9

душно
тесно

я задыхаюсь. я задыхаюсь уже долго — то ли девять лет, то ли девять вечностей — велика ли разница, если даже минута улиткой ползёт на грёбаную чёртову да чтоб её вершину фудзи. тихо, тихо ползи, улитка. лишь бы ползла.

знобит
холодно

адски холодно. девять вечностей — девятый круг, не огонь — а снег. я вмёрз в ледяное озеро коцит, охваченное синим пламенем. меня может спасти только архангел с огненным мечом-кладенцом, но габриэль никогда не заглянет сюда, по ту сторону стен. у габриэля есть сердце, и оно бьётся — с рукояткой огненного меча, зажатой в кулаке. оно бьётся.

стены
тесно

не развернуться. я могу толкаться локтями в стены, но это ничегошеньки не даст, потому что эти стены можно проломить только кулаками. у меня нет кулаков. мои руки оканчиваются на локтях — прямо культяпки какие-то, а не руки, стыд, срам, щупальца. мне очень стыдно. я краснею. я красный, как рак мозга. я красный, как мозг рака, вытекаю кровью из человечьих ушей. какая разница.

стены
стоны

я могу толкаться всем телом, но тогда меня лишь откинет на другую стену, потому что я песчинка, молекула идеального газа, навозный шарик, оставленный шутом-скарабеем по имени арлекин, клоуном с противным довольным лицом.

арлекино
арлекин

нужно быть смешным. а я и есть. в шутовском поединке арлекин не выстоит против меня — я слишком мучительно серьёзен, а потому смешон. я сам себя на это обрёк. я не умел смеяться над собой.

скучно
надоело

меня не спасает сон — потому что после него всегда наступает пробуждение. меня не спасет смерть — потому что я уже мертв девять вечностей, эти долгие девять вечностей — пожизненных и посмертных. я сам себя убил и никак не ожидал, что снова захочу это сделать. я бы убил себя снова, если бы мог, если бы помогло. чтобы вернуться.

я хочу взлететь. я хочу видеть не только квадрат стены перед собой, кусок жалкой плоскости. я хочу взлететь, я не хочу снова падать долгие девять секунд-этажей. не могу.

побег
подкоп

я пытался сделать подкоп и выбраться на свет, но у меня не было — нет — и никогда не будет кулаков. добро должно быть с кулаками, а я зло. я рак. я маленькая морщинистая опухоль внутри мертвеца. я сперматозоид, я попал в яйцеклетку да так и не сумел из нее выбраться. нолик с хвостиком, девятка — 9, еще чёрточка — и буква «Я». я хочу родиться.

я пытался сделать подкоп и выбраться на свет, но там можно выйти лишь во тьму. да и здесь нет глубины, куда там копать, это же плоскость. и я хочу взлететь над ней, ничтожной, жалкой, потому что я и так выше всего этого, я ребёнок, я душа, я эго.

я не двумерен, я не хочу быть проекцией, графиком на тетрадке в клетку, не хочу существовать — как бы — жить — по графику, я хочу стать фигурой, пусть пешкой на шахматной доске, пусть в другой клетке, но не этой, лишь бы не в ней. я сам себе клетка, инфузория-туфелька, жгутик-баламут неотошедшей воды. я талант, я не хочу рисовать плоскость, я не хочу рисовать графику — не хочу быть графиком.

не хочу быть двумеркой, двумеркой-водомеркой, скользящей по гладкому, плоскому льду озера коцит, не хочу расчерчивать зубцами от коньков проекции полёта, я сам хочу лететь. не хочу чертить, не хочу проводить черту, не хочу, чёрт возьми, в который уже — девятый? — раз её перейти и стать чёртом, который возьмёт.

я тёплый, горячий воздух, спасите меня от этого холода, я должен подняться, уберите проклятый навес. я страсть, я порыв, порыв зефирного ветра. я обезьянка Бога, я клоун. уберите купол, что закрывает от меня небо. и дайте купол самого неба. обезьянка хочет в цирк.

