There is no dark side in the moon, really. Matter of fact, it's all dark.
The only thing that makes it look alight, is the sun.
Gerry O'Driscoll, doorman of the Abbey Road

В ванной он первым делом, как и всегда, внимательно рассматривал себя в зеркале. Отражение притворялось тихоней. Не обнаружив никаких внешних изменений, Максим облегчённо вздохнул и вытерся полотенцем. В такие дни он мог натворить кучу дел, и на следующее утро его нередко встречали сюрпризы в виде разбитого носа или синяка под глазом.

На кухне он первым делом, как и всегда, внимательно рассматривал холодильник — на предмет записок, приклеенных к дверце. Максим подошёл ближе, сорвал с равнодушной плоскости ядовито-жёлтый листок. Выведенные жирным чёрным фломастером буквы клевали глаза, точно коршуны.

«Привет тебе, дорогой я, — гласила записка. — Когда ты это прочтёшь, вчера я уже поссорюсь с Леной, а сегодня ты с ней помирился. Извини за путаницу со временем, я сейчас немного пьян... впрочем, разве я не прав? С уважением, ты». В серебристой поверхности дверцы Максим мог увидеть своё отражение.

Он потянул на себя дверцу — в холодильнике, разумеется, одни только крохи. Максим рылся минут пять, прежде чем ему удалось-таки найти яйцо, одно-одинёшенько. Из него он и сообразил для себя яичницу, которую уже через минуту после готовки съел с намасленным огрызком хлеба.

На улице он первым делом, как и всегда, зашёл в продуктовый магазин. Захватил две булки белого хлеба, буханку ржаного, десяток яиц в картонной коробке и пакет говяжьего фарша. Выйдя из магазина, Максим побрёл до метро, то и дело щурясь или прикрываясь ладонью; солнечный свет — поток частиц — сыпал в глаза. У спуска на станцию, в киоске, Максим купил букет тюльпанов.

На лестничной площадке у заветной квартиры Максим первым делом проговорил речь с извинениями про себя, а лишь затем позвонил. Звонок противной трелью забился в ухо; Максим всё пытался сглотнуть, но тот не уходил. Дверь распахнулась. На пороге стояла Лена. Кудрявые рыжие волосы свисали с её плеч волной, хотя обычно они были собраны в хвост. На Максима она смотрела с укором; глаза её растрескались сетью сосудов, и красные линии чётко складывались в решётку. Наверное, Лена так и видела Максима — за алой решёткой.

Через полчаса, наполненных извинениями и тюльпанами, Лена принялась готовить котлеты. Хоть Максим и провинился перед ней, вовсе не было повода морить его голодом. А сам он готовить блюда хитрее яичницы, естественно, не умел.

— Горе ты моё луковое... — говорила Лена и смешивала купленный им мясной фарш с прокрученным через мясорубку луком. — А я ведь знала, что ты придёшь.

От едкого запаха у Максима слезились глаза. Из раскрытой форточки, к тому же, доносило бензином.

— Ты всегда приходил, — говорила Лена и валяла очередной комок фарша в муке. — Но вот чего я не понимаю, так это того, почему мы всё время ссоримся.

Максим, опустив глаза, сидел за крохотным робким столиком у стены. Временами он усматривал на светло-серой поверхности следы ножа.

— Максимка, — говорила Лена и жарила на сковороде очередные три белых снежка, которые должны были бы растаять, но только приобретали вкусный загар. — Иногда мне кажется, будто ты — это два разных человека...

После ссоры, когда Максим уходил, Лена резала хлеб без доски. Ей не хотелось идти к раковине, открывать висящий над ней шкаф, нащупывать там нежными пальчиками полупрозрачный пластик. Ей вообще ничего тогда не хотелось.

— Один вечно со мной ссорится, — говорила Лена и сгребала со сковородки готовые котлеты на фарфоровую тарелку. — Другой приходит на следующий день с цветами. Первый — наглый и весёлый...

Тарелка опустилась у Максима прямо перед носом. От одного только чудесного аромата текли слюнки и пробуждался аппетит, с трудом убитый хилой яичницей. Нос волшебным образом ожил; бензин ушёл на самые задворки обоняния и нисколько не мешал наслаждаться зрелищем.

— Саркастичный и смелый, — говорила Лена и доставала из шкафа над плитой кастрюлю и пачку макарон. — А второй — ласковый, тихий, прилежный... Да не трогай ты их, скоро гарнир будет!..

Через пять минут Лена разложила по тарелкам сваренные макароны и уселась напротив Максима, который сразу же уложил себе вилкой две самые крупные котлеты. Лена глядела на него тихо, с улыбкой.

На сложенных пирамидой рифлёных макаронах таял кусочек масла, крохотный, хрупкий.

