столбом поднималась,
А за пылью не видно ни зги,
В тусклом небе заря
Рисовала кровавые полосы.
И все чудилось — глухо стучат по земле сапоги.
Там, за пылью, — война!
Там курганы усеяны горечью,
Вижу головы вдов,
Что окрасила пеплом беда...
Там сутулы кусты,
Словно горем убитые родичи.
И тоскует, как плач,
В неширокой речушке вода.
А еще, в стороне,
Подпирают зарю обелиски,
И, гонимая ветром,
Срывается с места трава,
И летит через поле кусками,
Как призраки близких,
Как печальная память,
Которая в людях жива.
И не только в родных, —
Эта память беснуется в каждом.
В каждом, каждом из нас
Навсегда поселилась война.
Пусть не знал ты ее,
Но однажды ты вздрогнешь.
Однажды
Ты почувствуешь страх —
Это значит, явилась она.
А иначе-то как,
Если в памяти копится вечность?
Если в тихой деревне
Родился младенец больной...
Мир еще не познав,
Он навеки войной искалечен, —
Потому что отец его был искалечен войной.
Заметались врачи,
Замелькали, захлопали двери,
Мать за стену схватилась
И стала белее стены...
Как же можно забыть,
И в какую наследственность верить,
Если в эту не верить —
В кровавую память войны?!
* * *
Захватив нехитрые обновы:
Бабке шаль, а дедушке картуз,
Жарким летом 77-го,
Наконец, я выехал под Курск.
Я давно б уж выехал, когда бы
Был в моей родне миллионер,
Да такой, чтоб выдал моей бабе
Денег на японский шифоньер.
Что там за штуковина такая?
Стоит, как, скажи, автомобиль.
Женушка то горестно вздыхает,
То взовьется: «Жизню загубил!
Едешь тоже, к черту на кулички.
Разве это жизня — это так...
Брось свои дурацкие привычки,
Ежели и вправду не дурак».
Гордость усмиряя год от году,
Жил я с ней, как будто на войне:
Нету мне ни ходу, ни проходу
К дому, где родился, и к родне.
Дедушка извелся письменами,
Пишет каждый день и каждый год:
«Приезжай, внучок, побудешь с нами,
Что металлургический завод?
Погляди, какие тут просторы,
Даже воздух пьяный, как вино,
А у вас, я слышал, даже горы —
Токмо лишь название одно».
И на то ответ ему суровый
Я сейчас в душе своей несу:
— Слушай, дед, не молви больше слова
Бранного
Про гор моих красу.
Что ты можешь ведать о магните —
Том, что горы спрятали в себе?
Я ведь не сужу о вашем быте
В древней покосившейся избе.
К вам не приезжаю — это верно,
Только ты, дедуля, не сердись,
Не могу вернуться я в деревню,
У меня другая нынче жизнь.
* * *
Живу отрезанным ломтем
От той земли, где хлеб покушал,
Где зубы первые истер,
Жизнь изучая по игрушкам.
Живу, не думая о том,
Что где-то Родина вторая.
Я твердо знаю — здесь мой дом,
Вот здесь, у нашенских окраин.
Вот здесь — у этих облаков,
Вблизи могучего магнита, —
Я здешний испокон веков,
Родной земли уральской житель.
Магнитка — родина моя,
Я в этот город врос корнями,
Поскольку здесь вот вырос я
С одной лишь матерью, без нянек.
Я помню вечер голубой,
Еще пацан, совсем мальчишка,
Я ждал: мой брат придет домой
И мы с ним почитаем книжку.
Когда же, весел и устал,
Вошел он, гарью напомажен,
Я вдруг «почувствовал» металл —
И жизнь почувствовал тогда же.
.........
Ну, а в гости скоро я приеду,
Ты прости, коль раньше обижал...
Каждый год писал я письма деду,
Каждый год к нему не приезжал.
Не секрет, порой, чтоб отвязаться,
Чтобы не кормить в деревне блох,
Обещаем в гости быть на святцы,
А когда те святцы — знает бог.
Все писал, писал, а нынче твердо
Вдруг сказал: «Какой же я подлец».
В первый раз я дал жене по морде
И... нашлись мне деньги, наконец.
