Записки сменщика.

"Но все, что мне нужно - это несколько слов,

и место для шага вперед".

Поэт.

Рукопись первая.

Поскольку Мин. Культуры пообещало мне заплатить по одному шекелю за каждое слово Пашиной биографии, то я заранее попрошу Вас, Господин Редактор, ни на какую краткость изложения особенно не надеяться...

Да и будет ли у меня иной случай выкупить из ломбарда Пашину балалайку и Пашины дневники?

Много и других трат свалилось на меня с Пашиным исчезновением. Оплата за примыкание квартиры Пашиной к квартире отапливаемой, к примеру, давно просрочена, и даже пошли уже пенни. Дарвинюк, гад богатенький, на дверь на Пашину смотрит так хищно! Способ купить вынашивает...

Так что от пространных описаний природы я, быть может, еще и откажусь; но вот перестать быть свидетелем тех сокровенных движений сердца, которые и привели Пашу к знакомству с его же мелодиями, - я думаю, у меня уже не выйдет.

Вы просили меня сразу, в первом же письме, подробно описать всю Пашину внешность. Охотно приступаю!

...Но раз уж Паша на свою внешность внимания особенного не обращал, то давайте и мы не обратим особо. К тому же всем уже давно известен его автопортрет - в виде звездопада во время листопада, писанный во времена увлечения не пойми каким стилем.

Мне же от себя к портрету этому и добавить-то нечего, вот разве что намек на периодическое убывание хвоста кометы лично я написал бы в гораздо более мажорных тонах. И если здесь что-то непонятно, то я, господин Редактор, дам такое пояснение.

Дело в том, что ночью, если нет луны, вид с Пашиного балкона на звездное небо открывается прямо необыкновенный... Засидевшиеся допоздна гости уходили всегда с сожалением. Зрелища этого впечатляющего городское вечно облачное небо не давало никому никогда.

В то время я был у Паши уже не гостем, а квартирантом как бы, и из солидарности помогал разгребать на столе чаши и сосуды. Когда вожделенный порядок бывал наведен, мы усаживались с Пашей в кресла, стоящие по обе стороны стола.

В такие минуты усталый англичанин смотрит, наверное, в огонь камина... Нам же, славянам, за каминов неимением, оставалось смотреть в небо.

И наше небо славян не оставалось к нам безучастным. То, что мы с Пашей любили наблюдать более всего - кометы - оно давало нам и щедро и безвременно. Пока горемычные городские астрономы разгибали свои ржавые трубы, чтобы, как папарацци, сунуться сквозь облака куда их не звали, мы с Пашей беспрепятственно кометы и наблюдали, и впечатлениями делились, но в телескоп никогда не лорнировали и тем более не фотографировали, поскольку делать снимки без позволения дефилирующей находили неэтичным.

Но вернемся к портрету.

С него на нас Паша смотрит с сожалением утраченного интереса... И на вопросы мои в тот звездный вечер он отвечал примерно так... Сколько лет прошло, а все помню! Мы были совсем молодыми людьми...

- Прилетая к нам радостно, соскучившись за десятки долгих лет, комета находит каждый раз все новое поколение нас. Когда-то ее появление производило пусть местами невежественный, пусть нездоровый, но все же фурор...С веками все более информированные люди глядят на нее все менее восторженно... Не желая быть навязчивой, вместе с нашим интересом уменьшается и комета... Но она сгорает, стремясь к своему Солнцу; мы же гнием, опускаясь к своей земле...

Ни в какой прогресс цивилизации, надо полагать, Паша не верил. Это поймет каждый, встретив с портрета безрадостный взгляд...

Тогда я Паше не то чтобы возразил - скорее нашел ободрительный в этом явлении момент.

Да, каждый раз, подлетая к Солнцу, комета теряет массу. Замерзшие газы и пыль сносит солнечный ветер - образуется хвост... до чего неуместное слово... появляется шлейф... развевается полами, вообщем, белое платье...Теряемая кометой масса вычисляется сравнительно легко и точно. Между тем Дарвининюк студентам своим врет, что солнечной системе - а следственно, и всей нашей вселенной - около четырех миллиардов лет. Цифра дурацкая, взята просто так, из-за слабого на то время обще-научного багажа... Это сейчас молекулярная биология вкупе с информатикой просят для эволюции... в которую давно не верят... цифру такую, что, если ее написать не в степени - она одна займет всю мою первую рукопись. Но, боюсь, ничего не заплатят...

- Ты о чем?

- Прошу прощения, отвлекся... Так вот. Ты, Паш, представь... Если вселенной миллиарды лет, а комета с каждым прилетом худеет...То несколько сотен миллионов прилетов назад... какую же она массу имела... Какие размеры! Ты представь!

- Нет, представлять нельзя! Ни в коем случае!

- Почему?

- А ну как узнают, что мы себе позволили их толстухами представлять, между планет с трудом протискивающихся... Глубоко огорчиться могут! Улетят сразу! А не вернутся? И как мы будем жить?

- Точно. Серьезный момент. Мне тоже налей немного... Так вот. Космос - механизм сверхточный. Любое отклонение в массе, в скорости, в импульсе от изначально заданного вызовет сбой всей тонко отрегулированной системы. Порасшибается все. Оно, конечно, может, и интересно посмотреть бы было, но будет это не космос уже, а хаос. Никакая жизнь не будет возможна.

- Да никакой жизни и нету. Сбились с изначально заданного курса.

- Стоп, мы уходим от темы. И так. По законам небесной механики... да и по личным ее сооражениям... комета никогда не могла быть толстой - а следственно, она никак не может быть старой! Ну кто на нее на старую смотреть-то будет?

- Логично.

- И так. Своей на настоящий момент малой массой... Своими, вернее сказать, изящными формами... жениться мне, что ли, наконец... всем своим пленительным видом комета поет на все звездное о том, что она молода! Да! Она даже юна! Все честные астрофизики... Да и не только они... То есть все те ученые, которые в небо смотрят не сквозь облака, а с твоего балкона - все, все в один голос говорят о молодости вселенной! Раз уж безусловно молода наиболее доступная для изучения, ближайшая к нам ее часть - солнечная система. Креационисты дают Вселенной не более десяти тысяч лет. Возраст ее...да и появление ее... удачно вписываются в библейское повествование... Да только им и объяснимы!

А значит, тупая и даже антинаучная, так нам всем опротивевшая, но все еще кочующая из учебника в учебник, из передачи в передачу теория эволюции не имеет права быть! Мир создан Богом, и он прекрасен! Ура!

Паше тост понравился, но портрет переписывать он не стал, поскольку тот завалился за шкаф и лезть за ним было никому неохота.

Заканчивая о внешности, расскажу, как Паша одевался.

На мой взгляд - даже несколько стильно. Хотя и были одежды его не из магазина, как у всех у нормальных людей, а из сундука, стоящего рядом с диваном; и сколько лет одеждам тем было, не знает никто. Опишу снизу вверх.

В виду постоянно стоящей в городе последней осени обут был Паша в высокие сапоги - офицерские, наверное. В них он был везде - и в кочегарке, и в лесу, и на балконе. Паша был романтиком, и в сапогах своих где только не бродил... Достоверно известно, что именно на этих сапогах разглядел когда-то поэт свою звездную пыль - и от того снимать Паша их ни за что не хотел.

- Если возьмется кто-нибудь - сказал мне раз Паша со своим как бы юмором - на свою голову прежде времени выдергивать мою душу из тела, то он, бедолага, измучается, из ног ее выдергивая, если ноги будут на тот момент в сапогах. Такая вот тута ко всему земному привязанность...

За сапогами шли штаны, самого добротного сукна, несколько в форме галифе и лелеемые гораздо меньше сапог. (Снизу вверх все привязанности у Паши, видимо, уменьшались). Препоясывались штаны широким кожаным ремнем - и я замечал, что Паша все норовил на ремень этот что-то навесить. То фляжку, то ножик, то ключ. Когда же Паша гневался, то он хватался правой рукой за ремень с левого боку - жест этот, думается мне, достался ему от предков, носивших на поясе меч.

Немного скрывая все эти открывашки, за ремнем шел свитер - вязки столь грубой, что походил на кольчугу. Далее - плащ, на котором в лесу Паша спал и валялся который иногда где попало. На голове у Паши была лишь повязка, сдерживающая волос на манер людей работных... Привязанность же к земному у души у Пашиной в области головы была уже совсем никакая.

В целом, или точнее сказать издалека, учитывая несколько рассеянный вид, Паша чем-то походил на офицера Первой Мировой Войны - но уже с сорванными знаками отличия и ведомого на расстрел поддавшейся пропаганде Милюкова солдатней. На все окружающее Паша смотрел без интереса, но с сожалением.

Да. На жизнь Паша имел взгляд европейца, покидающего голодающую Африку навсегда.

Свет у нас в кочегарке тусклый - экономия. Да еще и из-за включающегося электронасоса перепады напряжения мою лампочку-двадцатьпятку едва не гасят. Читать невозможно, писать тяжело. Начинаю понимать, что труд, на который я подрядился чуть легкомысленно, обернется для меня физическим подвигом.

Обещанные шекели, Редактор, конечно же окрыляют слегка; но вот настораживает тот пункт в контракте, где говорится, что выплачиваться гонорар мне будет по мере усвоения материала читательской массой....

Вот всегда так!

То, что может привлечь и закабалить, пишут шрифтом крупным и по-русски, а вот все то, что может зародить сомнения, печатают так мелко и языком настолько юридическим, что не то чтобы вникнуть, но и прочитать-то при нашем освещении невозможно. И подписываешь все - лишь бы отделаться поскорее от агента Вашего офисного, который стоит над душой, озирается на изношенное паровое оборудование, которое по слухам, нами же пущенным, иногда лопается - и всем своим видом торопит, хотя и говорит, что подписание контракта есть дело ответственное, необратимое, фатальное.

Помню, с контрактами этими когда-то намучился Паша. Ему обещали платить за ноту по шекелю, за какую-то целую, а какие-то восьмые, тридцать вторые и шестнадцатые оплачивались по столь сложным схемам, что со стороны контракты Пашины были похожи на зачетки физ. фака - из-за обилия формул и таблиц. И что нам было обиднее всего - большая часть денег шла на оплату услуг по составлению того же контракта, что и оговаривалось особым пунктом, самым главным, избежать который было нельзя.

Паша им говорил: - давайте по-русски - он был русским - я вам по наигрышу в неделю, больше вы все равно освоить не успеваете, а вы мне такую-то сумму, в рублях.

Но они не хотели по-русски, а хотели по своему.

Да и те еще неприятности у Паши бывали, что слышал созвучья он сладкие свои то в рекламе, то фоном к речитативу с негрским ритмом... Хватало неприятностей для тонкой его натуры.

Но все вдруг закончилось с заключением пожизненного контракта с каким-то Инкогнито - с отказом, правда, от авторских прав, но и с упрощенной схемой получения денег зато. Тогда мы сразу получше зажили. Почему я говорю - мы? Я - просто сменщик Пашин по кочегарке, не более того. Просто Паша заметил, что я приезжий и по квартирам мыкаюсь, да и пригласил меня к себе как бы гостем.

Лучшего подарка судьбы мне ждать было трудно! Квартплаты нет, до работы близко - ведь жил-то Паша в том же самом доме, и даже в том же самом подъезде, на цокольном этаже которого и находился вход в кочегарку... И пусть нам с Пашей сейчас позавидуют все, утром у входа в подземку машины бросающие, и на работу шествие на трех видах транспорта, с искушениями бесовскими, ежедневно творящие!

Из благодарности я старался делать все то, что Паша не успевал или забывал делать. Мешал подвыпившим гостям (уникумы еще те) выпадать с балкона, к примеру. Покупал еду. Запоминал, какую кто взял книгу... А то он всегда забывал... Хвать - ан нет книги... А тот ее тоже где-то забудет...О чем речь-то?

Ах да, контракты! Так вот, Господин Редактор, высылаю Вам первую мою рукопись. Не шекелей только ради говорил я о небе вместо камина - все, все мною написанное, влияя на его внутренний мир, отражалось и в чертах лица его - думаю, всякому музыканту теперь легко представить Пашину внешность. А потому написанное достойно и внимания исследователя наследия Пашиного и пословной, как и договаривались, оплате. Высылаю письмо и с нетерпением жду приглашения в минкультуровскую вашу кассу.

Рукопись вторая.

Благодарю Вас, Господин Редактор, за Ваше личное содействие в получении мною денег. Сам я житель сельский, разрешения на Бытие у меня нет, и без Вашего звонка мне никогда не удалось бы собрать необходимый для начала рассмотрения заявки по поводу постановки на очередь в кабинет предварительного собеседования по вопросам оценки шансов теоретически возможной попытки получения виртуальной части гонорара... пакет документов.

А теперь у меня есть счастливая возможность совсем без кредита купить себе лампочку автономную, настольную, на батарейках, да бумаги к ней белой - и дело, за которое я взялся не шибко подумав, мне представляется не столь уж тяжелым... Спасибо Вам, Господин Редактор!

Конечно же, я рассчитывал на несколько иную сумму, и даже отправить домой перевод собирался - но, видимо, у вас сейчас какие-нибудь трудности...

Вы дали мне наставление быть корректнее и в следующем письме четко и подробно описать всю обстановку Пашиной жизни. Охотно приступаю.

За бедностью по миру Паша не путешествовал, и вся его обстановка есть балкон, лес, квартира, кочегарка. Люди, с которыми нелюдимый этот человек общался, есть друзья, подруги, кочегары, обыватели. Не думаю, что рассказав о всем об этом, я опишу всю обстановку Пашиной жизни... Пашина жизнь есть вдохновение, и лишь на этой жизни обстановку я намерен употребить свое перо!

Говорят, что Паша умел расслышать и записать свои мелодии под впечатлением прочитанных книг. Да, это так, пожалуй. "Чтение книг - хорошая вещь, но опасная, как динамит"... Всякое бывало. Но все же иногда книги открывали ему явления жизни, учили их понимать. Впечатление от чьей-то сложной судьбы, от чьего-то героического поступка, от чьей-то яркой личности оставалось в Паше надолго и никогда не проходило до тех пор, пока он это свое впечатление, а точнее сказать, устойчивое состояние, не выражал вдруг какой-нибудь мелодией. Словами мыслить Паша не любил, он мыслил созвучиями, и все те листки с нотами, за которыми и по сей день охотятся Ваши агенты, есть попросту Пашины заметки на полях прочитанных книг.

Но это не все. Мне, как своему искреннему, Паша открыл как-то раз еще один, и более глубокий источник...

И я расскажу его Вам. Я как-то чувствую в Вас собеседника умного, доброжелательного, интеллигентного...Я даже как-то тянусь к Вам - это психологически понятно, ведь мне так одиноко! Я месяцами не бываю дома; мне не с кем поговорить; у меня нет надежного сменщика - я сутками один в кочегарке! И если придет вдруг из дома письмо, то это перечень житейских напастей, а не ободрение меня в беспросветных трудах! Нужды, болезни, ненормальные расходы на детские лечения... простая сельская жизнь - для нас неподъемная роскошь! Неужели бы я продавал разговоры о Паше за деньги, если бы мог каким-то иным способом их раздобыть! Но теперь, когда я выбегаю на верх и ищу подработку, меня фиксируют камеры - и я получаю лишь штрафы! А между тем жена занимает опять у соседей, и это, может, не было бы страшно, если жена была бы простушкой - но занимать женщине чуткой, достойной - в сто крат тяжелей... и мне от того, понятно, не легче... Я согласился на Ваш договор через силу - жене свой позор, мне свой; пусть так, но мы вместе...

Я извиняюсь, Редактор... Я прошу Вас понять, как трудно мне с Вашим контрактом - он обязал меня низостью интересов в высоком деле.

Мне, своему искреннему, Паша поведал о главном источнике своих вдохновений. Не под вином - просто так, среди дня. Казалось бы - ну о чем среди дня откровенничать двум кочегарам? Мы живем в то время, когда дух времени подскажет чадам своим догадки на этот счет самые пикантные. И ваша контора, Редактор, больше других корпеет над тем, чтобы иных догадок и не возникло. Когда я бегал по ее коридорам, собирая необходимый пакет документов, - я так надеялся в тот же день отослать перевод! - то мне, на шестидесятой подписи, стало казаться, что каждую новую подсказку, куда побежать, с самым человечным участием говорят мне самые настоящие демоны. Я не понимаю Вас, редактор. Как Вы - безусловно, ценитель Пашиной музыки, потративший силы на внесение в бюджет статьи расходов по Пашиной биографии - можете в таком месте работать?

Впрочем, все мы не там работаем, начиная с меня. Нет, говорить в этом письме о прекрасном я уже не смогу... Будем считать, что я просто передал Вам просьбы.

Во-первых, избавьте меня от ненужных походов в ваше логово. Организуйте "с доставкой".

Во-вторых. В учете подлежащих оплате слов я полностью полагаюсь на Вас. Избавьте меня, пожалуйста, от чтения этой кипы бумаг; мне мое образование не всегда позволяет понять, что означает, например... сейчас найду... вот: "фраза, содержащая элемент повторения смысла, подлежит лишь условной оплате, если необходимость предыдущей фразы принять развернутый вид не имеет безусловный характер; и штрафу, если ее смысловой элемент мог иметь характер разовый...".

Я - кочегар; у меня душа за то болит, что если из дома нет долго письма, то это лишь значит: отчаялись что-то дождаться от меня и экономят на письмах... Ну зачем же Вы свалили на меня оплату услуг экспертной комиссии? Ведь себестоимость только бумаги, на которой напечатаны ее выводы, в два раза превысила мой гонорар! Я сегодня устал делать подписи в графе "с настоящим согласен", когда я ни с чем не был согласен, и количество моих подписей равно количеству оплаченных слов... Вы человек с образованием; найдите, пожалуйста, способ... Вообщем, я хочу так: я сижу, пишу, ни о чем не забочусь, а офисный Ваш носит мне деньги. Все просто. По-русски.

Рукопись третья.

Это было в самый обычный будний день... Хотя, быть может, этот день был и не совсем обычный; он вполне мог бы быть днем рождения какого-нибудь в будущем великого поэта; но весь мир этого события не заметил вообще, а мы с Пашей заметили - мягкой приподнятостью настроения.

И так, два самых обычных кочегара пили чай на балконе у Паши. Чай тоже обычный, не подумайте чего-нибудь. Купил я его в ЛСД, конечно, но так уж у нас называется ларек спиртосодержащих денатуратов - ближайшая от кочегарки торговая точка. Все было как всегда. А вот разговор у нас с Пашей вышел особенный. Такие разговоры бывают между людьми редко, наверное, по разу в жизни, и то, думаю лишь с одним человеком. Паша удостоил меня быть его искренним - и мне это за честь. И если бы не описание обстановки жизни - то и остались бы детали эти личные между нами.

Могут ли на такой лирической ноте беседовать два кочегара? Могут; и этому, кроме дня рождения поэта, есть и еще одно объяснение...

Все дело в том, что днем с Пашиного балкона открывается вид... чуть ли ни на всю Русь - прямо необыкновенный! Зашедшие случайно, по какому-нибудь неважному вопросу горожане уходили всегда с сожалением - зрелища этого впечатляющего городские монотонные виды не давали никому никогда.

Ни городскими сплетнями, ни городской погодой мы с Пашей не интересовались принципиально - и от того видели с балкона небо высокое, синее; ни облачка; разве и будет на рассвете одно - и то для того лишь, чтоб на закате чуть - чуть подсветиться.

Со стороны балкона Пашин дом выглядел как двухэтажный особняк в стиле позднего, кажется, барокко; и балкон наш был расположен примерно на втором его этаже. Это приятное обстоятельство давало возможность всем Пашиным друзьям приходить к Паше не подъездом - через все разрисованные маньяками этажи - а по пожарной лестнице, отыскать которую, правда, не каждому было дано... Но помянутый нами поэт, придя в наш город, найдет ее, я уверен, легко и сразу!

Поскольку балкон был не так высоко, до него одной из ветвей добрался наш клен - и хорошо, что хватило ума у меня эту ветвь не спилить. Клен этот был Паше одним из гостей - и мы увещали лишь руку его не так разрастаться...

Итак, синее небо; клен такой же осенний, как и весь обозримый нам мир; за кленом аллея, которую так запустили, что она захотела стать лесом; за аллеей река с мостиком шатким... Проходя по нему в сторону леса, Паша каждый раз думал о разнице судеб.

Наши реки бедны водой... На дне их - грязь, и ил, и мусор. Количество оседающего за год легко вычисляется и твердо говорит о том, что реке не миллиарды лет и не миллионы даже - она была бы засохшим болотом - а несколько тысяч, раз река пока еще есть. Река молода, она комете ровесница, она по-своему кометы красивее, они вместе говорят об одном - а какая разная кончина! Одна теряет себя, сгорая от близости к Солнцу, светясь на все небо - другая, как люди, мельчая от грязи...

Солнце мое, взгляни на меня!

За рекою был лес, за лесом - луга...если я не остановлюсь, то дойду до холодных морей... их тоже можно увидеть с балкона, но я вот не видел - о них пусть расскажут другие.

Зоркий глаз смог бы разглядеть в пестрой листве нашего леса остатки каких-то монастырских строений, в которые Паша уходил поразмышлять да подраться с расхищавшими кирпич мужичками. Которые и сдали его потом...

В целом же вид с Пашиного балкона был такой, что люди, оставшиеся наедине с этим видом одни, начинали любить творчество Васнецова - даже если пока не видали его картин! Какие смелые тона! Какие... Но я боюсь увлечься.

Этот-то вид, эта синева, эта живая даль и привели нас в настроение правильное... Музыка для меня - тайна; рождение музыки - тайна из тайн; и всегда мне было любопытно - как же так: пьем из одной бутылки, вроде бы, а он доходит до того, что набренчит что-нибудь всегда на радость людям - а я как был пустой, так и остался злой, хотя и больше выпить обычно исхитрялся...

Да еще и то обстоятельство нас разговорило, что пришел к нам кот. Кот этот приходил очень редко; наверное, по чьим-то дням рождения; был он неизвестно чей, может, и Дарвинюка, жившего всегда этажом ниже Паши, а может, и ничей, просто свой личный - и приходил ни зачем. Не то спасаясь от собак, не то просто не найдя нигде применения всем своим талантам, он пробирался к нам по ветке клена; ни в чем не нуждаясь, он не терся об ноги, а сразу ложился в листья прямо напротив. Осеннее солнце начинало светить преимущественно на него.

Кот даже не рассматривал нас; кот закрывал глаза и явно блаженствовал от сознания, что преподает нам уроки безмятежности мастерски. Я охотно поддавался; а Паша вот был плохой ученик.

Правда, репетитор наш бывал иногда встревожен мерой нашего преуспеяния в искусстве сервировки стола. Забравшись неприметно на подлокотник кресла, он внимательно всматривался - все ли расставлено как надо. Увидев, что все стоит по местам, он принюхивался - не протухло ли что. Убедившись, что не протухло, что свежее, он вдруг подцеплял когтем ближайший кусок - не засохло ли - и отправлялся с ним на пол. Мы переглядывались с Пашей по поводу этой дикой выходки расширенными глазами.

Мне в тот солнечный день Паша рассказал почти всю обстановку своих вдохновений. Дословно повторить не могу, Паша по обыкновению говорил кратко, как житель древней Лаконики, и неохотно - по той причине, что вообще тяготился процессом озвучивания мыслей в словесных формулировках. Но суть я понял, и она такова.

Дело самое обычное. Паша, в школьные годы, уж очень видимо сильно влюбился в свою одноклассницу. Но поскольку речью тогда он владел еще меньше, чем сейчас, то объясниться решиться долго не мог. Он только краснел и конфузился. Но он уже несколько лет учился в музыкальной школе игре на фортепиано - и к тому времени уже довольно смело импровизировал. Паша решился объясниться музыкой.

Но в самый последний момент, когда он собирался идти к ней под окно, чтоб донести до нее весь свой пламень - родители Паши, не смотря на яркую его истерику, твердо запретили ему брать с собою фортепиано! Да! Вот горе! И она ничего не узнала!

К тому же вскоре, не прижившись у нас в по разным причинам, девочка вернулась куда-то к себе домой. И Паша остался жить без нее...

В качестве протеста Паша навсегда сменил фортепиано на электрогитару - и хорошо еще, что в горьком гневе он не пообещал бросить музыку вообще! Ведь фортепиано до сих пор - лишь полка для книг, и смотрит на полку эту Паша тем взглядом, которым провожал уходящий с одноклассницей поезд.

- Правда, я свою глупую клятву иногда нарушаю во сне - рассказывал Паша - и если запомню, что играл - то живу этим по нескольку дней. А вообще - я просто не найду себе толкового дела - закончил он грубо.

Я не задавал больше вопросов. Синее небо стояло над золотистою Русью. Осенний ветер был свеж; взор не насытится далью, - а сердце, не смотря на все усилия правительства, все равно на что-то надеялось... Это я о себе; Паша же, думаю, и в синеве небесной находил черты той, которая, всего лишь будучи доброй и красивой, уехав, сделала его жизнь поиском красоты и добра.

Рукопись четвертая.

Опять упреки, Редактор. Денег даете только на батарейки, а требований сколько! И кто там у вас изобретает эти иезуитские способы урезания гонорара? И как Вы вообще отыскиваете, что еще можно урезать? Я говорил Вам, в каком отчаянном положении я нахожусь; ну зачем мне эти "неустойки по целевым несоответствиям" ? Что за жадность мелочная?

Уговор - дороже денег; а офисный Ваш каждый приход свой переиначить контракт не в мою сторону норовит... Да и разговор до меня дошел обидный... Что, мол, не только гастербайтеров со Средней Азии штукатурить как надо не допросишься, но и русского, не совсем вроде тупого, к написанию нужного ну никак не принудишь!

Я пока попишу, посмиряюсь, в моем положении трудно брыкаться... Но знайте: как Паша с конторой вашей в свое время порвал, так и у меня желание порвать созревает...

И так, Вы заказали мне хронологически упорядоченный текст о тех последних трех днях Пашиной жизни, когда он был с нами. Расскажу, как помню.

Заступая на смену согласно приказа (номер забыл, не штрафуйте) в восемнадцать ноль-ноль...

Нет, редактор, иметь Вас адресатом своего повествования я положительно не могу... я могу говорить лишь сердцу открытому, доброму... давайте-ка я буду говорить не Вас собеседником представляя, а какого-нибудь Пашиного друга... сейчас выберу... Или нет! Идея! Всех сразу друзей Пашиных! Ура! Отлично. А слушать они будут совсем не как Вы... И всякое замечание их будет, как жест дружбы...

Пойдемте, друзья, в кочегарку! Винца понемножку попьем... Вы, наверное, по командировкам да по курортам узнали весь мир... Вы покажете мне на снимках синие моря, античные города... А то такая тоска здесь... Да вот еще нашел я подработку себе - про Пашу рассказывать - и чувствую, что попал хорошо... С живого не слезут... И деньги я ихние брал, дурень, и хорошо бы пропил! Но там сумма - лишь для начала роста каких-то процентов... В геометрической прогрессии... А юриста нет среди вас? Есть? Хорошо, поговорим потом...

Так вот, друзья, о тех последних трех днях, о которых вы знаете. Работал Пашич наш в той самой кочегарке, которую вы хорошо знаете, а сменщиком у него основным был я, и меня вы знаете. Смена у него была с шести, как вы помните, и спускался на работу он подъездом, как вы тоже помните... и выходит у меня совсем уже бредок, как вы понимаете... Пойду, дров подброшу - может, мысль придет.

Мысль пришла. Пошел вон окончательно, редактор, со своими шекелями! Все равно я их, наверное, не увижу...

Друзья! Мы найдем еще повод попить винца... А сейчас совсем не то у меня настроение... Охота чего-то задушевного, что ли...

Я буду говорить с тобой, незнакомая мне девочка из далекого Пашиного детства. Я не знаю, сколько тебе сейчас лет, и как сложилась твоя без Паши жизнь... Я думаю, что ты сейчас мудра сердцем, раз в детстве была так добра. Мне легко будет говорить с тобой, потому что с добрым человеком всегда легко. А если я что не детское скажу - то ты не слушай... или слушай как взрослая. Ладно?

Буду я тебе рассказывать про Пашу, одноклассника твоего, двоечника, который всегда забывал, где он, если вы случайно встречались глазами и его в тот момент вдруг по теме урока некстати спрашивали...

Вырос он парнем высоким, худым, и был он по жизни все тем же двоечником. Лицо у него было, что говорят, несколько харизматичное - его даже за подвиги гитарные хотели было начать показывать по телевизору - да не одобрил его кондидатуру комитет по формированию вкусов девичьих. За явно славянскую внешность.

Ты-то хоть не за турка вышла какого-нибудь? А то смотри, переключу речь к какому-нибудь другу Пашиному продвинутому, и будешь ты понимать из их дворового сленга лишь каждое десятое слово... Ну ладно, не обижайся только, не уходи... Я ведь так мало с тобою знаком... Вдруг, ты ершистая?

Так вот. Работал Паша в последнее время в кочегарке... А ты где думала? Вот как? Для этого, милая, учиться нужно как ты, а не как он. Или хотя бы дела свои уметь устраивать нужно. А не пускать все на русский авось или и того хуже - на заботу минкультуровского начальства...

Рабочий день Пашин начинался с вечера. Я был сменщиком надежным, неожиданностей быть не могло, и Паша жил размеренно, без сутолоки, что бывает важно для созревания идей, долгого времени и неотвлеченности требующих.

