«Дневник воспоминаний» // 27.03.2024
        Елена Ивановна. Моя первая учительница


        27.03.2024
        Елена Ивановна. Так звали мою первую учительницу. Елена Ивановна Важенина...
        Учился я тогда — с первого по четвёртый класс — в сыктывкарской школе номер 25. Это не та теперешняя 25-я школа, которая сейчас у нас в Орбите и перед которой стоит памятник Малышеву, а по бокам от него — настоящий боевой танк и пушка времён Великой Отечественной войны. В этой школе какое-то время учился наш внук, а внучка ходила туда на кружок рисования. А тогдашняя — «моя» — 25-я школа была на улице Южной рядом с нашим домом. И наш двор отделял от школьного двора только высокий забор (у частных жилых деревенского вида домов таких заборов не было, были маленькие в пол человеческого роста, а это наверное был «официальный» глухой забор метра в два высотой, потому что именно школа. Кстати, с задней стороны школы этот же высокий забор отделял школьный двор и от двора нашего дяди Андрея (он был дядей моего отца), к которому мы с братом Шуриком ходили поесть малину, очень она у него крупная и вкусная была. Сейчас, как я понял по яндекс-картам, бывшее здание нашей школы стало одним из корпусов Технического лицея по адресу: улица Южная, 15.
        Но тогда это было просто нашей школой. Этот большой двухэтажный каменный дом мне нравился, выглядел он — особенно в нашем полудеревенском районе (где и петухи по утрам горланили, и куры да козы бродили по улицам, и даже коровы) — очень солидно и внушительно. В эту школу, которая была даже ближе моего садика, родители меня и привели.
        К сожалению, я почти совсем не помню самых первых впечатлений. Помню только, что была у меня большая коробка, которая называлась «Подарок первокласснику», в которой было столько всего нужного канцелярского, что я был очень ею доволен и даже немного горд. Вот с этой большой коробкой в новеньком портфеле и в новеньком же костюме 1 сентября 1966 года я и пошёл в школу.
        А вот как нам впервые представляли учительницу — точно уже не помню. Елену Ивановну я помню уже просто как часть нашей школьной жизни, и то, увы, как-то по очень уж немногим эпизодам. Но всё же постараюсь их здесь отметить.

        Она мне не очень нравилась внешне. Потому, что... у неё на голове всегда была копна волос, упакованная в какой-то большой ком и скреплённая, кажется, сеточкой, чтоб волосы не рассыпались. Была такая мода в то время у женщин, и она мне почему-то очень не нравилась, — когда волосы просто убраны в какой-то большой шар прямо на макушке, — зачем это? Больно уж какая-то строгая причёска (она мне и сейчас не нравится). Отчего, наверно, и сама Елена Ивановна казалась мне более строгой, чем на самом деле была (а у меня — с моим поведением — были причины держаться подальше от учителей и вообще всех старших).
        А была ли она на самом деле «строгой» или, наоборот, «доброй», я и не могу сказать. Кажется, в ней не было отдельно ни того, ни того. Была такой, какой должна была быть, — просто учительницей и, понятно, в меру всё же строгой. Такой мне и запомнилась.

        Мне, с детства ещё, не очень повезло с работой моего организма (прямо не знаю, как тут лучше сказать). Он у меня таков, что при любом моём физическом действии сразу начинает выделять очень много тепла, и мне сразу становится жарко. А дети на переменах ведут себя, мягко говоря, очень подвижно. И вот всякий раз, когда перемена заканчивается и мы усаживаемся в классе на уроке, все мои товарищи выглядят как вполне спокойные приличные дети (я бы с улыбкой сказал сейчас — словно паиньки), а я сижу весь раскрасневшийся, и пот с меня буквально градом течёт. Елена Ивановна, понятно, видит это и сразу просит мой дневник, в котором тут же появляется очередная запись красными чернилами: «Баловался на перемене». Иногда с добавлением каких-то конкретных фактов, чаще вроде таких, что, дескать, дрался с тем-то или тем-то или, там, устраивал кучу малу, или ещё что-то вроде этого. Другие же мои одноклассники, даже самый хулиганистый у нас Коля Романов (он потом погибнет в шестнадцать лет), сидят себе смирно и спокойно и никаких плохих записей в дневники им не попадает. (А значит, и дома не попадёт. А мне вот вечно попадало).
        Но эта проблема с «моим поведением» была у меня все первые четыре года, пока я учился в той школе у Елены Ивановны. Потому что сама же учёба — шла у меня вполне хорошо. Читать я научился ещё в четыре года, так что учиться мне было несложно. Единственное, что лень часто мешала, особенно это касалось письменных домашних работ — очень я ими поэтому тяготился. А так, по оценкам если, лучше меня были только две наши отличницы — Таня Муравьёва и Марина Сивкова. Из мальчишек же — лучшие оценки были всё-таки у меня. Помню свой рекорд — за какую-то четверть, — где у меня только по двум предметам, вроде рисования или пения (я ни то, ни то не умел) были четвёрки, а по всем остальным — пятёрки. Но вот поведение... Из-за него мне никогда не приходилось считаться в числе лучших учеников.

