Энергия ожидания *
Размышления над стихами Наума Басовского
        Хочется просто читать, сопереживать, благодарить. Это легко, когда берешь в руки сочинения классиков. И не всегда получается, когда листаешь нынешнюю литературную периодику.
        Что чаще предлагают? Полюбоваться автором ради его особой «веселости и находчивости»? Похихикать вслед его ужимкам? Поковыряться в его филологических «изюминках»? Только не хочется почему-то. Предлагается читать умом — но жаль его, без того перегруженного. Да и поэзия — не ребус, тайны ее глубже. Хочется читать душой, хотя чтения для души не так уж много в общем потоке. Однако есть, слава Богу, — настоящее, чистое, искреннее. А ещё — глубокое. Это — чаще у людей, имеющих не только поэтический, но и жизненный большой, долгий опыт.
        Дело не в возрасте — именно в глубине опыта, не только житейского, но и бытийного, когда стихи оплачены не одной мастеровитостью, а чем-то бóльшим, чтó одним филологическим подходом не проанализируешь. Но почувствуешь душой, сколь бы ее роль в поэзии и в жизни ни «упраздняли».
        Читая таких поэтов, я могу им верить, могу сопереживать и, главное, осмысливать — вместе с ними — уже мою личную жизнь со многими ее трудными вопросами. И всё это — с благодарностью.

        Совсем недавно открылось мне это имя — Наум Басовский. Что я о нем знаю? Да почти ничего: ну жил здесь, ну был признан или не был, а вот — уехал, уехал в Израиль, где, кажется, нашел более полное признание. Всё. Но вот же попались мне его стихи («Дружба народов», №5/2001, предисловие Александра Ревича). И, хотя стихи эти очень грустны, стало для меня в мире — чуть менее сиротливо. Потому что они помогли мне утвердить в себе одно из определений человеческой жизни. И, через прикосновение к одной из граней этой жизни — жизни, такой малой пред Вечностью и такой долгой для каждого ее отдельного дня, часа, мига, — ее смысла. ПРИЧАЛ

Словно песенку напевая,
тихо плещет вода о сваи,
навевая неодолимо
монотонно-тревожный сон.
В сизоватом облаке дыма
пароход проплывает мимо —
почему-то я точно знаю,
что опять не пристанет он.

Не причалит он, как ни грустно,
к этой пристани захолустной,
по пружинящим легким сходням
на траву не сойдет никто.
В чуть волнистой печали водной
отражусь я один сегодня —
подусталый, немного грузный,
в старом, выгоревшем пальто.

Не причаливает — и ладно:
ожидание ненакладно.
От бортов расходится клином
угасающая волна.
Привыкаю я к срокам длинным
на причале этом старинном,
где вода вкусна и прохладна
и ничем не замутнена.

Монотонный сон и тревожный
в сваях плещется односложно,
неумолчно, неумолимо,
словно медленный ток реки.
Пароход из осени в зиму,
как во сне, проплывает мимо, —
близко-близко — коснуться можно,
но никак не поднять руки...         Сама интонация этого стихотворения, «словно медленный ток реки» завораживающая, делает его содержание многослойным. А смешение в нем сна и яви придает каждой детали иной, надмирный, надвременнóй смысл. Так что же наша жизнь? Игра? Да, отчасти. А ещё что? Теперь отвечу: ОЖИДАНИЕ. Ожидание всего, что... проходит мимо. Что проходит. «Пароход из осени в зиму,
как во сне, проплывает мимо...»