Итак, каждый вечер, около шести - а Паше это нравилось, ибо он вычитал, что и библейский день начинается с вечера - Паша, оторвавшись от книг, или что реже, от музицирования... Впрочем, звуками музыкальными это дело могли назвать только длинноволосые дяди, все в черной коже и клепках, или скорее их мотоциклы, тоже в коже и клепках, и звуки издающие схожие со звуком Пашиной гитары... Итак, прекратив, к радости соседей, генерировать стремительно-рваные ритмы в пентатонике, Паша открывал дверь своей квартиры.

Выйдя на лестничную площадку... а может, и в фойе своего второго этажа, он принуждал себя вспомнить - не забыл ли чего - и шарил по карманам без никакого смыслу... Все равно какие-либо впечатления от прочитанного напрочь заслоняли от него возможность сосредоточиться на происходящем.

Устав шарить и заставлять голову думать, Паша махал рукой - авось все хорошо, авось ничего не забыто... Он выпускал провожающего кота и запирал наконец двери привязанным к ремню ключом, сравнимым по размерам с ключом Буратино - но сделанным не из золота, а из крепчайшей английской стали... А изготовлен был ключ этот, как и замок, еще до того, как сказка была написана - уверяю тебя, девочка, я сам видел мастера клеймо на ключе и дату!

Лестничная площадка второго этажа особняка Пашиного была по современным понятиям огромна. В свое время на ней вольготно умещалась компания веселых, иногда чуть хмельных юношей, ждущих Пашу для начала озорных похождений.

Эх, молодость! Хорошо просто так, из-за ничего, и хорошо так сильно, что ничего не надо. Скажет, например, кто ни-будь: а давай, эта последняя бутылка пива - тому, кто башкой сильней всех в дверь Дарвинюка треснет! - И все, есть занятие! Все спускаются этажом ниже, на пятый, и давай под хохот общий без шлема биться головами в небронированную тогда еще дверь Дарвинюка. Разрешалось, помню, только по одной попытке. Дарвинюк открыл было злой - но, увидев перед собой черную кожу, цепи и иные атрибуты своей смерти, быстро закрыл на все засовы. И лишь через проворность эту сам остался вне привлечения к конкурсу...

Паша, безрассудный более других, видимо, тогда эту бутылку все-таки выиграл - потому как ни к какой учебе в последствии оказался непригоден. Он даже толком не выучился играть ни на одном из тех инструментов, за которые брался... Да, девочка! Пока ты читала дома книжки и ждала своего принца, принц твой бился головой об самые разные двери...

От одного из ударов разошлись какие-то ржавые, и Паша сел в троллейбус, который идет на восток. И хорошо покатался по кругу, не понимая, от чего ему так холодно здесь... И когда сошел с него, то всю эту оккультно - эзотерическую литературу он не на помойку выбросил, а терпеливо изорвал и сжег - чтобы никому не досталась.

И был даже случай, когда Паша чуть к скинам не примкнул - но те побоялись идти на Кремль, как их Паша ни вдохновлял, а остались в подворотнях студенческих общежитий... За это Паша с ними и порвал, едва познакомившись, и даже по своему обыкновению слегка передравшись... Да, много было дверей разных... Но я отвлекся.

Итак, Паша закрыл дверь и положил в карман штанов ключ на длинной цепочке. Кот выбежал бодренький, полный решимости провожать Пашу до конца. Хорошо ему так было думать, пока он стоял на покрытых ковром ступеньках, всем боком прижавшись к кованым решеткам перил. Здесь было просторно и чисто, как на балконе, вот только без листьев; такие же, как и на балконе, высокие потолки, такая же жаждущая ремонта лепнина. В таком подъезде даже рука нигилиста не поднимется бросить на мрамор окурок, или оставить недопитый сосуд. К Паше ходили же только потенциальные патриции... Так что кот мог улечься где угодно, брезговать ему было нечем.

Но Паша спускался вниз. Лестница сузилась, перила из широких, фигурных и полированных стали просто бруском с занозами; вместо мрамора и ковра пошел немного заплеванный бетон ступенек. Появились окурки, бутылки, надписи. Из покрашенной зеленой масляной краской стены торчала, закопченная зажигалками, кнопка мертвого лифта. Из-за обтянутых потрескавшимся дермантином дверей, из пробитого вилкой китайского динамика играло радио шансон. Слышалась то ругань плиточников с Украины, то хохот поварихи из Молдавии. Этажа на четыре ниже уже встречались коллекционеры пустых сосудов, источая зловоние гниющей совести.

Кот остался там, где вместо кованых решеток перил пошла хилая, под стиль могилок советского периода, сваренная из полосы-сороковки оградка. Паша взглядом наказал коту не опускаться дальше, а оставаться на высоте... ведь котам - ты, может, девочка, замечала - опускаться вниз, в отличие от людей, тяжелее, чем подниматься... кот завещал сохранять безмятежность. Друзья расстались.

На первом этаже, из-за вони дешевой сигареты, закуренной после хранения во второй раз, Паша окончательно пришел в себя... впрочем, кот бы сказал - из себя вышел. Оказалось, что он забыл бутерброды. Оставив их на заботу кота, имеющего в нижнем углу двери свою личную дверь, лобзиком пропиленную, Паша решил не подниматься за ними, а купить кой чего в ЛСД. Он открыл дверь подъезда и уже собрался было выйти, но увидел на околоподъездных лавочках бабушек... Проходить мимо их прозорливых взоров не очень хотелось; бабушки эти никогда...нет, я даже усилю это слово - николысь не сомневались в подверженности прохожих тем чудовищным порокам, идеи о которых приходили к бабушкам вообщем-то вместе с появлением самих прохожих, пусть даже проходящих впервые... Не будь, девочка, такой! Нет, я не требую, чтобы ты всегда была юной... Хотя и этого потребовать хочется... Но если ты и начнешь когда по женской слабости интересоваться делами людей, то ты интересуйся не слабостями их, как те бабушки, а пусть и непроявившимися, но доблестями их, как Паша - и твое сердце будет больше петь, чем тосковать... впрочем, я зря тебя этому учу; объект Пашиной любви все это помнит от природы.

Итак, открыл Паша подъездную свою дверь. Серые облака навсегда закрыли горожанам небо. Серые дома, из бетонных плит наспех собранные, напрочь закрыли дорогу чувству изящного. Такие дома можно было как-то терпеть, в них после кочегарок можно было ночевать, но называть свою норку в этом убогом кубе отчим домом язык не поворачивался никак.

Архитектор города, старик Мизантропыч, скончался, говорят, уже не в своем уме. Будучи, видимо, человеком мистически чутким, он начал вдруг слышать, как дома под землей, по подземным коммуникациям, с тяжелой ненавистью говорят друг другу:

- Глаза б мои тебя не видели...

- Сам урод...

И многое другое, что и подшили к диагнозу. Ненависть свою ко всему живому коробки эти архитектуры нерусской передавали отчасти и тем, кто пытался в их полостях приютиться. Пьяненькие папаши и отчимы, просто так, без намерения, самым обычным житейским порядком, уродовали чье-то, лишь раз бывающее детство. Выходцы из этого как бы детства бродили шайками между домов и искали, кому бы чего как бы изуродовать.... Нет, это тема бесконечная, и я не буду сейчас обо всем об этом говорить; к тому же ты сама прожила здесь немного и сама все видела. И знай, девочка: все окружающее уродство архитектуры, все беспросветное уродство отношений, какое бывает обычно в маленьких промышленных городках со своей субкультурой - не омрачило Пашу в начале жизни потому лишь, что среди всего этого не Божьего мира он увидел тебя - и твоя личная красота, которую ты, может быть, до конца и не осознаешь, да и не нужно тебе это - простая красота твоей личности дала Паше такое глубокое насыщение, что, наполнившись ею, он уже не впускал к себе каждое встреченное уродство, хотя и реагировал на него по-прежнему остро. Начав с тебя, он уже начал копить в себе ценности самой высшей пробы - и все недостойное находиться рядом было отметаемо без мига колебаний. Негодуя на низость и горя в любви, созидалось в нем благородство высокого духа.

Затем, после скучных упражнений, пришла музыка, во всей своей силе; затем пришли книги - и подросток, прочетший вагон романтических книг, вышел из всей окружающей его серости к себе на балкон - с которого днем видна почти вся Русь, а ночью - все звезды. Ему сейчас понятны любые сокровища мировой культуры; своей феноменальной музыкальной памятью он запоминает наизусть целые симфонии... А устоять его хрупкой, почти детской душе против натиска наглого уродства помогла именно ты - и не знаю, узнаешь ли ты об этом...

Все, девочка, батарейки садятся... Хотел тебе про кочегарку еще рассказать... нет. Писать не смогу. Ты иди, милая, хорошая; а я с дядей с плохим поговорю.

Давай, редактор, шли офисного с деньгами. Я, к стати, прослышал, что в Союзе Баянистов культуролог какой-то сведения о Паше ищет. Уж очень ладно на мелодии Пашины стихи русских поэтов ложатся... Не начать ли мне туда рукописи мои пересылать?

Нет, не могу заканчивать я на такой ноте. Я попрощаюсь с тобой, девочка. А представь: родители отдали Пашу учиться игре не на фортепиано, а на баяне... Ведь взять к тебе под окно баян они могли и разрешить... Что бы тогда вышло? Подумать боязно...

Рукопись пятая.

Приятно удивлен, редактор, Вашей вдруг проснувшейся щедростью. Не хочу говорить - совестью. Не хочу думать, что есть связь между Вашими подарками и моей попыткой шантажа; я не любитель прижать кого-то каким-то способом. Я никому не хочу ставить ногу на грудь.

Огромная Вам благодарность за лампу и инвертор. Я догадывался, что подобная техника есть где-то, но что ее можно так просто купить - не знал. Все перепады нашего дохлого напряжения ей нипочем. Лампа дает свет яркий, ровный, писать - одно удовольствие.

Но удовольствие это я растягивать особо не буду. Три последних дня Пашиной с нами жизни - вот цель этой рукописи; постараюсь быть, как Вы говорите, корректней.

Да, и за вино спасибо. Конечно же, с Пашей мы пили совсем не то... Паша настолько непримиримо ненавидел современность, что и вина-то у него были не моложе столетних. За дороговизной мы пили их так, как пьют бедуины свою последнюю воду...

Да, ушло то времечко... А привязанность Пашину ко всему старинному заметить было легко. Зажигалкам он предпочитал спички. Будильник у него был механический, а не электронный. На ламповом своем приемнике, древнем и долго нагревающемся, он умел отлавливать в эфире голоса давно пропавших радиостанций! Сама собой приходит догадка о сути его конфликта с настоятелем - и в Бога верить Паша не хотел по современному, а искал веры какой-то древней, исконной... Вот... С чего у меня мысль соскочила? А, с вина. Доброе было вино - только из-за него одного хочется пожить во времена оны...

А теперь, видно, мне придется восполнить количеством качество. Целый ящик! Я сначала подумал, что по ступенькам ползет кочегар, попросить опохмелиться - а это Ваш офисный с ящиком кряхтит.

Как интересно придумали... Стали расфасовывать вино в литровые коробки по литру, как молоко... Наверное, для перевозки удобно... И откуда пришел к нам этот нектар? Литрик-то я сразу выпил, для пробы... горьковатое... так, из Аргентины нектар сей. Красное полусладкое... Не отыскал бы наклейку, если бы не Ваша лампа...

А вино мне сейчас к стати. За дела грязные и тяжелые браться легче, слегка приняв на грудь. Ведь предстоит мне говорить об обывателях - и безрадостен будет сказ мой. Еще одну коробочку открою... И так. Открыл Паша двери подъезда своего, чтобы сходить в ларек донны Барбары, купить на долгую смену из еды кой-чего. Но увидел он бабушек, а пока я о другом говорил, еще и обыватели подошли... И выходить из подъезда стало совсем опасно - могли привлечь к разговору, а точнее, принудить выслушать все накопившиеся на тот момент к нему обывательские предътензии... И прощай, идея созревающая.

Обыватели.

Как ревностно заботливый хозяин охраняет границы своих владений, так рьяно обыватели Пашиного подъезда берегли свою ограниченность.

Они считали, что знают все, что нужно для жизни знать, и чтобы теперь все правильно применять, больше знать ничего не надо. И если какое-либо новое знание угрожало их душевный комфорт пошатнуть, то оно отвергалось с энергией - как и источник, из которого знание это попыталось к ним подобраться.

В устоявшееся сознание обывателей не могло быть впущено ничего, не вписывающееся в уже давно сложившуюся систему ценностей... Чуть что не то - и отвергалась как досадный хлам любая, пусть даже Благая Весть!

Идеи, а точнее сказать, правила жизни, составляющие основу обывательского мировоззрения, были, как и полагалось конституцией страны, демократичны и равноправны. Выделяться ничему было нельзя, все обязано было быть ровным, и от того не входить в сердца одно глубже другого.

И ничего глубоко и не входило. Все впечатления жизни - дела семейные, инфляция, новые выходки не дающего поскучать губернатора, сплетни из жизни звезд, мода, вполне вероятная личная перспектива вечных адских мук, повышение пенсии, чьи-то семейные дрязги - все, все имело для обывателей цену равную, оставаясь лишь на поверхности восприятия... Тем, кто ложиться спать, спокойного сна!

К тому же обыватели смотрели телевизор. Они слишком много смотрели телевизор. Быть в курсе всего они считали как бы гражданским долгом... Обыватели часто смотрели телевизор - и от того все суждения их были настолько предсказуемы, что суждениями своими они сильно раздосадовали приехавшего как-то раз из правительства корректировщика вектора гнева народного... Посидел он на лавках, послушал, плюнул с горечью на бетон да и уехал обратно. Что без работы скоро останется, почувствовал человек...

Предводителем обывателей был, бесспорно, сам Дарвинюк. Человек лет пятидесяти, дородный, большой и ростом и животом, с хорошо поставленным голосом оратора - он звучал везде, где появлялся... Сейчас он звучал на лавках - и каждое слово его, умением жить подтверждаемое, входило в сознание обывателей, как основа их личных мыслительных процессов... Был, говорят, один мужичек, который самому Дарвинюку возразить попытался... Но мысль его была новая, и мужичка за то зашипели сразу... А потом и вообще с лавок выжили...

Да, жить Дарвинюк умел. И умение это он демонстрировал всем, кого видел. Людей он, кстати, видел самым разным взглядом.

На губернатора и иных высших его вечно улыбающееся лицо смотрело с преданностью друга, сорадующегося успехам. Человеку с таким лицом всегда приятно рассказать о всякой удаче, и даже к плодам удачи приобщить. На людей же средних или равных Дарвинюк смотрел уже менее пылко. Люди простые, незнатные получали взгляд лениво-заинтересованный; при кочегарах же или людях заведомо невыгодных Дарвинюк совсем расслаблялся. Улыбка его чуть жирела, и он не стесняясь, как-то по жабьи собеседником забавлялся.

Это был взгляд изобретателя пестицидов, смотрящего в микроскоп на судороги блох!

Да, сказать по правде, Дарвинюк умел жить. И умение это, даже можно сказать - искусство - заключалось у него в просто правильном использовании всех возможностей текущего момента. Карьеру свою, к примеру, он начинал простым преподавателем марксизма-ленинизма в каком-то гуманитарном вузе. Затем стал читать лекции по востребованным на тот момент формам теории эволюции. Здесь-то у него и открылся основной его талант.

Используя весь свой псевдонаучный багаж, могучий голос, дар внушения - Дарвинюк мог любого в чем-то сомневающегося студента убедить в том, что волноваться за страну не надо. Существующий на данный момент строй... или режим, или порядок вещей, в котором живем... вообщем, все обстоятельства нашей жизни получены нами в результате эволюции социально-политических процессов жизни общества; эволюция же, самая любая, всегда прогрессивна по определению. Никогда не нужно грустить по любому ушедшему строю; никогда не нужно дергаться и желать использования в настоящем любых, пусть даже лучших достижений любого прошедшего исторического периода; вспоминать же ностальгически жизнь страны сто лет назад и вообще есть мракобесие и атавизм... так вот горячился Дарвинюк перед студентами - среди которых могли быть и ищущие истину души... Тогда-то кто-то наблюдательный и поручил ему писать на темы эти, любому режиму полезные, статьи в городские газеты. И аудитория Дарвинюкова возросла многократно. Статей я этих не читал, помня совет перед обедом большевицких газет не читать, но догадываюсь, что в них Дарвинюк умел примирить самого обездоленного кочегара с самой горькой его действительностью. Плохо живем? Нищаем? Но такова фаза развития, и если нищать научно, без озлобления, то все равно все будет, после этого перманентно-переходного периода, все хорошо. И пусть пока неизвестно - когда, и пусть пока неизвестно - кому, но будущее, пусть самое мрачное, всегда лучше настоящего, хотя бы тем, что его пока нет...

Поначалу статьи эти размещались в черно-белых газетах, со страниц которых на скучного прохожего хмуро смотрели строго одетые дяденьки... но времена вдруг сменились, и на ошарашенного обывателя с запестревших изданий стали тепло поглядывать улыбающиеся раздетые тетеньки... - и тут статьи Дарвинюка не растерялись! Они грамотно использовали все выгоды текущего момента... До чего же я устал про эту гниду рассказывать... Открою-ка я третий пакетик... ты не думай, редактор, что Дарвинюк всегда только уверенность источал... Был у него... да и сейчас, наверное, есть... интересный один пунктик. Мне теща рассказывала, она тогда медсестрой в поликлинике работала.

Дело в том, что Дарвинюк, будучи не то чтобы глубоко, а скорее выгодно убежденным материалистом, всю ценность себя полагал в своем теле - и от того страшно заботился о своем здоровье. А страшные заботы могут и срывы дать страшные. Стоило какому-нибудь с Дарвинюком незнакомому специалисту из элитной клиники не подумав брякнуть: - что, мол, если и до операции дойдет, то ничего и страшного, что этот вид операций у нас блестяще наработан, что в тот же день, мол, чай пить будете - и все! И случалось с Дарвинюком что-то на вроде психоза, что ли...Впрочем, и неудивительно. Всякому последователю Ленина и путь прямой и дорога верная к предсмертному ленинскому состоянию, к шизофрении... так вот. Прибежит домой Дарвинюк из какого-нибудь санатория элитного, где ему здоровье особым образом оттачивали, и начинает трясущимися руками собирать свой черный портфель. В него входили флюорографические снимки разных лет, заверенные копии диагнозов, истории незначительных болезней, выписки, рецепты, справки обо всем на свете, в том числе и о льготах, копии больничных десятилетней давности, решения консилиумов... целый портфель макулатуры! Не веря отныне в частную практику, проклиная дорогие санатории, из алчности сгубившие его здоровье... до операции доведшие... вот оно, самое страшное для Дарвинюка слово - операция... Вмешательство кинжалов в его личность... Укоряя себя за доверчивость шарлатанам, Дарвинюк взволнованно бежал в бедную нашу городскую поликлинику. Это была какая-то поврежденность психики верой в советский строй, в советскую медицину, что ли, не знаю, как объяснить.

И представь себе, редактор, такую картину. Мне теща рассказывала, возмущаясь. Она всегда возмущается... вот я ей говорю... так, стоп, не о том... еще стакан за твое здоровье, редактор... чтоб тебе не знать всю жись ни одной поликлиники... Так вот, теща, негодуя, рассказывала... Она всегда негодует... У нее все почти с негодованием... думаю, что и молится обо мне она тоже с негодованием... Не отвлекайся, редактор! Теща рассказывала. Представь себе, редактор, такую картину. Приезжает женщина-врач откуда-нибудь с далекого сельского вызова. Усталая, чай попить некогда. У дверей кабинета давно очередь - с утра иные ждут, когда ее привезет через все ухабы мертвый уазик без бензина. Врач снимает плащ, не успевает повесить - и ломится к ней респектабельно одетый мужчина со своим портфелем! Не слушая просьбы врача пустить сначала пациентов со срочными нуждами, он достает свое удостоверение инвалида КПРФ и начинает доставать из портфеля бесконечные свои талмуды... Во время приступа советской медицины Дарвинюк денег врачам не давал, а времени и нервов отнимал немало - и врачи не любили его. Вывалив портфель на стол, он считал, что собирать все обратно, все эти флюорографии, самым аккуратным образом обязана медсестра: - замашки клиента элитных клиник у него частично сохранялись. Теща моя, собирая портфель, дала ему прозвище Кардиогрудыч - она умеет иногда давать обидные прозвища... вот меня она называла даже... Сказать или нет... Стоп... Так вот: грустно было смотреть, как изводит врачей этот эгоист, одни часы которого стоят их зарплату за пол-года...

Рассматривая графики приемов, бегая по коридорам поликлиники, ожесточенно ругаясь в длинных, как коридоры, очередях, Кардиогрудыч был убежден - стоит ему только посильней надавить на врачей, стоит только начать потверже отстаивать свои права, или позвонить куда следует - и государство обязательно вернет ему все утраченное в боях за здоровье... здоровье, а в качестве компенсации за моральный ущерб подарит юность...

Так проходило по нескольку дней... Вообщем, подсыпала ему в вермишель звездочками жена какие-то успокаивающие, и возвращался Кардиогрудыч опять в свою Дарвинючью жизнь.

Стоит сказать несколько слов и о супруге его, донне Барбаре. Мне легче о ней говорить, я и сейчас с нею в хороших отношениях. Такой мертвой материалисткой, как ее муж, она никогда не была.

Внутренний мир донны Барбары был очень богат. В нем одновременно жило, ссорилось, смешивалось и интегрировалось около ста сериалов. Все, все, что мог знать о жизни ее образованный муж, знала и она, и даже больше: поскольку в сериалах часто произносилась фраза "душа разрывается", то знала она и о том, что душа есть, и была потому в чем-то многограннее мужа. Авторитет ее на лавках был не ниже Дарвинюкова. Безспорно, все обывательницы смотрели сериалы, но достигнуть меры донны Барбары им было трудно. Она, как бизнес-леди, могла себе позволить телевизор огромный, с экранам на пол-стены, и с функцией разделения этого экрана на две части. И, смотря два сериала одновременно, про свадьбу и бракоразводный процесс, она и была прочих обывательниц в два раза умнее. К суждениям ее присушивались; она даже могла заменить Дарвинюка, если решения своего какой-либо важный вопрос требовал срочно.

Например, когда на лавках пошли толки об одном молодом марчендайзере, то Барбара тактично разъяснила, что слово это пришло к нам вовсе не из сексопатологии, как полагали некоторые незамужние обывательницы, а наоборот, из торговли, и означает оно ну как бы... ну просто... ну как бы простого приказчика в магазине.

Обывательницы вздыхали, соглашались, но про себя все равно таили это сладкое слово с тем убеждением, что приказывает этот мужчина бравый именно женщинам, и именно в магазине "только для взрослых".

Одевалась и выглядела донна Барбара в полной гармонии... не с городом, нет, этим коробкам нет гармонии - в гармонии со своим ярким внутренним миром. Опишу сверху вниз.

Голова ее, со стрижкой новобранца, меняла свой цвет каждый месяц. Кольца в ушах - кольца почти гимнастические. Косметика лица пестрой мозаикой своей напоминала клиентам ее, потемневшим от золы кочегарам, коралловые рифы на дне тропических морей. Зеленое пальто ее, длинное и строгое, говорило о причастности ее к бизнес-классу, а ослепительно белые кроссовки - о молодости души и стремлению к спортивному образу жизни.

Весь бизнес донны Барбары заключался в том, что у нее был свой ЛСД - ларек спиртосодержащих денатуратов. Когда-то, на заре предпринимательства, ей приходилось очень туго.

Протоколы вскрытий кочегарских тел, доказательства фальшивости акцизных марок, ужасающие выводы экспертиз о хим. составе ее поддельных водок, проверки, ревизии, комиссии - все это почти надорвало ей нервы. Но как-то раз, благосклонно ее выслушав, ей дал совет Паша.

- А Вы никогда не врите, Варвара Ивановна - как всегда прямо сказал он - ларек Вы, конечно, не закрывайте, покупать нам пойло нужно обязательно в одном месте, иначе смертность возрастет - Вы просто не обманывайте. Не нужно Вам заказывать в типографии все эти Ваши несуразные наклейки, где крупным шрифтом пишется, что это классическая горилка, а мелким - что зроблена она с добрых тыкв, собранных коло городу. За это Вас комиссии и терзают. Вы просто объедините свой продуктовый ларек с хозяйственным магазином, и все. И если привозят Вам с Кавказа технический спирт, то Вы и продавайте его именно как технический, и обязательно с крупной надписью, что пить нельзя, даже кочегарам! Что даже руки протирать им вредно, и что при случайном попадании в рот этой технической жидкости нужно срочно обратиться к врачу, а если хочется, чтобы еще попала - то к своему психологу. Понятное дело, что кочегар - сам себе психолог; что в поиске способов вызвать у себя неприязнь к денатурату он предложит себе путь от обратного - перебрать так, чтоб всю жизнь тошнило. Но Вам-то предъявить нечего, Вы-то продали пойло это как средство для промывки механизма манометра...

Идея была смелой... Уже скоро дела Барбары пошли в гору - самой матросской походкой. К тому же отыскался кочегар, который просто на вкус, без никаких дорогостоящих анализов, на самом себе с высокой точностью определял степень ядовитости денатуратов... Интересно, что бы он сказал об этом твоем красном полусладком? Как-то чувствуется, что похвалил бы нехотя. Меня, кстати, начало раздражать это питье стаканами... Возьму-ка я ковшик наш... Не весь век же ему воду из тазов отчерпывать... Трубы у нас подтекают некоторые, редактор. Мы с Пашей... теперь вот один я... в ведро начерпаем, да и в душ уносим, слив там есть у нас. Знал ли ковшик, что ему придется черпать красное вино? Какой у него день в судьбе яркий сегодня! Черпает Аргентины поток прямо в рот кочегару...

Я помню, редактор, что речь шла о том, что открыл Паша дверь подъезда своего. Ему нужно бы было в ларек сходить - да не решился он пройти мимо лавок под прицелом пристальных глаз... Тонким человеком был Паша; в глаза людям смотреть не мог, взгляд всегда отводил... Когда его с кем-то знакомили, он оглядывал человека лишь мельком - чтобы запомнить новое лицо и при случайной встрече не оказать невнимания... Мимо лавок для него пройти было чуть ли не стрессом - ведь из вежливости придется поздороваться, поговорить - и прощай все то, о чем думал... А сегодня на лавки пришел сам Дарвинюк. Все слушали жадно. Могли и Пашу зацепить за плащ и усадить послушать - чтоб не ходил себе на уме, а знал жизнь! Обыватели, при всей своей ограниченности, все, кроме Дарвинюка, были добры; Паша пренебрежением не мог огорчить даже их; но жизнью их он гнушался... Бешеные его наигрыши на электрогитаре и были его реакцией на беседы обывательские, как мне кажется... Итак, открыв дверь подъезда, Паша ее тут же и закрыл - чтобы его не успели заметить. Помявшись в подъезде от неопределенности, он пошел в кочегарку, а мы, редактор, вернемся на лавки.

В этот вечер Дарвинюк ораторствовал недолго. Он кратко обрисовал обывателям пользу того, что работу с массами в вопросах идеологических, под влиянием его, Дарвинюка, губернатор наконец полностью доверил специалистам, то есть ему, Дарвинюку. Политтехнологии - сердцевина управления губернией; лишь они, при любом параличе в экономике, способны сохранить общество от бунта, для дальнейших мук. Сейчас он идет к губернатору с докладом - с устным, Дарвинюк просто говорит, что надо делать, а губернатор записывает - а потом он вернется и дорасскажет, достаточно ли серьезно губернатор его выслушал. Дарвинюк поглядывал на часы; он даже чуть-чуть волновался. Откланявшись, он пошел домой готовиться к приему.

Поскольку событие это так же связано с Пашиным исчезновением, я о нем расскажу подробней... да и вообще - надоело мне об обывателях по отдельности, расскажу я лучше сразу о князе обывателей, о нашем бывшем губернаторе, Николае Петровиче, пусть земля ему будет пухом... Такой дуб рухнул... пока был жив - ни одна тварь хорошо ни отзывалась, все ныли - грубиян, самодур, зверь; да и я находил, что очень уж он похож иногда на князя Владимира до Крещения... К приемной подойти страшно, все шушукаются - в каком настроении, пьяный-трезвый? Что еще ему в больную головушку взбрело, в каких еще экзотических формах проходят приемы? А как не стало... Все поняли - вот что значит русской души человек... Будь порядочным, не хитри, как агент твой офисный, делай все прямо, в Москву не стучи - и все, и Петрович никогда не обидит! Ну обидит, конечно, все бывало... Так извиняется как! Не успокоится, пока не простишь - хоть ты и кочегар последний... И в твоей жизни участие примет обязательно - насколько ему времени хватит... Коньяку бы на помин его выпить, да нету... Исправляй ошибки, редактор! И слушай о причудах жизни провинциального нашего города...

Петрович.