        Были, конечно, и двойки. Как правило, они появлялись не просто из-за незнания, а из-за того, что что-то не выполнил. Думаю, нередко такое случалось и просто по забывчивости; память у меня уже и в ту пору очень уж часто подводила, так что иногда доходило до очень грустных ситуаций, когда мне буквально плакать хотелось от беспомощности.
        Особенно сильно сидит в памяти чувство вины из-за этой своей постоянной забывчивости. Я опишу это. В ту пору я обычно целый день (в часы, когда не в школе) был дома один, но на обед всегда приходила мама. Времени у неё было немного, поэтому она всегда просила за пятнадцать минут до её прихода набирать воду в банку и ставить в неё кипятильник, чтоб ей успеть попить чай. И я всегда — всегда! — забывал. А мать приходила, даже и не ругала меня, сама уже потом кипятила чай и ела сквозь слёзы. Очень это болезненно сидит в моей памяти — видеть, как мама плачет и при этом ей приходится есть (приходила ведь на обед). Я и сам каждый раз чуть не плакал (или и плакал же), но... на следующий день всё повторялось ровно так же. Почему это (да ведь и не только это) у меня всегда вылетало из головы, — я даже и сейчас не могу понять, так что до сих пор помню словно какую-то угрюмую обречённость. Каждый раз чем-то увлекался, что ли, или какое-то наваждение мешало или что, но вот беда — нужное время пропускал. И посейчас такое ощущение, что я, наверно, ни разу не сделал так, как было надо, чтоб мама успела спокойно поесть. Почему я был такой (да и только ли был, ведь и сейчас часто бывает то же самое)?! Беда прямо...

        Ну ладно, надо вернуться к учительнице, к Елене Ивановне. Тогда, в начальных классах, когда учительница по всем предметам была ещё только одна, сравнивать было не с чем, но вот уже более поздний школьный опыт, начиная с пятого класса (меня тогда перевели в другую школу — в новую тогда школу номер 36), показал мне одну странную вещь. Для некоторых учителей (таких было меньше) я был ученик как ученик, и ничего более — не хороший и не плохой, просто школьник. Некоторые (таких было больше) меня явно не любили, относились всегда как-то с презумпцией виновности. Зато для ещё некоторых (их было, может, и ещё больше) я был чуть ли не любимчиком, то есть считался для них одним из лучших учеников, буквально — их надеждой. Вот такая странность в отношениях. Словом, чаще я видел в учителях либо ожидаемую, но не всегда понятную для меня неприязнь, либо не очень ожидаемую, а главное — не особо и заслуженную, симпатию. И, честно говоря, не знаю даже, с какой из категорий учителей мне было легче, а с какой сложней. Отчасти потому, что мог бы повторить вслед за Пушкиным:
        «К доброжелательству досель я не привык —
        И странен мне его приветливый язык».
        Это что до учителей, явно недолюбливающих меня, а потому постоянно придирающихся и, может быть (но это я точно не могу сейчас сказать), не всегда справедливо относящихся. То есть к этому — к тому, что я для кого-то «плохой», — я был привычен.
        А отчасти и потому, что иногда подводил тех учителей, у которых как раз был любимчиком. Например, когда они всячески желали бы, например, чтоб я участвовал в школьной олимпиаде по их предмету, и, понятно, надеялись на успех, а я... ни к какому успеху и близко не стремился. То есть если с первой группой учителей меня удручало чувство несправедливости ко мне (как мне казалось), то с учителями второй группы — уже моё реальное чувство вины перед ними (потому что они-то — что-то хотели, чего-то от меня ждали, каких-то, может, достижений, а я-то этого — вовсе им не давал, может, и не хотел вовсе именно тех достижений, был равнодушен к ним).