я хочу стать единицей, великой единицей, но во мне лишь девять десятых
я хочу стать единицей, но у меня нет кулаков
я сердце, которое не может биться, потому что у него нет кулаков
я птица, которая не может летать, потому что у нее нет крыльев
а не потому, что она — в клетке
дайте мне их, пожалуйста
протяните мне... кулак

Москва
Февраль, 2008

Бес

В дверь звонили. Мальчишка приходил по субботам, ровно в пять — ни секундой раньше, ни секундой позже. К тому времени чайник свистел, как паровоз, а из крохотной дырочки на крышке, будто луч из лазерной указки, била струя пара. Электрические чайники Женя не любила. Перегорали.

Пили чай. Мальчик с сахаром, Женя — без; слышала от подруг, что сахар заглушает вкус настоящего чая. Было горько и хотелось плеваться. Завтра точно положу три ложки, думала она и забывала на утро. За чаепитием молчали.

Чашки пустели. Мальчишка доставал рюкзак, пакетик и долго копался в содержимом. Наконец водружал все на стол, на котором уже не было скатерти, и улыбался своей проклятой глупой улыбкой. Женя старалась ответить ему тем же. Попытка казалась пыткой.

Дальше самое сложное. Мальчишка был туп, как пробка. Электрическая. У соседей каждую субботу выскакивала. У Жени, значит, тоже. Он удивительно плохо усваивал материал, беспрестанно вертелся, суетился, дергался, что-то всё время мешало ему усидеть на месте. Женю нервировало это без конца; она чувствовала, что именно так он вытягивал из неё жизнь. Выпивал, как пакетик сока, вроде тех, что продают в школьной столовой. Энергетический вампир.

А уж произношение. Когда мальчишка открывал рот, Жене хотелось зажмурить всё, что можно — глаза, уши, нос, лишь бы не слышать скрежетание, называемое голосом. Его английский был способен убить мамонта, да чего уж там — заставить вымереть полчища динозавров. Самый ужас заключался в том, что Женя не могла от него отказаться. Вообще.

Он подчинил Женю. Если быть точнее, то деньги его родителей подчинили Женю себе; без них она бы не смогла просуществовать на одной зарплате школьной ?англичанки?, даже если взять руководство над кафедрой. Она жила на учениках, а один из них жил на ней. За ее счет.

Он никогда не смотрел ей в глаза. Она никогда не смотрела в глаза ему. Боялась, что в их глубине поселился бес.

* * *

День начался с того, что Женя подавляла в себе желание перенести занятие. Борись, говорила она себе, так уставшей от постоянной борьбы. Потом ей захотелось обойтись без чаепития.

— Да что же это такое, — пробормотала она вслух. В конце концов, у нее есть принципы. Принцип первый: соблюдай традиции. Традиция первая: наливай чай.

Когда мальчишка пришёл и снова начал вампирские ритуалы, она была готова его ударить. Отвесить пощечину. Завопить: да опомнись же ты, маленький ублюдок. Монстр. Хватит. Помилуй. Ну пожалуйста.

— Евгения Михайловна, давайте перейдем к следующей теме.

Конечно, давай перейдем, уродец, ведь эту ты так и не пройдешь, пронеслось у нее в голове. Мальчишка был миниатюрный, щупленький, в его головку попросту не вмещалось ничего. Двери в ней закрыты на замок. Бесом.

— Конечно, Женя.

Его тоже звали Женей. Какая ирония. Она засмеялась, чуть ли не заржала. Мальчишка дёрнулся, поднял голову, и тут Женя впервые за полгода увидела его глаза — испуганные. В них отражался бес.

Мальчик до смерти боялся её.

* * *

У него был синдром Аспергера.

Москва
Февраль, 2008

Крах

Диалог, случившийся между господином и рабом накануне конца их царства, бывшего несокрушимым, как само небо:

— Поди сюда, раб.

— Я здесь, владыка.

— Принеси мне плод синсарэ. И поспеши, мне не терпится его отведать.

— Слушаюсь, мой господин. Плоды редчайшего дерева синсарэ, что растёт в одной только нашей могучей державе, славятся своим необычайнейшим вкусом. Лишь тонкий ценитель, лишь настоящий гурман мог возжелать такое лакомство. Я поражаюсь вашему вкусу, господин, и всё больше убеждаюсь в вашем величии.

