Человек, однажды написавший шедевр - не свой личный, а один из шедевров в русской поэзии вообще, - сильно рискует дальнейшим охлаждением к нему литературной публики. Ведь даже повторное восхождение на такую же высоту, какой бы захватывающей она ни была, - только повторение. А ещё более высокие вершины, они не то что неодолимы (хотя и это нельзя не учитывать), но их попросту может и не оказаться. Не в мире этого автора, а в мире вообще. Ибо вершины бывают не только относительными, но и абсолютными тоже.
А былые свидетели удивительных подъёмов своего героя - за его "будничной" работой вряд ли будут следить с прежним замиранием сердца. Поэтому писать шедевры поэтам опасно. Крылатые строчки - можно, они продолжают жить на устах легко, шедевры - требуют взаимного роста автора и читателя. А расти в одну и ту же сторону дважды - нельзя. Доля разочарования неизбежна.
Для поэта это может обернуться не только продолжением прежнего, как бы уже "фонового" одиночества, но и новым, поначалу непонятным ему одиночеством, той изолированностью, когда "полковнику никто не пишет". Горько, но - ничего не попишешь - наверно, справедливо, и мало что тут можно изменить. Дело жизни - не застывать перед памятниками, а... суетиться. Суетиться, копошиться, рождаясь, умирая, вновь рождаясь...
Но - всегда остаются и служители маяков, да попросту фонарщики, занимающиеся своим маленьким, но постоянным, неизменным делом. Они будут следить за своим маяком, даже если он на какое-то время, в силу погодных ли условий, изменений ли климата или ландшафта, вдруг перестал быть объектом, притягивающим внимание многих. "Многие" - пусть отдыхают, занимаются своими делами - пусть. "Смотрители" - будут продолжать своё служение. Единожды вспыхнувший маяк - будет по-прежнему работать. По-прежнему преодолевать рассеивающую тьму. Так ему заповедано. Наум Басовский - работает.
Для меня этот поэт - не тот, кто получил звание лауреата русской (или - русскоязычной? думаю - всё-таки русской) поэзии Израиля. А тот, кто написал, например, стихотворение "Причал", поразительное по своей внутренней гармонии и по гармонической же (вот так, а как ещё тут сказать?) стойкости перед невозможностью гармонического бытия:
/.../ Монотонный сон и тревожный
в сваях плещется односложно,
неумолчно, неумолимо,
словно медленный ток реки.
Пароход из осени в зиму,
как во сне, проплывает мимо, -
близко-близко - коснуться можно,
но никак не поднять руки...
Это поэт, сумевший вложить в свои стихотворения ту интонацию, которая, увы, почти недоступна, мне например, не только что в поэзии, но и просто в жизни. Говоря другим языком, Наум Басовский - поэт, некогда одаривший меня-читателя такими подарками, которые и по сию пору остаются для меня - новыми, по-прежнему дорогими и необходимыми. Но тут никакой специальной логики не надо, чтобы понимать: человека, некогда получившего подарки щедрые до невозможности, новыми подарками - удивить в той же степени, что и прежде, - очень трудно. Практически невозможно. Ожидаемое - воспринимаешь спокойней. И - наверно, довольно преамбулы? - я хочу спокойно поговорить о новой книге Наума Басовского. Уже одно спокойное, несуетное название - "Об осени духа и слова" - к этому располагает.
Осень - время сбора плодов, и наверное, главный вопрос, который стоит перед всяким человеком в эту пору, - каковы же итоги, соответствуют ли они вложенным стараниям? Собственно, об этом и размышляет неспешная, раздумчивая книга. "Удалась ли жизнь? Заболоцкий сказал бы - нет..." Размышления чаще не то чтобы печальны, но как-то строги, что ли. Потому что грустна сама наша жизнь. И дело даже не в удачливости как таковой: для мыслящего, тонко чувствующего человека жизнь - всегда грустна. И общий эмоциональный фон её - редко бравурен. По несоответствию чаяниям, по грустному опыту, да просто... "по определению".
Пустота, постепенно сжимающаяся в точку, - вот оно, пространство человека. И он, венец творения, всегда стоит перед пустотой, сталкивается с ней ежедневно. Только в молодости он легко от этого отвлекается на что-то другое, будь то счёт футбольного матча или лицо милой девушки в окне; с годами же - бытие становится с нами всё откровеннее. И сопротивляться его гулким отзвукам помогают две вещи: любовь и творчество. А ещё - любовь как творчество и творчество как любовь. Они и помогает нам жить и наполняют наши действия смыслом. И тогда всё можно ещё возвратить, уместив в той же точке, которую занимает твоё, казалось бы такое слабое "я". Но точка эта вдруг приобретает объём, запахи, звучание...