        И ещё вспомнился один случай из пятого класса. Крепко же он мне запомнился. История Древнего мира была одним из моих самых любимых предметов, и учительница истории — я её запомнил как очень высокую и беременную, с животом, а вот имени и не могу вспомнить, она была у нас не очень долго, — относилась ко мне явно как к любимчику. И вот как-то была у нас контрольная работа. А я чего-то нужного не знал и тайком стал заглядывать в учебник. Она это успела заметить, подошла, забрала у меня учебник и гневно сказала перед всем классом (но явно воздействуя на меня): «Почему это одни должны писать честно, а другие думают, что могут (что им позволено) списывать?!» Это был такой для меня урок! И мой позор (мой внутренний) был вовсе не в том, что я был пойман за списыванием, ведь многие иногда так делали, а вот в именно этом её акценте на том, что другим ученикам списывать нельзя, а «любимчикам» — будто бы можно?! Такую гамму чувств я тогда испытал! И чувство стыда (за свою якобы привилегированность; да, всё же «якобы», — потому что списать я пытался, думается, совсем не из-за «привилегированности», а просто по привычке многих школьников), и — может быть, ещё сильнее — уважение к этой учительнице, не ставшей делить учеников на «обычных», то есть просто школьников, и «лучших» — так сказать, своих, которым делаются поблажки. Просто замечательный урок. И именно таких людей я и привык уважать, — может быть, как раз благодаря тому случаю и той учительнице истории.

        Ну а так, в итоге получается, что особого душевного комфорта и ровного спокойствия я в детстве ни с теми учителями, которые меня не любили, ни с теми, которые, наоборот, любили и обычно выделяли перед другими, — не ощущал. В первом случае из-за чувства несправедливости, во втором — из-за чувства, что подвожу их ожидания.

        Ну вот а как же было с Еленой Ивановной? Был ли я хоть на какие-то моменты её любимчиком (ведь по знаниям был лучше многих)? Думается, вряд ли. Ни на секунду не припоминаю такого ощущения. Бывал ли ею несправедливо обижен? Вероятно, бывал (то есть бывало у меня такое ощущение), но, как я уже пояснял выше, вряд ли это её отношение было с её стороны (то есть на её ощущения) таким уж несправедливым — ведь она видела тó, чтó видела. То есть если она и была строга ко мне, то никак не из-за личной какой-то неприязни.

        Хотя один момент у нас был... Очень, можно сказать, опасный. Опасный для дальнейших контактов именно на личном уровне. Опасный тем, что она могла получить (почувствовать) сильную душевную царапину от меня (точнее, от моих слов, касающихся на самом деле не её), а главное — почувствовать свою (притом женскую) незащищённую уязвлённость. Дело было так. Звонок на урок уже прозвучал, но Елены Ивановны в классе ещё нет, поэтому мы, мальчишки, понятно, ещё вовсю балуемся (а я потом опять буду весь красный и потный). В какой-то момент я выглянул за дверь, увидел, что она идёт по коридору, и крикнул другим мальчишкам: «Шуба!», что на нашем тогдашнем мальчишеском языке означало «Тревога! Все по местам!» или что-то вроде того. А оказалось, что она это услышала. И зашла в класс... очень расстроенная. Стала спрашивать у меня, почему я так крикнул. И я (дурак-дурак, а где-то же и умный!) вдруг сразу почувствовал, в чём дело. Она с усталой обидой спрашивает: «Это я — шуба?» Так мне её жалко стало в тот момент, такой она показалась мне незащищённой в эти минуты. Стою, как умею объясняю (а надо ведь ещё показать — это я тогда уже понимал, — будто говорю так вовсе не из-за какой-то там «жалости к ней»), что «Шуба!» — это такое слово-восклицание у мальчишек вроде «Тревога!», «Разбегаемся!», или что-то в этом роде, словом, просто некое «предупреждение об опасности», что я — лишь предупреждал одноклассников о том, что кто-то из старших идёт, и что лично к ней — оно никакого отношения не имеет. Не скоро ей удалось успокоиться и взять себя в руки, я видел как ей нехорошо, и понимал её состояние, ведь затронуто в ней оказалось — женское, беззащитное. Ведь она, видимо, успела подумать, что школьники дали ей такое прозвище — Шуба. А какой же молодой женщине приятно быть «шубой»?..
        Очень я тогда волновался — не за себя, что она моим родителям нажалуется, что мне может попасть дома, а — именно за неё, чтоб в ней и близко не могло остаться мысли, будто её как женщину видят какой-то «шубой».

