Аннотация: О журнальных стихотворных подборках Инны Лиснянской.
В моей глубокой любви...
(Инна Лиснянская, "Гимн" - "Знамя" N9, 2001 г.)
Разными путями происходит наше взаимоприкасание с тем или иным художественным произведением, и рукотворным, и неотмирным одновременно. Потому что важны здесь обе составляющие. Неотмирность - в загадке самого появления новой вещи, прежде не существовавшей, но строящейся - не только по правилам искусства, но и по неким тайным для нас законам. Ощущение неотмирности необходимо для того, чтобы мы могли почувствовать: вот, перед нами один из созревших продуктов человеческого бытия в этом Божьем мире и - благодаря своей законченности (иначе - совершенству) - готовый возвратиться к Богу благодарностью. А следы рукотворности (за ними же - признание конкретного авторства) необходимы для того, чтобы мы могли полюбить не только Творца всего, но, по Его же заповеди "да любите друг друга", кого-то такого же смертного, как и мы, но чрез кого Бог дает нам радость приобщения к доселе неназываемому в человеческом языке чувству, познанию, переживанию.
И если уж говорить о нашей любви к одному из богоизбранных (избранных не для торжества земного, но для большего проявления и постижения Тайн Его в нас грешных), проще говоря - из получивших дар творчества и делящегося с нами его плодами, то и эта любовь приходит к нам по-разному. По-разному мы любим Пушкина и Тютчева, Моцарта и Баха, Рембрандта и Камиля Коро. Одна любовь приходит раньше, другая позже. Одна со временем, постепенно, другая сразу, как "поражает финский нож". Именно так поразила меня когда-то любовь к Булгакову. И очень медленно приходила любовь к Тарковскому. Поздно пришла любовь к Пушкину и с большой отсрочкой после первого прочтения - к Георгию Иванову. Запоздало, до обидного запоздало приходит моя любовь и к поэтам - моим современникам.
Но - приходит. Приходит новыми открытиями, новыми именами, новыми привязанностями. Так стали проявляться в моей жизни новые дорогие мне люди: Геннадий Русаков, Леонид Рабичев, Наум Басовский, Александр Ревич, открыл которых, к сожалению и стыду своему, только в последние год-два.
И вот, совсем недавно - еще одно имя, в общем-то не первый год знакомое, но - то ли прочитывал недостаточно внимательно, то ли не могло по прежним стихам появиться ещё того созвучия, которое родилось сейчас, вдруг.
А просто... попалась мне стихотворная подборка с нелепым названием "Гимн" ("Кто у них в журнале такие заголовки придумывает?"). Как знакомо сегодня, как скучно-знакомо выглядит первая строчка:
"Я курю фимиам, а он пенится, словно шампунь..."
Кто сейчас так не напишет... Но - как неожиданна, как тягуча и глубока строка вторая:
"Я купаю тебя в моей глубокой любви..."
Как тревожно-неожиданна третья:
"Я седа, как в июне луна, ты седой, как лунь..."
Как остро-тревожна четвертая строка:
"Но о смерти не смей! Не смей умирать, живи!"
А над всем этим - знакомое, даже примелькавшееся, имя: Инна Лиснянская. И мне становится стыдно за мою прежнюю слепоту. Но сейчас меня нет.
Есть стихи, и есть в них Двое, на фоне которых я исчезаю со всей своей прежней суетой. Потому что эти двое так велики, как могут быть велики только боги или те из людей, чьи масштабы лишь увеличиваются по мере удаления от нас. Они ведут - не со мной - свой разговор небожителей (ибо так, с такой интонацией могут говорить только небожители):
Ты, мой милый, как вечнозеленое море, стар...
Ты глядишь сквозь меня, как сквозь воду владыка морей,
Говоришь, как ветер, дыханьем глубин сквозя...
Но люди - не небожители. Фимиам не для нас. Нам отдана - земная юдоль, и поэтому всё заканчивается будничным:
На змею батареи махровый халат надет,
А на зеркале плачет моими слезами пар.
И стоит, ибо всё сочтено у Господа, под стихотворением в двенадцать строк - строгая дата 31 января 2001 года.
Вот, всего одно стихотворение небольшой журнальной подборки, а продолжать своё признание в виде рецензии (а думал о просто рецензии) я уже не в силах. Слишком много я только сейчас, только что, пережил.