«...Кутерьма любых погод
сбила с толку, а на деле
не оглянешься — и год,
словно без году неделя...»
                («Вечным чудом языка...»)         Это не радостное ожидание-предвкушение. И не опасливое ожидание со страхом. Нет, ожидание как данный лично тебе способ существования. И потому, постоянно пребывая в этом ожидании, человек знает, что ожидание это — не закончится никогда: «...близко-близко — коснуться можно,
но никак не поднять руки...» Ожидал ли ты в нетерпении чего-то желанного, старался ли отдалить что-то пугающее — всё для тебя будет снивелировано: и с той, и с другой стороны дождешься может быть только какого-то успокоения. В первом случае вздохнешь-пробормочешь: «...Не причаливает — и ладно:
ожидание ненакладно...
...привыкаю я к срокам длинным...» Во втором случае вздохнешь-признаешься: Молчу вечерами все чаще я — в глазах или боль, или сон,
и женщина, рядом молчащая, с вечерним усталым лицом.
В течение целого вечера промолвится несколько фраз...
А в общем-то, сетовать нечего: и вправду — достаточно глаз.
В течение целого вечера, от утренних дел вдалеке,
сидим, прикасаемся к вечности и просто <! — В.Ц.> рукою к руке.
. . .
                («Молчу вечерами все чаще я...»)         И ещё, очень важное: поэт чувствует, что это ожидание не только внутри, но и вне его. Ожидание как бытийная категория. Пролетающий мимо пейзаж за вагонным окном,
пролетающий мимо, мгновенный пейзаж мимолетный,
полный красок и форм и, однако, какой-то бесплотный —
может быть, оттого, что звучанье утрачено в нем...
                («Пролетающий мимо пейзаж за вагонным окном...») «Утраченное звучание», безмолвие (а его ещё надо суметь увидеть) — не есть ли оно почти единственная для смертных возможность не только осознать себя и свою жизнь частью единой, независимо от пространства и времени, картины Творения, но и почти эмпирически почувствовать саму связь человека с Творцом, в Котором — всегда все живы.

        Александр Ревич, представляя творчество Наума Басовского, верно заметил: к таким стихам (как и к стихам самого Ревича и любого настоящего поэта. — В.Ц.) модное нынче словечко «текст» неприменимо. Текст как таковой — явление плоскостное и идет по ведомству даже не литературы, а разве что филологии — разбора языка.
        Но если уж говорить о профессионализме (а говорить и об этом — надо), то разбираемые здесь стихи удивили меня одним свойством. А именно: почти совершенно не принимая приблизительности в рифме, у Басовского я этой неточной рифмы... просто не замечал. Ничего не раздражало, не царапало. Отчасти тут и действие чисто авторского приема — прятать приблизительные созвучия в середину строки. Отчасти — гармоничность в некоторых стихотворениях неполных, но зато не притянутых, а вполне естественных, рифм связана с интонацией буднично разговорной. А вот где стройно выверена интонация, там и рифма поэта строга и точна.
        Не буду говорить, что все без исключения стихи у Басовского мастерски безупречны. Попадаются и огрехи. Но они, да их и не много, не успевают оттолкнуть читателя. Что поделать, язык всё-таки ограничивает нас в возможностях, особенно когда необходимо передать не просто яркий (яркий, но «любой», наугад схваченный) образ, а — определенную конкретную мысль, выстраданную долгим размышлением или вдруг, интуитивно, найденную, но — точную, отступать от которой нельзя. Да и прелесть этих открывшихся для меня стихов вовсе не в безупречности, как свойстве текстовой графики. И не в затейливых приемах версификации, которые, строго говоря, не столь уж многого стоят. Ведь это только с виду Стихи становятся все изощреннее,
словно бельгийские кружева.
Но если убрать покровы иронии,
остаются стершиеся слова.
                («Надоели бесконечные повторения...»)         Да, слова — все — давно затерты, да, всё — обо всём — уже сказано. Но в том-то и тайна, что всякая живая поэзия (в отличие от плоской стихотворной игры) — трёхмерна, а всякая поэзия, творимая перед Богом, — четырехмерна. И глубины её нельзя проникнуть анализом текста, только — собственным пережитым, собственным прочувствованным, собственными ожиданиями, тревогами и надеждами, собственным мистическим опытом. Не отдельным экспериментом, а опытом целой жизни во всём её единстве.

