«Увижу радость частную...»
О книге стихотворений Владимира Подлузского «Светозар» (1998 г.)

        Имя Подлузского-поэта [прежде он был известен как журналист] проявилось в Коми республике чуть больше года назад, но уже вышла первая книга его стихотворений. Имеет ли она ценность для читателя — ответит время. А пока попробуем взглянуть на неё глазами литературной критики. Начнём, пожалуй, с хорошего.

        Первое, что бросается в глаза, — это жизнеутверждающий тон «Светозара». То-то в книге больше бодрого хорея («Сельский клуб, простая хата...»), чем раздумчивого ямба. Автор ладит с миром и умеет показать его нехудшие стороны:

                Скворцов говорливую пару
                Застану в любви и в ладу.
                За сотовым терпким нектаром
                По пасеке дымной пройду...
                        («Высокие звёзды»)

        Порой он неплохо выступает в качестве бытописателя. Содержание стихов чаще не символично, а вполне предметно:

                Закончив скорую разведку,
                Озвучил радио монтёр:
                Железом вылечил розетку,
                Виски ей оловом натёр...
                        («Маленковский стакан»)

        Взгляд автора — цепок и приметлив. Житейские картинки в его стихах свежи, часто — добротны, а ещё — зримы, ощутимы. Это и позволяет ему признаться:

                Голуби, спокойные до страсти,
                Молчаливой парою парят.
                От всего испытываю счастье,
                Что само притягивает взгляд.
                        («Шестое чувство»)

        И действительно, этот взгляд не любит задерживаться на болячках. Внимание автора — там, где жизнь, радостная или не очень, но — в уныние не впадающая.
        Тем-то стихи Владимира и хороши, что они не умозрительны (а в тех местах, где он всё-таки пускается в домыслы, — чаще явные провалы, но об этом позже). Подкупает и детальность описания. Вот очерчены женские образы: «красавица округи», «милая богиня журналистского двора», «Милена, краса профессоров», «улыбчивая донья, техникума сельского цветок». Это — как простое «люблю» может быть сильнее всяких «люблю навеки».
        Россия Подлузского не заражается запоздалой спесью, не кликушествует. Она просто живёт, дышит, влюбляется, хранит память — и снова живёт.
        Может быть, за умением видеть, подмечать (журналистское качество) слабее проявляется способность чувствовать (поэтическое качество). Или автор живёт в таком ритме, что ему некогда прислушаться к себе, дать отстояться тому, чтó может накопиться только в глубине? Не отсюда ли и какая-то неуверенность, неловкость автора как философа, мыслителя?

                Но книгу Бытия, вполне возможно,
                К концу листает Промысла рука.

        Или:

                Заслужил, наверно, цвинтарь
                И прощение, и кару...

        Или — совсем уж странные выводы:

                Потому нас побеждают горы,
                Что поэтов лучшие стихи
                Голосят с пронзительным укором
                У развалин школы лопухи.
                        («Школьные руины»)

        Что ж, автор и сам — соответственно неуклюже — признаётся: «Не отец я Мень...» (видимо, имея в виду о. Александра Меня), а заканчивая мудрствовать, — уже по-простому, по-мужицки, вздыхает:

                Поклонюсь Христу
                Медленно и строго.
                Частью в пустоту,
                Частью прямо Богу.
                        («Кусок хлеба»)

        Этому-то и верим. А не предыдущим строфам [этого стихотворения].
        Впрочем, чаще Владимир Подлузский не пытается впихнуть в стихотворение полвселенной. Да и зачем это? Вот — «Посёлки и хутора», вот — «Сельский клуб», вот — «Васильевский остров», вот ещё проще — «Перепёлка»:

                Среди садов уставшего посёлка
                Звенят цепями яростные псы.
                Им не по нраву крики перепёлки,
                Ломающей ячменные усы.