Чувствую почти религиозный страх: можно ли эти стихи (всего-то - стихи ведь) поверять не то что алгеброй, но даже и гармонией? Много чего восторженного мог бы сказать попавший в храм искусствовед. Но, приходя в храм, я не хочу быть искусствоведом - просто прихожанином. А не всякая ли человеческая душа есть по изначальному замыслу храм Божий? И к Творцу ли пени, если во многих таких храмах царит мерзость запустения?
А храм души Инны Лиснянской - красив он? Да, - ответил бы я искусствоведу, - красив, но главное не это. Главное - как он ухожен: с какой любовью, с какой бережностью, с каким благоговением. И потому всё здесь глядит красотой, а дышит - ЛЮБОВЬЮ. Здесь нельзя - рассуждать, можно - только любить. Я не хочу нарушить это содержание, я лучше пока выйду, отойду чуть, чтобы, постояв рядом, выговориться. (Ну не выговориться, а хоть поговорить - о... странностях любви. Потому что, да простят меня братья-православные, пушкинская т а поэма тоже настоена - на любви).
Любовь - чувство, обычно приписываемое молодости. Да и по праву, потому что она, молодая любовь, всегда открыта, всегда тянется к самовыражению. Притом и воспринимается она, как нечто желанное, может быть самое сладостное из земных переживаний.
Но призна'юсь: с какого-то времени я перестал завидовать юной любви, юной красоте и нежности. Наверно, в числе троянских старцев, любующихся Еленой, я был бы самым ленивым. Постарел, может быть? Да нет, играет и кровь, и мысли грешные. А так - нет. Почему? Говорю же: лень. Да и, неловко признаться, чуть скучновато, ну так, капельку. Как-то не очень дорожишь тем, чего вокруг много.
От лени же начинаешь и размышлять: сколько тут от тяги к красоте (ведь в принципе - к любой красоте), сколько от инстинкта (говорю не с насмешкой: инстинкт - тоже от Бога). Много влечения, порой неудержимого. Но влечение - только часть любви. Не главная часть. Самопожертвование? Есть и много в юной любви истинного самопожертвования, но - как искушаемо оно, это самое христианнейшее из чувств, в молодости. И выходит в итоге, что жертвовать собой не трудно (обычно роль искушений - затруднить любой шаг, а здесь вот как-то наоборот), потому что, во-первых, есть и большая доля самолюбования. Во-вторых, жертвуешь ради красоты, но красоты телесной, то есть преходящей. Жертвуя не вечному, то есть не Богу, не, хотя бы, бессмертной душе человеческой, поневоле получается, что жертвуешь... идолу, царство которого - временное. (Вот, наверно, почему и искушения не осложняют, а облегчают такие шаги).
Но... скучно и от досужих рассуждений. Потому что влечет к себе храм души человеческой, храм, обихоженный человеком одной из грешных профессий - поэтом. Инной Лиснянской.
Я - жена твоя и припадаю к твоим стопам, -
Увлажняю слезами и сукровицей ребрa',
Из которого вышла, а ты, мой свет, мой Адам,
Осушаешь мой лоб, ибо почва в лесу сыра.
Много тысячелетий прошло с тех эдемских пор,
Лишь любовь не прошла, потому что одна она...
Вот оно - содержимое, внутренний мир этого храма, вокруг которого... вокруг просто... сбор клюквы. Стихотворение называется - может ли быть банальней - "В лесу".
И я не хочу забывать, что храм этот, которому до'лжно войти в Новый Иерусалим (следующее стихотворение так и называется - "В Новом Иерусалиме"), храм этот - суть церковьдомашняя.
И ещё любви своей осознать не успев,
И ещё кольцa' обручального не надев,
Повторяла тебе стихи твои нараспев...
" " "
Я с печальной надеждой внимала твоим словам,
Что ещё доживём, что ещё доведётся нам
Лицезреть, как взойдёт на Руси многолюдный храм
Из глубин сознания, из Валаамских купин,
Из церквей обезглавленных, из тюремных годин,
Где законов - тьма, а человек один.
Нет, не в полной мере твои прорицанья сбылись,
Ибо скорость паденья стремительней скорости ввысь,
Да и дело всякое медленнее, чем мысль.