        А почему у нас (не в классе, а вообще в кругу моих тогдашних ровесников-хулиганчиков) в таких случаях кричали не какое-то другое слово, а именно «Шуба!» (например, более распространённое везде слово «Атас!», хоть мы и знали его тоже, почему-то никогда не использовали, оно всегда казалось каким-то чужим), я и сейчас не очень понимаю — вроде нигде больше, ни в книгах, ни в кино, такого словечка не попадалось.
        Ну ладно, в тот раз всё кончилось вроде благополучно. Вроде бы удалось её убедить и успокоить. Так что всё хорошо.

        Вспоминается и другой случай — уже менее «опасный», но зато и более прямой на предмет некоего противостояния. Во время какого-то урока Елена Ивановна продиктовала слово «отверствие» и написала его на доске. Я, не успев ни на секунду задуматься, поднимаю руку и говорю: «Елена Ивановна! Надо писать — отверстие». Она остановилась в недоумении, немного подумала: «Да нет, всё правильно», произнесла как бы про себя: «Отверствие. Всё правильно». Я продолжаю качать головой: «Нет, буквы «в» в конце там не должно быть. Просто отверстие»...
        Когда-то, спустя сорок, если не все пятьдесят лет, разговаривая со своим другом-одноклассником Колей Тороповым, я упомянул про этот случай. Оказалось, что Коля тоже его помнит. Ещё сказал: «Мы тогда все удивились — как это ты не побоялся с учительницей спорить». А я и не думаю, чтоб чего-то тогда «не боялся», — просто сказал да и всё. Да и в Елене Ивановне, насколько помню, никакой досады тогда не было — так, обычный «рабочий момент» и ничего особого.
        В общем, я думаю, были у нас с Еленой Ивановной обычные, без особой предвзятости, отношения. Ни особо «проблемным» своим учеником она меня не считала, ни особо радующим, а просто таким как есть. Словом, были нормальные человеческие отношения.

        Хотя двоек и замечаний красными чернилами у меня в дневнике было всё-таки полно. Думаю, куда побольше, чем у большинства моих одноклассников. И ещё одно. Периодически наступали для меня дни большой тревоги, беспокойства и страха. Речь идёт о так называемых родительских собраниях. Это когда в классе собираются родители школьников, а учительница рассказывает им об их детях — об их учёбе, поведении и прочем. Всякий вечер, когда мать уходила на родительское собрание, я места себе не находил. Потому что знал, чтó будет дальше, когда мама вернётся. А было всегда плохо. В лучшем случае меня просто ругали за то, что плохо учусь (притом больше не за то, что именно «плохо» учусь, а за то, что учусь не очень хорошо, когда мог бы учиться много лучше), и, понятно, за плохое поведение (это уж всегда). А в худшем случае... В худшем — мать приходит после такого собрания и просто плачет. Ничего не говорит, просто плачет. И, понятно, опять из-за меня. Очень это тяжело было. Хотя потом, уже сам став взрослым и вспоминая о тех днях, всё чаще думал, как же неправильно смотрели на меня мои родители. Потому что стал понимать — не над тем плакали. Понимал, что не было никакого повода для слёз, ни, по-настоящему если, для огорчений вообще. Ну не таким уж плохим мальчишкой был их сын. Но такое вот сидело советское воспитание в наших родителях — ребёнок должен быть таким, как все, а ещё лучше — если бы был самым лучшим. Хотя что ж тут говорить про «советское воспитание» (не для меня «советское», а для моих родителей), когда уже и за своего внука мне постоянно приходится заступаться перед его мамой, говоря, что нормальный парень растёт — чтó вам ещё надо, — это же мальчишка в конце концов. А мальчишки почему-то всегда у всех виноваты...

