Он сунул под воду просящие пальцы и плеснул себе на лицо. Владычный оригинал этого лица, надменно дремавший в дымчатом, подобном папиросной бумаге, зеркале и сросшийся с его теменем осколочным пунктиром, соизволил вдруг истаять, изобразив фазы луны - от легкого, сладкого ущерба до чумного колодца новолуния, между тем на гусаке крана и на фаянсе раковины текли, не меняя места, исчезая и возникая, винно-витражные отблески, и он мучительно не мог уяснить, откуда они, это немного его смешило, но почти сразу на полке, ощетинившейся башенками эссенций, смесей и эликсиров, будто химический завод - перегонными колоннами, он увидел упитанный цилиндр с рубиновой жидкостью. Потом, в "Кабинете Анаграмм", он сидел на простом стуле и долго, молча смотрел на колючие жвала тетраграмматона, сигиллы божественной бессмыслицы, отмечавшей каждую одиннадцатую страницу базельского издания "Fundamentals", пышного и оранжевого - с утра, видимо, кладовщики ангелических резервуаров вдрызг напились и, свирепо вдохновившись своим обветшалым мотто "когда-то мы всех вас утопили", накачали небосвод тяжкой чернильной сыростью, ассирийские полчища ледяных амеб облепили пластины стекол. Ему нравилось менять перчатки, точно женщин. Оливковые, коричневые, бледно-сиреневые. Но сегодня пусть будут алые, как барбарис. К полудню распогодилось, вылезло бутылочное небо, и рубенсовски-целлюлитные туши облаков массировали горизонт. Настала пора прогуляться, но он дождался сумерек. На площади в людском море колыхалась лодка полицейской машины, яростный синий мигалки бился средоточным светилом планетной системы. Он скользил багровыми теллурическими переулками, а за ним определенно кто-то шел, и ничто так не выводило его из себя, как это мерное следование, не отстающее и не обгоняющее, словно за ним полз злобный Пифон времени. Какого чорта? В свой час, будучи Гераклом, он размозжил кому-то палицей мозг, позже вспорол некий живот толстым мечом легионера, затем шпагой нищего идальго проткнул чье-то сердце - тот рефлекторно подергивал рукой, как первые космонавты во время выхода в открытое пространство, наконец, русской финкой декадента исполосовал какое-то лицо, заросшее пуантилистической ряской щетины - в этот же раз в вишуддху преследователя вонзился малайский крис, а может, мощная отвертка. Ближе к ночи, в дорогом кабаке, в инеистой рубашке со скорпионами, он, держа бокал за тонкую ножку, размышлял о том, что пути артериальной крови самоизлияния (самоизблевания?) божества узки и прочны, как этот прозрачный перешеек, но, помимо невесомой громады платонической эманации, есть нечто, перпендикулярное ее тотальности, непричастное ни бытию, ни небытию, а только его душе, нечто, оставляющее абсолют глубоко внизу и объемлющее самое бездну.