— Знаешь, чего я больше всего хочу? Чтобы эти два человека... соединились, что ли. Ты и он. Ты бы его сдерживал, что ли. Ты...

Максим взял её за руку.

— Я тоже этого хочу.

— Правда?

— Больше всего на свете.

Уходил Максим от Лены в одиннадцатом часу. Над её домом расположилась Луна — большой глаз, который подглядывал за людьми из-за небес. Хотелось верить, что он присмотрит и за Леной, что на следующий день не стрясётся ничего ужасного, что он защитит.

Воздух пропах озоном.

Максим шёл, в задумчивости ступая по незамеченным лужам. Фонари светили, но не слишком ярко — нежные барышни явно не желали отдаваться первому встречному, который мог оказаться кем угодно: от садовника и дворецкого вплоть до маньяка-убийцы. Пакет с завёрнутыми в фольгу котлетами мотался из стороны в сторону, как маятник, а Луна тем временем из рублёвой монетки превращалась в пятикопеечную, пока наконец не исчезла. Или, кто знает, скрылась за хмурыми осенними тучами.

Засыпалось Максиму тяжело.

Воскресенье, как и всегда, сменил вторник.

Как оказалось, Максим вчера умудрился закатить скандал на паре. Профессор допустил глупую ошибку в вычислениях на доске, о чём Максим не преминул заметить. Теперь автомат по физике явно не светил. «Ну что поделать, — оправдывалось отражение в записке. — Он же и в самом деле не умеющий считать идиот, ты меня пойми...». В институт пришлось ехать, не позавтракав.

По пути к станции Максима окликнула цветочница из киоска. Сколько он себя помнил, она тут никогда не менялась. Лет ей было, как минимум, сорок пять, и десяток из них уж точно она провела в киоске. Смотрела цветочница на него несколько насмешливо, но по-доброму, а лицо её исходило чрезвычайно участливыми морщинами.

— Какой букет вам оставить на послезавтра? — поинтересовалась она, одновременно прикидывая что-то в уме. У неё были жёсткие волосы мебельного цвета, которые были кое-как скручены в кудри. Кажется, бигудями... кажется, крашеные.

— А почему вы решили, что я приду сюда послезавтра? — удивился Максим. Цветочница не ответила, улыбнулась.

Вышел Максим уже на Техноложке.

Профессор, полноватый лысый старичок в очках с толстыми линзами, то ли низенький, то ли сильно сгорбленный, чрезвычайно забавный и смешной, долго качал головой и говорил «ай-яй-яй», но в конце концов извинения принял.

— Знаете, в чём ваша проблема, Максим... — говорил он, поглядывая то в окно, которое дышало последней летней зеленью, то на собеседника. Максим своей проблемы не знал, зато о ней, по всей видимости, были прекрасно осведомлены все остальные. — Вы на самом деле умный парень и далеко пойдёте, попомните мои слова, но вам мешает внутренний зверь... — карие глаза профессора сверкнули.

Внутри у Максима вдруг зачесалось.

Максим вежливо, даже с некоторой опаской попрощался с Велимиром Василичем и вышел из кабинета. Через минуту начиналась пара.

Валь Андревна сидела за кафедрой, сгорбившись, и читала лекцию по бумажке. Максим расположился на галёрке и почти её не видел; впрочем, её и с первых рядов весьма непросто было разглядеть. О существовании химички напоминала седая макушка. Периодически та взлетала в воздух, поднимая за собой бледный сморщенный блин с будто сонными глазами-бусинками, и Валь Андревна, умолкая, окидывала тяжёлым рыбьим взглядом аудиторию. Проверяла, не уплывал ли кто из студентов слишком далеко.

Читала Валь Андревна монотонно, без выражения, и простые предложения сливались с мудрёными химическими формулами. Слушать такой поток больше пяти минут Максим был не в силах; ему стало нестерпимо скучно, и взгляд его начал скакать по аудитории, как солнечный зайчик, пока не зацепился за Аню. Аня сидела к Максиму спиной, и он мог разглядеть только свисающие до плеч чёрные блестящие волосы и кусочек болотной блузки.

Максим подловил момент, когда Валь Андревна вновь налюбовалась студентами и вновь нырнула обратно, уткнувшись носом в шпаргалку. Жаль было покидать насиженное, тёплое место, но иного выбора не оставалось, так что Максим перебрался в правый ряд, за более удобным углом зрения.

Одно время он встречался с Аней, но любовь-морковь выветрилась из головы Максима быстрее «Балтики»: Аня, хоть и брюнетка, оказалась такой блондинкой... Тем не менее, девушка всё-таки располагала рядом достоинств, большинство из которых можно было потрогать. Или, в крайнем случае, изучить с дальнего расстояния — благо формы и размеры позволяли. Чем Максим, собственно, и занялся.

Неосознанно.