        Ну ладно, опять я отвлёкся. Что ещё сказать об Елене Ивановне? А оказывается, больше ведь не особо что и помню. Например, совсем не помню, как именно она вела уроки, то есть того, как проходили наши уроки. Помню только, что раз в неделю был урок, который назывался внеклассное чтение. И во время этого урока мы просто сидели и слушали, а она нам читала. Просто читала вслух. Какие-нибудь детские книги по её выбору. Я одну хорошо помню... Э-э... Оказывается, и не помню. То есть название не помню. Ах нет! Всё-таки помню же! — «По ту сторону» называлась. Это о детях, угнанных во время войны в Германию. Очень мы её тогда внимательно слушали. (Ага, вот и интернет помог — вот эта книга. Автор — Семён Самсонов, этого я бы уж точно никогда не вспомнил. А вот имя злой немки из той книги — Эльза Карловна — помню ведь. Да-а, память наша...)
        Эти уроки — внеклассного чтения — больше всего мне и нравились, я ведь сам тогда очень любил читать, а когда нам читала Елена Ивановна — все сидели очень тихо и слушали затаив дыхание.

        А вот фотографий Елены Ивановны — я думал, что у меня и нет. Потом вспомнил: как это нет? — есть же! Вместе с классом. Кажется, три фотографии (сейчас мне их искать бесполезно, но где-то они есть), и, видимо, каждая была сделана 1 сентября — в начале второго класса, в начале третьего и четвёртого.
        А тут и вот что ещё вспомнилось, тоже очень важное для меня: на двух из этих фотографий я — рядом с одной девочкой-одноклассницей. И посейчас думаю: как это повезло, что я там рядом с ней! На одной фотографии, помню, сижу рядышком — и аж сам словно паинька — строгенький такой, аж ручки на колени сложены. Потому что эта девочка... Словом, я и по теперь её часто вспоминаю. Это Лена Зонова. Моя первая влюблённость. Но главное даже не в том, что она первая, а в том, что... так и не прошедшая. Влюблённостей у меня и потом было много (ну такая вот влюбчивая натура, что ж поделаешь), но все другие успевали и начинаться, и проходить. А эта — пройти, исчезнуть не смогла. Может, оттого, что сама жизнь не дала времени на спокойное прохождение этого чувства. Ведь так получилось, что после четвёртого класса мы переехали в другой район и меня просто перевели в другую школу, и я с ней больше никогда не виделся. Никогда, ни разу. Как и она со мной. Но именно о ней я думал (она и сейчас перед глазами), когда спустя сорок лет написалось вдруг стихотворение «Помнишь ли ты глаза той девочки?..» Именно о ней я тогда думал, о Лене Зоновой. Именно мыслям о ней посвящено это скромное коротенькое стихотворение. Нежность к ней у меня до сих пор не прошла. А встретиться нам, увидеться — после того как закончили четвёртый класс — никогда больше не довелось. Дá вот...

        С того времени, как меня перевели в другую школу, ни разу не видел я и Елену Ивановну. Мои бывшие одноклассники, оставшиеся в той нашей школе, хоть потом уже и не были непосредственно её учениками, но всё же с ней в школе встречались, здоровались, а я её уже никогда больше не видел...

        Но вот уже много позднее, лет через пятнадцать, когда у меня самого было уже двое детей и когда я, исключённый с четвёртого курса университета, работал печатником в республиканской типографии, любил там иногда заглядывать на склад макулатуры, в который свозился всякий брак от первых оттисков. Случалось находить там что-нибудь интересное, что ещё только печаталось, но готовой книгой ещё не успело выйти. Обычно я в таких случаях брал эти печатные листы, складывал, вручную фальцуя их в нужном порядке, разрезал и читал. Так однажды попались мне на глаза листы с оттисками какой-то брошюры (видимо, с правительственными документами), в которой я вдруг увидел знакомое имя — имя моей первой учительницы. Оказалось, ей тогда было присвоено правительственное почётное звание. Точно не помню, плохо в этом разбираюсь: то ли народный, то ли и вовсе заслуженный учитель. Так и было написано: «Елена Ивановна Важенина». И так у меня радостно дрогнуло что-то в душе, как будто вернулось ко мне что-то давно утерянное, но глубоко родное. И так тепло мне стало от этого. Елена Ивановна... И ведь — уже сейчас вот, буквально в сию минуту, когда пишу это, — вспомнился вдруг ещё один эпизод из моей (из нашей) тогдашней школьной жизни. Похоже, он только сейчас и мог вспомниться — после слова о чём-то родном. Забавный, в общем, эпизод. Однажды я на уроке оговорился и, обращаясь к Елене Ивановне, — сам не заметив как, — начал: «Мама...» Наверное, тут же и сильно смутившись. А может, и смутиться не успел, потому что, помню, Елена Ивановна, улыбнувшись, сразу сказала с добрым юмором: «Ну вот, Вова Цивунин меня уже мамой называет». Я, конечно, покраснел как рак, начал что-то бормотать, что, дескать, случайно выскочило, ну сейчас не помню уж точно, чтó именно тогда говорил, но смущён был очень. Вот такой вот был у нас когда-то эпизод...