В город наш Петрович приехал лет двадцать назад. На хаммере настолько поиздырявленном, что из него вытекали все жидкости, в нем содержащиеся, в том числе и кровь самого Петровича. Закрыв охраннику глаза, Петрович выбрался наружу. Вздохнув, насколько позволили задетые через бронежилет межреберные нервы полной грудью, Петрович огляделся. Начиналась новая жизнь, и Петрович был к ней готов. Задний отдел дуршлага был до верха набит самой разной валютой... Спросив у прохожего, как называется город, Петрович опешил. - " Ты не шутишь?" - хотел спросить он - но, посмотрев на понурый вид прохожего, сам понял, что это не шутка... Вельможа, управитель по природе, Петрович скинул броню и достал, кряхтя, записную книжку. "Не забыть" - записал он - "город переименовать, облака отменить".

Половина содержимого багажника сразу ушла на подарки местным князькам. Сам хаммер перешел в дом-музей имени убитого охранника, где посетителям разрешалось примерять его доспехи. И понимать страницы прошлой жизни его шефа... и делать выводы. Через два года, возглавив управу района, Петрович назвал улицу, по которой они въехали впервые в город, так же именем своего верного друга. На открытии ему памятника (Петрович стал тогда уже мэром) была сказана Петровичем простая и трогательная речь о том, что он, Петрович, никогда никакого добра никому не забудет... И о зле, догадались присутствующие, нужно понимать в том же духе... Пришлось сделать то, о чем попросил Петрович просто и открыто, как бы предлагая восстановить статус-кво: избрать его губернатором.

Добившись, чего желал, Петрович полностью утерял интерес к дальнейшей карьере. Он даже ни разу не съездил в Москву. Туда, по неотложным делам, ездил загримированный под Петровича человек, друг Петровича, который тоже поездок этих не любил и все норовил вместо себя послать кого-то так же загримированного.

Но и искомая губернаторская жизнь Петровичу приелась быстро. Он заскучал. Менять кардинально он ничего не желал, понимая, что положение у него наилучшее для его душевного склада; но вот поразнообразить свой серый губернаторский быт он захотел кардинально.

Будучи натурой творческой, человеком с искрою, Петрович искал...И не только в скуке дело - сами методы воздействия на все рычаги власти были размыты, неопределенны до конца... А от того и бесхарактерны и неэффективны... И вот как-то раз, слушая на сон чтение из русских романов,(а нужно сказать, что секретарши неженатого Петровича имели и такую обязанность), он был идеей искомою вдруг осенен. Он страстно возжелал видеть вокруг себя этот - не наш, не серый, а полный ярких удовольствий мир. Эврика!.. Жизнь русского барина! Времен отмены обязательной государевой службы... поместья уравнялись с вотчинами... и перешли в вечную собственность вместе с крепостными... Генералы вернулись в свои усадьбы, завели свои театры, свои оркестры из крепостных... Своя жизнь, свой мир...Свои методы воздействия на всех и все... Хотя бы у малого куска земли появится хозяин! До счастья так недалеко - вбить только всем это в бошки...

Отныне никакого иного устройства губернской жизни Петрович видеть не желал и напоминаний о демократии не терпел. Действовал Петрович энергично, увещал и словами, и кулаками, и добился наконец того, что малоизвестный роман восемнадцатого века был у всей челяди в руках... а потом и в головах. И, к удивлению всех, проникшихся этой причудой, жизнь стала действительно лучше и интересней. Оказалось, что при барине жить хорошо, если барин не злой. Когда все окончательно притерлось, дворня это старое русское время стала попросту обожать - и всем было плохо, если оно вдруг прерывалось.( Об этом позже). Жить в эти русские периоды всем честным людям было и легко и радостно, а нечестным - опасно для здоровья и жизни... Учить ничего заумного не было нужно, денег всегда у всех только прибавлялось, дисциплина была такая, что само слово дисциплина становилось смешным... Жаль, ты у нас тогда не был, редактор... Было на что посмотреть... Вот просто подвозят Петровича к воротам усадьбы... Шофер не говорил по рации: подъехали, мол, открывай... Надо было все делать в духе того романа - и знал ли автор, что его скромная книжка через двести лет станет чьей-то повседневной действительностью? Надеюсь, что хоть мои рукописи этого избежат... Вылазит шофер из машины, потягивается прямо перед барином, зевает, и кричит в сторону ворот: - Спишь, олух! Отпирай ворота! Ну, шевелись! Не видишь - барин приехали-с!

Вовсе не спящий вахтер, нажав кнопку пульта, при нормально работающем электроприводе все же как бы руками раздвигал ворота, сонно и хмуро представая пред барином.

- Ночью-то не спал чего? Опять в бане с девками тешился? - начинал сцену крепостного театра Петрович. И вахтер, обычный семьянин, не терялся и ответствовал с конфузом:

- Все-то Вам ведомо, барин... И не укроешься... Было дело, что и говорить... Варька с Парашкой обманом заманили... Попей, говорят, кваску, умаялся поди... И зашел я в баню, дурень... Да чтоб я еще на ихний квас позарился! Да ни в жисть!

Видя, что раскаяние вполне лукаво и кваса он еще хочет, довольный Петрович и прощал и одаривал дворню щедро... Так они и жили, разнообразя свою монотонную жизнь не лучшими сценками из навсегда ушедшего прошлого...

Но не все коту масленица. Пользуясь русским незлобием, атмосферой беззаботности и всепрощения, не способные к жизни по-совести люди начинали привносить в поместье Петровича (границы которого совпадали с территориальным делением страны на губернии) свое влияние. Где-то паспортистки начинали прописывать за мзду дельцов с Кавказа, кто-то давал им на торговлю добро. Кто-то налаживал через владения Петровича наркотрафик. Милиция лютовала над народишком по-своему. Купцы нагло требовали льгот и дань приносили лишь только после напоминания... Все расползалось. Нужны были жестокие меры, а доброе свое русское имя омрачать зверствами Петрович не мог, ему это было так тяжело... Нужно было опять искать выход... И выход нашелся. Со временем, когда закончились притирки, все выглядело примерно так: Петрович, видя умножение бесчинств, мрачнел... И ходил по нескольку дней мрачнее тучи. Настроение передавалось всем... Бойцы, на указательных пальцах которых уже почти сошли мозоли, начинали чистить оружие... Все ждали грозы.

А начиналась гроза тише нежного дождика... Слушая русским барином чтение на ночь... конечно, из древностей, ибо учился управлять Петрович строго у древних - и решившись неизвестно насколько расстаться с русскою жизнью, уже засыпая, он говорил девушке тихо:

- А скажи-ка ты, Оленька, всем... Что не здеся я завтра проснусь... И проснусь здесь не я... А проснется здесь завтра Кир, царь Персидский! Про которого хорошо ты читала! И если у твари какой не Персидское что увижу - все, в пасть скормлю тут же.

Закончив бормотать, Петрович засыпал. Девушка тихо, уже не по русски, уходила, сказав в дверях с поклоном: - Снов царю добрых, и да сбудутся они в новом дне! - и , осторожно закрыв дверь, вызывала консультантов... Те приезжали, трезвея, изучали книгу, которая была читана в этот злополучный вечер, и начинали давать указания.

Вся остановка усадьбы, насколько это было возможно, менялась на как-бы убранство дворца царя Кира. Бегали до утра, обзванивали всех, кого мог царь вызвать - не явиться по зову мгновенно считалось видом самоубийства. Порядочные люди напрягались, но все же вызываемы никогда не бывали; весь же остальной город вставал на ковер.

И главное было не в том, чтобы, придя к царю засвидетельствовать свою преданность, вырядиться соответственно своему положению в древнем мире - хотя и костюм бывал важен... Забытая, не снятая, не соответствующая эпохе вещь могла быть тут же скормлена несчастному - в напоминание того, что в русское время он что-то забыл или чему-то не соответствовал... Главное было в том, чтобы, явившись на прием к губернатору, провинившийся чиновник испытал тот самый настоящий, тот самый неподдельный ужас, который испытывали когда-то виноватые сановники пред лицом самого настоящего царя Кира - и всякий зарождающийся замысел злой мог быть оценен трезво. Это и было целью всей задумки скучающего без хорошего театра Петровича... Нет, наверное, была и еще цель - хотя бы на время вернуть в наш слишком уж сложный мир простоту отношений древности. И чтобы все было серьезно - а иначе было нельзя - Петрович не останавливался ни перед чем... Мне один боец рассказывал... пусть земля ему будет пухом... зема мой, Васек... Здоровый был, вот в охрану и взяли...Ковшиком его помяну... Пакет весь, кстати, в ковшик и входит... Васек говорил - во времена царя Кира запутался в показаниях какой-то купец Хазарский... Устав слушать наглеца, царь обратился к страже с фразой - "да будет изрублен в куски!" - и стража, знаешь ли, редактор, не посмела воспринять фразу аллегорически... А вину царь определил просто: Хазарии тогда еще не было, а потому, раз историю не учил, то сейчас и тебя не будет... К исполненным с буквальной точнотью повелениям относились и следующие: "да будет сброшен со второго жилья - то есть, выброшен после раскачивания из окна приемной губернатора; и - "да будет подвешен за ребра до вечера" - то есть, до вечера подвешен за ребра.

Как точно было дознано Петровичем, только такие простые меры бывали для наведения порядка действенны. Выговоры, увещания, штрафы, предупреждения, все иные формы прещений, применяемые в барский период, только расслабляли тех, кто не умел жить по совести; все они были жалким сором в сравнении с силой воздействия методов древности.

Поразнообразив таким образом серые будни себе и подданным, Петрович возвращался в русское (по его понятиям) русло - и выжившие радовались новому сезону так же, как бомжи бывают рады весне...

Теперь о самых серьезных проблемах Петровича. Время от времени к нему из правительства приезжал инструктор по созданию абсурдных ситуаций. Без последующих запоев Петровича его визиты никогда не обходились. Эти щелчки сверху были самыми тяжелыми моментами для губернатора, и, следственно, для его ближайшего окружения.

Сначала с Москвы звонили - встречайте, мол, без грубостей - а потом и привозили самого инструктора. Оглядев всех тем взглядом, которым Дарвинюк смотрит на кочегаров, не вникая в сложившийся на тот момент придворный этикет, он шел в кабинет губернатора и долго о чем-то с Петровичем говорил...

Последний столичный визит огорчил Петровича больше всего. Оказалось, что в связи с новыми задумками поработителей нужно срочно, причем на деньги не бюджетные, а на как бы пожертвования горожан, построить на каком-нибудь почетном месте молитвенный комплекс. Состоять он будет из трех храмов трех традиционных религий, и объединит обывателей и культурно и религиозно. - " Ты вот пьянствуешь в своей дыре, вместо себя весельчаков каких-то в Москву посылаешь, и не знаешь, что во всей остальной стране главные проблемы - это сепаратизм и экстремизм на межрелигиозной почве" - сказал инструктор - " Да еще и терроризм голову поднимает... Что это такое? Долго сейчас объяснять, ты строй главное срочно, и это твое дело, как бы из народа изшедшее, все эти тенденции угасит... У тебя нет ничего такого в губернии? Будет. Я, знаешь ли, тоже без дела не сижу...

Вообщем, сейчас, перед твоими губернаторскими выборами, тебе нужно за дело браться как можно порасторопней. Мы посмотрели по карте - за городом, в лесу, был монастырь. Лучшего места тебе не найти, как нам кажется. И дабы не понаехали на выборы наблюдатели из столицы, способные результаты твоих выборов в судебном порядке оспорить, тебе нужно не брыкаться, как ты это любишь делать, а дело это делать, хотя ты таких дел и не любишь.

Вдохновителем в народных массах будет новый настоятель, выпускник Варшавской академии - ты с ним и не познакомился даже, нехорошо... А между тем он для нас большие надежды подает... Идеологом людей светских будет Дарвинюк... Инструктаж он уже прошел, ждет твоего благословения. Ну и порядки тут у тебя! И Москва без тебя не указ! Ну, давай, действуй, мы смотрим и выводы делаем... Да, и еще, Петрович... Чтобы между нами недомолвок не было... Устал я к тебе ездить - хотя и весело ты живешь, не то что другие... Так вот, Петрович, этого твоего Дарвинюка на вновь основанную должность моего зама руководство уже утвердило - ты уж не бросай его в окошко больше, пожалуйста... Понятно, что ты всему этому не рад. Мы бы поручили всю эту стройку настоятелю с удовольствием - да он, во-первых, не слишком чист на руку, а во-вторых, строить синагоги приходской устав пока не позволяет"...

Пережив щелчок сверху с помощью мощного запоя, на самом выходе из него, Петрович хмуро начал отдавать первые распоряжения насчет молитвенного комплекса. Вкладывать в это дело еще какие-то народные пожертвования, то есть, принимать участие в их учете - он просто брезговал. И так же брезгливо вызвал на ковер Дарвинюка - как там черти эти его в газетах распишут? Проницательным политиком, в корне пресекающем межрелигиозные розни...

И так, посидев на лавках совсем недолго,(я еще помню о чем речь, редактор), Дарвинюк глянул на часы и пошел домой собираться. Визит к губернатору - дело не шутка; нужно быть во всеоружии. Если точнее - нужно в подробностях знать, что за эпоха на сей раз Петровичу полюбилась. Ошибка могла обойтись дорого, но Дарвинюк волновался не сильно: во-первых, теперь у него за спиной была Москва, а во-вторых - одна его студентка работала поливальщицей цветов у Петровича, и время от времени сообщала Дарвинюку, за зачетки, подробности новых дворцовых этикетов. Сейчас был Рим, первый век нашей эры. Ничего сложного. Студентка, правда, была рассеянной...

При самом входе в усадьбу Петровича (где и располагалась приемная губернатора), несколько сбоку, стоял небольшой домик, назначением своим имеющий подготовку посетителей к приему. Называли его по-разному: кто гримеркой, кто предбанником. Туда и вошел привычно Дарвинюк, на охранника даже и не посмотрев... а охранник, Васек, на него не посмотрел тоже и только с пульта переключал в телевизоре каналы. Дарвинюк чувствовал большой заказ... Да что заказ! Здесь такой неожиданный поворот в карьере! Теперь он будет, если все срастется, кем-то вроде особиста в губернии - как и дед его в полку... Вот он, зов предков...

- Великому Кесарю - радоваться - бормотал про себя Дарвинюк, настраиваясь на нужную волну и выкладывая на стол из портфеля плащ и меч - привыкши видеть успехи в градостроительсве твоем, мы радуемся, что будут храмы богам нашим. Рим вечен, и боги его вечны, и да будет вечным правление твое, Великий Кесарь!

- Ты че, скотина? - спросил, наливаясь гневом, охранник. Он выключил телевизор и смотрел на Дарвинюка в упор, как перед боем - ты че, меня под пресс подставить хочешь? Так я давай тебя здесь прессану, и Петровича беспокоить не надо... Васек любил Петровича от всей души, и любовь эта выражалась тем, что он всей душой ненавидел всех, кого Петрович даже слегка недолюбливал. Не нужно думать, редактор, что отношения у дворни с Петровичем были как у холопов с барином. Это - только официально. Это когда зарплату получали, в ведомостях отыскивали свою графу "Прошки-скорняжника" или "Николки-кузнеца". А так отношения Петровича с ближайшим окружением были... Как бы сказать... Как у князя со своей дружиной, наверное. Широкой был души человек.

Дарвинюк поежился от плохих предчувствий. В предбаннике уже не было бюстов ни философам, ни полководцам... Одет охранник был во что-то на вроде юбки... Ни щита, ни меча, только топор корявый... Линолеум "под мрамор" убрали, постелили камышовую циновку... Появилась новая мебель - вдоль стены стоял громоздкий длинный ящик, на вроде сундука, который Дарвинюку не то что бы не понравился сразу, но даже сразу стал действовать угнетающе. На крышке сундука, во весь рост была нарисована худая забинтованная матрешка; но она не улыбалась, а как-то мертвецки скалилась. И еще - стенд с инструкцией по поведению в приемной губернатора был не написан латиницей, стилизованной под письмо начала нашей эры, а нарисован рисунками, графически схожими с гадательными надписями династии Инь!.. Человечки входили, ложились, уползали задом...

- А что? Уже не Рим разве?

- Не Рим... Охранник выдержал весомую паузу.

-А что? Шумеры? Аккад?

- Ниакад...

- А что?

- Ниакад, скотина... Пришел с плащем своим и бляхой, как на той неделе, а уже не Рим давно! Иди отсюда, не зли меня...

Пришлось дать бойцу двести американских шекелей. Тот глянул на них вяло.

- Египет давно уже.

- Но это - не египетские иероглифы!

- Знаю. Петровичу не говори. Нашли египтянина, привезли - а он иероглифы эти сам не знает, у них давно по-другому пишут... Китайца привезли с базара. Он нарисовал инструкцию. Говорит что в Египте, в Раннем и Среднем Царстве, очень похоже писали. Пытки показал хорошие...

- Среднее Царство? А культ какой?

- Не знаю. И Петрович не знает. Просто он в кино увидел, как предателя одного в футляр с тараканами закрыли - ему и понравилось...(думаю, это фильм "мумия" эпизод с жуками-скарабеями). Так что Египет у нас. Вчера одному... Начальник рынка, рожа наглая! Как вызвали - побежал в свое Баку сразу. Ничего, сняли с самолета. Доставили. Петрович ему и говорит: "Нил разлил в этом году воды свои щедро. Так? Так. Илом удобрены поля каждого. Так? Так. Великий Ра всем светил равно. Так? Так почему же ты, гадина жадная, только своим разрешаешь продавать на рынке плоды редиса обыкновенного? Почему гоняешь наших бабок, которым сам Ра лил свет на огороды?"

Тот на измене - "не знаю, не помню!" Ну, Петрович и приказал поправить ему тот отдел мозга, который за память отвечает. По-египнтски.

- Как?

- Через ноздри.

- Поправили? Вспомнил?

- Куда там! Зря только старались. Нет теперь того инструмента... Я вот нагоняй получил... Что просто отвертки с машины принес. А где я им с ходу щипцы все ихние достану? Но тело бинтами обмотали хорошо, по егмпетски. Прям как мумия стал. Но подрыгался, гадина, сильно - устали с ним.

А вотэта - заговорил Васек порадостней и с довольством - барон цыганский! Неделю стоит - не воняет! Моя идея, от начала до конца! Египет пройдет - дадут премию! Живьем бальзамировать - милое дело!

Дарвинюк всегда боялся мертвецов; он с трудам перевел взгляд на гнетущий длинный ящик.

- Бальзамировать?

- Ну да. Сыпем на дно его же героин. Его ложим. Сверху опять героин, под завязку сыпем, и забили крышку! И все! И ни шума тебе, и культурно, и спецовку стирать не надо, и героину утилизация! И по книге мертвых все - со своим имуществом, богатством, как положено, в мир теней путешествие начал. Пусть там теперь сбыт ищет. На вот тебе повязку набедренную, иди, прости, если что...

Пришлось дать еще тысячу. Васек достал из тумбочки банку тонального крема и стал инструктировать по-настоящему.

- Снимай все. Мажься весь. Смотри, чтоб жир от крема нигде не блестел. И пятна белого не было. Бычок сразу потушат об это место. Ты - загорелый под солнцем Египта. Природный Египтянин. Копт, по-нашему. Часы сними. Часов не было. Скормят. Ты по жизни кто будешь?

- Ректор в...

- Забудь. Не пойдет. Еще умеешь что делать?

- Веду по радио аналитические передачи...

- Глашатай... Рупор тебе дать, что ли...

- Статьи в газеты даю...

- Во! Писарь! Пойдет. Смотри, диктовать будут - не пиши, а как бы рисуй. На тебе доску, и кисть, и чернильницу...

- А чернила?

- Чернила не дам. Девки просили не давать чернила. Мало того, что по всем коврам кровь вашу моют, так давай мы еще и чернилами плескаться начнем! Хорошо как!

Крем на горбу полотенцем этим размажь. Носки тоже снимай. Носков не было. Сандалии вот тебе. Повязку булавкой пристегнуть можешь. Бусы одень вот эти. Не феллах все-таки, писарь. Короче, так. Откроют дверь. Сам не лапай. Откроют дверь. Заходишь. Он там же будет сидеть. Только нет уже консулов, сенаторов. С наложницами он. В Египте жарко, все раздетые. Смотри не глазей, в глаза перец красный сразу насыпят. Слева - виночерпий, может, за него говорить будет. Говори, как с фараоном. Не расслабляйся.

- Виночерпий?

- Да. Козел из Москвы приезжал, строить в лесу дурдом заставляет, все настроение Петровичу испортил. Неделю пьет. А как жили! На охоту ездили... На рыбалку... Девки хоть и одетые, а красивые, а теперь только в бусах, да коричневые. Смотреть противно... Из-за вас, из-за гадов, Египет весь этот... Ты не по этому делу?

- По этому.

- Смотри, не усердствуй. Короче, заходишь. Никаких приветствий, как кесарю. Ты - не человек. Он - тоже, но в другую сторону. Смекнул? Заходишь, и, ослепленный величием фараона, падаешь на живот...

- У меня печень...

- Тебе вырвут печень. И падаешь, скотина, на живот. И лежишь. Ты омертвел перед могуществом. Спросят - говори, не спросят - молчи, потом с консультантами детали свои обсудишь...Будешь уходить - смотри, спиной не повернись, копье сразу метнут! Уползай задом. Поволокут за ноги - дощечку не выпускай, чтоб тебя ей не огрели, и не бойся - мы порог ковролином оббили. Въехал в тему?

- Въехал.

- Пошел. Ему уже доложили. Тебя камера засекла. Давай, мне еще настоятеля жрецом делать надо...

Все прошло лучше, чем Дарвинюк ожидал. Войдя, он сразу отложил набор писца и, воздев руки к небу, закрыв в экстазе глаза, сказал певуче и театрально:

- О, сияние великого Ра!

И упал на живот.

- Ты чьих будешь? - спросил за фараона, жующего балык, виночерпий.

- Из пишущих в папирус раб твой - сказал в ковер писарь.

- Что за дело?

- Фараон дает повеление о храме великому Ра. Раб его должен известить все народы. Зная скудость ума своего, я пришел за мудростью - да найдутся в сердце моем нужные для указа слова. Но я не рассчитал сил своих. Могущество твое, Сын Солнца, жжет бренную природу мою. Повели мне говорить с советником твоим, и отведи от меня палящий взор твой, ибо я боюсь исчезнуть!

Фараон вяло махнул рукой, и писаря уволокли. Ему даже не пришлось поднимать от ковра морду - а он заметил, что студентка с его факультета в приемной. Избавившись и от казни и от позора, Дарвинюк бодро зашагал домой, радуясь и жизни вообще и своего хребта гибкости.

А вот в приемной фараона стало совсем нерадостно. Наложницы шарили глазами, отыскивая, во что бы одеться. Молчание стало тягостным.

- Тошно мне, Толя... - сказал фараон, сняв с головы перья веером и потирая грудь... - Толь, давай что-нибудь... Скажите - приема не будет... Завтра...

Виночерпий положил голову на руку и сосредотачивался долго, долго... Фараон пихнул его кулаком в плечо - но тот только недовольно мотнул головой. Он уходил из Египта.

- Черный ворон... что ты вьешься... - начал тихо, никуда не спеша, виночерпий глухим своим тенорком... - да над моею... головой...

- Ты добычи... - подхватил было фараон, да замолчал. Запел за Петровича стражник.

Петрович плакал. - Твари - шептал он - за деньги на все... ни чести, ни совести... ни имени доброго... страну всю продали, себя продали, меня продадут... Черный ворон, я не твой...

Так вот, редактор, гадина эта Петровича довела. Перед одними - прогнуться, по головам других - наверх лезть. Использовать возможности тысячи выгодных ситуаций, как можно меньше сообразуясь с требованиями морали. Противно о нем говорить, еще ковшик выпью... Чем выше положение человека в демократическом обществе, тем сомнительнее для меня его нравственность. Поэтому у меня в кочегарке портрет лидера поработителей и не висит, хотя начальство и требует, и штраф влепить угрожало.

Я вот раз говорю начальству: вы разницу между человеком и гориллой какую видите? Они говорят - сходство только внешнее, это два разных существа. Правильно ведь понимают! Молодцы! Действительно - горилла на человека очень похожа; она и массивней, и сильней человека бывает - но стихов не пишет и юмора не понимает. Между нами пропасть, мы - разные творения! Также и президенты внешне немного похожи на природных правителей земли русской - но не могу же я их правителями воспринимать всерьез, им до правителей дальше, чем горилле до человека... Давай я еще у себя внутри кочегарки мутантов этих повешу - чтоб жить уж совсем тошно было...

Слушай, редактор! Тошно мне что-то от вина твоего, как от Дарвинюка - Петровичу. Пришли-ка ты скорей ко мне офисного, с деньгами и водкой! Или нет - я ему рыло сразу согну! Меня и от него тошнит тоже. Глазки хитренькие, ротик лживенький... Высылай срочно, редактор, хорошую офисную с коньяком! Я жду! Что? Никто не пойдет к пьяному кочегару? Тогда я... я вот только ящик допью твой... немного и осталось уже... Я к вам, если офисной еще пол-часа не будет, я к вам сам сейчас выйду... С монтировкой...

Рукопись шестая.

... ... ... Девочка... Ты здесь? Принеси воды... Есть от головы что? Седалгин? Дай две, пожалуйста...

...Девочка... Если я умру... А я, видимо, умру... То передай всем... Всем скажи... Это мое завещание...

О, вы, любящие жизнь! О вы, имеющие детей и нуждающиеся в долгих годах жизни! Никогда... Прошу вас, никогда... Не пейте в литровой расфасовке... Аргентинского вина... Красного полусладкого... Больше шестнадцати упаковок сразу!!!

Вчера приходил офисный. Посмотрел на смерть врага. Не спеша полюбовался, со вкусом. Поставил ящик пустой с-под вина предо мною, сел, сидел долго молча. До чего же бывают добрые у людей улыбки на лицах... Светлые. Лампа его лик так тепло освещала... Совсем без злорадства смотрел, просто переживал какую-то внутреннюю сладость... У нас с ним сценка вышла - ну прямо как в том средневековом трактате из католического богословия, где говорится, что и та еще радость ожидает праведных на небесах, что будут они, когда захотят, любоваться муками грешников. И усугублять, по желанию. Любым инструментом.

Желание это у офисного вскоре возникло. Он достал портфель, из портфеля - контракт, и, полный сострадания, предложил за совсем уж незначительные поправки дать мне снадобье. Небольшой такой брикетик, как шоколадка, там прессованные ягоды, травы, микроэлементы... В Южной Америке, говорит, тоже этими винами травятся. У них ведь там и пить-то нечего больше. И с веками они разработали свои, народные средства, помогающие от перепоя именно этими винами. Состав уникален, у нас эти растения не растут... Подпиши, вернись к жизни... А то ведь и хоронить-то тебя не на что, сам знаешь... Купился я. Подписал. При нем начал есть жадно. Он улыбнулся по-доброму, пожелал скорее выздоравливать, подбодрил - с кем не бывает! - и ушел. Успехов в дверях пожелал творческих... Не стало его - так я, наученный вином, сразу есть перестал, хотя и выздороветь от этого ада... это не похмелье, это ад - хотел сильно... Сегодня зрение вернулось почти все, и я смог прочитать аннотацию. Это не Аргентинские травы, это простое слабительное. Добавить к похмелью диарею - верх бесчеловечности!

Уже начал ходить. Вижу уже хорошо. Пульс бьет только в левый глаз, не в оба. Жизнь налаживается.

Как я ругаю себя, девочка, что отвлекся я от тебя на скотскую пьянку с этим редактором! На вино его позарился... Понаговорил всего... И телу теперь плохо, и душе погано... Урон здоровью - лет пять жизни забрано минимум, а мне еще работать и работать, дети малые у меня... И знаешь, девочка... В такие моменты жизни хочется себе пообещать... А теперь - и тебе тоже... Что буду я впредь говорить только с тобой, и только с созидательной целью... Если получится.

И так, девочка, учился играть одноклассник твой не на баяне, а на фортепиано. И в следствии, видимо, этого недоразумения вышел он в этот день на работу тобою непоцелованный. Провожал его лишь кот, да и то недолго. Спустился Паша вниз, очнулся, увидел обывателей, очнулся еще сильнее и уже в полностью рабочем состоянии спустился на цокольный этаж.

Подойдя к двери кочегарки, Паша на миг задумался... Бывают дни, когда большими переменами меняется наша жизнь - и в дни эти несколько иное настроение бывает у нас. Кто не часто меняет работу или место жительства, тому это знакомо. А бывает, что человек и ждет этих перемен, и предчувствует их, они звенят в его пульсации вен! Что что-то грядет, Паша уже как бы знал, и от того на все то привычное, которое уже давно примелькалось, он смотрел иначе, из дали прошедших лет.

Дверь кочегарки...

Лень, простая лень к карьере... а может быть, и выбивающие из адекватности творческие нашествия привели его сюда, к этому входу на социальное дно нашего города. Ниже кочегаров у нас не работал никто - ни в рассуждении статуса, ни в рассуждении положения относительно уровня моря. Вдохновения вдохновениями, и все же - дела свои обустраивать нужно уметь всегда! Ведь тысячу раз судьба предложила Паше выбор между поступком выгодным и поступком благородным - но он, оставаясь верен не то своему зову... не то зову свыше - а может, это у иных людей и едино - не воспользовался никакими выгодами текущего момента. И вот результат. Паша пришел сюда, ко входу в кочегарку, - но, к удивлению многих, отнюдь себя неудачником не считая!

Секунду задумавшись о чем-то подобном, Паша толкнул, (по привычке сильно), дверь кочегарки. Сваренная из листа-двойки и уголка- тридцатки, покрашенная когда-то серебрянкой, заходив наперекосяк, дверь издала навесами своими... навесами без шарика и смазки - звук довольно жуткий.