— А впрочем, что-то мне расхотелось. Я передумал.

— Мудрое решение, владыка, ведь сейчас не сезон, и для того, чтобы добыть плод синсарэ, надо прождать девять недель, прежде чем он падёт на землю. Или же в спешке срубить редкое дерево под корень ради одного плода, когда оно могло принести множество. Поступи вы так, вы стали бы подобны правителю, что послал ради восточной красавицы целую армию на войну с другим царством. Я поражаюсь вашей мудрости, господин, и всё больше убеждаюсь в вашем величии.

— Вспомнил, что ещё хотел сказать тебе, раб.

— Я весь внимание, владыка.

— Мне полюбилась Илэна из соседнего царства. Доложи воеводе, пусть собирает войска в поход.

— Слушаю и повинуюсь, мой господин. Слушаю и повинуюсь.

Москва
Февраль, 2008

Гитлер

I
Меня зовут Адольф. Нет, не Гитлер. Можно просто Ад.

Взаимно. Нет, ну правда, мне тоже приятно, а ты думал, я такой нелюдимый. Как же.

Так вот. Вон там, на кресте, висит твой друг. Прибит надёжно — девятидюймовые гвозди, не клей «Момент». И он умрёт. Совершенно неминуемо.

Но раз ты меня вызвал, я сделаю тебе одолжение — он не умрёт — в ответ на одолжение с твоей стороны.

Не нужна мне твоя душа, глупенький. Мне не твоя душа нужна. Наивный ты. Будто Богу или Дьяволу есть дело до человеческих душ — их же кучи, миллионы, тьма-тьма-тьма. Ни за одну из них вот так вот бороться не будут. Просто из-за количества.

Ну не надо петь мне про всемогущество. Никто не всемогущ. Даже Он, раз дал вам свободу воли. Потому я не знаю, что ты скажешь. Всё зависит исключительно от тебя. В своем выборе всемогущ только ты.

Не обзывайся. Даже не знаю, почему ты думаешь, что именно я заставляю тебя выбирать. Ведь тебя заставил выбирать твой друг, когда решил пойти против меня в тогдашнем вашем приключении — я что, я ничего. Я невиновен. И никогда не был, как бы тебе ни показалось это странным.

Выбирай, человек.

Ах да, забыл. Тогда он спас тебя, чтобы через год отправиться на крест.

II
И тебе здравствуй. Я Адольф, мы год назад познакомились. Ой, какой ты забывчивый.

Больно, наверное. Так ты потерпи. В конце концов, ты договаривался. Да не нужна мне твоя душа, глупенький. Мне не твоя душа нужна.

Так вот. Ты доигрался. Вон там сейчас стоит твой друг. Он будет решать, жить тебе или нет. И не надо на меня так смотреть. Ты сам в этом виноват, не я. Не обзывайся. Ой, ну кто бы говорил. Ведь именно ты решил спасти своего друга, пожертвовав собой, не спросив его. А он даже и не знает. Как трогательно. А вот если он узнает, наверное, это как-то повлияет на его выбор. И не надо на меня так смотреть.

Не обзывайся. Ты сам в этом виноват, не я. Не обзывайся. Ну не заставлял он тебя идти на жертву. Нарочно умирать нельзя, знаешь ли.

III
Я знаю, он снова выберет принести себя в жертву ради друга, принесшего себя в жертву ради него. Принесшего себя в жертву ради друга. Принесшего себя в жертву ради него. Господи, ну когда же он поймёт, когда эта клятая свастика перестанет катиться, когда он поймёт, что именно он висит на кресте, ой, да ты и не ответишь, ты ведь дал свободу. Спасибо огромное. Свобода тысячу раз неизменно выбирать одно и то же — величайший дар. Я никак не пойму, почему ты так жесток. Нет, я буду обзываться. Может, ты и сотворил мир, но я не уверен, что ты Бог. Ну ладно. Прощаю. Тебя ведь нет. И не было. Да понял я. Я сам себе редиска, враг и тиран. Сам себе Гитлер. Угу. Я совсем как прежний. Мне страшно.