        А тогда, когда я, взрослым уже, узнал об этом её награждении, — тоже сильно взволновался. Ведь лет пятнадцать не виделись. Это сейчас мне такой срок кажется совсем небольшим, а тогда молодому ощущалось — словно целая жизнь успела пройти.
        Была там, кстати, и её фотография, уже позднейшая для меня. И что интересно, там она выглядела гораздо лучше, чем когда я у неё учился. Лучше для меня. Потому что уже не было этой копны на голове, которая мне тогда, да и после, у женщин очень уж не нравилась... Сегодня узнал, дома же мне и объяснили: такие собранные над головой волосы называются «бабетта», одно время мода была такая. А на фотографии в той брошюре волосы у Елены Ивановны были уложены уже как-то по-простому, что для меня было намного красивее. (Ну не знаю вот, почему я никогда не любил эту «бабетту»).
        А работала Елена Ивановна тогда, как я узнал из документа, — уже не в той нашей, а в какой-то другой школе, — где-то в Эжве (это район такой в Сыктывкаре, стоящий в нескольких километрах в стороне от «основной» части города). И очень уж мне захотелось тогда поздравить, просто написать ей что-нибудь. И вот не помню сейчас точно — усомнился вдруг, — каким же способом я нашёл её адрес. Ещё пять минут назад думал (был уверен), что сходил в городское отделение милиции на Советской, 2, где был тогда так называемый «адресный стол», и там узнал (в советское время такое было запросто возможно — спокойно узнать чей-то адрес или телефон). Но теперь вдруг подумалось, что, может, написал просто на адрес школы, в которой она тогда работала? Не могу теперь сказать точно. Хотя точно помню, что в «адресный стол» когда-то действительно обращался, но по тому ли случаю, по другому ли — сейчас уже не могу гарантировано сказать, тоже ведь лет тридцать пять-сорок прошло.
        Но так или иначе, какой-то адрес я добыл. И написал ей. И о том, что поздравляю с почётным званием, и о том, что с добрым и благодарным чувством вспоминаю её как свою первую (и ведь действительно, как родную) учительницу. Это всё было именно так, потому что я действительно всегда (независимо от нашей любви-нелюбви) вспоминал её с чувством тёплым и благодарным. Написал, наверное, немножко и о себе — о том, как сложилась у меня жизнь дальше, о том, что у самого уже двое детей скоро в школу пойдут, и прочее.
        Честно говоря, отправляя это письмо, я как-то совсем не рассчитывал на какой-либо ответ. Но ответ от Елены Ивановны — пришёл. И он меня тоже очень обрадовал. Она очень по-простому написала мне, что моё письмо было для неё неожиданным и очень приятным, что оно очень её обрадовало...

        Ну вот таким был последний случай, когда наши с ней две жизни вновь ненадолго соприкоснулись, хотя бы и заочно.

        А уже относительно недавно, буквально два-три года назад, опять вспоминая Елену Ивановну, попробовал о ней найти что-нибудь в интернете. И нашёл... И очень грустно стало. Оказалось, что её уже нет. Сейчас не могу точно сказать — память моя совсем ненадёжна, но говорит она (память то есть), что умерла Елена Ивановна неожиданно — просто от какой-то скоротечной болезни. (В любом случае, не от возраста: мы ведь были её первым классом, то есть она была молодой учительницей). Может, от какой-то разновидности гриппа, может, и от ковида, — это ведь случилось всего несколько лет назад.
        И хоть я знал, что увидеться нам вряд ли когда и довелось бы, но всё равно это меня очень огорчило. Ведь ещё одна часть моей жизни ушла уже навсегда.
        Елена Ивановна, моя первая учительница, чьё имя я никогда не забывал и вспоминал именно как что-то тоже родное...
        Пусть же у всех останется о ней добрая память.

        Сыктывкар. 26 марта 2024 года