Открылась лестница вниз - винтовая, из кирпича сложенная, как и полагается всякой лестнице, сложенной двести лет назад. Освещаемая, правда, уже не свечами, а лампочками- двадцатьпятками. Ступеньки лестницы этой были разной длины и ширины, и что опаснее - разной высоты, то есть, по-разному крутые, и спускаться здесь привычно, на рефлексах, ни у кого не получалось. Лестница наша была для кочегаров своеобразным тестом на трезвость - непригодный к смене кочегар мог скатиться на свое дно с легким увечьем.

Лестничный тоннель, как барабан гитары, отрезонировал издаваемый железною дверью скрип - и вышел утробный, жуткий вой, вероятно, популярный во времена языческих погребений. Дохнуло чуть смоляным воздухом кочегарки. Паша уподобился нисходящим в ров.

Пока он спускается под землю, иногда опираясь о стену левой рукой, я постараюсь тебя, девочка, обрадовать, что вы тогда, в школе, не поладили... Все-таки есть разница для женщины в этих занятиях - гладить мужу галстук... или нет, еще лучше: отдавать распоряжения домработницам и водителю, - и собирать тормозок кочегару... Или ты хочешь сказать, что разницы нет? Что главное - это любовь? Это ты сейчас так говоришь... Так, чувствуется, что ты надуться готова... Извини, я не подумал. Таким образом тебя, видать, не обрадуешь...

Спустившись в кочегарку, Паша вешал свой плащ на баранку вентиля и, отстегнув ключ от ремня, ложил его на стол.

Я оставлял Паше чайник, закипающий у топки, и хлеб с сыром на столе. Если был какой разговор - то заводил его Паша, я не лез - мало ли о чем человек думает! Я прощался, сжав руки в символе солидарности. Паша оставался один.

Кочегарка.

В наше время побыть одному - это даже роскошь. Остаться самому с собой, а особенно - с собой познакомиться - не каждому человеку удается, или удается легко. Как может, к примеру, для созерцания себя самой отдохнуть от множества впечатлений душа таксиста мегаполиса? Человек же, рыскающий за монитором по всему миру, узнав многое, может и состариться и умереть, так и не узнав самого себя.

Свет в кочегарке, я напомню, и тусклый и мерцающий; читать долго нельзя; и чем себя занять, кроме основных обязанностей, человек с небогатым внутренним миром находил не сразу. Не каждый кочегар мог быть трезвым из смены в смену. Не каждый переносил знакомство с собственной личностью...

Когда я напивался так, что не мог выбраться из кочегарки, то, лежа на троллейбусном сидении (оно у нас было вместо дивана), видел, как Паша проводил смену.

Он много упражнялся физически. Есть у нас пара заглушенных труб-дюймовок - так он на них подтягивался время от времени всю смену. Отжимался, делал всякие растяжки; он увлекся в последнее время русским стилем... "Что будет стоить тысяча слов"... и за мое к этому святому делу небрежение слегка меня мутузил, если у меня не было на тот момент головных болей. Затем, что меня особенно удивляло - он надраивал длинным лоскутком ткани латунные части манометров! Так в армии, с помощью зубной пасты, и воротничка полируют краники в умывальнике.

Вообщем, без дела он не сидел, и подозреваю я, что без дела он не сидел и внутренне. Прочитанные дома главы какой-нибудь книги горели в нем огнем! Это старость умеет читать для внутреннего комфорта, уютно и мерно богатея мудростью; молодость же горит и ищет.

"Подросток, прочетший вагон романтических книг. Ты мог умереть, если б знал, за что умирать"...

Таская дрова, чистя топку, вынося воду из-под подтекающих труб, меняя прокладки насоса, отжимаясь и отрабатывая приемы, Паша все время что-то полировал внутри, что-то отрабатывал...И что-то менял. Он что-то искал, он высматривал; с высоты неплохого для молодого человека культурного багажа он бросал взоры куда-то еще выше... Вернее, он шел к чему-то со спортивным упорством альпиниста! И как жаль мне сейчас, что он не нашел тогда во мне попутчика... Видала бы ты, девочка, этого энергичного, вообщем-то веселого парня, когда его не терзала никакая тоска - как он был по-своему обаятелен! Кочегарка у нас просторная, двигался он легко и даже стремительно - и удивляюсь я, как его можно было тогда, в школе, не заметить! Наверное, от того, что принято у одноклассниц посматривать на старшеклассников.

Если что - извини, я тебя задеть никак не хочу, я ведь тебя совсем не знаю... Скажу что не то - а ты и огорчишься. И не вернешься, как та комета. И как я буду жить? Мне с тобой нужно быть до самого конца моей сказки, за неустойку мне такую сумму влепят, что не видать мне несколько лет жены с детьми - пока все выплачу... А с гадом этим, с заказчиком, я говорить не буду принципиально.

Насчет того, зачем нужны кочегарки городу, в котором всегда стоит последняя теплая осень, мнения были у горожан самые разные. Одни говорили, что безработица для кочегара - это хуже всего, и, кажется, были правы.

Техническая интеллигенция держалась того мнения, что кочегарками оправдывают свое существование многочисленные конторы, специализирующиеся на систематизации вариантов расхищения дров. И, наверное, тоже были правы.

Санэпидемнадзор на кочегарки откровенно молился, поскольку сам был в состоянии разрухи - а теплоотводы от кочегарок, за ненадобностью тепла, шли за город, в реку, и надежно губили там всю рыбу. Избавляя тем самым обывателей от уже разрабатываемого правительством рыбьего гриппа...

Эксперты же из оборонки прямо утверждали, что кочегарки имеют значение именно стратегическое, поскольку вырубленные на дрова леса делают землю нашу для захватчика неприглядной - а иного способа, кроме неприглядности, избежать захвата у нас нет... Все это так, наверное. Я - кочегар, и спорить со специалистами и не берусь даже. Но считаю, что кочегарки плохи уже тем, что деревья, живущие надеждой стать скрипками и книгами, шли в топку.

А вообщем - по тому, что в кочегарке можно было спокойно думать, спокойно есть и спать, спрятавшись от шума города - она была для Паши почти как квартира, только в ней вместо обитого сукном стола был лист авиационной фанеры на пожарном ящике, а вместо кожаного дивана - старое троллейбусное сидение.

Сидение это мы берегли; садиться на него позволяли не всякому. Если поведет человек не тот разговор - все, с сидения его мы сгоняли. Я раскрою тебе, девочка, наш с Пашей секрет... Это было именно то сидение, на котором ехал поэт на восток!

Закончив смену, немножко вздремнув перед самым ее концом, попив в ожидании меня или Межзвездыча чаю, Паша шел домой в настроении, можно сказать, приподнятом. Ночь напряженного труда, труда внешнего и внутреннего, миновала; и плоды труда - усталое тело, умудренная беседой с собою о серьезных вещах душа, подчищенная, как латунные части приборов, совесть - все Пашу радовало. Паша был жаворонок, он любил утро, особенно раннее - и считал почему-то утро зеленым, а вечер - синим. Утром он расцветал. Утром спокойно можно было идти в город через подъезд - обывателей в столь ранний час быть не могло; но и ларек Донны Барбары был, правда, закрыт. Поэтому Паша взбежал подъездом к себе в квартиру, чтобы разбудить меня - надолго оставлять кочегарку без никого у нас не было принято. Толкнув незапертую, раз уж я был дома, дверь, Паша скорее шел на балкон - увидеть всю утреннюю Русь, теперь уже с высоты прочитанного вчера днем и обдуманного сегодня ночью. Проходя мимо спящего меня, он в качестве будильника пел что-нибудь из военных маршей.

И раз уж Паша проходил на балкон по квартире мимоходом, то я и опишу его квартиру тоже мимоходом.

Квартира.

Все поколения Пашиных предков были бедны, новой мебели никогда не покупали, и от того вся мебель в квартире Пашиной была старая, старинная, антикварная.

Самым заметным в комнате был платяной шкаф. И не по тому, что был он особо вместителен - а потому, что стоял он не на своем месте. Лет семьдесят назад, в связи с тем, что домком настоял на уплотнении, несколько комнат у Пашиных предков отобрали, и многое теперь в жизни стояло не на своих местах.

Если к платяному шкафу подойти в темноте со свечею, то он отражал уже множество свечей - утерянное искусство полировки былых мастеров...

В шкафу, как в некоем склепе, были почти погребены несколько электрогитар - вместе с недавно отшумевшей неблагозвучной молодостью. Там же были и иные вещьдоки иных увлечений - боксерские перчатки, мольберты, шлемы мотоциклетные, ледоруб, удочки... Родители журили Пашу... да и ты бы, девочка, наверное, пожурила - за непостоянство в увлечениях. Вам виднее; но думается мне, что иное непостоянство есть как раз постоянный поиск чего-то, в изведанных увлечениях не нашедшегося...

Далее по заметности в комнате шел стол - весьма широкий, обитый зеленым сукном; за ним, а не лежа, Паша читал; читая, он делал не то выписки, не то заметки в свою тетрадку. Еще был в комнате диван кожаный, на котором я обосновался - Паша же спал на балконе, на свежем воздухе, потому как не мог долго оставаться без звезд ночью и без синего неба днем.

Еще был сундук около дивана, из которого Паша одевался, еще была комната-библиотека. Еще было фортепиано, заваленное книгами... Но не расстроенное ничуть, поскольку Паша частенько играл на нем в своих ослепительных снах... А вот телевизора, тараканов и прочего в квартире Пашиной и не бывало никогда.

А вообще - квартира была совсем как кочегарка, только в ней вместо дров были книги, а вместо топки - грудь Паши.

Посидев на балконе, посмотрев на встающее над Русью солнце, Паша захотел погулять по лесу. Самое естественное после кочегарки желание! Для этого он слез по пожарной лестнице в свою березовую аллею и пошел в сторону леса. Перейдя речушку мостиком шатким, он углубился. Лес ему был дорог еще и тем, девочка, что вы здесь всем классом бывали. Паша как-то чувствовал, что видит это все последние дни, и от того видел все глубже...

Осенний лес, утро, свежесть, знакомые тропки, по которым, девочка, когда-то бегала ты... стремительная походка... Как хорошо! Избыток творческих движений в Паше выражался тем, что он, любя сейчас весь Божий мир, был ко всему соучастен лично. Падает, к примеру, с дерева лист. Обычное в осеннем лесу дело. Листьев миллионы. Но Паша никак не хотел допустить, чтобы лист шмякнулся молча - ведь лист жил под солнцем, радовал взор, да и вообще... Пусть листьев так же много, как и людей, и пусть в массе они неинтересны... но у каждого есть свой, и только один полет, как и у людей одна, своя, неповторимая земная судьба... Листья уходят в землю - люди уходят в небо... Паша смотрел на падающий лист, как на чей-то земной путь, и сопровождал этот первый и последний чей-то полет тем мелодическим рисунком, который находился вдруг сам, подходя к траектории вальса... Побыв вдумчивым свидетелем и полета и мотива, Паша шел дальше, обогатившись не пойми от чего... Запомнить он ничего не старался - в лесу столько листьев! Просто он настраивался на свой личный склад мышления - когда искомые истины или выражаются, или сопровождаются созвучиями...

Утренний лес, как хорошо! Как хорошо после долгих часов в потьмах, в скорбных размышлениях о скорбном прочитанном, без хорошего воздуха, без солнца... Паша был, повторюсь, жаворонок, и утро его всегда бодрило и какими-то надеждами одаривало. Особо тонкие, возвышенные чувства сердце его переживало именно утром, и сам он чувствовал себя вовсе не кочегаром, а растением из-под асфальта, на которого наконец взглянуло его Солнце... Трудно мне это, девочка, объяснить, но если бы ты сама встретила его в это утро... Ты увидела бы, что у этого быстро идущего человека лицо как-бы излучает переживаемую им радость; радость, рождающуюся ни от чего, просто так; просто таково оно, свойство сердца - из скорбей и беспросветности, из тягчайших размышлений о судьбе земли своей в сумраке подземелья кочегарного... Вдруг породить свет надежды на лучшее, и веру во что-то великое, которое уже, кажется, рядом... И понимание того, что его беспросветная без тебя личная жизнь, дав столько горечи, даст обязательно и какую-то высшую радость... Паша шел знакомыми тропками, по которым всем классом бегали вы, устав от парт... И в нем... Пусть это звучит слишком громко - но я все же скажу. Именно Царство Любви и Добра расцветало само в его сердце!

И тогда... Как маленькая пылинка, попав в перенасыщенный раствор, вызывает вокруг себя кристаллизацию, сама оставаясь внутри кристалла уже неразличимой...

Так и трель какой-нибудь утренней птички порождала в Паше начало той музыкальной фразы, которая была к его состоянию уместна. К прозвучавшим созвучиям самым естественным образом прилеплялись другие - без которых тем, первым, было бы скучно жить... Все они, как и Паша, радовались и солнцу, и лесу, и птичкам, и чистому человеческому сердцу, давшему возможность им родиться.

Они были именно живые, эти созвучия; они все вместе собрались Паше что-то глубокое объяснить. Они, как кирпичики, собирались стать стройным зданием - чтобы Паша мог всех их увидеть со стороны и понять, как могут они, объединенные одной идеей, быть сильны и прекрасны! Паша жил не здесь. Он еще видел и лес и солнце, но он начинал уже видеть не только их... В миг, не замеченный им самим... В нем уже начала рождаться... Еще не вполне, быть может, оформившаяся... Но уже простая и ясная, как утро... Готовая впервые зазвучать, чтобы облагородить миллионы сердец... В несколько симфоническом одеянии мелодия - ожидаемой красотой которой он был уже упоен до восторга!

Запомнить и запечатлеть! - вот единственное, на что бывал тогда способен его деликатно отключившийся житейский разум, и без того едва различимый в этом потоке веяний Неба. Запомнить и запечатлеть! Паша уже не шел, а летел домой, к инструменту, стремясь сохранить такую пока уязвимую грубостью мира не от мира пришедшую к нам идею... Пережить, осознать, усвоить - и, если получится, то и озвучить! И тогда она останется с нами, и другой станет с ней наша жизнь... Паша летел, мало что видя вокруг... Тропки сменились дорожками, дорожки стали бетонными... Появились окурки, плевки... Паша, идя слишком быстро, всегда смотрел слишком вниз... И как-то вразрез с общей гармонией вдруг прозвучало:

- Здороваться нас, конечно, не учили... Бытует мнение, Пабло...

Паша вдруг увидел перед собой сначала живот, а затем и рот Дарвинюка; он его чуть не сшиб!

Размечтавшись, Паша не полез домой по пожарной лестнице, а пошел туда, куда вывели его тропинки - в аллею, а через нее и к подъезду, прямо на лавки обывателей...

Заметив издалека, что полы плаща развеваются от быстрой ходьбы, что Паша опять себе на уме и поговорить не остановится, Дарвинюк, припомнив все на тот момент свои личные к Паше обиды, встал между лавками. Он загородил собою проход и упер руки в боки...

- Бытует мнение, Пабло - начал было Дарвинюк весомо - что ты от нашего, от городского тепла отказался по соображениям идейным. И от электричества, света нашего, и от всей серости неба нашего отказался официально и вообще над толпой стоишь. Мы, почтенные обыватели нашего подъезда...

Ничего не видя перед собой, кроме ненавистного, толстогубого Дарвинюкова рта, который лоснился от сала всегда, даже в Великую Пятницу - Паша за контрастной сменой действительности недопонял, о чем речь. Переживая сильнейший приступ гнева, от которого и молодой человек может стать сердечником, Паша вошел в подъезд. Начинавший в нем звучать гимн Добра был велик, он не исчез, но ослаб, и вокруг него уже начали назойливо виться пришедшие из пробитого вилкой динамика шансонные мотивы. Паша поднимался к себе; гадкие мотивчики наглели; и, чтобы Паша слушал только их, стали развязно напевать "БЫТУЕТ МНЕНИЕ"... Они крепли и самоутверждались; они внедрялись в величественное звучание его сердца вероломно и подло, как инородцы в тело Государства Российского; они все, до чего касались, искажали на свой гадкий манер! Бытует мнение... Бытует мнение...

Пока Паша поднялся через все нечистые этажи к себе на второй, в нем это тошное "Бытует мнение" уже злорадно горланил на все лады хор не то красноармейцев, не то раввинов!

Паша вошел в квартиру. Все рухнуло, осталось убожество воровского напева.

Едва расслышанная в лесу песнь не пропала - ты не волнуйся, девочка; не прижившись у нас, на земле по разным причинам, она вернулась куда-то к себе домой... Но Паша-то остался жить без нее, как в свое время - без тебя. Он лег на диван и умер.

Очнулся Паша во второй половине дня, совсем больным человеком... Болело все - потому что душа у человека, ты это знай, пронизывает все тело, до клетки.

А как больной кочегар себя лечит? Отгадай, девочка?

Ну причем же здесь все подружке рассказать... Нет, ты совсем не угадала...

А лечит себя кочегар лекарствами. Они могут быть разными, но обязательно на спирту. Тебя не было, чтобы с горя уйти в тебя, и Паша решил уйти в запой.

Он встал с дивана, выпил холодного чаю из моей кружки и поволокся в ларек донны Барбары.

Паша никогда не умел подгадать время похода в ларек. Подгадать время - это значит прийти не во время сериала, когда Барбары нет, и не во время пересменки во всех кочегарках, когда у ларька самая очередь. Сегодня Паша время опять не подгадал и попал опять в очередь.

Ларек донны Барбары со стороны подхода клиентуры походил на дот - или на что-нибудь, сдерживающее натиск желающих ворваться и выпить все.

И так, встал Паша в очередь за пойлом со всеми кочегарами.

Но не солидарность в общей беде он переживал в этой очереди, а чувство вины! Да! Паша всегда чувствовал себя перед кочегарами виноватым. А раз чувствовал - значит, был виноват! Не может совесть говорить в человеке зря. Зря может только человек возражать своей совести.

А в чем вина? Я расскажу, но на примере себя. Ты, девочка, послушай, мне хочется, чтобы ты поняла мою мысль. А ты, редактор, не плати, если не хочешь, но я все равно скажу.

Вот работал я до кочегарки на стройке, у сербов. Они - предприниматели, я - чуть ли не батрак. А мне почему-то стыдно перед ними. Вот стыдно - и все тут. Сам не пойму - от чего. Устроился сюда, с друзьями Пашиными поговорил, немножко начал понимать.

Я - русский, а Россия Сербии не помогла. Должна была помочь - но не помогла. Не могла помочь, понимаю, но должна была, обязана была, и мне за нашу слабость стыдно. Чуть ли не предательство вышло. Я понимаю - что их, что нас - нас всех вытесняют на небо. У них отобрали их землю, разрушили храмы с дивной росписью... Кто видел, поймет... У нас отобрали пол-страны, все недра, всю самабытность. Нам плохо обоим. Но стыдно - мне. Призвание помочь и защитить имею я, а не они. И оправдаться мне нечем.

Так и с Пашей бывало в кочегарской очереди. Вроде бы - такой же точно кочегар, но не в фуфайке только, а в плаще, всего-то отличий. Ну, пьет вроде только по поводу. И все. Но вот что-то заставляло кочегаров чтить Пашу, а Паше - сознавать перед кочегарами ответственность. И это что-то мне объяснить тебе, девочка, крайне трудно... Из моих нескладных слов ты поймешь мою мысль, если только захочешь сама.

Никто вот не занимался всерьез некой тайной династий, что ли. Или мне не посчастливилось прочитать этих книг - ведь библиотека Пашина для меня давно недоступна, домком опечатал двери квартиры. Трудно мне, кочегару, выразить мою мысль - а мысль я чувствую. Вот почему человек благородного происхождения, многие предки которого управляли людьми людям во благо, хотя и привыкнет к бедности, но от свалившегося вдруг на него богатства не опьянеет - и не уедет развратничать на тропические острова? И не станет бешено рваться ко власти, или к приумножению капитала? Почему его состояние и новое положение в обществе не вскружит ему голову, а будет им воспринято как норма? Почему - он сразу всеми имеющимися возможностями начнет, по способностям своим, делать стране добро - а не погонится наверстывать упущенные наслаждения? Почему патриции, не рвясь к власти, а обладая ею по праву, делают плебеям только добро, а когда в результате скотского бунта все становится наоборот - мы имеем нынешнее государство?

Пусть простят меня, недоучку, некоторые Пашины друзья, но я приведу такой пример - быть может, и неудачный. Вот почему Патриарх Филарет, человек царского рода, не пьянел от патриаршей власти, а просто в меру своих сил был добрым пастырем? И почему Патриарх Никон, из крестьянства вышедший, несколько... как бы сказать... не выдержал взлета своей судьбы?

Разве не счастье для Патриарха - иметь над собой царем Алексея Михайловича, это золото на царском троне? Но Никон не хотел уже ничего иметь над собой, раз почти все уже было под ним... Склонному к упоению властью власти давать нельзя - это все равно, что кочегару дать цистерну спирта! А призванному править от Бога нельзя не править - тоже выйдет искажение... Простецы и князи - не различаемся ли мы чуть ли не генетически? И не демократия, а иерархичность человеческого общества, мне кажется, заложена в наше естество... Точно всего этого я не знаю, но видел, как Паша сознавал свое призвание кочегаров благородной идеей объединить, к жизни человеческой призвать и в бой за освобождение Родины от поганых лично повести!

Но как это сделать практически? Как начать делать дело, о котором сам ничего толком не знаешь, а только мучаешься, не зная, куда себя деть? Вот и стоял Паша в общей очереди за пойлом, к сегодняшнему утрешнему свиданию с Дарвинюком добавляя и иные, более серьезные причины напиться с горя как можно смертельнее.

Не все тебе здесь, девочка, понятно... Женись, содержи семью, помогай людям, играйся с детишками... катайтесь вместе на курорты... И все будет хорошо... Ты права, ты умница, я потому и взял тебя в собеседники... нет, я потому с тобой и дружу, что считаю тебя той русской женщиной, которая будет слушать с доверием доброго сердца... Но послушай... Мужчина, просто содержащий семью ( хотя и это сейчас дело неподъемное, по себе знаю) и живущий просто, как все, для сэбэ... Долго ли и за что ты его будешь любить? И будешь ли ты покорна мужу, который сам не покорен своему зову - освобождать землю от поганых?

Ладно, не будем ссориться. С тобой я желаю дружить навсегда, а ругаться я буду с редактором.

Давай, редактор, высылай офисного с деньгами. Контракт пусть и не приносит даже - отныне никаких изменений. Надоело. Записки с критикой и инструкциями - тоже самое, и читать не буду. Менять что-то в стиле изложения Пашиной биографии не намерен. Не нравится - не читай, так отправляй в печать. Я буду для тебя как Пилат для просителей своих - что написал, то написал. Не люблю я Пилата - мог сделать добро, обязан был - но не смог, не сделал. За карьеру побоялся. Бог ему судья; я же сам живу в народе, который много что должен был сделать - и не сделал. И сам я такой же.

Рукопись седьмая.

Спасибо за деньги, редактор. Наконец-то я смог отослать домой перевод. За попытку отправить меня на тот свет столь безжалостным способом я злиться перестал - а вдруг Вы, в силу своего воспитания, прислали мне ящик красного в расчете "по стаканчику на ночь"? Для витаминов? Ведь есть, наверное, на свете так поступающие люди... По крайней мере я где-то читал о таких.

Абсурдность ситуации, когда я говорю с Вами, как с шестиклассницей, я понимаю сам. У меня это вышло невольно, и если бы не вышло, то не вышло бы ничего. А поскольку зря ничего не бывает, как говорит наш новый настоятель, все чисто по промыслу, то, быть может, мое к Вам необычное обращение будет Вам полезно тем, что напомнит Вам время, когда Вы, еще не испытав тех вероломств от людей, которые сделали Вас столь подозрительным и мелочным - верили в силу добра и жили возвышенными надеждами... В знак нашей возрастающей дружбы можете прислать ящик еще чего-нибудь, полагаюсь на Ваш вкус; думаю, что та посылка была на вкус офисного.

Последние два дня, когда Паша был с нами.

С тех пор, девочка, как ты от нас уехала, городишко наш изменился в сторону, само собой, не лучшую. На месте, повторю тебе, не стоит ничего - все мы или улучшаемся, или разлагаемся. Таково свойство всего, подверженного действию времени. Вот и наш город-времянка обносился и погрязнел. Тот скверик, который окружал Пашин дом, и через который вы классом проходили в лес, теперь таков, что в нем не гуляет никто. Контингент прохожих... или, точнее, завсегдатаев, глаз не радует.

Донна Барбара, основывая свой ЛСД, выкупила прямо в скверике кусочек земельки под палатку флористического дизайна - не собираясь, само собой, навязывать кочегарам столь непопулярный, товар. Лишь первое время на бочках с техническим спиртом стояли живые цветы - но эффект выходил не лирический, а похоронный, и цветы донна убрала. Затем - изменения в Уставе, и вот у нас в сквере стоит обычный ЛСД, в который везут со всех подполий полупитьевые и полутехнические жидкости в бочках. Счастливчики разливают жидкости по бутылочкам, Барбара дает в долг - и не зарастает к ларьку ее народная тропа. Даже из самых дальних кочегарок народ тащился сюда. Конкурентши Барбары провожали бредущих мимо них в сторону нашего сквера кочегаров самым скверным взглядом.

А кочегарам в сквере нашем было весьма вольготно. Если не было места на редких лавочках, а тело стоять не могло, то считалось допустимым лечь прямо в траву - причем такая свобода нравов никем не порицалась.

И как лежащие в траве европейцы читают газеты, так завсегдатаи клуба Барбары читали этикетки бутылочек - ну прямо как программки перед спектаклем. По совету Паши, как я, кажется, уже говорил, информация на этикетках помещалась самая правдивая. С просьбой во внутрь не употреблять, с пропагандой здорового образа жизни, с приглашением на курорты Средиземного моря. Читал обычно один кочегар, на всех бутылочек не хватало, а все слушали и назидались; иногда приподнималась из травы голова - посмотреть, не встал ли в очередь кто-то, у которого можно попытаться занять.

Пришедший невовремя Паша встал в небольшую очередь - и приподнявшаяся над травой голова стала похожа на перископ подводной лодки, увидевший цель. Она тихо ушла обратно в волны и чтение стихло...

Нужно бы мне рассказать о всех кочегарах, которые были когда-либо Пашиными сменщиками - ведь знакомство с ними, пусть краткое, дало Паше какое-то размышление, отразившееся на его творческом наследии. Но я не смогу этого сделать. Я не со всеми знаком. Я устроился в кочегарку Пашину тогда, когда несколько кочегаров уже не прошли теста нашей лестницы, и перешли в другие, более приспособленные к их способностям места.

Я расскажу о тех четырех, которые были моими сменщиками и с которыми я лично знаком.

Полиглотыч.

Не то чтобы Полиглотыч знал особенно много языков, нет... Скорее, у него было несколько иное дарование...

Добудут, к примеру, кочегары канистру неизвестной жидкости - но пить боятся. Спиртом пахнет, гореть - горит, все нормально, а страшно. Семьи, дети. Не могут решиться. И несут пол-литру Полиглотычу, на пробу. Тот понюхает, подумает... Возьмет чуть на язык, повременит... Выпьет стопку, позанимается чем другим, время оттянуть... Бывший анестезиолог, он по выбросу в кровь токсинов, что ли... по вкусу во рту от состава крови, по сердцебиению, по давлению своему... А скорее, редким своим и весьма востребованным чутьем, можно сказать - даром, интуитивно мог угадать - можно ли данную жидкость пить, или опасно. Или смешать с чем нужно. Или угля добавить березового, или иное что сделать. Выпив уже всю пол-литру, посидев, покурив перед умирающими от нетерпения кочегарами, он нехотя говорил: - можно, понемногу... И только тогда было можно; а все, кто не дождался или вообще к Полиглотычу не обратился - их и нет уже никого, по-моему, или ослепли... Ведь если Полиглотыч в чем-то сомневался, и говорил - не надо бы... То пить было опасно, а если и рвоту у себя вызывал - то жидкость украденная была прямым ядом, для любого организма!

К добродетелям Полиглотыча можно отнести и то его качество, что он, прослышав, что где-то в кочегарке раздобыт галлон спирта, сразу туда спешил, если был на ногах. Без спросу и разрешения, даже вырвав у кого-то кружку, он делал глоток-два и отходил. И если ему что не нравилось, то через время он врывался опять и галлон весь разбивал, не боясь быть за то побитым!

Сейчас Полиглотыч... А значит, и вся кочегарня, все вместе, уже два дня были в нездоровом воодушевлении. Жидкость, которую Барбара выписала откуда-то из Сибири, была просто чудесна. Бутылочки чуть не целовали, а надпись на этикетке читали с нежностью, как письма невест читают на каторге.

""Шаман." Средство для ванн тонизирующее. Состав. Спирт этиловый, вода, экстракт мухомора коричневого и других грибов хороших." Просто и кратко, как "я люблю тебя и жду".

Денег, разумеется, не было ни у кого; даже те, кто стоял в очереди, а не лежал в отчаянии в траве, стояли просто так, как деревья, живущие надеждой. Они видели, что там, за стеклами с вялыми мухами, за решеткой, за незначительными обстоятельствами, за глупыми человеческими условностями, временно их разделяющими, стоят, стоят и ждут свидания ящики с разлитым уже нектаром!