Наверное, это трудно понять. Трудно понять, что жертвовать жертвой нельзя. Что жертва — это святое. И что жертва — отнюдь не то, что он всегда кричит мне в лицо. Когда за тебя кто-то решает, это не всегда плохо. И иногда надо это принимать.

Как бы то ни было, я буду ждать. Буду ждать, когда он — чего уж там, когда я — наконец пойму и — откажусь от «друга».

Обрету душу.

Москва
Февраль, 2008

На стене

Не дай бог вам подхватить временную простуду. А если всё же не повезёт, если всё же пространственно-временная ОРВИ до вас доберётся, знайте, что вам некуда обратиться — за исключением психиатрички, но это уже совсем другая тема.

Не дай бог вам застрять во временной петле. А если всё же вы переедете в день сурка на ПМЖ, знайте, что гордиев узел разрубить не так-то уж и легко, как кажется — разрубишь так, получится два узла, разрубишь эдак, получишь один узел и гармошку с хвостиком.

Не дай бог. Ведь если вы и выдернете голову из петли временной виселицы, вполне может оказаться и так, что и незачем было оттуда выбираться. Незачем и некуда.

* * *

Одну разведчицу послали из темпорального комитета в прошлое, чтобы убить Гитлера ещё до того, как он займётся акварельками и, получив неодобрительные отзывы, обидится и возглавит НСДАП (какой занимательный случай, когда художественные критики хотели как лучше, а получилось неприличное слово). Ну а о чём ещё будут думать темпоральные комитеты в будущем? Да-да, стандарты и клише, могли бы и рассказчику, в конце концов, тройку по алгебре в году в пятом классе исправить, ну да ладно, я на них зла не держу. Наша история не об этом.

Так вот, наша разведчица устраивается няней в семейство Гитлеров. На стене в их гостиной она видит портреты умерших детей, вывешенные в ряд. Дети Клары Шикльгрубер умирали от роковых случайностей и пустяковых болезней. И вот родился Адольф... надежда. В какой-то момент нашей героине даже стало жалко бедную крестьянку, но свою задачу она твёрдо решила выполнить.

И вот маленького Адольфа наконец передают в руки няне. Улучив момент, она уносится с ребёнком в руках к городскому каналу. Она возвращается домой с пустыми руками, страшный скандал, «завтра вы уезжаете», последний день ночлега. Разведчица знает, что задание выполнено и погружение в сон перенесёт её обратно в будущее.

На следующий день она просыпается, но вовсе не там. День начинается сначала, а войдя в гостиную, доблестная разведчица видит на стене ещё один портрет.

Изменение в истории произошло, но недостаточно сильное. Наша героиня провела в прошлом десять лет, прежде чем ей удалось предотвратить страшные события. Когда же она возвратилась домой, мир изменился. Ей в нём не было места. Знакомые, друзья и родные исчезли, а темпоральный комитет распустился формально и морально.

* * *

Отменив судьбу, отменишь и себя. И единственное, что останется после всего, пройдя через тебя, единственное настоящее — череда портретов на стене.

Москва
Март, 2008

Теория Хендрикса

Всё, о чём я мечтаю, — потоком фотонов перелиться за край, сообщиться с иным сосудом, выпрыгнув из этого, но я не могу. Надо мной зависла огромная Планка, и мне её не перепрыгнуть; не хватит сил. А здесь нужно применить большую силу, на свет не рождалось столько Исааков, чтобы я, Авраам, мог принести их в жертву ради великой цели. Сколько бы я ни взмывал в воздух, я всегда падал, так и не долетев до Планки — заветной черты.

Перепрыгнуть Планку — мой предел мечтаний. По сути, Планка и есть тот самый предел, к которому я бесконечно стремлюсь, но так и не достигну. И глядя в небо, где надо мной зависла постоянная Планка, я чувствую свой постепенный распад. Я буду бесконечно распадаться, но так и не исчезну, достигнув предела — заветной мечты.