        Хорошо написано, крепко. Подобные строки напоминают мне мои любимые стихотворения хорошего поэта Дмитрия Фролова, который погиб в тридцать восемь лет, а Москва [то есть читающая Россия] его так и не успела заметить.
        Одно скверно: стихи Подлузского порой и замешаны довольно густо, да вот «связующий состав», чисто версификационный, порой явно слабоват. Добротные по отдельности, куски стихотворений спаяны друг с другом довольно хлипко. Какая-нибудь грамматическая неловкость, метрический сбой, пустая, несодержательная [вставленная лишь для заполнения связки] строка — мешают единому восприятию. В итоге — не так уж много стихотворений, которые хотелось бы процитировать целиком.
        Ну что это:

                «На тебя глазеет Питер,
                Как в лесу голодный волк.
                Ради Бога, не корите,
                Каждый в жизни знает толк...» ?

        Какой «толк», зачем «толк», да и каждый ли действительно «знает»? Одна-единственная пустая строчка сводит на нет всё, хорошее в остальном, стихотворение. А выражения вроде «гикает нечто ездок», «осиянный славой и перстом», «в балкон / Постучал озябшей ногою», «сексотство тайное» — не только раздражают, но и могут вообще обесценить исконный (а не «посконный» в ироническом смысле) язык книги в целом.
        Похоже, что вдохновения (читай — творческого энтузиазма) автору не занимать, но кропотливости в работе над каждой строкой явно недостаёт. Или на это попросту нет времени: успеть бы ухватить главное, а там уж как напишется?.. Или нет уважения к русскому глаголу, и можно вставлять его в любой форме — прошедшего времени и настоящего, законченной и незаконченной и т.д. — по своему произволу из халтурного принципа: [лишь бы] на слог короче или на слог длиннее?

                Помчался муж с гулянки в хату,
                Сорвал двустволку со стены.
                Картечь свистела виновато,
                Прося прощенья у жены.

        Хорошее стихотворение — «Волчья песня», но вот на этих строках — сбой. Почти незаметный, а только вспоминается уже совсем другая песня: «Вот пуля пролетела, и — ага...» И — ещё одна; наверно, всякий её и вспомнил — «хата» напомнила. Так что надо быть осторожным со словом. И бережным.
        С Подлузским всё, в общем-то, сводится к одному: талант есть, а «пустяка» — школы, выучки — не хватает. Да и то сказать, слишком долго его стихи не выходили к читателю, разброс по времени их написания — почти тридцать лет. Кстати, последний год, когда стихи эти получили наконец «зелёный свет», уже дал отменные результаты. Цельных, полностью удачных стихотворений тут уже гораздо больше, чем раньше. Что ж, внимание к поэту, конечно, окрыляет его, давая новый толчок к творчеству, — и слава Богу!
        Надежда Мирошниченко в предисловии к этому сборнику пишет: «С нетерпением жду второй книги Владимира. Думаю, она не заставит себя ждать». А мне — вспоминается пушкинское «В простом углу моём, средь медленных трудов...» Торопиться бы лучше не с выпуском нового (очередного?) сборника, а с работой над самими стихами.

        Как заправский критик — я высказался, добавлю и от себя-читателя. Обычно собственное «я» у поэтов так и выпирает, у Владимира же — наоборот: не скоро и разглядишь его самого за многими описательными стихами. Есть, конечно, и строки большой откровенности — как эти, например:
                «Лифт бежит по домовому горлу.
                Прыгают батутом этажи.
                Будто бы сорвавшись с кручи горной
                Я лечу к подножию души»,
но таких мало. Чаще же — отстранённость какая-то, теплохладность, без крови, почти без боли.
        Даже в газетных статьях Подлузского-журналиста доводилось встречать больше пафоса, чем в его стихах. Взять, казалось бы исповедальное, стихотворение «Внук попа» — где ж пронзительная искренность? А нет её, исповедальности — нет. Одни общие места... Или — «Семейная легенда». Видит бог, тут уж надо было расстараться, а так — ну срифмовал, и всё? Тронет это читателя? Ой вряд ли.
        Но довольно ворчать. Есть, есть в книге и по-настоящему душевные, чуткие стихи. Такими и закончу.