Полиглотыч сегодня хорошо похитрил... Он сумел внушить Барбаре, что ему, чтобы учуять нуклеотиды, четвертушки будет мало - и был сейчас пьян за всех. Ему было полностью хорошо, но он от ларька не отходил и смотрел сквозь стекла со всеми. Могучее желание приблизиться к его состоянию уже давно подняло с травы нескольких кочегаров; они невольно держались к Полиглотычу ближе; а иные, веруя в волновой способ передачи блаженства, тихо трогали его за фуфайку.

Так делал всегда добрый и тянущийся к дружбе Игуадоныч.

Игуадоныч.

Пить с Игуадонычем было легко, это был человек-шелк, но посидеть с ним никогда не удавалось. Выпив с кочегарами поровну, Игуадоныч не оставался проклинать правительство или говорить о знаменитых женщинах. И не потому, что эти сферы были для него одинаково недоступны. Выпив, и, на краткое время выбравшись из своей тягостной депрессии, Игуадоныч спешил домой - поддержать унывающий в скорбях житейских дух бедной семьи своей. Он шел по вечернему городу, но не видел и не слышал ничего - он нес радость жизни в свой дом... У них так хорошо все начиналось! Когда-то давно, когда им и уединиться-то было негде, он всю ночь мог проразмышлять о вечерних их разговорах... И выдать удачный стишок, где ее слова, сказанные, быть может, без притязаний на глубокий смысл, в обрамлении его рифм, не утрачивая и буквальности, становились дорогим камешком в любовно сделанной оправе - удивляя ее саму оборотом смысла...

А затем и она отвечала тем же. Она из стишков делала романсик, и играла ему на фортепиано - слушали все гости, а понимали до конца лишь они оба. Такие вот секреты у всех на виду. Своему первенькому они романсы эти пели с колыбельными... А второй, младшенькой, уже ничего не пели, пришла бедность и нужды...И сегодня Игуадоныч был полон решимости со всеми разладами покончить. Он точно знал, что он сегодня сделает - то, собирался сделать давно. Он устроит дома теплый, добрый вечер - и хорошо будет всем. Во-первых, он сделает со старшеньким уроки. Все ему растолкует, и потом походатайствует перед мамой - раз уж все сделано на отлично, то пусть поиграет в футбол за домом... А то каждый день из-за этого разногласия... И тот уйдет на улицу благодарный... А потом он сядет порисовать со младшенькой...Чтобы та не шкодила, а дала маме спокойно постираться. И рисовать они будут со вкусом, и говорить обо всем... Будучи по неоконченному своему образованию педагогом, Игуадоныч знал, что если этот добрый, теплый вечер западет в детей, то он может остаться в них глубоко, на всю жизнь, и что они, ностальгически обращаясь к нему во всех скорбях, до самой старости будут иметь его как шкатулку с ничем неуничтожимой отрадой... А пока старшенький пусть знает, что семья - это хорошо, и что приходить после трудов дневных нужно именно в свой дом, где тебя ждут и слегка ругают, что ты так долго... По пути, на остатки какой-нибудь внезарплатной подработки, Игуадоныч покупал сладостей...

Но дома сходу, с порога, как бы вонзая кинжалы, жена вдруг начинала задавать жесткие вопросы. Положение семейных дел оказывалось гораздо хуже, чем предполагал Игуадоныч. Опять не заплатили по сборам в родительский комитет в школе, на неделю просрочена плата в детсад. Где ей сейчас взять деньги? Деньги на обувь детям нужны срочно - уже осень! Электричество грозились обрезать, наложить штраф и подать в суд - заметили хитрости со счетчиком... Слушая эти и другие новости, убиваемый ими, Игуадоныч шел в комнату и падал на диван вниз лицом... Жена продолжала перечислять нужды и напасти, говорила, говорила... Почему она, учитель музыкальной школы, терпит то унижение, что занимает у соседей? Когда наконец все это кончится? Ей начинало казаться, что уткнувшийся в подушку муж и не слушает даже... И вдруг она, для самой себя неожиданно, начинала лупить мужа чем попадя. Наверное, от того все швабры и веники в доме Игуадоныча были подмотаны изолентой.

Старшенький смотрел на это дело брезгливо... Он и так горевал от того, что его не пускают поиграть в футбол в школьной обуви - а другой нет пока... Младшенькая бегала по квартире и искала хлопушку. Сверхлегкая и сверхпрочная, хлопушка эта уникальная била папу не так больно, никогда, как ее не гни, не ломалась, а при рассечении ею воздуха она и пела и умудрялась воздух озонировать - единственный, кстати, случай в жизни Игуадоныча, когда ему хоть как-то помогали внедренные правительством на место детских пособий нанотехнологии.

Жена лупила и лупила, вкладывая все свое отчаянное горе в каждый удар. Но у Игуадоныча, как у древней рептилии, кровь отливала к хвосту, когда его лупили по голове, и к голове, когда по хвосту - и ему было как бы хорошо. Он как бы ничего не чувствовал. Он как бы спал. Но он не спал.

Жена трудилась до усталости, пытаясь сквозь панцирь донести до мужа всю свою безысходную скорбь, всю свою усталость от ежедневных унижений бедности - бедная женщина не знала, что там, в глубине этого молча лежащего человека уже была скорбь, ее скорби не меньше. И не за семью только, как у нее, а сразу и за всю Родину.

Сейчас, в очереди, Игуадоныч был без денег - подработок никаких не находилось, а пропивать зарплату он себе не позволял. Потрогав тихонько Полиглотыча за фуфан, вздохнув от неудачи, он пошел в траву и лег рядом с Перигеичем... Тебя, девочка, может, удивляет, что кочегары давали друг другу такие прозвища? Удивляться нечему - нет жизни человеческой, нет и имени человеческого... Если не брать Игуадоныча, то о всех остальных можно сказать так:

Не влекомые с юных лет никакой любовью - ни к однокласснице, ни к пьяненьким и скандальным родителям, ни к неведомой Родине, ни к неведомому Богу - они не имели и стимула делать себя достойными объекта любви. Они почти не трудились развить тела свои спортом, чтобы одноклассницу при случае защитить; умы - книгами, чтобы уметь разговорами ее увлечь; чувства - искусствами, чтобы уметь мыслить тонко. И, самое главное - в молодости, когда сил... или пусть даже дури - много, они не приобрели привычку созидать себя для кого-то или чего-то, что они полюбили больше себя и поставили себя выше. Привычка эта нужна нам до старости; оставить эти труды над собой - это начать падать... Паша, смотря на лежащую в траве кочегарную пьянь, осуждал ее не сильно. Он понимал, что не каждому в жизни дано, девочка, сидеть с тобой за одной партой.

Впрочем, многие сорвались на кочегарное дно уже в возрасте зрелом, когда сохранить человека человеком, среди великих ударов судьбы способна лишь великая вера - но вера не любит жить в сердцах нечистых.

А разговоры у кочегаров какие бывают - наверное, и тебе приходилось с неприязнью проходить мимо них разговаривающих. А уста говорят, как известно, от избытка сердца. И если сердце свое человек похожим на помойку делает, то и ждать радостей ему от жизни уже не имеет смысла. Всю жизнь он увидит как грязь и тяжесть. Мучаясь от отсутствия света, заболит душа. Ее зальют спиртным. Спирт прогорит, тоска усилится, ее зальют сильнее. Она сильнее станет, потому что такие пожары спиртом не тушатся. И так - день за днем. В итоге когда-то отключится печень, навсегда перестав вырабатывать естественные алкалоиды. И добавляют эти мученики неверия к своим духовным мукам еще и телесные - ни один орган их бедового организма не захочет уже нормально работать без этанола. И становится человек... точнее, уже кочегар, полностью зависим от бутылочек донны Барбары - и несет в ларек все, лишь бы протянуть еще немного без особых мучений... Такие вот, девочка, дела...

Еще нашим сменщиком был какое-то время Перигеич.

Перигеич.

С Перигеичем я пил, но мне не понравилось... Он не умел относиться ко всему легко, он как-то уж слишком тяжело и серьезно воспринимал действительность. Выпил - так отдохни, расслабься, о приятном поговори... Мало ли тем... Охота, рыбалка... Пусть нет времени и денег - в журналах почитай, обсуди, как будто сам порыбачил... Про лодки, про машины поговори чьи-нибудь...Про ружья... Так нет. Выпьет Перигеич, помолчит, да и давай за свое...

- Гады, твари, инородцы проклятые! Все леса продали, а говорить будут, что кочегары дрова не экономили! В какой нищете народ держат! Начали пропаганду семейных ценностей. И что? У меня на двух детей малых пособие - четыреста российских шекелей в месяц! Одна банка молочной смеси в месяц! На двух детей! А во Франции кочегар с двумя детьми имеет пособие - можно не работать! Да! А нефти нет у них, они ее покупают, как и газ! Просто на граждан своих не жалеют! У них правительство - Французское, а у нас - колониальное! Ну разве я многого хочу? Ну разве я многого прошу? Я десять лет без отпуска, и два года - без выходных; так же и с ума сойти не проблема! А почему я без выходных? А потому что каждый шекель жалко! Проспал день - не заработал триста - пятьсот шекелей. Сельское хозяйство уничтожили, еда страшно дорогая, голод, жиды проклятые, готовят! Поля двадцать лет зарастают! Скоро подоконники жрать будем! Куда ни посмотри - кругом тюнинг-ателье, чью-то роскошь еще роскошнее делать - единственно прибыльное дело! О том, что бы просто еду производить - ни одна тварь не думает, хотя есть на бюджетной зарплате твари, единственной обязанностью имеющие думу о том, чтобы голода не было, это же стратегически важно! Безработица организована искусственно, бедность искусственно сделана! Нас, с нашими ресурсами, сделать богатыми - ума прикладывать не надо; это нищими сделать - нужен гениальный ум, с нашими-то богатствами! И нефть, и поля, и леса, и просторы, и умы, и сердца - и такую страну держать чуть не в геноциде! Да весь мир провались под землю - не то что кризиса быть у нас не должно, ни одна булочка подорожать не должна! Мы можем и должны жить автономно - это просто для самосохранения необходимо! Ну что, не прав я? Ну что им, тварям, жалко кость нам лишнюю бросить, чтобы хоть какое малое облегчение вышло? Ну не считают за людей, понятно, этого от них их религия требует; но к скотине-то тоже помягче относиться нужно! Садисты, звери проклятые, исчадия адские... Сколько от этой бедности горя кругом... У кого на таблетки нет, кто семью по два месяца не видит, кто спивается, как мы, перспективы никакой... гайки, твари, все сильнее затягивают...

Кочегары унимали Перигеича: - "Уймись ты, Перигеич! С таким трудом наскребли на пол-литру, стресс снять надо, давай о хорошем о чем-нибудь! Все это мы и так понимаем, но какая радость вообще пить начинать, если настроение получается, как у трезвого"?

И последний, кто был нашим сменщиком - это Межзвездыч. Это, девочка, самый трагичный персонаж моей сказки. Говорить о Межзвездыче мне тяжелее всего. Неужели бытие действительно определяет сознание? Не верю, не хочу верить; но нужно мне все же признать, что внешнее у иных людей давит на внутреннее не на шутку. Да к тому же и родился Межзвездыч, как он рассказал мне, с какой-то никуда неуходящей внутренней тоской. Помнил он себя с самого раннего детства, и уверил меня, что никогда и ничего его не радовало: ни детдом, ни заводское общежитие, ни дисбат.. Не приученный с детства принимать ласку и заботу, он и вырос каким-то слишком одиноким человеком. Он всегда, с детдома, был среди людей; но человеческое тепло, не распознанное им в детстве, стало ему сначала незнакомым, а затем и чуждым... Межзвездыч всегда жил в своем одиночестве. Где бы он ни был, с кем бы он не говорил, - он всегда был от собеседника далеко-далеко; во внутренней своей, черной, от всего человечества бесконечно удаленной, забытой всеми межзвездной пустоте, вечный холод которой за дальностью расстояния был уже недосягаем ни для какого света и тепла; до Межзвездыча уже не долетали слова ни любви, ни сострадания, а лишь молекулы этилового спирта.

Смотреть на то, как Межзвездыч выпрашивает четвертушку, было неинтересно... Поясню, девочка.

Смотреть на то, как кочегары выпрашивают себе бутылочки, стоя у окошка ларька, было не то чтобы интересно, но и прямо упоительно для всякого любителя живого театра. И это была не игра, это была чья-то остро переживаемая жизнь... А иногда и смерть! Примерно раз в месяц какой-нибудь отвергнутый у окошка кочегар ложился опять в траву и уже не вставал.

Сценки у окошка ЛСД были двух видов: простое выпрашивание (когда сил не хватало на импровизацию) и сама импровизация. Иногда жанры эти смешивались, как в голове у Барбары - сериалы. Выглядело это примерно так:

Кочегар подходил, цеплялся умоляющими пальцами за отполированную добела миллионами умоляющих пальцев арматуру решетки, и, вкладываясь весь в следующие слова, говорил:

- Мать... Дай пол-литру... Нутро горить...

Вложив в эти слова в самом буквальном смысле всю душу, он оставался ждать приговора без души... Или вне тела - подбираясь к ящикам в ларьке.

- Ты должен-то сколько? - равнодушно спрашивала Барбара, листая тетрадку с записями долгов - сам-то помнишь? Чего молчишь? Ты кто вообще есть? Полстергеич?

Понюхав горлышки у плохо закрытых бутылочек, душа кочегара возвращалась в пыточную и очнувшийся ответствовал уже с задором:

- Хорошо как пахнет у Вас, Варвара Ивановна! Прямо жить опять охота! А долги я все помню, они у Вас все записаны... Я точно помню, что записаны...

- Не дури. Не зли меня. Сколько должен, сказала!

- В какой валюте?

- Так, пошел вон! Следующий!

Отходить от окошка нужно было быстро - на хитрецов и наглецов у Барбары были наработаны свои средства.

Можно было получить скалкой по пальцам, уцепившимся за решетку; можно было выпросить струю зеленой (под цвет пальто, если ветер дунет на Барбару) краски из баллончика прямо в глаз. Так были помечаемы одинаково серые кочегары...

Не имея денег, но имея острейшую нужду выпить, кочегары вкладывали все свои немалые таланты в изобретение способов выманить у Барбары пол-литру; начиналась импровизация. Самым надежным делом было подстроиться под настроение последней серии фильма, от которого оторвалась Барбара поторговать; нужно было на ходу сочинить историю гораздо красочнее сериальной, слушая которую, Барбара начинала за кого-то волноваться... И всегда почему-то выходило так, что весь вот этот сложный узел судеб разрешить в счастливую сторону может именно она, Барбара... Да! Чтобы кто-то, кого любят, несмотря на клеветы... не пустил себе пулю в благородный лоб... Чтоб не успели очернить той, которая любит, чистое имя... Для этого нужно срочно... Вот прямо сейчас... Вот просто этому кочегару... Вот просто дать... Простую пол-литру! И все! И все поженятся!

Варвара Ивановна догадывалась, что на ее чувствах играют; что ее своеобразным образом соблазняют; но она охотно прощала - мужчины все таковы! Наговорят свое, заласкают уши... да и возьмут свое... Кочегары пили ее пол-литру, как ее любовь.

Но с Межзвездычем было совсем не так. Он подходил молча, молча брался одной рукой за арматуру решетки. Другую непроизвольно ложил на грудь - там была депрессия размером с космос. Чтобы его страшное состояние не успело передаться, Барбара скоренько давала ему четвертушку и брала в руки скалку.

Так в древности с состраданием избегали прокаженных.

Итак, встал Паша в очередь со всеми кочегарами. Многие, не имея сил переговорить, переглянулись. Перископ ушел в траву, в траве стихло чтение и началось заседание штаба. Надо было что-то быстро решать. Занимать у Паши никто не хотел, все давно обзанимались, а занимать нужно было скорее - перед окошком стояла очередь попрошаек, Барбара их могла прогнать, увидеть сквозь стекла Пашу и подозвать его вне "очереди". Действовать нужно было решительно, у кого-то в траве уже останавливалось сердце - но действовать никто не хотел.

Но Бог, девочка, сострадателен ко всем без исключения людям - и самые падшие не лишены бывают его заботы. Как показали бы в протестантских фильмах - пришел к страждущим ангел. Сразу за Пашей, прилетев неизвестно откуда, и даже Пашу с разгону толкнув, занял очередь Апогеич - молодой и веселый кочегар с дальней кочегарки. Он был нагловат и полностью бесстыж - но зато никогда не унывал и не жадничал. Ему маякнули. Он понял.

- Здорово, Паш! Ну че, есть у нас еще давление в пороховницах?

Паша посмотрел на него недоуменно. У парня явно слиплись понятия. Апогеич уже принял где-то большую ванну, был в тонусе и видел всех людей хитрющими игривыми грибами... Возможно, он опять напросился на складе разливать из бочек по бутылкам.

- Человек человеку - гриб, Паша! Все мы из одной грибницы на свет выползаем, чтобы увидеться, поздороваться...Рад я с тобой поговорить! Займи двугривенный, Паша! Нужно срочно братию лечить. Волшебная жидкость! Умеют, шельмы, химикалии составлять! Даден же талант людям, нам во искушение... Займи!

- Да ты занимал уже - сказал Паша для виду.

- Нет, что ты! Что с тобой! Когда это?

- Да недавно - опять же для порядка сказал Паша.

- А, вот ты про что! Так это был не я совсем! То Перигеич был! Он совсем, совсем не я! Я Апогеич! Я совсем другой, что ты! Просто у меня сейчас фуфайка евоная и шапка...

- И личико - улыбнулся Паша в первый раз за день.

- Не, - засовестился кочегар - рожа-то у меня своя, просто она как у него.

Паша бросил взгляд разведчика вокруг себя и понял, что нужно минимум пол-ящика. Он дал на ящик.

Факт удачного займа весенним ветерком пошел по траве. Он ласково потрепал уже склонные к смерти кочегарские туловища; толкнул чье-то приостановившееся сердце, подвинул к вздоху чьи-то бездыханные легкие; к каждому он нашел свое доброе слово. Фуфайки стали приподниматься, обращая глазницы голов в сторону ларька. Кругом, кругом, как цветы из-под снега... Или нет: как после падения тяжелой авиационной бомбы, присыпанные прахом, встают в бой за жизнь пехотинцы - так, прослышав о ящике спирта, вставали с травы кочегары.

И были лица их, как лице земли: где черны, где зелены, а где траншеями изрыты.

Рукопись восьмая.

И так Паша, дав кочегарам вместо смысла жизни ящик спирта, и купив себе огромную, заплесневелую бутылку какого-то столетнего вина, пошел к себе на балкон.

Вечерело. Клен был невесел. Кот давно ушел. Нужно было уходить в запой. Причина - неправильная жизнь. И не в том беда, что Дарвинюк с утра испортил настроение. А в том, что он, Паша, не преподает в вузе вместо Дарвинюка или просто Дарвинюков не истребляет. И не лечит души кочегаров перспективой настоящей, созидательной, традиционной русской жизни. Что не делает он, Паша, ничего прекрасного, доброго и вечного, а тухнет вместе со всеми. Причин много. Нужно начинать.

Паша настолько был в ненастроении, что не обратил внимание на букет. Он выпил сразу полную чашу так, как пьет кочегар в погоне за состоянием. Вроде немножко полегчало. Клен шевелил листами, создавая ласковый ветер. Солнце опускалось над Русью. И красиво, и грустно... Последняя осень...

Нет, неправильно я, девочка, сказал, что тебя с Пашей совсем уж не было... Наверное, немножко ты была, потому что Паша вдруг передумал насчет запоя! К тому же, надо принять во внимание, не только красивые виды чуть не на всю Русь открывались перед чутким зрителем с Пашиного балкона... Но и, скажу прямо, разворачивалась перед каждым неравнодушным сердцем как бы историческая панорама всей нашей жизни!

Хазары, усобицы, а затем и орды ханов; баскаки; литовцы, поляки, французы... Казанцы, крымцы... А теперь и те, кто их всех жесточе... Нашествия и нашествия!... Бунты, пожары, топоры и плахи... Угоны в плен, насилия и унижения... И что в сравнении со всем вот этим спугнутая мелодия? На фоне того пережитого нами океана горя, которое никуда не ушло, а осталось у нас в крови, все личное есть лишь повод для упражнения... ну, например... сохранять себя стойким среди любых - и внутренних и внешних обстоятельств...

Выпив еще чашу уже ради вкуса, Паша встал, взял плащ, взял хлеба и сыра, и термос с чаем, и решимость начать делать хоть что-то, и, положив все это в вещь мешок, начал было спускаться по пожарной своей лестнице... Но и тут прилив бодрости от настоящего вина (прошу всех современников поверить на слово) не дал ему спуститься по-человечески: Паша повис на ветке клена, и, перед тем как спрыгнуть со своего второго, поподтягивался немножко. Он уходил в лес поразмышлять.

Была у него привычка иногда ночевать прямо в лесу - не в лесу точнее, а тех заброшенных монастырских строениях, которые видны порой бывают в пестрой листве с балкона.

Там у него, на втором этаже без крыши, прямо под звездным небом была оборудована как бы лежанка, на которой он и заканчивал часто одинокие свои прогулки. Пил утром из термоса чай, да и шел себе домой, или еще куда, ни о чем не горюя... Смену я за него вполне мог отработать, в этом смысле забот у него не было.

Вот и в этот вечер, слегка подлечившись великолепнейшим вином, Паша пошел гуляючи на лежанку свою. Особенные настроения, строгие и серьезные, находили на него только там...

Драться с кирпичехищными мужичками ему сегодня не хотелось, хотя некоторые приемы уже нуждались в практической отработке... и судьба к нему в этот вечер оказалась благосклонной. Увещать никого не пришлось. Паша обошел строение - скорее всего, да и старожилы вроде как говорили, что это была монастырская гостиница, или странноприимный дом, или больница - и повысматривал, не начали ли аборигены еще с какого угла здание демонтировать.

Не начали; но вот что Паше показалось тревожным: метрах в трехстах, около когда-то взорванного храма, стоял микроавтобус, и какие-то солидные люди, явно не местные, носили в него не то инструменты, не то приборы - вроде как сложенные геодезические треножники. Было видно, что люди закончили какую-то работу и уезжали.

Городских сплетен Паша не знал, насчет начинающегося строительства молитвенного комплекса был в полном неведении, и посчитал уезжающих какими ни будь работниками по охране памятников истории и архитектуры, приехавших пофотографировать. Побродив еще малость, он заглянул в комнату черных археологов... Ты не бойся только, девочка, я тут кое-что тебе расскажу... Есть такие дяди, которые с металлоискателями любят в таких местах поохотиться. В войну бомбы часть земли перевернули, и теперь можно с приборами отыскать и монеты разных веков, даже такие старинные, которыми дань еще татарам платили; и медальончики, и иконки-складни, и всякое такое, что охотно покупали богатые коллекционеры... Занятие это, конечно же, нехорошее, и даже при крайней нужде непростительное, но, к чести этих людей сказать, была за ними маленькая добродетель. Не знаю почему - может, и из-за суеверия, но люди эти все найденные во время своего промысла кости, на человеческие похожие, не выбрасывали где попало, а сносили в одну, самую лучшую комнату в здании. Там был крепкий ящик из-под снарядов, ими же принесенный, туда и ложили - оставляя заботы о погребении другим, более достойным. Больше всего народа здесь полегло во время изъятия церковных ценностей - и черные археологи, понимая, что среди полегшей братии монастыря могут быть и святые, дело это делали тщательно - опять же, повторюсь, скорее из суеверного страха. Местные комнату побаивались и дом крушили подальше от нее...

Заглянув в комнату черных археологов, Паша поднялся в свой "номер"; и здесь все было в неприкосновенности... Стемнело, но Паша выспался днем; оставалось смотреть на первые звезды...

Лежанка Пашина располагалась там, где, по логике вещей, должна была стоять когда-то кровать в этой комнате, если комната была гостиничным номером. И сами собой приходили размышления о том, кто мог останавливаться в этом номере лет сто назад... Купец, приехавший на богомолье, быть может, по родовой привычке... На помин подать, как и многие предки его... Об успехе предприятия нового попросить помолиться...

Ученый, с монахом-философом побеседовать знаменитым...

Человек с неисцелимым заболеванием, имеющий последнею надеждою чудо... И приехавший издалека к местной иконе, и если не здесь, то нигде...

Ищущий истину заумный студент, перелопативший тонны литературы и заработавший пустоту душевную... Говорить с ним - одна мука, ему уже не знания нужны, а Любовь, и если не имеешь - не позорься, не вздумай с ним разговаривать...

Просто странник, любящий все святые места и носящий их все в своем сердце... Заговори с ним о них - он только этого и ждет; и если не говеет, расскажет тебе многое, и все эти места и ты полюбишь, даже если представишь их себе неправильно... Он ходит от святыни к святыне, потому что все, чего жаждет - это идти дорогою в Небо, в страну святости; вовеки ему не докажешь, что можно прожить хорошо на земле...

И, наверное, офицер... Повидал всего под Плевной... Или в Первую Мировую, тогда здесь раненых принимали, лазарет здесь был года три... От того старожилы и путают - не то гостиницей, говорят, не то больницей был этот дом... Приехал офицер с войны. Побывал дома, повидал жену, утешился вроде бы, но все равно неспокойно что-то... Может, приказ неудачный дал, ошибся, и солдаты погибли, а могли бы и выжить... Или просто такого насмотрелся, что нелегко человеку с тонкой душевной организацией взять да забыть. Или сам поддался шатанию умов, чуть присяге на верность Государю не оказался недостоин... Одним словом, гостили в номере этом люди, приехавшие за новыми силами в созидании себя, чтобы мочь созидать страну, а через это - и на весь мир влиять благотворно... Более всех был Паше близок офицер - Паша уже был уверен, что офицер здесь и останавливался; да; до катастрофы здесь лежал, отдыхая ногами после длинной монастырской службы, приехавший, втайне от картежников и кутил-однополчан, доблестный русский офицер! Но не в сапогах, как Паша, на простынь в сапогах не ляжешь; сапоги он мог поставить вот тут, где сейчас стоит вещьмешок с завтраком и решимостью начать делать хоть что-то... Эх, брат... Я тоже, я это чувствую - я тоже человек чести... Я тоже Римлянин, Римлянин в лучшем смысле этого слова, я человек служения и долга, и жить и умереть я могу только за Отечество! Хорошо тебе было: - вместо теорий - присяга, вместо мерзких рыл -Государь... Ты отдохнешь, почитаешь ко Причастию, откроешься старцу - и завтра тебе станет легко-легко; приедешь домой, убедишь жену, что был не в неприличном месте, и - снова на службу; и жизнь полна и смысла и созидания... И созидания, и как я этого хочу! Но лежу я сейчас здесь, в развалинах святого места разваленной страны, и сам разрушен дальше некуда... Ни жены, ни дела жизни, ни Государя, ни ощутимой Родины - и никаких надежд! Или ты не согласен со мной? Или хочешь сказать, что надежда есть всегда, и служение всегда есть, и лишь от неведения пути вся туга душевная? Я это и сам сознаю; и что толку мне знать, что я ничего не знаю? Легко тебе говорить - "ищущий находит, и стучащему отворят"... Куда стучать-то? Это у вас закон Божий с детства; у нас муть в головах, и кроме тупиков в холодных лабиринтах знаний ничего не видно...

Ладно, не будем ныть! Где наша не пропадала! А ты меня все же помяни завтра, по-братски... Как скорбноглавого... Да найду и я путь свой, свою присягу. Свое дело жизни. Честь имею!

- Митрич! Виччиняй борта!

Митрич ответил весьма злобным сквернословием, в котором зачем-то упомянул и Бога и другое святое, что не решаюсь я втуне именовать.

Пока Паша мечтал, на первые звезды глядючи, к зданию тихо подъехал грузовичок с полевой кухней. Кухня дышлом зацеплялась за фаркоп грузовичка, а в самом грузовичке было немного груза, предназначенного облегчить первые дни жизни рабочих. Там были щитовой душ и щитовой туалет, посуда, умывальник и прочий рабочий скарб.

- Да ты где есть-то? - опять спросил голос помоложе, шофера видимо, и тот же Митрич, в грехе злословия состарившийся, отвечал что-то, что нелегко перевести мне, человеку, не знающему язык демонов.

Борта открыли; под дышло подставили столитравый бочонок с водой; отъехали метра на три, стали сгружать с борта остальное; все вроде шло нормально... да вот беда - простые рабочие действия, которые можно было согласовать словами на вроде " так, взяли, к стене несем, смотри, бревно сзади... этот щит сюда ложим, я на него спальник постелю, на улице мне лучше будет... смотри, в кабине курево и две четвертушки, не увези обратно..." - и многое другое - Митрич озвучивал выражениями столь погаными, что можно было подумать, что жизнь он провел строго в гнусных извращениях, и ничего никогда больше не видел. Я не знаю, девочка, зачем люди так говорят; это какая-то порча; это порча чуть не половины народа; а Дарвинюк в газетах говорит, что это - древне -русская речь...

Паша сидел на своей лежанке и смотрел пол, на котором росла редкая травка... До него уже дошел смрад дизельного выхлопа в смеси дымом "Примы". Он был в гневе не меньшем, чем сегодня утром, когда по рассеянности налетел на обывателей... Что обыватели!

- " Красноармейцы вернулись" - подумал Паша.