Планка — квант действия, стало быть, я — квант противодействия? Где же ты, мой сын Исаак? Помоги старику взобраться на Голгофу, помоги ему распять тебя. Господь не пришлёт нам ангела, он никого сюда не пришлёт. Сей Грааль нас минует, мы не сообщимся с ним — заветной чашей.

И всё, что мне остаётся, — идти по бесконечному листу, неся над собой постоянный крест, возвращаясь в одни и те же точки то с той, то с другой стороны и мечтать о том, чтобы хоть краем глаза заглянуть за край — заветный рай.

И я иду. Иду по бесконечно-бумажному зелёному листу жизни, распадаясь и тем самым заполняя его собой. И я слышу, как из не слишком дорогих колонок раздаётся музыка струн вселенской гитары — по теории Джимми Хендрикса. Я всё старею, а старость — та же точка детства, просто с другой стороны. И ложась спать, я засыпаю с непременной мыслью, что завтра я выйду за край, константу моего маленького мира. Что я — смогу.

Я — надежда.

Я ставлю будильник на семь.

Москва
Апрель, 2008

Из чёрных чашек

У Пети — синдром Мёбиуса. Грубо говоря, паралич лица; полное отсутствие любой мимики.

Когда с ним говоришь, он смотрит прямо в глаза, подолгу не моргая. Многих это пугает. Примерно раз в месяц Петя приходит ко мне на кухню и долго говорит на всякие темы, серьёзные и не очень. Выплёскивается. И хотя я не вижу на его лице никакого выражения, я знаю, что он мне благодарен.
Я верю.

— Мы — калеки, — говорит он, глядя в окно. Я задумчиво киваю. Зажигаю конфорку, ставлю чайник. Из окна веет прохладой, подпорченной смрадом выхлопных труб.
У него коротко стриженые чёрные волосы, и когда я провожу по ним ладонью, он кажется маленьким ёжиком. Петя очень бледный, почти как больной анемией, и когда я смотрю на него в синем вечернем свете, я вижу грустного мальчика Пьеро. Крохотную куклу с печалью и тоской, застывшими навсегда на лице.

— И не потому, что инвалиды. — Тут я вопросительно на него гляжу, и он продолжает: — Паралич тела — это же и паралич души.
Я разливаю чай по чашкам. Другие мои гости предпочитают белые, мы же с Петей пьём из чёрных, как ночь.

Однажды он обмолвился о том, что его убивает неспособность улыбнуться. Хоть чуть-чуть приподнять уголки губ. Если даже он и вёл их руками, то, по его словам, получалась гримаса, больше похожая на ленту Мёбиуса. 'Ненавижу эту фамилию'.

— Знаешь, иногда я думаю: у тебя ведь не больше шансов услышать меня, чем у других людей. Даже меньше. И наоборот: вряд ли я хорошо знаю тебя.
Я улыбаюсь. Прибедняется. Если бы голос хоть малость изменился, я бы решила, будто он кокетничает. Но действительно, кто знает, что он хочет сказать? И мне не остаётся иного выбора, кроме как слушать дальше — очень внимательно, держа ухо востро, не пропуская ни единого словечка. Слушать я умею.

 — Но мне кажется... несмотря на всё... вопреки... мы понимаем друг друга, — глаза его блеснули; я всматриваюсь в них, как охотник — в севшую на ветку птицу. — Дело ведь не только в болезни...
Наверное, он прав. Я бы многое хотела ему сказать...

— В болезни есть всё-таки один плюс. Благодаря параличу я понял, что жизни не всё зависит от меня одного. Не всё в нашей власти, Маль. В уравнении есть и переменные. Идя по ленте Мёбиуса, можно выйти за край. Нам ещё повезло... В конце концов, мы же нашли друг друга.
Когда Петя допивает чай, целует меня в лоб и уходит, я тихонько плачу. Я бы многое хотела ему сказать, если бы только могла говорить.

Москва
Апрель, 2008

Честное пионерское
моралите

— Жутко жить, понимаете. Когда знаешь, что твоему ребёнку в любой момент какая-нибудь ведьма может продать красную перчатку... или чёрный костюм... или ещё что гадкое.