Когда в голове у него возникла Лена и вспомнился укорительный взгляд, Максим одёрнул себя и принялся рассматривать стенку. Бежевая краска на ней трескалась и всё время осыпалась фрагментами.

Вечером Максим чиркнул на жёлтом листке «Тебе как, ещё не надоело?» и прилепил его к холодильнику. Он потянул на себя дверцу — в холодильнике, как ни странно, на блюдце всё же осталась лежать пара котлет. Разогревая их на сковородке, Максим думал, пожалел ли он вчера себя — или его желудок просто не смог в себя всё уместить. Котлет Лена сделала предостаточно, десятка два... Наверное, всё же второе.

Противно шипело масло. Со сковородки подымалась чёрная копоть и гладила Максима по лицу, оставляла следы на белом кафеле. Максим смотрел на своё отражение в плитке; его разрезала решётка.

Отражение было наглым, злым и непредсказуемым. Наверное, ему доставляло удовольствие портить брату по разуму жизнь. Максиму вечно приходилось за ним прибираться. Видно, уродился он мусорщиком. Свитой для короля. Но уж без него отражение точно бы пропало — это как пить дать.

Иногда Максиму хотелось остаться в зазеркалье навсегда, а не жить там через день. Но его всегда что-то... или кто-то... удерживал на плаву. Зазеркалье ведь, наверное, аналог смерти. А Максиму было ради чего... или кого... жить.

Из окна кухни подмигивала рублёвая монетка луны, всегда повёрнутая орлом. Округлый кусочек металла завис далеко в космосе, и в нём отражался солнечный свет — поток шальных частиц. Максим задёрнул шторы; он не любил, когда стоят над душой.

Котлеты были вкусными.

Вторник, как и всегда, сменил четверг.

— Говорила же, что придёте... — цветочница засияла, когда увидела кислый вид Максима. — А вы мне не верили! Что я вас, не знаю, что ли? Ну а вы себя?

Максим рассматривал своё отражение в луже: по ночам зачастили дожди. У Лены его встретила алая решётка, и отвести её не хватало сил.

— Максим, я устала! — Лена сидела на табурете, сложив руки на коленях. — Так устала...

Максим не помнил, из-за чего поссорился с ней вчера, да и не хотел знать. Единственное, что его теперь волновало, — как не потерять непременную улыбку Лены за ужином. Как сделать так, чтобы она всегда резала хлеб только по доске. И как, наконец, распустить её пушистый рыжий хвост. Чтобы она вновь смеялась и улыбалась — уже не тихо, а так.

Вечером Максим, вернувшись домой, к своему удивлению, обнаружил ответ на оставленной им записке. «А ты как думаешь? Конечно, надоело. Надоело себя сдерживать — да-да, я себя ещё сдерживаю! — хочется жить нормально и не зависеть от тебя. Хорошо хоть мы не можем говорить с собой в реальном времени — иначе бы точно сошли с ума». Максим засмеялся и скомкал жёлтый листок в кулаке.

«А ты себя не сдерживай, — написал он. — Покажи всё, на что ты способен! Не будь тряпкой — сделай так, чтобы, проснувшись, я захотел убить тебя... и себя заодно».

У Максима была однокомнатная квартира — узенькая кухонька, коридор и, собственно, спальня, она же гостиная, она же кабинет. В спальне царил хаос, который Максим предпочитал называть творческим беспорядком: на кровати и складных чугунных стульях валялась одежда, а на рабочем столе, прямо возле компьютера, нашли себе пристанище три противно-липких кружки; на их месте можно было заметить белые округлые следы. Непосредственно же под столом валялась пустая бутылка из-под дешёвой ореховой газировки — во время бессонных ночей, посвящённых подготовке к сессии, она приводила Максима в тонус.

В верхнем ящике стола лежали школьные дневники. Максим выдвинул ящик и провёл рукой по твёрдым переплётам; вытер пыль. Голова начала наполняться воспоминаниями, как чайник — водой из-под крана. Главное вовремя закрутить вентиль, чтобы не пролилось мимо.

Вот Максим ляпает ошибки на физике — физике! — и получает двойку за контрольную. На следующий день, утром, он внимательно читает перед школой учебник и остаётся переписывать работу после шестого урока. «Ну вот, — говорит учитель. — Максим, ты же умный мальчик! Тебе надо просто не пропускать уроки и тщательнее готовиться... Не позволяй своему внутреннему хулигану получать контроль над...».

Вот он бьёт Лёху Петухова под дых, потому что тот в раздевалке толкнул веснушчатую Ленку Герасимову, Ленку... Лену. (В раздевалке на прошлый год сделали плиточный пол, и на него очень больно было падать; Лена чуть не расшибла коленку). А на следующий день — стоит и отдувается перед родителями жертвы, подбирает нужные слова.