/.../ Из ничего я создал мир,
и в нём,
пожалуй, что-то так, а что-то эдак;
мне нужно озаренье напоследок,
чтоб воздухом заполнился объём,
чтоб он морозцем и тобою пах,
чтобы пальто светилось красным светом
и жарким средиземноморским летом
чтоб снег тихонько таял на губах...
Эта книга Басовского, собственно как и две его предыдущие - "Свободный стих" и "Полнозвучие", - часто возвращает автора в его прежние переживания, смыкая их воедино с чувствами сегодняшними. Дело это не простое. Люди не так уж и любят вспоминать, живут чаще только сегодняшним. Но потому они и не называют себя поэтами, что живут в маленьком, сиюминутном, по возможности комфортном мирке. Поэт же в каком-то смысле навсегда остаётся бродягой, "слоняющимся" по улицам и переулкам своего собственного поэтического пространства, которое много шире и разнообразнее пространства бытового.
/.../ Но есть мегаполис, что с детства знаком,
где каждый мой звук отзывается эхом,
который зовётся родным языком,
и в нём я живу, никуда не уехав.
На самом излёте осенней поры
Он мне открывает богатства сплошные:
Я знаю его проходные дворы,
Короткие спуски, ходы потайные...
И это не только поэтический образ. Это реальность. Обретается опыт, старое перечёркивается новым, и человек не всегда замечает, что с какого-то времени он начинает жить памятью и воображением. Они и становятся его реальностью. Но не потому, что всё окружающее его становится неинтересным ему или недоступным, а потому, что он начинает видеть по-другому и понимает эфемерность реалий мира материи. "Всё течёт, всё изменяется..." Это вокруг. Но всегда остаётся некая цитадель в душе поэта. Её питают воображение и память, память и воображение:
/.../ Гляжу в окно: зелёная мимоза;
не только ни метели, ни мороза,
но раскалённый свод над головой.
А память возвращается в начало,
когда весь мир, казалось, заметало -
стоял февраль. Он до сих пор живой.
Давно, и очень разительно, изменилась внешняя сторона жизни поэта, слишком велика разница между тем, что было в России, и тем, что есть в Израиле, но всё, что попало в стихи, - продолжает жить. К сожалению, видеть, ощущать это - дано не многим. Но такие немногие, слава Богу, есть. Книга, о который мы здесь говорим, начинается с авторской предпосылки: "Посвящаю В., без которой ни эта книга, ни все предыдущие просто не появились бы на свет". И это даёт нам право считать поэта Наума Басовского - человеком счастливым. Разве это не счастье, когда рядом с тобой близкий человек, готовый разделить с тобой всё, что' бы в жизни ни выпало. И для этого родного тебе человека и ты сам всегда постараешься найти то, что будет и его делать счастливым.
Вот поэт обращается к своей любимой:
/.../ Я знаю, что тебе придётся здесь по нраву:
покой и тишина, и тень над головой,
и книги, и вино - и ты войдёшь по праву
в придуманный сюжет реальностью живой.
Некоторые считают стихосложение занятием рациональным, математически просчитанным, другие же - наоборот, почти подсознательным, сродни шаманству. Стихи этой книги говорят скорее в пользу первого: в них обыденные или высокомудрые рассуждения, с одной стороны, и сокровенные душевные чаяния, с другой, - ведут некий свой интонационный диалог, и в большинстве стихов рассудительность заметно доминирует. И - всё же...
Чуть отвлечёмся. Думаю, многие это ощущали: есть стихи-молитвы, есть стихи-заклинания. И что самое важное - молитвенное чувство, вложенное в стихи, - бывает услышанным. А заклинания - действуют. Вопреки любому рассудочному взгляду на якобы материальную действительность. Попробуем вернуться к стихотворению, строчку из которого я уже приводил:
Удалась ли жизнь? Заболоцкий сказал бы - нет,
ибо рано умер, в лагере был и в ссылке /.../
Это - то, что мы знаем. Но к этому спасительно примешивается то, чего мы не знаем, но зато можем почувствовать, ощутить едва уловимо, - то, что' и можно ухватить только с помощью поэтического слова:
/.../ Но тогда откуда утренний этот свет,
где на сером фоне янтарной зари прожилки?
Но тогда откуда утренний этот звук,
где в прозрачной роще слышно листа паденье?
Но тогда откуда морозной свежести дух,
что приходит и в нас остаётся, как наважденье? /.../
Вот! Вот что важно - "приходит и в нас остаётся". Так откуда же это? Благодаря чему?
/.../ Это всё из слов: это в них земля и вода,
наших душ покой, наших судеб чёт или нечет.
Удалась ли жизнь? И стихи отвечают - да,
вопреки всему, что ломает нас и калечит.