Картинка: два человека кричат в громкоговорители, «Чёрный Тюльпан в городе», улицы пустеют, люди бегут по домам, толпа, давка, «Чёрный Тюльпан у твоего дома», крик аварийного радио, запираются на все замки, сжигают чёрные одежды, «Чёрный Тюльпан уже у дверей», из окон вьются струйки дыма, сплетаясь друг с другом в косички.

— А уж пятнадцатое марта, прости Господи: метро, автобусы-мясорубки... Никуда и не отпустишь, а ведь надо. Не появится сын в школе — так два литра крови сдавай, в учительниц к концу года бесы вселяются, столько требовать начинают.

Картинка: обшарпанный пустой вагон, внезапно ожившая связь с машинистом, хрипло-скрипучее «Вас приветствует поезд-призрак», мигающие лампы на потолке, «Приятной поездки в ад», выходящий из дверей циклоп, окровавленный фартук, мясницкий нож, бег, бег, бег, в другой вагон, дверь заклинило, успеть, нет.

— Может, мы это заслужили. Ведь мы их сами создали, сидя у костров в лагерях, пугая друг друга страшными историями. Особо не задумываясь, что Чёрный Тюльпан оживёт, воплотится в жизнь эдаким духом возмездия.

Сначала ты поставишь проигрываться зелёную пластинку,
изменишь жене
или купишь красную перчатку,
предашь друга
или наденешь чёрный костюм,
убьёшь человека
а потом у отца внезапно окажутся вместо ног — коричневые копыта. Или по стенке пробегутся зелёные глаза, в дверь громко застучит гроб на колёсах, а сам ты будешь сидеть в углу, держась за колени, за голову, сходя с ума, и...

— Нам — всем нам! — ведь говорили в детстве: нельзя так делать. А мы не слушались. Не слушались родителей. Бога. Но самое-то страшное... мы, люди, беспокоящиеся за детей, вышедших гулять в одиннадцать вечера, ко всему привыкли. Стали считать эти ужасы... бессмысленные, глупые, жестокие... нормой. Приняли, что так может быть.

Картинка: чёрная кошка перебегает дорогу; по скудно освещаемой фонарём улице  ночной обход красное покрывало, плывёт по потокам воздуха, терзаемое ветром и собой; бежит мальчик семи лет, за ним гонится его злобный близнец. Но моргнёшь глазом — и первый мальчик превращается в сорокалетнего мужика. А второй всё бежит за ним, но не со злой ухмылкой на лице, а испугом.

— Мы перестали слушать самих себя.

Отставши, мальчик заплакал. Покрывало, хотевшее было скользнуть мимо, опустилось ему на плечи и заботливо окутало собой. Мол, всё будет хорошо. Правда.

Честное пионерское.

Пустошка, Псковская область
Июнь, 2008

Про запас

В подполе у деда сухари.

Полно их, и чёрных, и белых — целый мешок, вот только Антошка не любит ржаной хлеб: он может есть его только с солью, морщась, хмуря лоб. Каждый день откладывает дед туда по два-три сухаря. Белые Антошка втихаря подъедает, так что вывали их и подсчитай, как кольца на пне, — получится примерный возраст деда.

Тот много чего пережил — и войну, и голод, и мор, и своих детей.
Каждый день откладывает дед сухари, чтобы внук пережил его.

Иногда дед закупается консервами, тушёнкой и рижскими шпротами. Шпроты выедаются Антошкой по праздникам, а тушёнка так и остаётся в подполе — на чёрный день. Однажды Антошка откопал в подполе противогаз и примерил, а тут раз — его дед застукал, долго потом ещё ругал.

«Это не игрушки».

* * *

Алгебра невыразимо скучна.

Антошке не хочется делать уроки. Ему хочется стучать. Он берёт в руки карандаш и линейку да и барабанит по столу — звучно, красиво. Ему хочется стать музыкантом. На шум приходит дед и долго Антошку ругает.

— Почему уроки не делаешь?
— Я сделал уже, деда.
— Так решай ещё, про запас! На уроках сможешь бездельничать.
Тут — не смей.