* * *
В вагоне галдели, и пели, и пили,
И солнце сменялось бескровной луной,
И мчалось за поездом облако пыли,
Никак не желая расстаться со мной.
Родная земля стала облаком пыли —
И мчится за нами сквозь тысячи верст,
Чтоб мы никогда своих мест не забыли,
Чтоб каждый к могиле отцовской привез
Хоть кроху земли, по которой он ходит,
Которую любит, которой живет,
Той самой, одной, где он нужен и годен,
Земли, на которой советский народ —
Советский народ!
Будь ты трижды нерусский,
Будь трижды татарин
И трижды монгол,
Забуду Батыя, — мы бились под Курском,
Я знаю, я помню, я вижу его.
...Голимая степь, только рожь да пшеница,
Тяжелые танки нацелились в лоб.
И наши бескровные, белые лица,
И наш неглубокий могильный окоп.
Я помню, Ахмет, как ты вскрикнул по-русски,
Совсем без акцента, ясней, чем всегда,
Когда между глаз твоих, метких и узких,
Тяжелая пуля вошла, как звезда.
Я помню, как небо кружилось и падало,
Когда, выгибая мучительно рот,
Иван окровавленно выхаркнул: «Падла!»
И грудью упал на стреляющий дзот.
Я помню...
...А поезд качался, качался,
И лес продолжался, и речка текла,
За окнами мальчик на лошади мчался,
Отстал, и опять от села до села —
Дороги... Дороги... Дороги... Дороги...
Не хватит людей, чтобы вас обойти,
Не хватит людей, и не выдержат ноги,
Но каждому надо куда-то идти
Своей, столбовой, необычной дорогой.
Поэтому нынче так много дорог,
Поэтому нынче тропинок так много,
Так много людей,
Что остались без ног.
* * *
На станции тихой с названием «Тихая»
В мой шумный вагон
На руках и зубах
Мужчина заполз, и представившись: «Миха я...»,
Затравленно сел у прохожих в ногах.
Приладил ушанку, видавшую виды,
И в эту ушанку, шутя и смеясь,
Упали монеты, как сгустки обиды,
Как новые пятна на старую грязь.
Вот так и сидел он, — лохматый, небритый,
Уставя в прохожих тускнеющий взгляд,
Четырежды раненый, дважды убитый, —
Сидел и глядел,
Как слепые глядят.
И падала медь на худую ушанку,
Он хмуро глядел на меня из угла.
Какая-то бабка, беззубо прошамкав:
— Спаси тебя бог! —
Целый рубль подала.
Отец, расскажи, как так вышло с тобою,
Судьбою и горем своим поделись,
Ответь, из какого смертельного боя
Ты вынес вот эту запойную жизнь?
Шарахнулись пальцы по грязной рубахе,
Казалось, вот-вот разорвет воротник,
Казалось, вот-вот он пошлет меня на хер,
Но он, промолчав, головою поник.
Потом улыбнулся устало и пьяно:
— Сынок, помоги-ка мне лучше сойти.
Взял деньги, похлопал себя по карману,
О чем-то вздохнул,
И полез на пути.
* * *
...Приехали, последний поворот,
Околица, скамейка у колодца...
Эге-ге-гей!
Встречай, честной народ,
Забывшего родню магнитогорца.
Дивись, деревня: твидовый пиджак,
Под ним рубашка нежно-голубая,
По голубому лебеди кружат,
На самые манжеты заплывая.
Во все село орал магнитофон,
Летели прочь испуганные куры,
Навстречу мне бежала тетя Шура,
В саду кипел ядреный самогон,
А на крыльце громоздкою фигурой
Стоял мужик насупленный и хмурый,
Мой дед Ефим.
Конечно, это он.
Воняла рыбой брошенная сеть,
Гудели мухи, словно самолеты.
Коричневый, лохматый, как медведь,
Смотрел Ефим
Задумчиво, как смерть.
И мне казалось, что он скажет:
— Геть!..
И сумрачно покажет на ворота.
Но тетя Шура —
Вот она уже,
Пошла кругом, едва ли не вприсядку:
— Похорошел-то как, похорошел!
Сама на деда косится украдкой,
Мол, ты чего же,
Старое бревно?!
Но, видно, дед очухался немного,
В кулак покашляв, вымолвил:
— Кино!..