Всё же добрые помыслы - это тоже дела,
И об этом как раз извещают колокола,
До которых ты дожил и я с тобой дожила.
Наши дни с тобою - то пиршества, то - посты.
Я молюсь на тебя, а Богу молишься ты,
Потому-то меж нами тремя нет пустоты...
" " "
Ничего из любви и в старости не ушло, -
Ты, как прежде, нежности шепчешь мне на ушко, -
И как Парка вдевает нитку судьбы в ушко,
Так в кольцо обручальное я продеваю строку
И восторг прикрепляю к рифменному узелку:
Не встречала прекрасней тебя никого на своём веку!
Поневоле позавидуешь тому, к кому обращено такое признание. Но какой трудный, долгий опыт жизни надо пройти, какую силу любви надо иметь, чтобы всегда, а особенно в конце, суметь искренно прошептать: "Слава Богу! Слава Богу за всё!"
Но не всё в наших днях праздники. Вот почтизарисовка "из пенсионерских будней":
На садовой скамейке средь буйного сорняка
Дотемна в подкидного режемся дурака.
Старосветских помещиков в возрасте перегнав,
Что ещё могут делать два старые старика...
" " "
Вот и режемся в карты. Но вот, дорогой, беда -
Ты в игре, как и в жизни, проигрывать не привык,
И ловчу, чтобы в дурочках мне пребывать всегда.
" " "
("И ловчу..."? Непривычное, "почти неправильное", но по интонации поразительно точное отсутствие личного местоимения!) Действительно, пасторальная вроде картинка: чем бы старики ни тешились - делать-то всё равно нечего. Пенсия идёт, какие их заботы... Но читаешь дальше - и стыдно становится за такие мысли.
Ты, проигрывая, глядишь, как раненый тигр.
И война для мужчин...
(Вот оно. Нет старика. Есть мужчина, ибо он мужчина всегда)
...И война для мужчин, знать, одна из азартных игр, -
На аренах времён... Слава Богу, ты вышел живым,
Хоть попал в сталинградский, в кровокипящий тигль...
Я легко мог и не знать по невежеству почти ничего, кроме того, что его - так любят, об этом мужчине. Но, слава Богу, знаю. Есть у него стихотворение. "Военная песня" называется. ("Враг отступает. Мы победили. / Думать не надо. Плакать нельзя..."). Его ещё можно было назвать "Вечерняя песнь победителя". И теперь, через много лет после парада, приходится делать какие-то невозможные усилия, когда нужно прочитать это державинского размера стихотворение без слёз.
" " "
В полураскрытом чреве вагона -
Детское тельце. Круг патефона.
Видимо, ветер вертит пластинку.
Слушать нет силы. Плакать нельзя.
В лагере смерти печи остыли.
Крутится песня. Мы победили.
Мама, закутай дочку в простынку.
Пой, балалайка, плакать нельзя.
(Я назову имя этого мужчины - патриарха, возлюбленного, воина, победителя, поэта: Семён Израилевич Липкин).
С каким же грузом памяти приходится жить нашим, теперешним, "старосветским" героям. Не теряя при этом любви. И, как во все времена, в одном из этих двух немолодых спутников исподволь, вдруг, расцветает женщина, ибо она женщина - всегда. Она, будто каким-то легкомысленным жестом, вдруг смахивает всю, хоть и лично выстраданную, патетику:
Но ты к глупостям не прислушивайся моим.
Дама бубен - с цветком, с сердечком - дама червей,
Я трефовая и - твой лучший в судьбе трофей,
Хоть досталась легко, ты и в этом - козырный туз.
Так проявляется в этой женщине всё ее кокетство. А потому что перед нами - умная женщина, то и кокетство её столь утонченно, столь скользяще-мимолетно, что тут же, казалось бы, идет на уступку мужчине. И только женщина, обладающая подлинной красотой, понимает: именно мимолётное, именно промелькнувшее - не забудется, очаровывает навсегда.
Много доводилось слышать о царственном - и в обездоленности - величии Анны Ахматовой. Нечасто доводится встретиться с таким в жизни. Но женское величие, достоинство Инны Львовны - ничуть не меньше. А может, и больше. Ибо Инна Львовна способна по-царски величественно... уступать: вот человек, при котором я - только вторая, потому что - он мужчина, а я - женщина, и потому - следующая за ним. (Но - "Я - твой лучший в судьбе трофей!")
