Et in Arcadia ego. Аркадия. Аркада бледных древесных стволов. Аркадий Почечуев-Асатиани, эмигрант, весьма неуспешно писал под псевдонимом Аркадийский. Родился он на четверть века позже Бунина и на пару лет раньше Набокова-Сирина; смехотворно малочисленные критики с регулярным удовольствием подвергали его остроумному остракизму, устраивая обструкцию его карьере. Он был сух, черен и сутул, носил светлые костюмы; глаза пожухло-фиолетовые. Свербела вечно окровавленная пурпурная дыра геморроидального заднего прохода, его мрачная тайна. Теперь его возраст составлял весомо за пятьдесят, и он изнуренно трудился над своим магнум опусом, комедией дель арте "Смотритель маяка". И ему нужно своими глазами взглянуть на Башню Геркулеса в Ла-Корунье, уменьшенный слепок Александрийского Фароса; ее возвел непристойный Геркулес, тот самый, что имеет вид гностического крылатого льва, обвитого змеей и вооруженного палицей; впрочем, может, и не тот самый, но все же Геркулес.
Иберия. В реликтовых чащобах хоронится на четвереньках бесталанный эмир Боабдиль, одичалый, косматый и бородатый, как Навуходоносор на гравюре Блейка, оплакивающий, точно женщина, утрату красно-парчовой Альгамбры; так было при Монархии, так было во времена Республики, так и ныне, при власти Генералиссимуса. Купол неба не тот, что в России, где оно голубое, будто молоко, где шерстистый воздух, где снится шорох, шуршание, шипение, беззвучное пение, застылый рев обесцвеченных планетных сфер. Нет, нет. Металлически-индиговый, каменный фирмамент, глазурованный. Круглое солнце. День. Вечер. Гаснет, тает, как сахарный мед, разъедается, выделяет воду. Венера, столь реальная и яркая, что, кажется, можно окликнуть, и отзовутся те, кто там, на другом берегу, на иных берегах темно-синих, зеленых проливов, рукавов, проток, акваторий воздуха. Математически-идеальный взмах ногтевого обрезка новорожденного Месяца.
Наутро, по прибытии, маяк оказался пуст. Френелевы линзы. Аркадий с наслаждением изучил их, осмотрев годичные кольца-бороздки стального стекла. Модуляции света; они подразумеваются, но маяк безмолвствовал.
Далее идут испражнения сна, потому что Аркадий, снедаемый клопами, набрякшими малиновой кровью, спал в час сиесты в кубическом номере гостиницы и видел во сне бравый новый мир; о, неужели это грядущее? Общий знакомый, интеллигентный негр, синевато-сизый, в бежевом плаще, похожий на популярного популяризатора науки Деграсс-Тайсона, это ангел смерти, он понял не сразу. Призывает поехать на родину, на полуостров. Отец во сне будил его рукой, ощущаемо твердо. И он не умер только по этой причине, едва не завязнув в дурной бесконечности ложных пробуждений. Звезды-шары, меняются, вращаются, гаснут и вспыхивают, образуя стройные таблицы-матрицы; тембры цветов тонко отличаются. Длинная серия электронных иконок, огромная и разветвленная система языка, утонченного, богатого и лапидарного, разработанного в глубокой древности неким коллегиумом. Лишь две из них. Геркулесовы столпы - пара колонн, это врата храма, или же вход во влагалище; надо или родиться, или проникнуть туда, где отполированное темное ювелирное зеркало Средиземного. Вторая. Битва при Каннах - неправильный нежно-питательный кружок, перечеркнутый. Но сон уже закончился; на всем его протяжении он был пронизан игольчатым запахом пряностей.
Поездка в горы. "Я есмь биллонная монета, недосеребро; неполноценный, темный сплав". Самое тяжкое и нежданное. Ведь в свое время, еще во Франции, в начале двадцатых, он по малодушию предал учителя. Неважно, что дело кончилось благополучно. Он проклял себя. И неправдоподобно, что здесь, в горах, неподалеку от странного, вневременного, острошпилевого замка, учитель встретил его. Мэтр неестественным манером помолодел, стал похож на юную девушку. Брокатные, с золотыми венами нитей, одеяния, узко перехваченные в талии. "Ты узнаёшь меня?" "Я должен был повеситься на осине. Простите меня, учитель". "Ни более, ни менее". Пондерация, равновесие. Через час, под вечер, длинный, как угольная баржа, "ситроен" привез его, обморочного, к морю; вновь отель; красный чай - метафизически более высокая субстанция, ибо связана с ориентальным регионом, тогда как кофе соотносится с авраамизмом, это лишь первая ступень доктрины; он успокоился.
Мушки летающие, плавающие помутнения. "Реальность", на самом деле, находится бесконечно далеко, кантиански непознаваемо, и единственное, что является подлинно собственным и действительным - это толща стекловидного тела твоего глаза. Волокна прозрачной шерсти в нем - призраки умерших. Он успел дописать несколько предпоследних строк рукописи; кажется, по его замыслу, героев пожирал кракен. Все предметы вокруг стали осязаемо-тяжелыми, маслянистыми и добротными, как на полотнах немецкой школы новой вещественности. Окно. Окно Овертона, за ним пламенно-четкая метель; где-то в стороне - некая figura serpentinata, кто-то убегает, кто-то настигает.
Облезлый, нагой и старый, он погружается в ясные, безмятежные воды протоки и бьется в них, подобно черному жуку-навознику в хрустальной смоле.
Он просыпается. Беспощадно-резкая, лепроидная, паллидная безвоздушность госпитальной палаты. "Так значит, ничего этого не происходило?" Мозг, пористая губка, набухает изнутри мягкой, теплой кровью. Смерть. Ночь.