Когда все было закончено, водила полез в кабину, а Митрич отвинтил от бутылочки пробочку и сделал сладкий глоточек... Пить много было нельзя, Митрич специально взял с собой гомеопатическую дозу... Вдруг водила, через окно грузовичка, весело сказал Митричу:

- Слышь, Митрич! Ты бы, в натуре тебе говорю, пока сторожишь здесь хотя бы, базар бы начал фильтровать, что ли... Место здесь - типа святое... В комнате вот в той - водила показал большим пальцем себе через спину - и кости, и черепа в ящиках. И всякое здесь ночами бывает...Один остаешься, за базар не пришлось бы ответить...

Митрич изрыгнул обычное, причем задел зачем-то и черепа.

- Как знаешь - пасмурно попрощался водила и поморщился от услышанной от Митрича гадости. "Совсем человек без понятия" - подумал он и оказался прав.

А Митрич, расположившись в метрах в восьми от здания, постелил себе прямо на полянке, под небом. В здание идти не хотелось, дождя не могло быть никак - и одну ночь, пока привезут бытовку, вполне можно было провести как в детстве, когда он ходил в ночное с табуном колхозных кобыл...

Расположился Митрич так. На деревянный щит, что был боковою стенкою душа, он положил ватный матрац, а на него - спальник. Вышло очень хорошо; Митрич даже решил, что спать он будет так всегда, зачем ему эта бытовка с мухами? Здесь свежо, хорошо, курорт прямо! О том, что следующая ночь застанет его в психушке под капельницей, он не подумал... Самоуверенные люди получают от жизни самые жесткие, как мне кажется, удары...

Митрич лег на спальник прямо в фуфайке, сняв лишь сапоги; чтобы подушка не уезжала вперед, все это лежбище упиралось изголовьем в колесо походной кухни.

Стемнело совсем. Тишина стояла такая, что эхо могли вызвать и краткие трели ночных птичек, и скрип обналичника у какого-то окошка, где ходил неслышно ветерок... Или не только ветерок там где-то ходил... Митрич лег так, что потемневший дом получился от него слева, когда он лежал на спине; Митрич недружелюбно на дом поглядывал... Где эта комната черных археологов? Не ближайшая ли она к нему, к Митричу?

За базар ответишь... Да и отвечу! Мал еще старых учить...

Митрич на всякий случай положил во внутренний карман фуфайки четвертушку, а спички и курево - под подушку. Как-то начинал давить на него дом... Тихо, хорошо, звезды скоро будут яркие, никого вроде, а дом давит... Уйти от него бы надо... Подальше - да лень впотьмах щит волочить, да и куда волочить? Кусты, потом лес, неровное все, позаросшее. А фонарик водила зараза (Митрич подумал не зараза) - в бардачке оставил. Забыл дать. Пообещал, и забыл. Вот подумал тогда - забудется фонарик, и точно, забылся! А как без фонарика? Очень охота в окно дома посветить... Смотрит оттуда кто, что ли... Все это фильмы, фильмы, туды их растуды...

Митрич жил стесненно, и когда внучата смотрели по видео ужасы, то и он с диванчика своего посматривал... а куды денешься... Вот и вспоминается все некстати... О хорошем бы о чем подумать... Да непривыкши к такому мы делу... Выпить! Выпить сразу все, что есть, и пусть потом хоть сразу все монстры приходят! Выпить, успокоится, чтобы и уснуть... А ну как завтра запах услышат? Уговор строгий был - ни-ни! Уволят сразу, за запах только, а с таким трудом, по знакомству, место это ему сыскали... Дома денег ждут... Нельзя сейчас расслабляться, не подвести бы никого... Неделю бы продержаться - а там можно, по капле, там все начнут, и прораб тоже... А сейчас марку держать надо... Ох, трудно, со всех сторон давят... Дома давят... Дом этот давит... Глоточечек еще, махонький, и спать... Да, дом давит. Смотрит. Молчит и смотрит. Ну что ему надо? Ну чего?

Митрич повернулся на правый бок, чтобы не видеть дом, вызываемый из тьмы слабым звездным светом и предстающий во всем жутком величии своем пред Митричем, как колосс вдруг предстает пред прогневавшим его глистом... Митрич чувствовал, что, повернувшись к дому задом, он поступает некрасиво, все равно как некрасиво бывает повернуться задом к опасному в своем гневе собеседнику... Но что теперь - опять на левый бок ложиться? Для вежливости? Но разговора-то вроде как нет пока никакого... Делать-то что, ешкин кот? (Митрич подумал не "ешкин кот") Вот ведь ситуация, не пойми куда деться... Дом смотрит в спину, нехорошо задом, а повернись - вдруг, изменилось что-то? Вдруг, он придвинулся ближе? Нет, за спиной такое оставлять нельзя...

Митрич нехотя, как бы отлежав правый бок, перелег на левый - чтобы дом не подумал, что Митрич развернулся из-за него... Митричу уже было важно, что дом о нем думает... Дом не приблизился, но стали стены его ярче, а тьма оконных проемов - чернее. Да. Страшны не стены, Митрич это понял, а страшна живая тьма внутри стен... Стояла тишина, похожая на тяжелую паузу в разговоре... И Митрич, пусть и в страхе, но закрыл глаза и стал пробовать засыпать...

--- М и т р и ч . . . .

Позвала земля...

- Митрич... Земля вокруг злилась на Митрича и не желала, чтобы он уснул. Митрич открыл глаза. Он не хотел это все увидеть, но он это все увидел. Да. Он сторожем на новом объекте. И он один. Он в тишине. И его зовут.

- Митрич - позвала земля уже трижды...

- Ох ты... - Митрич немного дернулся и привстал на левый локоть свой. Правой рукой он полез за пазуху, во внутренний карман, достать бутылочку - четвертушку... Шут с ним, с завтрашним утром. Дело серьезное. Это не кажется. Это зовут. Это действительно зовут, и именно его!

Но вроде пока перестали... Тишина. Если бы не в ушах шум нездоровый, то совсем бы тихо было... Редкие ночные птицы. Живут тут, и ничего не боятся... Дом из красного кирпича освещен звездами уже весь, но в окнах контрастная тьма, тьма глубокого ока...

Медленно и расчетливо, как медленно и расчетливо, не глядя, снайпер навинчивает глушак, стал отвинчивать и Митрич пробочку с четвертушки... В доме вздохнули... От вздоха этого пробочка выскочила из левой руки, но правая сжала бутылочку хваткой мертвой - в положении этом держаться Митричу было больше не за что... И у нас с тобой, девочка, быть может, будут в жизни минуты, когда на нас надавит весь ад всем своим страхом - давай же, друг мой, ухватимся с тобой мы не за бутылку...

Митрич держал бутылку пока мертво. Это был его меч. Выходило так, что, привстав на левый локоть, Митрич всем корпусом развернулся прямо к дому, и не замечать дом он уже не мог. И дом его, это было ясно, давно заметил...

Митрич приподнял бутылочку к лицу и уже было начал на ней сосредотачиваться... но вдруг всем своим существом, как горькую горечь, осознал наконец то факт, что из самого ближайшего к нему окна на него давно и пристально смотрит какая-то внимательная, внимательная и твердая личность! Все, все это время он был под ее взглядом! Так вот от чего так страшно!

-"О, Господи" - сказал бы любой человек, но Митрич так не сказал. Он посмотрел на горлышко бутылочки, послушал становящуюся звенящей тишину и вдруг почти бесстрашно перевел взгляд прямо в тьму, прямо в тьму ближайшего окна, прямо в личность всего этого страшного дома... И личность не отвела глаз. Они, Митрич и тьма, смотрели друг на друга и молчали. Митрич проваливался в черную бездну...

Но вдруг Митрич тихо икнул... А икнув, он нечаянно и кивнул... А кивнув, он, хотя и невольно, а все же с тьмою жуткою как бы и поздоровался даже... И тьма не оказалась невежливой!

- ЗДРАВСТВУЙ, МИТРИЧ!!! - Сказала она и громко, и звонко, но отнюдь не человеческим голосом!

Прияв сие целование, Митрич флегматично поворотил полуприкрывшиеся глазки обратно на горлышко бутылочки и погрузился в мир неведомых, нестерпимых, несравнимых ни с каким, даже и с Аргентинским похмельем, могучих и самодвижущихся ощущений...

Ноги его сразу же охладели и отсохли и отмерли; в глазах поплыли багровые пятна; в ушах забил тревожным набатом пульс - это бешено колотилось учуявшее беду многогрешное сердце Митрича... Все же остальные органы затаились и притихли, и спрятались, и не шевелились, а лишь болезненно вслушивались в тьму окна...

- Страшно, Митрич? - Участливо спросил дом своим голосом не человека - и от голоса этого легкие Митрича дернулись и задышали. Звон в ушах ослабевал, набат стал потише. Стали даже слышны сквозь него редкие ночные птицы...

Жизнь изменилась, но надо было жить. Поднимался ветерок, принося и холод и новые скрипы большого и страшного дома. Митрич уже понял, что вся его дальнейшая жизнь полностью зависит от его настроения... Надо привыкать. И в аду живут люди. Деваться некуда. Существовать не перестанешь.

Митрич увидел, что он, как бы предлагая звездам помянуть, уже давно держит в приподнятой правой руке четвертушку - колечко горлышка которой блестело при звездах, как спасательный круг...

- Выпить надо - сказала вдруг внутри у Митрича душа, шевельнувшись.

- Спокойно - подумал Митрич душе - сделаем.

И он начал тихонько, стараясь не обратить внимание на взгляд из дома, плавно и беззвучно, как при космической стыковке, неприметненько так накренять к себе горлышко бутылочки - одновременно выдвигая самую челюсть в зону предполагаемого контакта...

Звезды, отказавшись пить с Митричем, брезгливо бросили свой мертвенный свет в его приоткрывшийся рот - в котором молча лежал сухой и плоский, не имеющий в себе даже рефлекса для приятия влаги язык сквернословца.

- Не пей, Митрич - попросил дом.

Лязг зубами. Опять тишина...

- Ты кто? - спросил вдруг в тьму Митрич доверчиво и просто, как в детском мультфильме.

- Я есть кара и казнь всем, сквернословящим на святом месте сем - загрохотала тьма в доме сразу через несколько окон - этой ночью ты войдешь сюда, в мои подвалы. И останешься в них навсегда. И я буду смотреть на тебя. И ты не сможешь выпить!

Уразумев перспективу, Митрич и засобирался. Перво-наперво он поддернул к себе ноги - и ноги послушались так лихо, что выбили коленкой бутылочку обратно за пазуху. Ободренный успехом, хватаясь за колесо походной кухни обеими руками, Митрич стал энергично шевелить туловищем - похоже, он захотел встать; но смог только сесть на корточки, спиной к дому. Он уже точно знал, чего ему надо: бежать; но в то же время он с горечью осознавал себя вовсе не бегущим, а наоборот, сидящим на корточках, спиной к ночной жути; и раз уж не получалось бежать, то Митрич изо всех сил бросил мощнейший взгляд туда, куда нужно было бежать... Но правый глаз его, закрытый съехавшей шапкой, не увидел ничего; левый, хотя и раскрыт был максимально, увидел все те же багровые пятна; сам же Митрич узрел лишь звезды да огни города за рекой...

Бутылочка растекалась за пазухой, и это было хорошо. Но события разворачивались слишком стремительно, чтобы можно было успеть впитать спирт через кожу, и успокоиться, и не побежать... В доме раздались новые звуки. Послышался смех, уже человеческий. "Черепа" - подумал Митрич - "черепа радуются"...

Паша наконец понял, что сторож напуган серьезно; отбросив в сторону чугунный котелок, в который он говорил, создавая интересный акустический эффект, Паша полез к Митричу прямо через окно.

Услышав, что тьма зашевелилась и сползает к нему через проемы, и даже быстро идет, Митрич начал вставать с напряжением штангиста, взявшего непомерный груз... Но встать сразу не вышло.

Да, девочка. Хорошо тебе жить. Легко тебе жить. Ты прямая и честная, и достоинство твое никогда не омрачалось тяжелым проступком... А у взрослых не так. Иногда встать им трудно непомерно, тяжкий груз их давит к земле, и сил человеческих на подъем нет никаких... И не смешно мне совсем смотреть сейчас на Митрича; давай отпустим его, как в лес отпускают лесную зверушку; пусть себе бежит...

Спрыгнув с окна, Паша подошел к Митричу сзади и ободрительно хлопнул его по горбу. С фуфана понялась пыль.

- Не бойся, Митрич! - радостно, как бы во второй раз здороваясь, сказал он - просто ни строить, ни ругаться здесь не надо. Ну подумай - зачем вы здесь со своими рылами грязными? Придут другие люди, настоящие, они и сделают все как надо... Паша и еще что-то хотел сказать назидательное - но Митрич на беседу не остался.

Медленно и величаво, как медленно и величаво разгоняется верблюд, начал разгоняться и Митрич... Но спину свою, жегомую ужасом, он не выпучил, а наоборот, вобрал, потому что всю ночь, по всему лесу радостная тьма текла сзади, и дышала, и хотела хлопнуть!

Утром следующего дня - последнего дня, когда Паша был с нами - Фараон пребывал в выходе из запоя. Состояние духа его было мрачно, так как главную его головную боль - строительство лесного дурдома - снять было пока нечем.

"Поехать бы в Кремль, перебить бы всех" - думал свое обычное Петрович - "да сил пока маловато... Ну что им, гадам, надо? Ну едьте вы в Англию свою, в Израиль свой, ну живите там, ну дайте вы, уроды, пожить нам без вас, ну хоть немного, без всего дурдома вашего"...

Фараон пил зеленый чай, врач и виночерпий подсовывали ему пилюли. Наконец-то одетые девушки моющими пылесосами чистили ковры от всякого, готовя их к новым, уже последним приемам. Советники пили рассол, вспоминали, кого забыли попотчевать - забыть никого ненадежного было нельзя, слабинку почувствовать не должен никто! Вспоминали, прикидывали, откуда еще можно было ждать неприятностей - и вдруг звонок, на личный фараоновый номер...

Фараон взял, но, не желая ничего подносить к уху - поскольку ухо крепилось к больной голове - включил громкую связь... Это была ошибка; есть вещи, которые всем слышать не надо.

Звонил боец, курировавший лесную бестолковщину.

- Петрович, здравствуй, Фараон, пусть всегда будет Солнце! Тут я не понял - наезд, что ли?

- Говори толком. По порядку.

- Короче, кто бытовку привез, говорит - там сторожа нет. Как нет? Я поехал. Точно, нет сторожа! Мужички местные поразбегались, дербанили что-то, и наш шифер в лесок отнесли, листов сто... Я подстрелил одного слегка, с ним и разговорились... Говорит - был сторож, но убежал, дорогу найти не мог, по деревне ихней хорошо побегал ночью... Нашел я его дома. Короче, плохо с ним. Жена плачет. До всякого мы посетителей твоих, Фараон, доводили, но тут другое. Ну, пытали, понятно, морда - как связанного конем по земле волокли, глаза чуть не лишили... Сидит спиной к стене, все лампочки включил, темноты боится... Пьет много, и не пьянеет. И знаешь, что говорит?

- Ну?

- Ну, бред сначала погнал, что не хочет всю жизнь в подвалах впотьмах сидеть. И с тьмой разговаривать... Это ладно. А потом я расслышал, что козлы те ему сказали ниченистроить, и что придут скоро другие, и все сами сделают. Кто другие? Митрича в травмпункт сначала увезли, а теперь, я звонил - в психушку. Ну, найду я сторожа нового - но сам принцип? Кто это? Кто придут другие? Наезд, что ли? Мне что делать, Петрович?

Плохо говорить, когда голова отдыхает, больная особенно... Нужно хотя бы не торопиться... А Фараон, злой на все на свете, и на новость эту досадную, возьми и брякни:

- Найди всех. Исповедуй. Упорных казни.

- Понял, Петрович! Солнечный круг, небо вокруг тебя, Фараон!

А Фараон, схватившись за многострадальную голову, подобно шахматисту с перепоя, искал, с какого боку... какая часть оппозиции... какую начала комбинацию? До чего же сложна жизнь! Теперь вот ему придется отстаивать... от чьих-то наездов... это противное дело так, как будто он всей душой за него... И докажи потом нормальным людям, что ты был против... Как тяжела ты, шапка Мономаха, особенно если не на тех ты головах!..

А Паша, тучи над которым сгущались, выспался сном богатыря. Проводив врубившегося в лес, лосю подобно, Митрича не взглядом, а скорее слухом - доносились и удары тела о деревья, и вскрики, и мольбы через зубовный скрежет - Паша на ощупь пошел к себе в номер, и, сказав в проеме одной из комнат: - "мир праху вашему, отцы и братие!", - залез по балке на свой второй.

Встал он на заре, попил чайку, попрохаживался вокруг брошенного Митричем скарба, посмотрел на керзаки, и, сияя, пошел домой. Музыкальных нашествий на него этим утром не было, но посетило его чувство выполненного долга. Паше даже захотелось поглубже войти во вкус этого хорошего чувства; он решил для себя, что душевное здоровье, им даруемое, будет удерживать человека от бутылки даже тогда, когда живет человек один, неукомплектованный.

Все плохие новости я узнал раньше Паши. Сдали Пашу мужички кирпичные - уверяли, что ночевать в этом страшном месте не отважится больше никто. Бойцы нашли Пашин лежак, и, не увидев ни окурков, ни бутылок, а лишь забытый кистевой эспандер, почесали репу.

Ко мне пришел курьер, сказал готовиться к смерти и из города не уезжать. Я, сказать честно, забеспокоился за свою шкурку. Придут костоломы Петровича - и что, будут они отличать кочегара от кочегара? Нальют в рот водки, сбросят с лестницы, и докатишься до дна уже инвалидом...

А Паша и в ус не дул. "Помрем - всего и делов" - сказал он, когда пришел меня сменить, и попытался улечься на сидение. Но я передал ему всю мою озабоченность.

- Петрович, понятное дело, самодур. Но отменить указа о казни он уже не может, бояться перестанут, - а здесь все на страхе и держится. И если он ни одного указа еще не отменил, то с чего ты взял, что нам повезет? Мы в ситуации несуразной, но опасной.

- Езжай домой. Межзвездыч подменит.

- Нет, давай пропадем вместе.

- Никуда я не побегу. Помру - так помру, а строить не дам. Соберу своих и бунт устрою.

- Этого-то вражки Петровича и ждут. Они к твоим единомышленникам еще несколько тысяч подвезут, и одарят, и напоят, и будешь ты лидер в борьбе с экуменизмом. Правое дело! И если пошатнут Петровича, то сам знаешь, хазарские носы здесь на каждом углу дань собирать будут. И каким добром тебя народ тогда помянет? Все копают под Петровича - и ты с этими гнидами в компании окажешься... Вот чем ночные разговоры в котелок заканчиваются, когда всего замеса не знаешь. Спирт станет и хуже, и дороже... Не допущу!!!

- И делать что, по-твоему?

- Я-то откуда знаю? Так-то по жизни вроде и знаешь что-то, а как прибить могут, и мыслей нет. Спросить у кого, что ли.

- У кого?

- Знать бы... Слушай, а сходи ты в церковь... К настоятелю. К новому, из Львова, не иди, он помощник только; а именно к настоятелю, не спутай. Он мудрый, говорят, все к нему ходят, у кого что. Иди, иди давай, счет на часы идет...

Страшок мой, видимо, передался и Паше, или он о другом чем подумал. Мы скоренько попили чаю, и Паша поплелся по лестнице вверх. В кочегарке дело было.

Редко, очень редко ходил Паша по городу. Во первых, по нашему индустриальному городу ходить Паше было противно, а во-вторых, жизнь свою Паша устроил так, чтобы ходить не было надобности. Разве что в минкультуровский филиал походил Паша с год-полтора, пока его тамошние нравы из себя не вывели... Да, наверное, и из-за этого ассоциации от ходьбы по городу были у Паши строго отрицательные.

Словом, город - не лес. Таково непреодолимое различие, девочка, между миром Божиим и миром человеческим. Один сотворен Любовью, другой - нуждами и монотонностью безрадостного труда. Случайное сборище взаимно озлобленных одиночеств.

Ходить по городу Паша не любил. А церковь наша городская, идти в которую я его убедил, стояла на том аж конце города, рядом с управой, на площади, где во всех остальных провинциальных городах стоят памятники вождю в пропасть. И поволокся Паша в сапогах своих тяжелых через весь город, вдоль дорог, набитых тарахтящими на одном месте грузовиками - и около каждого мочились водилы; по бетонным тротуарам, по плевкам и окуркам... Унылая грязь унылого города! Города, собранного из бетонных плит наспех, по какой-то давно минувшей промышленной нужде; города без леса и без реки, города даже без имени, данного с любовью... Железобетонск! Ну разве это имя? И как вообще здесь может пребывать душа с чувством изящного? И сколько их, этих городков нерусского заложения, разбросанных по земле Русской, как мусор после пьянки бывает разбросан по лесной поляне? Да, горожане украсят их и по силе облагородят; таково врожденное свойство человека - украшать весь окружающий мир. Но одно дело - украшать изначально красивого ребенка, и другое - камуфлировать уродца...

Паша проволокся, гладя в бетон, чтобы не видеть плакатов с планами чьей-то корысти, через весь город - он все время обдумывал свою речь к настоятелю. Чтобы не отнять у занятого человека на свои пустяки много времени, Паша подыскал слова, кратко изъясняющие и злободневную его напасть, и поиски духовные вообще. Что-то скажет ему настоятель? Из книг Паша знал, что такие разговоры - не шутка, что так узнается Воля Божия, и что принять ее надо с верой, не усомнившись, хотя и показаться она может странной и неудобоисполнимой...

Перед входом в церковь Паша долго вытирал сапоги и об газон, и об коврик перед дверью - чтоб не занести прилипший окурок или еще какую гадость. Войдя и робко перекрестившись, он обратился к какой-то женщине - как бы ему найти настоятеля? Вопрос его, тихим голосом заданный, привлек все же внимание еще нескольких неравнодушных женщин... Увидев, что батюшку ищет молодой человек с тонкими чертами лица, с глубоким и усталым взглядом, женщины эти бросились искать батюшку и даже оторвали его от исповеди. Исповедуемая дышала томно и батюшку убегающего провожала глазами влажными... Восторг, восторг блестел в ее глазах...

Паша, как мог, объяснил настоятелю суть вопроса. Остаться ли ему, гражданского ради мужества, в городе, претерпеть ли за упрямство побои или даже самую смерть - или же ему, по слову Писания, егда гонят в одном граде, бежать в другий? Лично он склонен к первому варианту - настолько уж все опротивело, что и жизнь не мила кочегарская; так хоть закончить ярко! Указ Фараона уже вышел. Нужно на что-то решиться, чтобы потом не жалеть... Вопрос важный, и он, Паша, по совету сменщика, решил идти не по самоизбранному пути, а готов он выслушать и исполнить волю свыше - даже если она ему и не по сердцу будет. Вот.

Батюшка, весь мяконький, весь улыбчивый, весь рыженький, переминался под синеньким подрясничком своим, как хомячок. Пашу слушал он невнимательно, он просто нетерпеливо ждал, когда тот закончит; общаясь только со своими восторженными почитательницами, он давно уже навык никого не слушать; речи их были всегда ни о чем, о душе просто... Перебив Пашу при попытке рассказать о своем поиске жизненного пути, батюшка, поглаживая розовые кружева подрясничка беленькими пальчиками, уже начал было одну из своих речей о духовной любви... от которых женщины закатывали глаза... Но вовремя спохватился, разглядев, что перед ним - человек-сталь. Батюшка вздохнул, собрался, настроился и сказал свою самую мужественную, свою самую суровую в жизни проповедь.

- Уезжать, не уезжать - не в том дело, Павлик. Все это совсем неважно, и ты поступай, как сам знаешь. На то она и есть, христианская свобода!

Главное, Павлик, в том, чтобы ты научился побеждать мир.

Побеждай, Павлик, мир адгезионным износом... Ты не знаешь, что это такое? Ну и ну... Сразу видно, что ты cвятых отцов не читаешь. Но я тебе объясню. Не зря же ты сюда пришел, верно? Зря ничего не бывает. Все чисто по промыслу. Это о твоем спасении промысел, и ты сейчас слушай и запоминай... Будь внимателен. Готов?

Побеждай, Павлик, мир адгезионным износом! Это просто. Действуй так. Если увидишь где что стоящее - контору какую, дело какое выгодное, бизнес у кого-то удачно пошел... То ты в это общество успешных людей должен вонзиться, как меч веры. Они охнут, но отторгнуть не смогут - ты будь тверд, стой на камени... Ничто не должно в тот момент поколебать тебя в исповедаии твоем!

И затем, обычным порядком, к тебе обязательно прилипнет вся плоть ихнего предприятия - деньги, связи, информация полезная, которая и как компромат пригодиться при случае может... И когда облипнешь хорошо, когда все для церкви полезное прирастет к тебе как к родному - вырви себя из падшего их мира прелюбодейного! Без жалости! И уйди от них, и не слушай упреков их, и отряси на них и прах сандалий своих! Да! Трудный момент, и друзья там могут уже появиться - но дружба с миром есть вражда против Бога... И, как покончишь с ними, сразу вспомни о десятине. Впрочем, десятина - это так, для маловерных... Теплохладные только десятину дают... Настоящий верующий всегда половину отдаст, да и за другую, что себе тайком присвоил, совесть его мучить будет беспощадно... Совесть, Павлик - это голос Божий в душах наших. Слушайся ее всегда, особенно когда за половину укорять будет... Она нас к покаянию и приводит... Приходи каяться, приходи. Без исповеди заедят человека пороки, жадность несытая... Иуда вот жадиной оказался - и смотри, как неудачно карьеру закончил... А такие перспективы были у человека! Эх... И еще вот что. Жизнь, Павлик, многообразна. Всех ее явлений сразу не уловишь, но широту восприятия, способность ухватиться за все ты в себе развивай... Это я к тому, что всегда можно и на двух, и на трех работах крутиться, и сразу в несколько дел вонзаться! Да! Вот и Патриарх наш, как ты и сам знаешь, раввинит по совместительству... А что? И нашим, и вашим, и всем хорошо, и в семью прибыток... Да... В трудовой у него, говорят, и штамп новый поставить некуда... И ВСЦ, и синагога, и все кирхи и костелы и капища сотрудником держат... С буддистами он буддист, с кришнаитами кришна; для всех он стал всем, чтобы приобрести хоть что-нибудь... Пример со старших брать - это всегда правильно, на то они и иерархи... Тут батюшка на секунду задумался о чем-то своем... - Это ж надо... На такую высоту залез, и не сковырнешь его оттуда... Это ж какие резервные возможности организма в себе раскрыть надо... Очнувшись, батюшка продолжал строго: - Так вот. Ты мне первому открылся? Первому? Значит, я теперь навсегда твой духовник. К другому не ходи. Духовное предательство - дело самое страшное. Приходи, облегчай совесть, на новые дела благословляйся. Жить в послушании - половина спасения. А гитару ты брось. Дерево по плодам судят. Где толк с деревяшки этой для церкви? Нет денег - значит, смоковница она бесплодная, а все эти бесплатные занятия на суде будут во огнь вметаемы. Дни лукави суть, не траться попусту, а торопись плод веры принести в сокровищницу церковную... ПАВЕЛ!!!

Паша не смотрел новости и не знал, что громкое "Павел" в конце репортажа означает включение обратной связи. Он недоуменно посмотрел на батюшку. Тот торопливо благословил недотепу и убежал обратно к женщине, уже подсохшие глаза которой смотрели на Пашу со злостью...

Сподобившись окормления сего, поволокся Паша наш обратно домой через весь город, по дороге на ларьки с бормотушкой поглядывая - и если б не пустые карманы, то обязательно залил бы он сладость беседы духовной питьем горьким... Пришел он в кочегарку ко мне совсем разбитым.

- Ну что? Как? - Пристал к нему я с порога.

- Нормально.

- Что нормально?

- Все нормально.

- Что делать будем?

- Не знаю.

Это был, учитывая усталость Пашину, разговор с самнабулом. Паша полулег на сидение и просто засыпал.

- Убегаем?

- Как хочешь. Это неважно. Живи как хочешь. Свобода.

- Ну как же неважно? Очень важно!

- Главное - победить мир.

- Зачем?

- Чтобы взять с него деньги. Деньги надо сочно собирать.

- Зачем нам деньги?

- Чтобы отдать настоятелю.

- Все отдать?

- Нет, половину. Но другую ты как бы утаил. И будешь каяться, и он на все благословит...

- Стоп. Ты с настоятелем говорил? Ты не на новенького нарвался? Я же говорил - не спутай...

- Не спутал. С настоятелем. Его женщины любят...

- Ничего я не понял. Бред какой-то. Подремай, Паш, дверь подопри ломиком, никому не открывай, я мигом!

И я пошел скоренько в соседний дом, к жене Полиглотыча. Она очень обрадовалась, что и я интересуюсь историей, случившейся на их приходе, и рассказала мне историю их прихода всю, подробно, начиная с Крещения Руси.