И за рукав с почтением потрогал.
Вокруг меня зачем-то обошел,
И, по слогам растягивая слово,
Натужным басом гаркнул:
— Хорошо!
И помолчав, добавил:
— Ну, здорово...
* * *
Тр-р-рак. Тр-р-рак. Тар-р-рар-р-рак.
Половицы трещат,
Сидит Ванька-дурак —
Бородища во щах.
Тур-р-ры. Бур-р-ры. Раста-бур-р-ры.
Ходит стенка ходуном,
Тетя Клава тоже...
Дура...
И стакан у ней вверх дном.
Эти двое дурачков
Умным дали сто очков.
Сколько бед они видали!
За невзгоды грозных лет
Им положены медали,
Но таких медалей нет.
Вот они — умалишенно,
Криво слово уроня,
Угощают кашей пшенной
Очень умного меня.
Я смотрю, глазам не верю.
Жизнь сурова и странна.
Нет! Не все еще потери
Предъявила нам война...
Дом гудел, стена качалась,
Пил стаканами со зла.
Только память не кончалась,
Выворачивалась, жгла...
* * *
Мой отец, мой отец!..
Я не помню отца,
Ни единой черты не запомнил.
Как ни странно,
Но я не запомнил лица,
Я запомнил глаза и ладони.
Лишь закрою глаза...
И опять он, опять! —
И все ближе, нежнее, роднее.
Он прощается,
Мне что-то надо сказать,
Только я говорить не умею.
И молчать не могу —
Что-то надо сказать,
Как-то надо мне с батей проститься.
Он устало сощурил большие глаза,
Он глядит на меня сквозь ресницы.
Он устал, он так сильно сегодня устал!..
Впереди у нас годы разлуки.
...Наклонился...
Я помню, как хрустнул сустав,
Когда он меня поднял на руки.
Не могу!.. А гулянка своим чередом
Все гуляла, гремела и пела.
Не могу!
И качался наш маленький дом,
И... стучал пулемет оголтело...
* * *
Наутро дела,
Словно сажа бела.
Башка,
Как набитая ватой.
Я в сени прошел,
Окатился ковшом,
Зевнул
И направился в хату.
За длинным столом,
Поджидая меня,
Сидела родня приосанясь —
Двоюродный дядя
Чужого плетня
И брат пятиюродный
Саня...
Качнулась изба,
И вино пролилось,
И снова хмельное застолье!
Я чинно сидел,
Как хозяин и гость,
А в миске дымилась
Мясистая кость,
И яблоки плыли в рассоле.
Гуляло старинное
Наше село,
И смехом гудело
В стаканах,
И снова хотелось,
Кому-то назло,
Казаться веселым
И пьяным.
Но тут не сдержался
Мой бешеный дед —
Он рыком рванул по беседе:
— Поедешь на кладбище, внук?
Или нет?..
Я тихо ответил:
— Поедем...
* * *
Качнулось степное раздолье,
И просо легло без конца...
Мы ехали к дальнему полю —
Последнему полю отца.
Шумело янтарное просо,
И алчно вбирала закат
Роса,
Как тяжелые слезы
Погибших на поле солдат.
Под небом святым
И высоким,
Меж спутанных черных корней
Бродили весенние соки
В останках погибших парней.
Повсюду —
Курганов сутулость,
Овраги —
Куда ни взгляни:
Земля наша смертью прогнулась
От страшного веса брони.
Земля...
Я встаю на колени,
Я трогаю кожу твою,
Я верую в связь поколений,
Безвременно павших в бою.
В родство боевых офицеров
И ратников мирного дня.
И эта последняя вера
Ведет через годы меня.
Ведет сквозь тревоги и боли,
Сквозь жаркие ливни свинца
К далекому смертному полю —
Последнему полю отца.
* * *
Могил... Могил... Бесчисленно имен...
А сколько плит и вовсе без фамилий!
На всей земле
Не хватит всех знамен,
Чтоб эти плиты славою накрыли.
На всей земле, —
Сорви хоть все цветы, —
Не хватит их,
Чтоб мертвым поклониться...
Вдруг
Сквозь гранит
Проглянули черты,
И стали вырисоваться лица.
Вгляделся —
И так жутко стало мне,
И кровь в висках
Задергала, забила...