        Парадоксально устроен наш человеческий мир. Нередко мы завидуем тем, кто сегодня «в фаворе», хотя и знаем, что никогда они не будут взяты «на Фавор». И наоборот, жалеем тех, кто здесь «незаслуженно забыт», не принят, не понят. Кто — ждёт. А жалеть — не надо. Жалость в этом случае мелка и ложна. Но если мы находим в себе сочувствие — это уже добрый признак. И дай Бог нам сопечалиться тем, кто, благодаря хотя бы и одиночеству, приближается к Его тайнам.
        А чисто человеческую жалость и к тяжести, выпавшей на долю ближнего, и к тяжести своей собственной — по мере сил утишим, пытаясь за всем углядеть промысл Божий. Хотя бы так, как это удается в своих стихах Басовскому. Есть в них что-то глубинное, что я назвал бы ЭНЕРГИЕЙ ПОКОЯ. Проявиться оно может даже в небольших, внешне почти безэмоциональных житейских зарисовках. Пустая банька в зарослях крапивы,
спокойный дрозд на выступе окна,
две книги, лампа и бутылка пива
и целую неделю тишина...
Как необычно все перемешалось —
пустая банька на краю земли,
твоя любовь и гаснущая жалость,
что так недавно мы себя нашли.
<. . .>
А над водою пролетают птицы,
как мы, земную впитывая тишь,
и стоит им немного удалиться —
и нас уже почти не разглядишь...         Так просто, без всякой натяжки, обыденное сближается здесь с бытийным. Это потому, что человеку, имеющему эту энергию покоя, многое по силам. Только редко она даруется. И заслужить её не легко. Для этого нужно как минимум ДОВЕРИЕ к воле Творца. Не каждый его в себе отыщет. В строках Басовского это доверие есть: . . .
Мы прожили утро без подлости, и день был заполнен трудом;
не страшно поэтому полночью предстать перед Божьим судом.
И память стихает глубинная, и груз бытия невесом,
и женщина рядом любимая с вечерним прекрасным лицом.
                («Молчу вечерами все чаще я...»)         Обыкновенное усталое лицо потому и становится к концу стихотворения прекрасным, что взгляд поэта доверяет взгляду Художника, Чья картина — всегда пишется и всегда — завершенá. Совершéнна. Доверие воле Творца делает прекрасным всё. Потому что доверие — та внутренняя основа, на которой и стоит вера, и глубинная крепость до-верия даже важней твердости веры, ибо вера от до-верия зависит, а до-верие существует внутри нас изначально, неосознанно и независимо от веры.
        Так доверяли Творцу ветхозаветные патриархи. Так доверяют ныне «седые поэты» (Варлам Шаламов: «Поэзия - дело седых, / Не мальчиков, а мужчин...»), успевшие познать жизнь не только в её эволюционно-биологическом движении, но и в мистическом предназначении. И ничего, что Басовскому тайной жизни стала «дотошная вязкость Талмуда», а мне, автору этих заметок, — слово Евангелия. Именно более древнее, изначально данное, До-Верие-К-Замыслу помогает понять глубинные признания поэта и мне — человеку иного места проживания, иной крови, иной веры и иного гражданского чувства.

        Есть такой грех — отчаяние. Долго не удавалось мне понять: почему отчаяние — грех, да ещё из самых тяжких. Ведь он производное всё-таки от страдания, а не от тяги к низким удовольствиям. Однако понял, хоть и не скоро. Грех этот — в ропоте, в невольном сопротивлении Божьей воле от недостатка глубинного до-верия.
        Ведь, чего греха таить, порой и слова Библии бывают для нас недостаточно утешительны и темны для замутненного страстями взора. Тогда, по убогости нашей, можно обратиться хотя бы к искусству, к художественному воплощению долгих человеческих дум и чаяний. Оно способно если не вылечить, то хотя бы довести до врача и убедить довериться тому, чтó смогло бы нас оздоровить. Я — обращаюсь к поэзии. Она помогает.
        Да и к кому во времена содомского шума обращены стихи того же Ревича (слава Богу, меньше чем за год дошедшие до читателя — «Дружба народов», №1, 2001)? ИСАЙЯ

Говорящий посреди пустыни,
вспоминай, что ты не одинок,
что вокруг пространство в дымке синей,
что пространство стелется у ног,
что незримый Дух в пустыне этой
Богом дан тебе в поводыри,
даже неуслышанный, не сетуй,
говори в пространство, говори.
        21 сентября 2000 г         Это не патетика. Поэт даже не говорит — помни, но — хотя бы вспоминай. К кому обращено это стихотворение? К самому автору? К Басовскому, не дождавшемуся должного признания на родине? Ко мне, ропщущему? Оно обращены в пространство, в КОТОРОМ мы все. И в котором хотя бы и редко, хотя бы и после долгого ожидания, но, слава Богу, все-таки бываем друг другом услышаны. А Кто-то ещё — слышит? Не знаю. Я просто жду. И если бы не вера, если бы не доверие, что и нас — ждут... С бесконечно долгим терпением...

        Владимир Цивунин.
          23 августа — 25 сентября 2001 г.
          Россия, Республика Коми, Сыктывкар.


_________
* Первая публикация (в бумажном варианте — с небольшим сокращением в конце; ощущение, что просто свободной страницы не хватило):
журнал «Двадцать два» (Тель-Авив, Израиль), №123, 2002 г.
http://sunround.com/club/22/22_123_zivunin.htm