А закончила она рассказами о том, что новенький из Львова настоятеля подсидел, и до операции довел, и линкольн навигатор тюнингованый, объем девять литров, владыке подарил, и тот новенькому грамоту дал, и храм с помощью милиции отобрали; и что о. Петр теперь заштатным будет, и что он сам не против, потому что непоминающий; но приход разделился, и которые не с о. Петром, все недуховные, и на службах улыбаются, и сало едят как Дарвинюк, всегда; а верные о.Петра ничему не поддаются, даже его, отца Петра, советам; и все отвергли; и номера отвергли, и паспорта отвергли, и пенсионные отвергли, и билеты в трамвай отвергли, и это грех; и ездят без греха, зайцами; и сотовые отвергли, и ходят только с рупорами, и переговариваются только в рупор, чтобы избежать тотальной слежки антихриста; и каются у отца Петра дома, и что его вчера на дорогой машине с больницы привезли, и к нему уже очередь, и что все его уважают, и что он монархист потомственный, и катакомбник, и с зарубежниками в переписке; и что он подвижник, обезболивающие пьет только на людях, а когда один - не пьет, плоть истязает, и что он прозорливый, и все сто раз убедились, что это так; и что операция была на сердце, и врачи сказали, что это - от поста, и от нервов, и все его жалеют, и что она рассказала ему на последней исповеди, и что он ей посоветовал... и что она ему расскажет в следующий раз - ты только не перебивай...

Поняв наконец, что разговор только начался, я горько вскрикнул и начал убегать зигзагами, боясь ее просьбы дослушать, как пули...

Но в кочегарку я влетел на подъеме - Паша, разумеется, не закрылся и спал; спал беспечно, как казак в Гоголевском "Тарасе Бульбе"! Прямо на дороге... Пользуясь случаем, я отомстил за все мои пробуждения - и пропел над ним что-то им не любимое; мой гадкий голос и отсутствие слуха пробудили Пашу очень быстро.

- Паш, пьем чай и идем в лес.

- Что еще? На природе хочешь?

Он имел в виду - "закончить путь свой".

- Идем к отцу Петру. Он - бывший настоятель, а ты львовского басни слушал. Отца Петра с больницы уже привезли, он дома, все нормально будет!

- Не пойду. Устал. Хватит.

- Нет, пойдем. Не пожалеешь.

Мы попили чаю, ожили, и вышли из кочегарки с осторожностью и серьезом разведгруппы.

В подъезде никого. Хорошо. Бесшумными котами мы поднялись на второй; квартирой прошли на балкон - и Паша, не знаю зачем, повесил на плечо гитару в чехле. Решил предстать пред старцем во всех грехах честно, находясь еще под впечатлением от львовского? Или сыграть нечто, что показало бы человеку строго церковному, что музыкой тоже можно мыслить праведно? Не знаю, мне было не до вопросов, я уже был занят собой.

Рукопись девятая.

Жил о. Петр в той самой деревушке, мужички которой кирпич из монастырских строений добывали.

Подвиги Пашины, оказывается, дошли и до о. Петра. " И живет в тех руинах - народ молвил - парень молодой. И стоит за место то твердо, как за родное. И нету никакого с ним сладу. Раз даже четверо мужиков покрепче собрались, с монтировками, да и они не одолели. Он в доме все ходы-выходы знает, по балкам упавшим на второй этаж забегает, и кругами всех водит, из лазеек своих возникает внезапно и бьет по одному! Да! И весело ему. А потом сволочет в кучу и речь над телами скажет. Злые все на него, а победы нету - он бесстрашен и молниеносен, и девки по нем сохнут. Вот."

О. Петр слушал этот эпос в сладость - и все ждал Пашу... И думается мне, девочка, что и Бог так же ждет, когда потеряет человек интерес и к подвигам своим, и ко всей своей жизни, и возжаждет жизни иного качества - вкус которой, кроме как от человека Божиего, получить не от кого...

Шли мы лесом. Идти лесом - это идти не городом. Здесь каждая деталь не человеком сделана, а есть самостоятельное творение, как и Творец доброжелательное и мирное... Уходя от Железобетонска, мы и от тревог своих уходили; подходя же к дому о. Петра, мы страшились уже скорее встречи с аскетом, знающим грехи наши...

Волновались мы зря. Геронта сидел в беседке, весь такой располагающий, весь в греческой скуфейке,и играл на гитаре! Иногда ему мешала борода - и надо было видеть, как он ее пугал строгостью лица - но она, хотя и боялась, лезла играть тоже!

Сейчас, спустя годы, вспоминая этот самый в моей жизни важный час, я понимаю - геронта уже много лет не брал в руки гитару, а взял ее только для начала разговора с Пашей.

А знаешь, девочка, как я это понял? А так: кот геронты, зная все вокруг хорошо, был шокирован этим звукоиздаванием - и не меньше бороды лез лапой к струнам...

Нам геронта взглядом показал на плетеные стулья; мы сели; вскоре он намекнул Паше, чтобы тот расчехлил инструмент и не сидел сиднем... Сначала Паша повторял аккорды; затем геронта стал играть соло, а потом и импровизировать... Устав смотреть, как они переглядываются и перебрасываются идеями, я стал озираться внимательнее...

Эх, девочка! Разбогатею, найду время - обязательно себе такую же беседку построю! Виноград кругом, как забор; все добротное, мебель плетеная. Стол дубовый, на нем - самовар, и мед, и кружки... Самое место для свободных часов, не хуже Пашиного балкона... На столе особняком стояла котомка с какою-то в ней вещью немалою; и завязана, и даже как-бы опечатана та котомка была...

Здесь геронта от радости кратко рассмеялся - и я расслышал, что тему свою они обыгрывали уже в джазе. Паша активно мочил корки.

Виноград умудрялся в такт "семь восьмых" шевелить листами - и подумалось мне, что вся эта приятная беседка любит, чтобы все здесь было тактично. Я решил разговора об указе фараонове не заводить, разве что беседа сама собой коснется - и за благоразумие свое (редкий случай) сам на себя и порадовался (случай частый).

- Утешен, утешен зело - сказал через пол - часа геронта. И все-таки позволь мне, Паша, не согласиться с убеждением твоим насчет того, что музыка есть искусство наивысшее. Раз уж она без-образна, наименее плотяна - по сравнению с живописью и архитектурой, к примеру. По-твоему выходит, что если нет материальности, трехмерности - то это надмирность, духовность. Если ты и прав, то в очень узком смысле.

Музыка, как ни возвышена и прекрасна сама по себе, передает лишь настроения, состояния - а духу человеческому потребно знание, ведение. Оно же передается словом, либо мыслию вне слова. Молчание, таинство будущего века, будет изобилием ведения - а это ближе к слову, чем к музыке. В нашем же земном житии слово жизни нам необходимо как... тут геронта, ища у беседки помощи в подборе образа, остановился взглядом на самоваре - как вода в пустыне, а музыка - это как мед... Она сладка, но что она без воды? Она даже приторной стать может, когда пытаемся ею утолить жажду истины...

Я приметил тут, девочка, что о. Петр успел с благодарностью за подсказку самовару кивнуть - а тот, радуясь, что вовремя пригодился, стал нагреваться и от прилива горячих чувств закипел.

- А давай мы, Паша, с тобой будем меняться. Ты больше в жизни играл, чем познавал, а я - наоборот. Поэтому отдай ты мне самую дорогую тебе гитару, а я тебе - самую дорогую мне книгу.

Книга, наверное, была в котомке - потому как Паша сразу переложил котомку себе на колени и не выпускал из рук уже никогда, до конца жизни.

Он и чай пил через нее - и геронта не сказал ему - отложи, жить мешает...

- А дело ваше простое. И знаю я его не по прозорливости, как у всех у вас принято считать - а просто Петрович приезжал, в фараонстве каялся. Симпатичен мне он, повечерять с ним хочется - мне такой ракитки славной привезли! Да не вышло - пришлось влепить ему эпитимийку... Уж и не знаю, как он с аналоем своим (это живот, девочка) поклоны творить будет... И хочется взять на себя половину - да все уже, откланялся...

И нам стало грустно за его здоровье. Какая несправедливость! Апогеич пьет любую отраву по литру в день - и ходит, лыбится; анекоты свои эротические разносит; а у человека, слово которого на вес золота, жизнь проходит как страдание!

- Плохое у Петровича положение. Он - вельможа, указа отменить не может, а выполнить - и подавно. Он просит... И я вот к просьбе его присоединяюсь - вы уж войдите в наше положение, братики... Хорошо бы вам уехать - а расходы он на себя берет, само собой... Мы с Пашей, само собой, дали согласие.

(Фараону поклоны влепил, а нас просит осторожно - подумал я - как же понимать? Наверное, Петрович ему свой, а мы пока чужие).

Когда мы великодушно разрешили геронте спасти нас от казни и одарить деньгами, он ожил и повеселел.

- Вот и славно! Одно дело уладили. Чего бы вам сказать на путь-дорожку... Всяко может быть - может, и не придется увидеться... Все вот идут сюда и ждут чего-то сверхъестественного... А я с народом люблю говорить только о вещах естественных.

Первое, самое естественное человеку дело - это быть ему в Богообщении. Тема эта велика, и не на страницах шутовской твоей книги ее затрагивать - здесь геронта глянул на меня недовольно - но приходится пользоваться теми средствами, какие мир этот падший предоставить может. Будем поэтому кратки.

И так, Богообщение - дело для человека и самое естественное, и самое жизненно необходимое. Так уж сотворил нас наш Создатель - для преискреннейшего с ним общения в великой любви. И не для чего больше. И терпеливо он ждет, когда на его любовь ответит наконец и человек взаимностью.

Но глупые люди живут противоестественно. Они не знают, что дух их безмерный только в безмерном Божестве живет своей настоящей жизнью - и понимают жизнь как поиск счастья, а то и просто комфорта и наслаждений. Горе имеем сердца! Но люди имеют сердца долу, и где они только не ищут, бедные, утех своих... И хорошо еще, если это - любовь земная, романтика, дом и дети, науки и искусства, путешествия и творчество... Хотя бы не в страстях грубых насыщение... Но где бы человек не искал, чем бы он ни пытался заполнить себя... либо пустота его ждет, либо дух его безмерный, удовлетворением похотей питаемый, придаст страстям своим свою безмерность - и попробуй ты их удовлетвори! Да, жалок человек без веры...

А ведь действительно это так, девочка! Чем только мы не живем, чему только не отдаемся самозабвенно! Тысячи сладких увлечений... Вот и я, усталый кочегар своей внутренней жизни... Сколько лет грел себя черным углем тяжелого рока - добываемого, быть может, из самых инфернальных глубин... И в топке моей теперь - темень, зола, да холод.

- И так - жить человеку в Любви Божией - есть дело самое естественное и счастье самое настоящее. Но от естества собственного мы, вследствии греха, ушли далече-далече. Но Бог все же недалеко от каждого из нас - и давай-ка мы поговорим о том, как нам практически жить нормальной жизнью, здесь и сейчас.

Хорошо человеку проходить земное странствование покаянно пред Богом, и иметь при этом применение всем своим добрым свойствам. Хорошо иметь единодушную жену, дом, отдельный от тещи... без простых радостей тоскливо будет... Но это еще не жизнь. Это женщине для счастья хватает жить в любви мужа, в своем доме, в своих детях - мужчина же сотворен не так, телевизору не верьте... Мужчине нужно дело. Он деятельностью обращен во вне: к обществу, к Богу. Человеку-простецу нужно ремесло - совершенствуясь в котором, он улучшит жизнь своей земли.

Человеку же с призванием нужно уже служение - Богу, Церкви, Родине. Ремеслом и семьей он сыт не будет. Он - не гречкосей и не свинопас. Временами он будет, даже при всем своем благополучии сознавать себя живущим не своей жизнью! И будет прав! Чувство это духовного порядка - оно может противоречить всей окружающей человека действительности; и никто никогда, особенно жена собственная, не смогут убедить человека, что все хорошо; кроме благополучной окружающей действительности, человек имеет дейсвительность внутреннюю - а она реальней предметов материального мира. Совесть необманываема.

А ведь действительно это так, девочка! Живем, живем, крутимся во всю - и до того же противной собственная жизнь бывает... Для потомства все животные живут - а ведь с нас другой спрос будет... Вот и я, усталый сменщик человека, прожил свою жизнь без единого дела, весомого пред лицом Вечности - и совесть моя меня не любит... Как могу, на пределе возможностей, содержу семью - и все; но это и животные делают, и порой лучше, чем я!

- А теперь, братики, скажу я вам то, чего ради ко мне идти только и стоило. Слушайте.

Как же нам так прожить, чтобы и в Богообщении пребывать посильном, и в Церкви быть истинной и благодатной? Чтобы и семейные радости иметь - сколько Бог дарует; и ремеслом, и призванием Отчизне послужить? И чтобы совесть не тоской давила о "жизни мимо", а радовала и бодрила? Чтобы каждый день был благотворен, весом и дорог пред лицем Вечности? Чтобы все наши способности не отмирали неприметно, а росли? Можно ли так прожить в этом гнилом и лживом мире, где все против человека, где нет уже давно ничего неизуродованного? Перигеич сказал бы - нет, прогнило все, давай выпьем и забудем. Но он неправ, потому что не имеет веры и ведения. Мир не таков, как его видят современники. Путь к свету есть, он прост и традиционен, и он в себе фокусирует все те земные и небесные блага, о которых мы говорили. И какого бы склада ни был человек - от дикаря до академика, от домохозяйки до полководца - лишь на этом пути он найдет подлинное Бытие.

Паша был заинтригован до предела, а я вот начал как-бы дремать. Я ведь с ночной смены, девочка, да и вообще... Я когда серьезное что читаю или слышу, всегда спать клонит... Так что я от беседы ихней как-бы абстрагировался, и сидел особнячком - но речь запомнил досконально, и повторяю ее тебе слово в слово - а вдруг ты, пусть и уехавшая, но все же Пашина подруга, и во всем с ним единодушна? Он, я помню, слушал трепетно и ношу в котомке временами прижимал к груди.

- Догадываешься, братик? В чем конкретно сходится все? И счастье, и смысл, и служение, и истина? И Любовь Божия? Догадываешься, молодец! Нету у русского человека иного пути, кроме служения верой и правдой Государю своему!

Царь. Помазанник Божий. Чтобы сказать о нем - нужно прежде сказать о Святом Духе, который на нем почивает. Сказать о Боге полноценно невозможно; но все же вспомним о некоторых свойствах Его.

Дух Святый - это добрая Мощь. Это Сила из сил. Это Величие и Благородство. И в то же время - это кротость и деятельная забота о всяком малом существе... Прикосновение его для души незабываемо; оно меняет человека; от некрасоты своей начинали плакать и суровые воеводы! Целые гимны благодарности воспевали пережившие миг прикосновения Его... О, сколько нужно сказать... Не с чем сравнить... Геронта поводил глазами по беседке - но ничто не решилось быть тою вещью, от которой могла взяться мысль для описания Бога.

- А Царь наш русский... Это человек, человек со всею нашею поврежденностью... Плоть от плоти нашея... Но на Него излито дарований Духа столько, сколько природа наша вместить только и может... Вот почему Царь наш русский благороден Богоподобно; любвеобилен и заботлив Богоподобно; Богоподобно кроток; смел как лев; отважен как самый храбрый воин; ясность и широта ума, изящество и легкость мышления - с нами, с помраченными, тоже мало сравнимы... Ну, кто? (Вызвался опять самовар).

Да. Не тепл и не холоден наш Государь. Любит он народ свой горячо, и этим чувством он в жизни и движим. Благополучие подданых ему своего стократно дороже. Всякая бедность, голод в каком-то конце империи есть для него драма личная. Об убитых в боях и покалеченных плачет как о детях собственных.

Долготерпелив он Богоподобно; вероломства и предательсва иудины готов прощать без меры; миловать ему отрадно - казнить больно. Бога не видел никто никогда; Его и Ангелам, и человекам явил Христос; но и Воплощению Христову мы не современники. Так что если захочешь увидеть личные качества Христовы - посмотри на лики Царей наших русских... Каждый из них явил собою какие-то свойства Христовы, какие-то его служения... И если у тебя к Государям нашим зародятся отношения личные - значит, ты что-то понял в христианстве...

Вот, братики, увидали мы с вами, кто есть Помазанник в Церкви. А теперь глянем, что он есть в истории.

На нашем пути жизненном что человеку, что народу нужно от Бога водительство. Мы их видим как благодеяния и наказания. Блага духовные - это просвещение, освящение. Искупление - прежде всего. Руководство на пути в отечество небесное.

А земные наши нужды - это обустройство государственное, и выработка многих законов необходимых, чтобы все окончательно не перегрызлись; и собирание народа воедино, и бесконечные нужды житейские, и защита от врагов тьмочисленных - и изнутри враги, и снаружи. И мечом, и молитвой. И нету благ никаких - ни духовных, ни насущных - которые пришли бы народу без посредства Царей. Изучите историю не по подлецам - и вы увидите, что злобные и тупые, склонные к взаимоистреблению толпы лишь Князи да Цари собирали в народ, способный выжить; и все - трудами неусыпными... Защищали собою люди своя... Дмитрий Донской был найден на поле Куликовом едва живым, простым ратником... Да и кто из них прожил спокойно и преставился в "старости мастите"? Кого не убили печали, труды неподъемные да жидята внедрившиеся? Вообщем, Царь в истории - это столько благ людям, сколько может нам дать Промысел Божий - ведь не только в милостях нам купаться; греховность наша испрашивает у Бога вразумлений! Бог по естеству своему благ; мы, мы вынуждаем его давать нам горькое; Помазанник Божий тоже благ - по Помазанию. Но Бог, действуя через его освященную совесть, внушает ему быть иногда строгим.

А иногда Государь и непонятнен для современников - ведь Он, водительствуя народ свой, видит не только сиюминутные выгоды, а охватывает взором и все прошлое наше, и всю будущность нашу; и знает путь наш; и хранит достоинство наше историческое не меньше чем границы... Поэтому Он делает народу своему только те блага, которые допустил промысел Божий; не все же, что кажется прибыльным, для духовного пути полезно!

Эх, если бы не грехи, да ереси, да не измены - жили бы мы в такой благодати! И Помазанник не был бы отнят от нас... Бог бы нас только и миловал; и был бы у каждого дом, от тещи отдельный; и любимая жена была бы дана каждому; и ремесло по наклонностям, и служение по призванию - и во всем, во всем этом возделывании сада земли русской первым работником был бы сидящий на троне... Во все, во все Он бы вник душею своей всеобъемлющей...

О. Петр забыл обо всех своих болезнях. Врачи запретили ему волноваться - а он взволнован был без меры. Он сиял. Думаю, что его любовь к Царю в этот час была не безответной! А убивали его, я думаю, совсем другие волнения. Ведь ему приходилось когда-то сослужить с теми, кто Царя именно не любит, и сердца священников таких его страшили. С религией антихриста геронта был знаком не из книг...

А сейчас в беседке стояла благодать. Самовар любил Царя. Виноград любил Царя. И солнце русское, и русское небо; и лес и зверушки лесные, и вся-вся русская земля - все, что хочет жить лишь согреваемое светом Божиим - все живое любило Царя и хотело его поскорее увидеть!

И грустно мне стало, девочка, что придется нам из беседки этой с живым виноградом пойти в Железобетонск, где между серыми домами ходят унылые люди, которые Царей совсем не любят и книжки про них читают лживые. На них и солнце от того не светит - и все их небо есть низкая серость.

И еще я задумался о том, что пусть и не так обильно, но все же не только у русских царей есть величие и народная любовь. Вот японские трехстишия... Времен средневековья... Трудно дословно вспомнить, но чем я не поэт? Слушай.

Когда великий император дал приказ, и я пошел на дальнюю границу, ты помахала мне веточкой сирени. На горном перевале сиренью лед блестел - я вспомнил о тебе... Хорошо, правда? Во всех народах, во все времена одно и то же - любимая, родина, император, долг, подвиг, Небо. У Китая много серьезной литературы об императорской власти. Он у них"сын неба". Говорят - почитать стоит, для общего развития... Пока жиды Европу не замутили, и там народная любовь к королям была, и культурные ценности народы создавали в основном в периоды монархические... Действительно, так оно и есть - любимая, долг, служба, император, Небо - вещи естественные во всех племенах. В природу человека, наверное, вложены...

А церковники, гады, говорят, что нам нужно любить только морды жидовские, за них как за власти молиться, неприязнью к Государю питаться как благодатью и деньги нести, нести, нести. Уже каждый день в новостях торцы их лукавые... Всю историю пастыри учили одному, а эти теперь, в угоду поработителям, противоположному... "Освященный Собор"... Да просто группировка архиереев с нетрадиционной духовной ориентацией - и все! Еретики проклятые, это из-за них у меня до сих пор нету дома от тещи отдельного...

- Ну, ты, обличитель иерархов! - вдруг ко мне обратился геронта - на себя-то тоже смотреть нужно! Сам-то сначала прекрати учетчиц дров в кочегарку заманивать! Условия труда ему, видите ли, показать необходимо... Хорошо устроился... И потом - ну чего ты там у себя в восьмой рукописи понаписал? Ну с чего ты взял, что Патриарх раввинит по совместительству? Это в христианстве он - по совместительству! Не знаешь - не пиши! Они только внешне вышли от нас; они никогда и не были наши... Иди, вон, возница фараонов привез тебе твою радость...

Сказать честно, за обличение перед всей беседкой насчет учетчиц на геронту я как бы обиделся - и потому вышел из беседки быстро. О чем говорили без меня - не знаю.

К калитке подъехал хаммер; из него вылез Васек и пошел ко мне с портфелем.

- Тикайте скорей. Тикайте. Под шумок этот с указом о казни козел какой-то киллеров с Москвы вызвал. Хорошо - есть и там люди у Петровича, дали знать... Едут уже. Тикайте. Не сможем мы по всем крышам снайперов искать. Да и просто через ларек отравить могут... Короче, проплатили их, ни с чем они не уедут! Вот вам от Петровича, здесь через Турцию...

Передавая портфель, Васек его автоматом раскрыл - засвидетельствовать. Там были паспорта, визы, билеты... и... и... деньги... деньги... Много... Пачки... Разные... Деньги... Красивые-красивые пачки... Большие-большие деньги! Ура! Я всегда знал, что в жизни повезет и мне. У каждого, у каждого свой звездный час в запасе...

Весь мир забыт. Говори, говори в котелки звездными ночами, друг мой Паша! Издавай свои чудесные указы, жестокий щедрый Фараон! Здоровья тебе, мудрый геронта! Никогда столько шекелей я ни то чтобы не имел - я их и не видел! А теперь половина - моя! О, могущество богатства! Как легка и прекрасна жизнь! Все, все на что я и накопить-то не надеялся - все мне поднесут с уважением неподдельным... Была бы жена - колье любое... А теперь их несколько брать придется... Нет, просто духов им наберу - но самых дорогих, строго не подделки... Ну, и просто денег дам, пусть оденутся, нет времени по бутикам походить с каждой... Киллеры проклятые едут, торопят, как не вовремя! Сейчас со вкусом пожить надо... Проплатить что ли, чтобы грохнули их? С Васьком можно дела делать - может, нанять? Но Васек уехал - пока я, на пеньке сидючи, покачиваясь и бормоча, мутно глядел в портфель и медитировал.

Возвращались мы порознь. Не знаю, как на Пашу действовала его ноша, но на меня мой портфель действовал магически.

Временами весь этот постылый мир пропадал предо мною; вместо тропинки я видел незнакомые аэропорты, улыбчивых стюардесс... Я прямо в кресле, при "ноу смокинг", пил первосортное белое вино и трубкою курил табак настолько солидный, что взимал плату с обоняющих его... Затем - таксо; носильщик подбежал было - но багажа-то у меня нету (не брать же мне в тропики свой фуфан, натурально!) - а портфельчик-то я ему не дал! На чай дал, а портфельчик я держал крепко, как Паша котомку свою...

Затем - он...

Берег океана. Достались же края неграм всяким... Искрится, искрится солнце в волнах! Имея фоном по талию жаркий желтый песок, а от купальника - синь воды, она, эта стройная мулатка, стала скромно купальник расстегивать... Но тут нас смутил проклятый камаз! Он тронулся с ревом, этот мазутный арбузовоз, испустив демоноподобное облако. Оказывается, я уже вошел в город... Острое зловоние дизельного выхлопа... Так вот оно от куда пошло, слово "зловоние"!.. Острое зловоние дизельного выхлопа и океанический бриз оказались вещами несовместными... Яркое и сладкое видение мое стало таять, и прямо сквозь него злорадно предстали взору моему злые грани Железобетонска...

Но шиш вам! Я не нищий. Это сегодня утром заскрипел бы я в очередной раз зубами от очередного удара по нежной психике моей; но теперь я - это Я, и сегодня я от вас, от уродов, уеду, и вы будете сами камазы свои нюхать носами горными своими... Прямо к глушаку прильните... Не уходи с песка, мулатка! Я мигом, ведь все уже подвластно мне... Ты считай, что я на север улетел болотных ягодок тебе купить - и уже билет обратный у меня в портфеле... Коричневый кожаный портфель! Рыбка, рыбка золотая! Как, как могли мы столько лет не знать друг друга? Эх, жизнь...

Только не забыть отослать домой перевод. Ну, друганам грошей подкинуть... Нехорошо так уезжать.

Начал я с того, что взял у Барбары сосудец пива - да заодно и все долги за всех отдал одним махом. За мной погнались, но я ушел, сбив погоню оставленной на лавке пол-бутылкой. Они затолпились вокруг нее, и, как будут пить - обговорили заранее, разметив паи проведением пальца. Но все равно - когда один пил свою долю, обнажая кадык, другой держал пальцами его горло, страхуясь.

А я пошел к Игуадонычу. Чтоб жена не прогнала с порога, я сказал, что принес долг. Быв пущен на кухню, я дал ей денег - и она вздохнула облегченно. Гора, тяжелая гора унижений бедности разом упала с ее плеч... Все долги будут розданы, школьные взносы уплачены... Она поняла, конечно, что не долг это, и потому посидеть с Игуадонычем разрешила и посидели мы хорошо.

Потом я пошел к Межзвездычу с коньяком самым дорогим, что был у нас в городе; говорят, сам Фараон пил только его. Догорущий коньяк дошел до черных бездн Межзвездыча удачно, и мы коснулись многоих тем. Когда мы перешли в область психологии, Межзвездыч высказал мысль, что разнообразие причин, разделяющих людей - кажущееся; причина одна, и она даже не в том, что в людях есть зло; оно всегда преодолимо; а в том, что нет в людях какой-то общей, высокой, и в то же время конкретной любви. Здесь я забросил Межзвездычу несколько мыслей об общенародной любви к Отцу Отечества, почерпнутых два часа назад в беседке - и Межзвездыч расстрогался вдруг чуть не до слез, чего с ним никогда не бывало! Я оставил его на этой хорошей ноте и пошел к Полиглотычу - разумеется, не с пустыми руками.

Напитки мои он пробовал удивленно и все сам себе не верил - в них совсем не было ядов! Вот почему буржуи живут долго. Разговор как-то сам собой свелся к тому, что наша простая русская водка сто лет назад тоже была хорошей, не хуже бренди этого, потому что правительство Царское во все вникало, и жидов бракоделов могло примучить... А сейчас... И как мы живы вообще?

А потом пришла его жена и я узнал сразу все обо всем - и, испугавшись еще больших объемов информации, ушел к Перигеичу. По-моему, меня провожали кто-то незнакомые, и рекомендовали отменные виски в новом магазине для богачей. Затем мы вроде как познакомились пробуя эти виски, но к Перигеичу я все же попал.

- Люблю я смотреть на бутылку - сказал Перигеич после первой кружки - и знаешь почему? Все просто. Ты посмотри . Она стоит дном вниз, а горлом - в верх. Заметь, только она одна в целом мире так стоит. Весь остальной мир какой-то перевернутый.

Все, все в верх ногами, пропади оно пропадом! Здравоохранение здоровье гнобит, внедряет вредные вакцины. Прививки! Срочно! Канареечный грипп! Паника! Обдурили народ, и последние гроши люди отдают, чтобы гадость им вкололи. Выпили бы лучше перцовки, дурачье! Должен минздрав за здоровье нации напрягаться - а он первый и травит!

Управление по борьбе с наркотой всю наркоту и ввозит. И не только у нас это, так во многих странах...

Госбезопасность дома с людьми взрывает! В бывших республиках ненависть к русским разжигали, а русским в землячества объединяться не давали... Ой нет, их преступлений за один тост не перечислить... Оружие на Кавказ зверькам этим возили, прямо из Москвы...

Педагогика всех дебилами сделать норовит - чтобы русские негров умнее не были... Учебники, программы - одни других замороченнее; отношения школьные тоже как у негров скоро будут...

А еда! Не за столом говорить, из чего ее делают! Кормовые добавки - так это отдельная тема... В некоторых странах вообще нет кладбищ животных. Все, что сдохло - в переработку. Зоопарки, фермы, просто собаку неделю назад сбили. Все сырье. Переработают мерзость эту - и в корм животным, а откормленное - в корм третьим странам, нам то есть...

Средства информации - то есть, по идее, правдовещатели - первые лжецы, чтоб они сдохли все вместе! Как посмотришь новости, или программу аналитическую - так и охота, чтоб башня ихняя провалилась поскорей.

Поля зарастают сколько лет. Главнокомандующий армию рушит. Все, все в верх дном... И как кульминация - первоиерарх, первый блюститель чистоты веры - первый еретик! Во как! Все в верх дном! И чтобы претерпеть все это, приходиться мне смотреть на бутылку, которая одна стоит дном вниз, а горлышком в верх... Давай выпьем и забудем! Пропади все поскорей! Наливай!

- У меня тост - сказал я.

- Ну-ка, ну-ка.