                Леса горят на Пасху
                Берёзовым вином.
                Стоит святой и ласковый
                В деревне мамин дом.
                / . . . /
                Увижу радость частную,
                Мать помнит обо мне.
                Я маленькая гласная
                Молитвы на земле.
                        («Пасха»)

        А поэта — поздравляю с выходом первой книги. Первой — многое простительно.

        В. Цивунин
        Ноябрь 1998, г. Сыктывкар.


        Постскриптум. О Владимире Подлузском
        До 1997-го года почти не печатался. В октябре 1997-го за рукопись книги «Светозар» получил есенинскую премию общественной организации «Русский дом» [председатель — поэтесса Надежда Мирошниченко] в Сыктывкаре. В 1998-м — публикации в журнале «Север» и газете «Литературная Россия», большие подборки в республиканских коллективных сборниках. В 1998 г. — первая книга «Светозар».

        [Конец текста рецензии]
        ~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
        ~~~~~~~~~~~~~~~~~~~



        Рассказ-послесловие из 2022 года

        Эта рецензия была написана двадцать четыре года назад и, понятно, давно потеряла свою актуальность. Она о самой первой книге Владимира Подлузского, и я писал о нём как об авторе только начавшем печататься. Но скоро вслед за этой у него стали выходить другие книги — «Посконные холсты», «Зажинки», которые есть у меня с его дарственными надписями. Потом — многие и многие подборки в журналах и в альманахах, потом — снова книги. Так что сама значимость поэта за это время сильно изменилась. Около года назад мне в руки попалась одна из его последних книг. Открываю — первое, что вижу, — предисловие, которое называется «Россия, твой поэт пришёл!» (Ни секунды не гадал, кто автор этого предисловия, — с таким громким названием у нас может выступить только один человек). Видел и читательские оценки его стихов на сайте «Российский писатель» — ну выше уж, наверно, некуда... А два года назад, 11 ноября 2020 года, Владимира Подлузского не стало. Причиной — как будто ковид, незадолго до этого унесший жизнь ещё одного знакомого поэта — Марка Каганцова. И Марк, и Владимир жили совсем недалеко от меня, буквально через несколько домов, и иногда, во время моих редких вылазок из дома, я с обоими мог случайно встретиться на улице, посидеть где-нибудь на скамейке, поговорить. Теперь их нет, и, идя по Покровскому бульвару и ближним улицам, я уже не вглядываюсь в проходящих людей в надежде увидеть знакомые лица.
        Что же до выложенной здесь рецензии, то, хоть она давно уже не актуальна, — решил: пусть останется. Некоторое время назад я случайно увидел её машинописный экземпляр среди своих давних бумаг и вспомнил её чудну'ю и немного смешную историю...