И стихи-заклинания отвечают: "Да, удалась жизнь". Удалась. Потому что успела воплотиться в поэтическое слово. Потому что "только строки стихов сохраняет / горемычная память людская". Потому что она, жизнь, будет удержана для вечности - уже силой художественной, соприродной творческой силе самого Создателя. Такие стихи-заклинания не только дают "счастливый ответ", они именно что перевоплощают реальность, которая - в высшем свете, в свете Провидения - действительно становится реальностью радостной.
Но поэт - не только "даритель счастья". Он делится - всем, чем жива душа человеческая. В том числе - и напоминанием не только о радостях, а как раз наоборот - о многих печалях и тревогах. Ибо, повторюсь, так ему заповедано, и иначе он не может, просто не сумеет. И поэтому иногда, прямо в канве обычных, почти "бытовых" признаний поэта, может словно проблеснуть дальняя тревожная зарница:
/.../ Всё, что в жизни суровой и жёсткой
Мы ещё пересилить должны,
Будет здесь,
На земельной полоске
В эпицентре грядущей войны /.../
Откуда вдруг эта щемяще-пугающая оговорка? Знак ли это, поданный поэту извне, или обмолвка тревожного предчувствия тонкой чувствительной жилки самого поэта? Бог весть. Израиль - земля библейская. Иногда кажется, что к ней может оказаться приложимо любое пророчество. И сильно вникать в них я, пишущий это издалека, просто не осмеливаюсь. Каждый читающий сам увидит в стихах то, что сумеет или что дано будет ему увидеть.
Считая свою задачу куда более скромной, чем толкование поэтических откровений, попробую напоследок высказаться о стороне сугубо профессиональной. Точнее было бы сказать: о своём личном восприятии этой книги именно как книги поэтической. Позволю себе даже немного строгости. Я люблю в ней останавливаться на тех стихотворениях, которые целиком прочитываются с удовольствием, как единая, словно нерукотворная, данность, в которых всё уложено в безупречной гармонии и равновесии. Но в иных - попадаются и строки, которые на мой взгляд кажутся... ну как бы не самыми оптимальными для стихотворения в целом. Меня как читателя (и читателя всё-таки искушённого, в том числе и поэзией самого же Наума Басовского) не всегда устраивают метафоры, особенно те, которые сводятся к "сравнениям от противного". Например, "несколько книг, не порющих дичь" (вместо просто "хороших книг"). Понятно, что автор хотел выразить своё раздражение "мировым уродством", но меня такие сравнения как-то сбивают с лирического лада.
Ещё одна мысль касается, скорее, общей болезни нового времени. Всё больше замечаю, что сегодняшним книгам жалобно недостаёт редакторской руки (это относится как к поэзии, так и к прозе). Получив возможность выпускать книги в авторском варианте, мы не учитываем, что роль редактора - не то же, что функция цензора. Редактор, по моему мнению, прежде всего - соавтор будущей книги, берущий на себя часть ответственности и могущий эту ответственность на себя взять. Нужен просто "другой глаз". Ведь - это же обыкновенное свойство человеческой психики - сам автор часто не замечает того, что другому человеку может показаться неточным или невнятным, ведь автор читает всё это больше своим внутренним голосом, со своей, помогающей ему, интонацией, видя всё сквозь призму своего лично опыта. А вот другой глаз, другой слух, другой опыт - что-то, может быть, и не пропустили бы. Например, какую-нибудь неправильность (вспомним классический пример - "Из пламя и света" вместо "из пламени" у Лермонтова). Так и меня смущает, например, строчка: "...ливень смывает дотла". Смыть, мне казалось, можно начисто или что-то в этом роде, а дотла - можно только сжечь. Возможно, это что-то вроде авторских окказионализмов, но которые тем не менее могут показаться и неблизкими читателю.
Впрочем, что ж, ведь и сам автор, стремясь "...убрать все белые нитки / неточных слов и рифм..." и сравнивая игру виртуозного музыканта и свой труд стихотворца, признаётся:
/.../ Я же - непониманьем рискую с первого шага:
Обычный читатель увидит смысла осколки,
А попытка проникнуть требует погруженья
В беззвучную музыку - в таинство белых пятен /.../
Но такова рисковая работа поэта. Которого мы сравнивали со смотрителем маяка или даже просто фонарщиком. Ибо важно, чтобы маяк или фонарь - давали свет, и свет - по возможности чистый и яркий. Одним из таких смотрителей маяка и является поэт и мой старший друг Наум Басовский. Потому что он знает: свет его поэзии - нужен людям. И она, его поэзия, ещё не раз удивит нас (а это знаю - уже я; некоторые хорошие стихотворения в книгу почему-то не попали), а порой и просто поможет в жизни.
Ну а книга, она для того и книга, для того её стихи и обретают самостоятельную жизнь, чтобы всякий человек мог прочитать их собственными глазами, чтобы каждый смог увидеть в чужом поэтическом опыте то, что способна отразить уже его, читателя, душа. Поэтому и книге, и её читателю - только и можно пожелать: "С Богом!"