- Ты вот перечислял по порядку, Перигеич, что у нас перевернуто. Так можно долго говорить. А я скажу кратко.

Перевернута русская земля. Русские внизу, жиды наверху. А должно быть наоборот. Так?

- Так. (Перигеич напрягал мозг).

- Кучу жидов наверху представить легко - включил заседание думы и увидел. Так?

- Так.

- А кучу русских ты можешь себе наверху представить? Как они там озарение для страны нашли, после того как целый день "пряхуся между собою"? Лицо Руси - может ли быть многоликое?

Нет. Только единоначалие.

Россия на ногах - это Царь в головах. Только так мы из "третьей страны" станем Третьим Римом!

Тост всем понравился, хотя был и непривычен.

От Перигеича я вышел уже в ореоле славы. Все незнакомые кочегары стали уже знакомыми, приходили все новые, и мне казалось, что почет мне воздается не только за чудесный портфель (который я уже пару раз чуть не забыл на лавках - хорошо, свита при начале шествий мне влагала его в руку, как атрибут власти) - а ценили меня за то, что я, дав кочегарам заморские вина щедро, дал и всей этой... Прости, Господи, пьянке какой-то другой, новый свет...

Поначалу я ходил от кочегарки к кочегарке со своей свитой так же, как в новостях патриарх обходит свои приходы и епархии... Первое время было весело, постилали коврики при входах, пели многолетие и мне и Петровичу... Вспоминали всешутейший и всепьянейший. Затем противно как-то стало демона этого передразнивать. Я встал на лавку. (Собрался почти весь город).

- Братцы! - обратился я к кочегарам - уже темно, и лики ваши видно плохо. Но вижу я, что у всех у нас сегодня праздник. И не в том дело, что дал нам барин на разговины. Можно и банк ограбить - а радости такой не будет.

Нет, здесь другое. Сегодня один из нас перестал быть кочегаром, а стал человеком. Он нашел себя, свое дело жизни. В чем оно - я не знаю, пока ему это говорили, я из беседки вышел деньги для праздника получать. Но он его нашел, это факт, оно у него и в сердце и в котомке, и нам он найти себя поможет, и скоро вся наша жизнь изменится качественно. Все мы вспомним свои имена.

А сейчас... Предлагаю. Всеобщим плебисцитом избрать меня диктатором на эту ночь.

(Гул одобрения, кто-то крикнул "любо"!)

- Повелеваю. Забыть все прошлые тосты. За скверные анекдоты и мысли - повешение.

- "Добре, батько" - крикнул тот же голос, и от Апогеича отшатнулось несколько кочегаров.

- В эту ночь уполномачиваю всех быть один другого благороднее. Вы - обедневшие дворяне.

- "А есаулом можно обедневшим?" - спросил все тот же.

- Будь кто кем может. Главное - попраднуем широко, по братски, без скотства, с песнями народными и чтоб домой каждый обязательно принес половину добычи. Портфель!

Из торжественно раскрытого предо мною портфеля я достал Пашин новый паспорт и бережно спрятал его во внутренний карман фуфайки; все же остальное повелел разделить равно, но с учетом состава семьи. Кочегары охали, получая свою долю. Прощай, мулатка! Забывшись, я раздал и Пашино...

Деcятая рукопись.

- Закрой за мной дверь, я ухожу - сказал Паша.

Не без труда поднявшись с дивана, я подошел к балкону. Пообещав Петровичу и геронте уйти, Паша ушел бы давно, но ему пришлось подождать, пока я утомлюсь предводительствовать толпами кочегаров по всем трактирам - и принесу ему паспорт. Про деньги думать мне было страшно.

Состояние духа моего было угнетенно-виноватое, но он хлопнул меня по плечу, налил нам по полной чаше - все из той же бутылки - и я решил, что застрелюсь не сегодня. Мы сели в кресла - на дорожку.

Как хорошо ты, старое вино! И дружба старая хороша... Прекрасный напиток столетней давности, при той России еще сделанный, утешил меня, падшего.

- Я не историк и не богослов - как бы себе сказал Паша - свои намерения я могу объяснить только как-то лично... Как говорят, субъективно.

Есть гармония и есть дисгармония. Гармония изначально есть во всем - и теперь во все рылом своим лезет дисгармония. Чтобы все испохабить.

В сфере человеческих отношений ... или так - в жизни людей - гармонию я вижу в том, чтобы добрый поступок отзывался добрым поступком; всякое хорошее отношение, высокое чувство встречали такой же ответ... Это - не идиллия, это норма. И она не надоест, возрастать в красоте отношений и дел можно безконечно. Такая жизнь только прибавляет силы.

Но кругом лезет дисгармония! Мало того, что сами мы больны - так еще и убежденные хамы, наглецы и подлецы рыла свои суют. Строят мир на свой лад... В политике и культуре это - жиды, масоны и прочие поганцы... А теперь вот выяснилось - и еретики всякие. Устал я от них.

Для того, чтобы в отношениях человеческих был открыт путь для гармонии, нужен порядок. Смысл его - сдерживать зло. Каков идеальный порядок жизни общества - об этом теорий много. От них я тоже устал. Я, как русский, желаю и порядка простого, русского. Поставить наглецов на место. И время увещаний, мне кажется, уже прошло. Две тысячи лет идет увещание - и почти весь мир игнорирует Евангелие. Хватит увещать. Для желающих жизни доброй - покажем, как сможем, красоту и пользу Евангельских отношений; для жидов и наглецов - пуля в лоб. Они изуродовали весь мир, они строят свой поганый порядок - и только строительство его для нас уже есть горе! Но не построят. Мир создан Богом, а не ими, и порядок будет в нем наш. Русский. Пойду, поищу, где Царю присягают.

В виду моего денежного долга я с уважением кивнул головой и от критики патриотических сообществ воздержался.

Я посмотрел на Пашу.

Рассеянный и тоскующий музыкант изчез. Паша был весь собран и подтянут. У него, пока я высыпался, было время привести себя в порядок.

И Паша упорядочил себя идеально.

На ногах его - все те же сапоги, начищенные как бездонное ночное небо; они готовы были принять на звездную пыль пыль всех городов русских.

Далее - все те же штаны в форме галифе, которые мне стали казаться совсем уж военными... Все тот же ремень широкий, скорее даже портупея, чтобы можно было навесить любое оружие...

Плащ застегнут, на плече - подарок настоящего священника - котомка с текстом Соборной Присяги, в подлиннике, драгоценная ноша русского человека.

На все окружающее Паша смотрел с соучастием, и - ободрительно.

Это был взгляд европейца, везущего в Африку, голодным дикарям, дары своей Родины.

В целом, или, точнее сказать, из далека, учитывая его целеустремленный вид - а провожал я его, уходящего в русскую даль, взглядом с балкона - Паша был чем-то похож на офицера Последней Мировой Войны, догоняющего свою часть после контузии безбожной жизнью.

Последняя рукопись.

Когда вначале последней рукописи девочка пришла в кочегарку, сменщик сидел за заваленным бумагами столом и был сосредоточен.

Лицом он был похож на человека, проведшего жизнь в одних только разочарованиях и неудачах; было видно, что его тяжким гнетом тяготят заботы о прокорме домашних да грехи личные. Если и была у него среди молодых морщин хоть какая-то положительная черта - то это навык стойко сносить удар за ударом, плохую весть за плохой вестью; это привычка получать от судьбы только горечь - и так день за днем, год за годом, без передышки и без особой отрады; лишь стоящий дном вниз и горлом в верх предмет разделял иногда с ним душевные муки.

Увидев девочку, он заметно обрадовался, но занятия своего не прекратил.

- Сегодня отберут инвертор и лампу. Офисный стуканул. Начальство штраф влепит за "несанкционированный перерасход энергии". Спишут на меня теперь все недочеты. Случаи такие они ценят.

А потому, пока есть еще у меня свет, хочу вот дела свои бедовые упорядочить.

Дела же мои таковы. Кто-то за мня взялся. И кто-то этот с Пашей связан, вот в чем дело! Я догадываюсь; да тут и думать не надо - пока я не подписал контракт этот фатальный - я намного спокойней жил... Зажгу свечку, книжку почитаю, пока глаза не устанут, долги не спеша высчитаю, планы строю... А теперь какие у меня планы? И что я читаю? Вот посмотри. (Девочка подошла к столу).

Ну, не читаю, конечно, просто так все это разложить хочу грамотно, упорядочить, чтобы и в положение мое вникнуть самому, и чтобы положение мое от упорядочивания этого само улучшилось... Ты не бухгалтером случайно мечтаешь быть? Нет? Да, в душе мы все не бухгалтеры, но работа, говорят, хлебная...

Целый стол бумаг! Все такие важные, на некоторых по три печати... Повестки в суд - так, их по датам разложу... Уведомления о штрафах... Пока не до них...

Ксерокопия старого, еще первого варианта контракта с мин культуры - ага, его надо прочитать наконец, чего я тогда, глупой, не сделал... В сторону его... Ага, вот они - протоколы лингвистическиих экспертиз с подтверждением выводов комиссий о частичном и полном несоответствии моих рукописей с оговоренными в присутствии понятых параметрами конкретизации интересующих "Заказчика" за сроком давности утраченных конфиденциальность сведений... Есть же время у людей время на бред на весь этот... И так серьезно все главное...

Эх, мне бы их время... И деньги, прежде всего... Домой бы съездил; последняя осень стоит, такая хорошая! Картошку копать - самое время; говорят - еще неделя - и все, дожди... Мои если и начали без меня копать - так это не хорошо; у меня получилось с пол-года назад домой съездить - и жене сейчас копать никак нельзя... Эх... Копия ашановского чека за ящик пойла - и его, гады, не забыли... Счет за доставку... Каждую ступеньку посчитали, опять в присутствии понятых... Так, все это - по логике к уже взятым шекелям кладу, все равно они на суде все в деньгах оценят... Ты как считаешь?

По сменщику было видно, что забота у него всегда одна, из года в год одна и таже: - накопить денег и поехать домой; без денег же ехать он, видимо, боялся... Здесь девочке подумалось, что они с Игуадонычем чем-то похожи.

Наконец сменщик заметил, что занятие его девочку не занимает нисколько - видимо, она пришла совсем с другим ожиданием...

- Ох, девочка... Вот ты и увидела, чем мы, взрослые, от вас, счастливых, отличаемся.

Из чьего-то далекого, но все же знакомого детства ко мне пришла ты - а я с тобой о пустом говорю... Паша взял бы тебя да вальс потанцевал; а бумаги бы сжег. Для романтичности... Дров нам не дают уже, все на запад, сидим в холоде. Сжечь было бы уместно... Да... Чего бы придумать мне?

Кстати. Помнишь, когда Паша ушел в лес поразмышлять, он не допил бутылку столетнего вина? Ей уже сто двадцать; давай мы ее оценим; другого случая у меня, видать, не будет - да и устал я ее хранить, а пить кошмары всякие...

И действительно - недалеко от стола стоял мешок с пустыми бутылками; все они были разными - и девочка подумала, что Полиглотыч как персонаж взят был сменщиком с себя, в момент похмелья и самокритики.

Бутылку они поставили прямо на контракт; нашлись у кочегара и конфеты, и чай цветочный для девочки, и другие вкуснятины, которых она и не ожидала. И самое радостное - чудесный умный самовар; подарок унылому от геронты; девочка его сразу узнала - это он тогда в беседке кипел от чувств...

- А вот о чем поговорить с тобой - никак не нахожу - вдруг задумался сменщик. У меня не тот возраст, а девочки мои совсем маленькие, там все разговоры о кошках и игрушках... А может, и нет - я так редко их вижу... Приехал вот пол-года назад - а они столько новых слов говорят! Да... Им с тобой как интересно было бы познакомиться...

А ты в каком классе? Секрет? Но все равно, я чувствую - уже не кошки и куклы занимают тебя... (Сменщик говорил это больше себе, глядя куда-то, в черный как ночное небо потолок кочегарки и голову держа на руке).

Первая любовь... Ты никогда не уходишь из сердца бесследно. Какая непростая ты мука, неразделенная - и разделенная, какое простое, должно быть, ты счастье...

- Отец Петр дал Паше молитвослов - обратился он уже к девочке - и он ему помог. В нем нашел он много хороших молитв. От глада, от пагубы, от мора, от пожара. Но не нашел он молитвы от безответной любви.

Тогда Паша спросил о. Петра - как же быть тем людям, которых даже молитвослов игнорирует?

И вот что ему сказано было.

- Сам Бог, любя человека, почти никогда не находит взаимности. В следствии этой главной безответной любви и наши сердечные дела почти всегда неустроены...

Но это будет недолго, только до конца жизни - утешил его о. Петр - все верные будут купаться в великой любви вечно. Отрет Бог всякую слезу с очей их...

И долго еще кочегар и девочка говорили о всяких хороших вещах; было ясно, что дружат они давно; настроение у сменщика поднялось и он рассказал, что геронта там, в беседке, вполне успокоил Пашу насчет утраченной мелодии.

Он сказал, что Паша ее вспомнит - и вот как это будет.

Пусть и красивые, но разобщенные созвучия, которые, как кирпичики, хотели сложиться в стройное здание - чтобы, увидев их со стороны, Паша понял, как могут быть они сильны и прекрасны, объединенные одной идеей - что все это озарение для Паши было лишь прообразом того будущего величественного события, когда, объединенные одним устремлением и одной любовью, люди-кирпичики сложатся в стройное здание русского дома - и будут его мощь и красота небывалые! И сгинут с лица Руси мелкие воровские мотивы поведения - им не будет места в этом мире... Это только пока их время и власть тьмы...

Еще сменщик высказал предположение, что геронта вдохновил Пашу написать Русский марш - а для того нужно Паше обойти и узнать каждого - чтобы марш собрал в себя порывы всех!

Так они и беседовали; но вот беда - действие первой чаши закончилось, и кочегар стал все чаще останавливаться взглядом то на одной, то на другой своей бумаге; было заметно, что они сбивают его с мысли и настраивают на тот лад чувств, который и молодого человека может сделать сердечником... Кочегар непроизвольно положил руку себе на грудь, где в черных глубинах опять начала зарождаться депрессия размером с космос... И подумалось девочке, что и еще один персонаж сказки не выдуман...

Тогда добрая девочка решилась ему помочь во всем разобраться - и сделала это решительно, не смотря на всю абсурдность той ситуации, когда она является в этих рукописях персонажем, к которому можно обращаться лишь безответно.

- Ты только не переживай, друг мой - стала подходить она осторожно, с заботой старшей сестры - но плохо тебе не только от того, что положение серьезное, но и от того, что ты ну никак не понимаешь, что происходит!

- И что происходит? - Встревожился трезвеющий кочегар.

- Начну из далека - или по порядку...

Помнишь, в какой-то рукописи у тебя кочегары выманивают у Барбары пол-литру? (В какой именно - сменщик забыл сам). - Рассказами под настроение последней серии - под то состояние, подыгрывание которому Барбару соблазняло на щедрость к сущим в муках похмелья?

- Ну, припоминаю вроде... (Такого поворота разговора сменщик не ожидал).

Так вот. Со временем Барбара стала замечать, что по силе воздействия... По потрясению чувств сериалы стали уступать рассказам кочегаров. Виду она, конечно же, не подавала, и смотрела на потуги кочегарские выманить пол-литру снисходительно - но на самом деле она уже верила всему; и часто, отворачиваясь как-бы за баллончиком с краской, слезинку прятала...

Со временем для нее сериалы стали лишь... Как бы сказать... У Пушкина импровизатора помнишь? При его выступлении ему подавали записки - темы, на которые желали услышать исшедший из живого вдохновения стих - рождающийся прямо на глазах присутствующих... Так же и с Барбарой - сериал для нее был лишь запиской с темой; да: бесталанные, бескрылые коммерческие произведения подавали лишь темы; и только она, Барбара, знала, какие чудные искры высекли дебелые камни эти из жаждущих выпить сердец...

Со временем она стала жалеть, что часть рассказов... И порыв душевный, с которым поллитра была выманена - забывались в суете повседневной... И Барбара купила себе диктофон! И записывала, играясь кокетливо в руках бутылкой - а кочегар выкладывался весь, вдохновляемый близостью желанной влаги...

Настал день, когда Барбара признала, что ее внутренний мир обогащен недосягаемо до идей сериальных. Будучи женщиной благоразумной, она решила проверить - не в прелести ли она - и отправила в мин культуры пару стенограмм с любимыми рассказами. И что ты думаешь?

- Что? Понравилось?

- Не то слово. Купили сразу. Это был день рождения некоторых отечественных сериалов.

- Так. Я тут причем.

- При том. Барбара стала писательницей. Под псевдонимом. И романы, и сценарии - все ее стенограмы востребованы. Ларек уже был нужен просто как студия... Она перестала выносить из него деньги - для нее это были уже не деньги...

Здесь сменщик, услышав о деньгах, вздохнул - и девочка поняла, что он был одним из самых активных у ларька краснобаев - но никто ему премию, конечно же, не даст...

- А связь с бредом этим? - (Сменщик все время смотрел в стол.)

- А связь такая. Муж ее, всегда всех во всем превосходивший, прочувствовал понижение своего статуса... Жену на лимузинах по бомондам возят, ей сам губернатор ручку целует - "читал, читал" - а он лишь падением на брюхо в приемных на плаву держится... "Если я не переплюну жены собственной - сказал он себе перед зеркалом - то я неудачник... Либо меня на лимузинах за талант возить будут, либо я ее убью"...

И поскольку ниша литературная в городе оказалась занятой, пришлось Дарвинюку стать композитором - через скупку Пашиных наигрышей и озарений.

- Так вот на что мы в те годы пили!

- И вот почему все у вас скупал "инкогнито".

- Ага, смекнул... Логично. Но мыслишь ты, милая, постарше своего возраста...

- А зачем же ты со мною разговаривал, как с десятилетней? Мне уже давно, давно тринадцать!

- И как давно?

- Это секрет...

- Ладно. Я весь внимание. А как ты все это узнала-то?

- А с Барбарой по-женски поболтали...

- Так, и дальше что?

- Вообщем-то, и все...

- Что все?

- Дарвинюк теперь - это самобытный композитор... Его саунд-треки (прошу прощения за гадкое слово) гораздо дороже сценариев ценятся... Ведь с хорошей мелодией и слабенький сериал родным станет... И будут все хозяйки именно тот порошок стиральный покупать, который героиня в свекровин суп подсыпала - а это отдельные деньги!

- Многое понял... Хорошо, что ты пришла...

- Конфеты у тебя хорошие...

- Так я как тут замешан? Уже договаривай!

- Дарвинюк за свою композиторскую славу не вполне спокоен... А вдруг, автор предъявит свои права?

- Но Паша обещал!

- В наше время и контрактам не верят - а ты просто слову вес даешь...

- Паша если пообещал пожизненный отказ - это железнее бумаг с печатями у нотариуса!

- Благородство чуждо сынам иуды; они не верят слову... А деньги и почет - огромные у Дарвинюка; ему есть, что терять! В таких случаях потенциально опасные люди убираются со счастливого жизненного пути...

- Так он и есть тот козел, который под указ фараонов киллеров с Москвы вызвал? Так? Точно! Я всегда это подозревал! У нас в городе злодеев и нет больше... Вот гадина - если б не он, Паша со временем вернулся бы, как и я... А теперь - где он?

- Вот именно - где он?

- Эх, кабы знать... Пошел, после беседы с о. Петром, по всем городам, что-то важное доносить до умов... Так, что мы там о Дарвинюке выяснили?

- Что он заинтересован был лично в том, чтобы Паши вообще на свете не было.

- Чтобы в композиторах спокойно числиться, время от времени Пашины листки с нотами за свои выдавая...

- Да, именно спокойно жить. А как ему можно жить спокойно, когда он не знает - получилось дело у киллеров проплаченных или нет; они ведь и обмануть могут; где и чем занимается человек, могущий обрушить все его благополучие... Вот он справки и наводит...

- Справки наводит...

- Да, справки всеми способами наводит...

Медленно и тяжеловесно, как медленно и тяжеловесно разгоняется верблюд, начала доходить и до сменщика та правда жизни, которая ему должна была объяснить, что беда с повестками в суд - это опять же белая полоса; черная же только началась.

Осознавая новый, особо тяжелый удар судьбы, он первое время хохорился и даже попытался сам себе налить ковшик - но рука начала дрожать.

- Ну да... Дарвинюк и заказал рукопись. И думать нечего. Поэтому я и не видал заказчика, редактора этого в глаза ни разу. (Сменщик говорил тихо, печально и очень спокойно). Через офисного все было. Да, господа. Рукописи я посылал лично Дарвинюку - и, кажется, в них я не всегда тепло о нем отзывался... Язык мой - враг мой, господа присяжные...

Как грустно морякам бывает смотреть на тонущий в море корабль, так грустно было девочке смотреть, как замученный проблемами сменщик погружатся в свое новое горе. Когда горечь дошла до него во всей своей полноте, он утратил самообладание. Поставив локти на стол, он похватался мозолистыми руками за голову - и спереди и сзади - (ох дурень, дурень...); и, посрипев маленько зубами и поохав, начал вдруг озвучивать горе свое точно тем же напевом, каким плакальщицы в его селе плачут на похоронах. (Лицо он закрыл ладонями, но оставил себе почему-то щель между пальцами для подглядывания).

- И прощай теперь мой график отдачи долгов... Почти выкрутился - и на тебе тут! И не займет мне теперь никто, и жене не займут... И озлобил я на себя, нищего, самого злого человека в городе... И засудят меня, и обстоятельства мои теперь - отягчающие... И вспомнят мне и инородцев проклятых, и патриарха-раввина, и дадут мне пять по двести восемьдесят второй... И займется мной ФСБ без жалости... И будут меня бить в зоне разработчики, и блатные у меня, у политического, пайку отберут... И говорила мне жена - руками работай, не языком, не доведешь ты нас до добра... И так оно и вышло... И скажет теща теперь - "что, доча, всегда я тебе это говорила! Горе одно от него... У всех заработок да дом в голове; а у этого - масоны да конец света! И брось ты его, и не пиши на зону ему, и детей фото не высылай все пять лет; и носки теплые не высылай, и свитера не высылай, и чай не высылай, и беломор не высылай, и глюкозу тоже в натуре не высылай! Пусть без грева в одном фуфане весь срок до звонка мотает, без амнистии!

Со слезами оглядел сменщик свой фуфан - на предмет протянет ли он еще пять лет или не протянет... Убедившись, что фуфан еще добротный, что и больше пяти лет протянет, что из той зоны он в нем же в эту и вернется, сменщик уготовился зарыдать еще горше.

Улучив момент, когда кочегар не закрывал лицо руками, а что-то видел, девочка стала наливать ему в ковшик - а он, увидев, что наливает она ему весьма взволнованно, рассмеялся. (Один-ноль, один ноль). Это был маленький розыгрыш.

- Да ну тебя! Шут гороховый!

- А что? Раз все все равно плохо - уж не сжечь ли мне бумаги эти?

- Давно пора. Ты за них взглядом постоянно цепляешься и с мысли сходишь.

- От них и с ума сойти недолго...

- Так сжечь их!

И они отнесли все в холодную топку. Девочка вызвалась поджечь и даже отобрала у сменщика спички - но по тому, как она ими орудовала, он понял, что девочка совсем городская и печи домашней не имеет.

Стало веселее. Пришло на ум кому-то из них погасить лампу и зажечь свечи - для красоты. Разошедшийся сменщик и вообще все из сети выдрал - и лампу, и инвертор, и, выбросив все за дверь, сказал как бы в морды всем-всем: - и прах с сандалий своих на вас отрясаю! И даже попытался проделать это в своих кирзовых сапогах. Дверь подперли ломиком. Зажгли свечи.

- За друга нашего Пашу. (Девочка подняла чашку с чаем). Хочется верить, что он жив. Хотя я, автор всей этой сказки, знаю хорошо, что Паша - вымышленный; и мне самому от этого грустно... и все же я... - (Тут девочка перебила его). -

- Ну вот еще! Хорошо ведь шло все! Брякнул под конец! Ну тебя! Почему вымышленный? Я хочу, чтобы он был живой. Или, на самый плохой конец, остался в живых хотя-бы как герой сказки...

- Ну, это-то я тебе могу пообещать твердо. Да ты и сама посмотри - разве я похож хоть чем-то на чекиста из ФСБ? Нет, я совсем на него не похож. Я русского патриота, способного зажигать сердца любовью к Государю, даже вымышленного не способен убить...

- Ну хоть это хорошо.

- За друга моего Пашу, ура!

- Ура. - Сказала девочка сдержанно. Они выпили. Стали доедать конфеты. Самовар был не холоден не горяч.

Однако сменщик вскоре и сам ощутил мягко сказать несовершенство своего тоста.

(Подыграл поработителям - думал он - им только и нужно, чтобы герои наши были все вымышленные).

- А что - пытался найти себе поддержку сменщик - не заметно что ли, что вымышленный? Деньги есть всегда; проблем никогда нет; девки по нем сохнут; внешность по автопортрету только и можно установить... Да это еще ладно... Он ведь дело жизни себе нашел по призванию! Вот в чем дело... И духовника истинного, не еретика, нашел в первый же день, как искать начал! Во как просто! Ну кто теперь мне поверит, что Паша мой - настоящий?

Никто - ни самовар, ни девочка поддержки сменщику не оказали.

- Нда, не то что-то. Запутался я. Хотел спросить тебя - а в твоем лице и каждую русскую девочку - как тебе друг мой Паша? Как тебе этот человек долга и чести, осознавший благородство и величие в служении русскому делу? Понравился он тебе? Заметь - он однолюб, немногословен, верен всегда каждому своему слову...

А теперь как я спрошу в твоем прекрасном лице каждую русскую девочку?

Ну как? Кто захочет дружить с вымышленным, когда кругом много и настоящих?

- Сам выкручивайся - сказала без жалости девочка и отодвинула бутылку на свой край стола, как бы отобрав, и держала ее руками.

Увидев, что с чудесным стодвадцатилетним вином его разделяет лишь собственная глупость, сменщик взялся за исправление поспешно.

- Забудем все. Это для киллеров Дарвинюковых я сказал, что Паша вымышленный. Чтоб искать по стране перестали. А тебе, девочка, раз на то пошло и цепко ты ее держишь, я расскажу всю правду.

Паша, конечно же, жив. Просто у него теперь другой паспорт - и я не знаю, как его зовут... Но я точно знаю, где он сейчас живет - ведь я с ним в переписке! (Девочка оживилась).

- Он - на твоем жизненном пути. Правда, я и насчет внешности приврал немного... Для конспирации! А так, по правде... Паша может быть самым разным человеком. Даже некрасивым. И не обладать талантом ни в каком виде исскуства... Он даже может и не иметь славянской внешности - ведь делает человека русским не внешность, а вера...

И так, девочка - поищи ты его, друга моего Пашу, пожалуйста, вокруг себя... Найдешь - тебе счастье, а мне радость за вас... И если он когда вспомнит обо мне - то скажи ему - я здесь, в той же кочегарке! Пусть он приедет ко мне! Мне так тут тоскливо! А нам давно, давно уже есть, за что выпить! Ура! Наливай.

Конец.

- Не конец.

- Конец.

- Не конец.

- Почему не конец? Я - автор; все, конец. Наливай.

- Не такой какой-то конец. Бесперспективный. Кому она нужна, сказка с несчастливым концом?

- Ладно. Дай подумать.

Сменщик сел и думал долго, и, похоже, под этим сострадательным взглядом из далекого детства он передумал всю свою жизнь... Он нашел в своем прошлом что-то, что не дало ему стать в свое время человеком долга и чести; видимо, причин этих было много - и на каждую он посмотрел уже в новом свете. Вернувшись и оглядевшись, он не стал говорить обо всем, а закончил записки так:

- Раз уж ты, девочка, точно знаешь теперь, где живет друг мой Паша и как он выглядит... То поищи его, пожалуйста, вокруг себя - может, и найдешь... И когда вы с ним совсем уже поладите - смотри, не делай его подкаблучником... Победишь его в житейской драке - кого тебе будет любить?

Что ж с того, что там, в лесу, он не испугался мужиков с монтировками? Это еще ничего не значит... Для иных красота любимой женщины страшней мужика с монтировкой!

Злодеи хотят, чтобы в семьях была демократия; чтобы порабощать и через слабый пол - поставив "семейные ценности" главными ценностями в жизни... Чтобы мужчина перестал жить перед Небом, и лишь имитировал человека.

Злодеи хотят, чтобы наши герои жили лишь в сказках; чтобы все мы смирились с нашим плохим концом; чтобы никогда ни для кого в этой рабской жизни не настало счастливое начало; чтобы Воскресение России было легендой, и каждый заботился только о своем.

Но жива еще в иных любовь Христова; и приобщаются они к Силе Его; так что если захочет вдруг друг мой Паша выйти на русское дело - не держи его дома. Он - не гречкосей и не свинопас. Пожертвуй и ты чем сможешь - или хотя бы частицей своего быта, или всем своим мужем.

Его могут посадить, и даже убить; и тогда твой подвиг будет выше его подвига - ведь ты, скорее всего, останешься с детьми терпеть нищету.

А если он вдруг вспомнит обо мне... Ты скажи - я здесь, в той же кочегарке! Пусть он приедет ко мне! Я один ни на что не решусь. Полено одно не горит.

А ведь нам, соратникам, давно уже есть, что делать, и о чем молиться. У нас есть место для шага вперед. Конец?

- Да вот и думаю. Конец это или начало? - Сказала девочка.