        В тот год со странным предложением обратилась ко мне Любовь Терентьева (более известная у нас как драматург, а для меня ещё — как очень давняя знакомая, с которой мы когда-то учились в одной школе в параллельных классах и в которую я был тайно влюблён). Она сказала мне о только что вышедшей книге Владимира Подлузского (с ним лично я тогда ещё не был знаком, а его имя знал только по отдельным публикациям) и попросила написать на неё рецензию для «какого-то московского издания» — не то газеты, не то журнала, которую она сама потом куда-то отправит или передаст. Видимо, я особого желания сразу не проявил, да притом ещё и удивился: зачем — для московского? Люба говорит: ну, дескать, «московский гонорар» и прочее. Ладно, согласился. Написал, передал Любе, но сразу попросил об одном условии: не знаю, говорю, как и что, будет ли она где-то там в Москве напечатана или нет, но главное — чтобы до публикации её, эту рецензию, никак не мог увидеть и прочитать сам Подлузский (потому что без бочки дёгтя я ведь ложку мёда подавать не умею, — а зачем зря человека расстраивать). Люба кивнула: да, конечно. Так что, обрадованный тем, что не самому надо хлопотать о попадании той статьи в печать, я успокоился и думать о ней перестал.
        А через некоторое время из газеты, редактором которой был к тому времени как раз Владимир Подлузский, ушёл верстальщик, точнее, верстальщица, моя знакомая Наталья Коснырева, а на замену себе позвала меня (потому что недавно я тоже потерял было работу из-за тогдашнего, 1998 года, очередного экономического кризиса). Так что в 1999 году мы с Владимиром вместе и работали: я — техническим редактором, то есть верстальщиком, он — главным редактором, то есть начальником. Работали с ним хорошо, спокойно. Молодые журналисты, точнее — журналистки, которых он в профессиональном плане сам же и растил, очень его уважали. Помню, и я очень зауважал его, когда во время одной из планёрок учредитель газеты (читай — собственник, заинтересованный только в прибыли) стал вдруг плохо говорить об одной из журналисток. Владимир тогда заступился за неё так горячо и даже резко, что стало понятно — ни за что не уступит, не даст человека обидеть. Мне это очень понравилось.
        Могу вспомнить ещё случай, как однажды Сергей Журавлёв познакомил меня со своим младшим товарищем — молодым поэтом из Ижемского района Александром Поташевым. Как-то получилось, что на следующий день мы с Сашей «продолжили знакомство», и на работу я заявился много позже обычного, притом слегка навеселе да ещё в компании с моим новым товарищем (видимо, предполагая «отметиться на работе» и уйти для дальнейшей «беседы» — благо, мой рассчитанный по неделям рабочий ритм это позволял). Признаться, я ожидал, что Владимир, как всё же начальник, начнёт меня упрекать за такое отношение к рабочей дисциплине (выпуск газеты бы не пострадал, но, может, тут был с моей стороны не самый воспитательный пример для других работников). А он вместо этого неожиданно обрадовался и говорил, довольный, о том, как он рад видеть сразу двух поэтов. Это мне в нём тоже очень понравилось.
        Поэтов он и правда любил. Помню его рецензию «Туесок с грустью», написанную им в 1994 году на вышедшую тогда первую (и единственную прижизненную) книжечку стихов Дмитрия Фролова. Столько в ней было любви к поэту. Та его небольшая газетная статья до сих пор кажется мне лучшим из того, что я читал о Фролове.
        Правда, случилось раз, что между мной и Подлузским пробежала-таки и чёрная кошка. Опять же — из-за поэта. Владимир тогда попросил меня написать статью о другом нашем хорошем поэте — Анатолии Илларионове. Саму журналистскую работу я не люблю (да и считаю вредной для стихотворца), но ту статью написал охотно, тем более что с Илларионовым мы были уже несколько лет друзья, так что кому было и писать, как не мне. И что же? Подготовил я эту статью, сразу заверстал в номер и даю всё на вычитку Подлузскому — нашему главному редактору. Он мне возвращает с рабочими пометками, я гляжу... а моя статья об Илларионове — вся, буквально вся, в каких-то правках. Я даже специально подсчитал потом: на полстранички газетного текста — восемьдесят (!) меток с правками. Притом и название вписано другое, не моё. Я был ошарашен. И, понятно, вспылил: школьник я, что ли, чтоб у меня каждую фразу переделывать! Владимир — продолжает говорить, что в газете нужен журналистский стиль (как я понял, это краткие, рубленные предложения — для пущей аффектации, наверно). Я разозлился, говорю ему, что под статьёй подпись — моя, а не какого-то там «журналистского стиля», и мне совсем не хочется, чтоб люди думали, будто это я так пишу. Если, говорю, хочешь в таком виде печатать, — печатай, но свою подпись я тогда убираю, ставлю никому неизвестный псевдоним. Он от этого тоже расстроился: ему-то хотелось, чтоб подавалось так, что один поэт говорит о другом поэте, а тут какой-то никому неизвестный товарищ. Ну нашла вот коса на камень. Так статья потом и вышла — с его правками (которые мне самому же и пришлось в текст вносить) и с его названием (кажется, «Лирик с дефектоскопом» или как-то так) и без моей подписи. Что, в общем-то, в итоге обоих расстроило. Та заметка мне уже была неинтересна, получилась настолько «не моей» по интонации, что у себя и хранить не захотелось.
        Но этот случай очень эмоционального противостояния у нас с Подлузским, помнится, был единственным. С другими моими единичными статьями-заметками (я ведь не любил их писать, моя работа — сверстать номер и отправить его в типографию, и писал лишь если речь в них шла о поэтах и поэзии) такого уже не было, и отношения с Владимиром у нас были вполне товарищеские и дружелюбные.
        А уже где-то незадолго до моего ухода из этого еженедельника (из-за отношений не с редактором, а с уже упомянутым учредителем) и был насмешивший меня случай. В связи с ремонтом, что ли, точно не помню, Подлузский и его заместитель переезжали в другой кабинет. Я помогаю. Переносим письменные столы, отдельно — вытащенные из них полки. Полки... Вот на одной-то полке, ещё не успевшей встать обратно на своё место в глубине личного письменного стола Владимира Подлузского, прямо сверху на других бумагах, я вдруг и увидел... мой машинописный экземпляр этой самой рецензии.
        Вот, значит, как она «уехала в Москву»... Вот, значит, как её «не увидел до публикации» мой товарищ... А я-то думаю было: что это никаких известий о ней нет — попала она куда-то в печать, в какое-нибудь издание, или не попала? А какое там — «в печать», когда она, то есть её первый машинописный экземпляр (второй и третий экземпляр, которые отпечатываются уже через копировальную бумагу, в газетах-журналах не принимались), всё это время вон прямо в столе у Подлузского, выходит, и лежала. Главное, что ни Люба Терентьева про неё никогда больше ни полслова не говорила, ни сам Владимир (вот же ж тоже конспиратор!) никогда не упоминал. Как и сам я не спросил у него, каким это образом моя рецензия попала к нему, и вообще, давно ли она у него так лежит. То есть тоже продолжал вести себя так, будто и не видел её вовсе.