И я, читатель, смотрю на эту женщину с восхищением, почти забывшись и открыв рот, как подросток. А она, словно устало улыбнувшись, "заканчивает аудиенцию":
"Вечерком мы играем, но утро-то - мудреней, -
По утрам мы сдаёмся на милость печальных муз".
С грустью и неторопливой мудростью оброненные слова. Но и здесь - царственность. Ведь Два Поэта сдаются на милость печальных муз - для нас. Не специально для нас, но сколько же нам достанется щедрых подарков благодаря их простому без бравады жесту. Это нам даруется милость - сопереживать в том, чему личная судьба каждого могла бы и не научить. Если бы не поэты. А они дарят, дарят нам слова, строчки, мысли, образы, чувства. Еще - терпение, мудрость и любовь.
Вот, эти стихотворения, что передо мной - как богаты, как щедры они, <как грустно населены>, как в них всё ухожено и любовно возделано, ни одного бесплодного клочка.
Я пробую, чуть отрешась от этих донельзя убористых, насыщенных строчек, глянуть на подборку целиком. Я хочу понять, как автор построил ее потом, когда стихи уже были написаны. Есть в этом построении одна грустная человеческая черточка, которая не позволяет мне благодушествовать, сколь бы ни очаровывала здесь сама поэзия. Даты под каждым стихотворением.
Человек не шутя дорожит каждым слава Богу дарованным днём. Потому что стихи эти написаны после "долгой зимы, где болел ты, впадая в бред". И расположены стихотворения одно за другим строго по времени их появления. И если уж называется всё это "Гимн" (а действительно - гимн, и, оказывается, вовсенеслучайно заглавие), то как гармонично, как торжественно завершала бы всё концовка хотя и грустного, даже немного растерянного - распад империи, - но поднимающегося до высочайшей ноты, стихотворения, которое как раз написано последним из представленных:
Но печальную оду заканчиваю мольбой:
Хорошей, земля, из последних сил хорошей.
Какое было бы финальное крещендо! 10 мая 2001 года это написано. Но заканчивается подборка не этим, позднейшим здесь, стихотворением, а другим, как бы незаконно вставшим не на своё место.
"А жизнь летит быстрей, чем деньги,
И всё - на ветер...", -
выскочили строчки из 2 марта 2001 года. Ими закончилась подборка.
Потому что автор - честен, потому что в момент последней исповеди никакие изысканные одежды тебя не прикроют. Потому что стихи - это одно. А дни - это уже другое. Потому что дни, когда жизнь не перекладывается (или не укладывается) в стихи, а просто уходит, "это всё гораздо проще, / будничнее во сто раз", как ещё прежде горько обронил Георгий Иванов.
И я, заканчивая здесь свое признание в качестве гостя подлинной поэзии, напомню себе - выделю - еще две строчки Инны Львовны Лиснянской:
"А ещё и тайная есть корысть у гостей,
А вернее, мечта, - до старых дожить костей,
И любимыми быть, и на склоне преклонных дней
Слушать гимны себе, что свежей любых новостей..."
Так - да будет, дай Бог это каждому. И моя скромная лепта.
А покидая - на время, не навсегда - этот поэтический дом, я, уже с улицы, слышу, как доносятся до меня объяснения разыгравшейся там сцены супружеской четы - двух Поэтов:
Твоя ревность и трогательна и смешна, -
Неужели не видишь, что я и стара и страшна,
И помимо тебя никому на земле не нужна?
" " "
А приходят к нам исключительно из доброты -
С крыши мох соскрести, кое-где подвинтить винты,
Да ещё приносят мне молодые цветы
В благодарность, что жив и мной обихожен ты.
" " "
И ревнуют меня к тебе как любви пример,
Так что ты свою ревность бездумную поумерь,
Чтобы в мире, где столько зла и безумных потерь,
Всяк входящему я открывала с улыбкой дверь.
Я запоминаю это пылкое и не по-земному мудрое: "И ревнуют меня к тебе как любви пример". И улыбаюсь: воистину так!
Владимир Цивунин.
30 ноября - 12 декабря 2001 г.
Сыктывкар, Коми.
----------------------------
Первая публикация: журнал "Новый мир", N6, 2002 г. Но предложенный мной авторский вариант - именно здесь, в "Самиздате".