Дед ещё долго говорит. Что у Антошки чудесный счёт. Что у Антошки ужасный слух. Что у него математические данные и в жизни ему очень пригодятся. Что было бы такое у деда богатство — он бы его ни на что не променял. Что Антошкин ум одно, а консервы другое — не надо его оставлять на чёрный день; протухнуть успеет.

Слова деда влетают в уши Антошки, но не вылетают.
Скапливаются в мысленном мешке, как сухари.

* * *

Антон — менеджер в крупной фирме.

Круглые сутки он проводит в невообразимой скукоте. Лишь вечером пятницы он выбирается в другой конец города, где играет со своей группой самую настоящую музыку. Антон — барабанщик по выходным.

Антон и впрямь хорошо считает, но не видит в числах никакой красоты, магии.
Куда уж лучше — барабанить.

* * *

Лицо деда ни капли не изменилось.

Он всегда был очень бледным — таково уж наследие времени. Разница лишь в том, что теперь деда нет — совсем. И в гробу лежит не он, а мёртвое тело — мешок, из которого вытряхнули всю душу и все сухари.

Гроб — огромная консервная банка.
Жилистые руки опускают её в подпол.

Внук смог пережить деда. Что уж тут переживать?..

Пустошка, Псковская область
Июнь, 2008

Кожа бегемотов, кожа носорогов

Насхорн значит носорог.

Раньше так называли немецкую самоходную гаубицу; теперь «Nashorn» — крупнокалиберная винтовка с подствольным гранатомётом, из которой всё так же можно вышибать танки. На самом деле, винтовка — так, слова: у «насхорна» слабый прицел. И всё же он хорош.

Потому что если попадёшь...
Танку точно кранты.

* * *

Пять лет назад во всём мире исчезли мужчины. Умерли по неизвестной причине, по чьему-то чрезвычайно странному замыслу. Взяли и оставили нас, женщин, одних. Года два мы предавались истерии, а затем попытались начать жить заново.

Получилось не слишком удачно, учитывая, что продолжить род мы не в состоянии. Банки спермы не в счёт; осталось предельно мало женщин-специалистов в области искусственного оплодотворения, хотя сейчас над этим работают. Вроде.

Неважно.
А что — важно?

* * *

Я увеличиваю изображение на прицельном мониторе в пять раз. Кругом один дым, но вскоре эту завесу прорезает чёрным силуэтом танк. Я увеличиваю масштаб ещё в два раза: американский «Rhino».

Рино значит носорог.

Вот он едет, красавчик. Бронированный и тяжеловесный, казалось бы, ничем его не проймёшь... Башня как голова, пушка точно рог — вылитый монстр, зверь. Кис-кис-кис! Подходи поближе! Два носорога сойдутся в схватке не на жизнь, а...

Не на жизнь.
А на что?

* * *

Они оставили нас. Эгоисты... Но мы нуждались в них. Поэтому требовалось, чтобы кто-то занял их место. И мы — не все, конечно, лишь некоторые — начали войны. Мы начали изображать их — нацепили на себя кожу бегемотов, кожу носорогов, шершавую и твёрдую. Начали изображать силу, потому что хотели опереться на чьё-нибудь плечо.

В любой момент я была готова бросить к чертям оружие и побежать к этой заржавевшей консервной банке, вскрыть её собственными руками и полезть обниматься с запечатанными там с такими же глупыми, как и я, рыбёшками — тесно им там и не место, плача о едином горе.

И одновременно —
В любой момент я была готова выстрелить.

* * *

Два носорога стоят друг напротив друга.

Стоят посреди поля брани, изъеденного напалмом; стоят над алтарём, окроплённым кровью; стоят над братской могилой, укутанной одеялом-дымом, — стоят на чьих-то костях. Толстая кожа вся высохла, изронила последние слезинки, треснула, выступила кровавым потом. Ударяют ногами по сдобренной кровью земле носороги, поднимают в выгоревший воздух клубы пыли и праха, выдыхают пар раскрасневшимися от мёртвого холода ноздрями — готовятся к смертельному столкновению.

Рино силён, а у Насхорна слабый прицел.
И всё же он хорош. Потому что если попадёшь...

Пустошка, Псковская область
Июль, 2008