        Не знаю, но почему-то всё это меня очень рассмешило. И что интересно, я ведь и потом ни у того, ни у другой так ничего и не спросил, никогда не вспоминал, хотя и с Володей после того встречались и общались ещё больше двадцати лет, а с Любой и до сих пор, хоть и редко, а встречаемся, но — нет, так ни разу ничего и не сказал. Словно... словно всё случилось так, как и надо. Ведь в местную, нашу республиканскую печать я эту рецензию всё равно отдавать не хотел, а второй экземпляр так спокойненько и лежал где-то у меня, никуда не дёргаясь. Я её и в «Самиздате» публиковать не планировал, но потом, уже после смерти Владимира, всё-таки решил выложить. Сейчас от неё пользы самому автору уже нет (да и читателю тоже — с тех пор о стихах Владимира Подлузского и без меня уже много написано, причём куда более положительного), но пусть она будет. В конце концов, тоже память о поэте. Да вот и повод несколько случаев из нашей жизни повспоминать, а то бы никогда и не написал о них, и из собственной памяти многое бы стёрлось, а так — хоть что-то да осталось...
        Словом, пригодилась и давешняя рецензия. Вроде и злополучная (раз так нигде и не была напечатана), а вспоминаемая мной — почему-то с добрыми чувствами (это я о самой её истории). Не все же страницы моей литераторской жизни должны быть такими печальными и угрюмыми, какими они чаще бывают. Эта вот страничка — оказалась для меня светлой.

        24 декабря 2022 года.