Отец,
Давно погибший на войне,
Протягивал мне руки из могилы.
И крикнул я:
— Я здесь...
Я здесь, отец!..
И вздрогнул он, так страшно,
Не ответив.
Он руки растопырил,
Как слепец,
Нашаривая сына на планете.
Нашел, прижал, и дрогнула щека,
И по лицу небритому скатилась
Слеза, еще холодная пока,
Но что-то в ней живое
Засветилось.
И голос драгоценный
Прозвучал, —
В том голосе и радость,
И тревога,
Рукой касаясь моего плеча,
Он говорил мне медленно
И долго.
* * *
— Мы были непослушными
И глупыми,
Росли, мужали, делались умней.
Мы выросли,
И вдруг мы стали трупами,
Камнями полегли среди камней.
Земля родная,
Будет ли возмездие?
Пусть кровь ушла
Из рваных наших вен,
Но солнце,
Не всходящее над бездною,
Сквозь землю проходило,
Как рентген.
И солнце нам рассказывало многое:
Что фронт уже на Запад отошел,
Что сын пошел отцовскою дорогою,
Что до сих пор
Отца он не нашел...
Мой сын,
Вот, наконец-то, мы и встретились,
Я всем живым спасибо говорю
От всех, кто отошел со мной
В бессмертие,
Спасибо вам за новую зарю.
Спасибо, что средь мрака и отчаянья
Горите вы, как факел среди тьмы.
Когда вы захотите — мы ручаемся
Гвоздиками взойти среди зимы.
Прощай!..
.........
И зазвенело, зарумянило,
Заухало, как будто кто взлетал...
Глаза мои слезами затуманило.
А может, затуманилась плита.
И я не знаю, как уж получилось,
Но я решился там заночевать.
Покой,
И ночь,
И мрачные могилы,
И тишина,
И только спать бы,
Спать...
Но снилось мне,
Что кто-то рядом ходит,
Шуршит травой,
Рукою трет стекло,
Зрачком прицельным спящего находит,
И смотрит неотрывно
И тепло.
Холодный пот — возможно ли такое?
Бежать, бежать!..
Я бросился туда,
Где налицо все признаки покоя.
И вдруг — по небу красная звезда.
* * *
По небу красная звезда,
Как вспышка разума в безумце,
Сверкнет и сгинет навсегда,
И лишь гадалки встрепенутся.
Бедою черною грозя,
Блеснет малиновым лампасом,
А мне узнать ее нельзя
И не узнать ее опасно.
И я услышу звон мечей,
Каприз таинственной природы.
А если нет, тогда зачем
Кровавый след по небосводу?
Зачем до этих пор храним
Забытых прадедов приметы,
Сверяя жизнь свою по ним?
Но я ведь видел, видел где-то:
Вот так же падала звезда,
Степь от луны казалась голой,
Готовя сабельный удар,
Летели конные монголы.
Над ковылями пыль столбом,
Играя, падали удары.
И русых девушек в полон
Вели скуластые татары.
Я снова слышу наяву
Гортанный покрик оголтелый,
Я вижу черную траву,
И всюду стрелы, стрелы, стрелы...
Я слышу щелканье бичей,
Ворон над сонмом человечьим,
И чей-то крик, не знаю, чей,
Ко мне доносится сквозь вечность.
Он болью пенится в боках,
Он режет грудь острее бритвы,
Летит сквозь годы и века
Тревожный крик далекой битвы.
Пожаром тем озарены,
Встают какие-то фигуры,
Идут угрюмы и темны,
Переговариваясь хмуро.
Один без ног, на костылях,
Другой и вовсе безголовый,
Мне объясняет на руках,
Не в силах вымолвить ни слова.
Я ничего понять не мог,
Но вдруг ударила зарница,
И я увидел — тот, без ног,
На звезды с ужасом косится.
Я вздрогнул — красная звезда
Чертила в небе след пологий.
— Ну что же ты? Беги... Беда... —
В лицо мне выкрикнул безногий.
Бежать, бежать...
А я не мог,
А ветер падал, падал воем,
Как будто бы трубили в рог,
Войска подтягивая к бою.
Качалась темная вода,
Ковыль дымился, небо тлело,
Летела черная звезда.
Мое пронизывая тело.