Максим сидел с разложенными на коленях дневниках за среднюю школу и пытался понять, когда же началось разделение. Уже тогда?.. Но ведь они не слишком различались. Не то что сейчас. Они оба её любили... по-разному, но оба. Или всё случилось позже, просто Максим уже позабыл, как вообще возможна иная жизнь?

«Ты ненормальный, что ли, да?! — тёр Лёха нос тыльной стороной ладони, и она окрашивалась в алый цвет. — Псих!». Максим засмеялся. Псих... Может, и так. Когда помнишь свою жизнь только через день — наверное, это и впрямь какой-то симптом. Но Максиму не хотелось отправляться в психушку, чтобы в жопу ему кололи всякие лекарства для головы. Хотя это куда больше помогло бы откосить от армии, чем скучный институт, из которого Максима вот-вот могли отчислить за очередную выходку.

Четверг, как и всегда, сменила суббота.

Звонок плавил уши.

— Лена, открой, пожалуйста, — кричал Максим и тарабанил кулаками по двери, обитой дерматином, суррогатом кожи — чем-то ненастоящим, искусственным. Так и реальность казалась кошмарным сном, из которого невозможно проснуться.

Максим был готов поклясться, что Лена стояла там, за дверью. Упиралась в неё спиной. Запрокинула бессильно голову, пытаясь сдержать слёзы. Разглядывала бесцветный, ничего не выражающий молчаливый потолок.

— Что я сделал не так? Что я сделал...

Проснулся Максим со вкусом тоски и неясной тревоги на языке. Казалось, будто что-то плохое непременно должно случиться; или уже — случилось. Когда Максим не нашёл на холодильнике никаких записок, он постарался успокоиться, но странное волнение никак не уходило из груди. В морозилке даже обнаружилась пачка «студенческих» пельменей, по тридцать пять рублей за кило.

Между тем, Максим всё равно решился проведать Лену — на всякий случай. Тюльпаны в киоске у Пушкинской кончились; пришлось взять гвоздики. Продавщица даже удивилась: «Что-то вы зачастили».

— Лена... солнышко...

Громко хлопнула вторая дверь. Родители Лены, как и многие другие знакомые Максиму семьи, при покупке новой двери на металлических штырях решили не снимать старую, которая открывалась вовнутрь. Ох, если бы была только она одна — Максим бы выбил её с разбегу и... А что — «и»? Максим не знал, что произошло вчера, и мог предполагать только самое худшее.

Купленные гвоздики пронеслись раненой птицей через лестничные пролёты трёх этажей и шмякнулись на светло-коричневую плитку. Максим сел на корточки и опёрся спиной на Ленину стену — неприступный, непробиваемый бетон. Самым обидным было то, что стену возвёл сам Максим, пускай даже и другой. Если раньше он добавлял по кирпичику, то вчера он плотно занялся её строительством, с рвением и усердием профессионального каменщика. Чтобы поскорее покончить с работой...

Максиму очень хотелось оказаться там, за стеной. Он тихо застонал и запустил руки в карманы толстовки. В правом обнаружилась записка:

«Привет тебе, дорогой я, — гласила она. — Когда ты это прочтёшь, вчера я уже последую твоему совету, а завтра тебе стало плохо. Меня никогда не тянуло к Лене — совершенно. Ну, разве что только в десятом классе. Гораздо больше меня влечёт к другой девушке, Ане — ты, верно, без труда вспомнишь свою однокурсницу. Признайся, одно время она волновала и тебя...».

«Подонок, — подумал Максим. — Ублюдок... Сволочь!». Он не стал читать дальше, он не хотел знать никаких подробностей — просто скомкал расчерченный в клетку клочок бумаги и со всей силы швырнул его вниз.

Приземлился шар рядом с потерпевшим крушение букетом.

— У тебя отлично получилось, приятель... — бормотал Максим, спрятав лицо в предательски-холодные ладони. — Я действительно захотел убить себя! Но ты ведь знаешь, знаешь, что тогда не станет и тебя... Ты ведь знаешь...

Голова раскалывалась; лоб пронизывало невыносимой болью, и временами Максиму хотелось кричать. Но крик отразится эхом от угрюмого безжалостного камня и ударит прямо по сердцу, точь-в-точь. Стена шла без конца, она словно замыкалась в кокон вокруг самого Максима. Он чувствовал себя точно мушка, пойманная в паутину коварным пауком, ждавшая, когда же тот придёт и выпьет её до дна. Максим поднялся и уткнулся руками в лестничные перила; коричневую плитку пола явственно разрезала тёмно-серая решётка.

Максим не помнил, как очутился дома. Воздух вокруг него был густым, тягучим, как конфета, и иногда Максиму казалось, будто он — ленивая, вечно сонная и зевающая аквариумная рыбка. Будто он Валь Андревна. Ему было безразлично абсолютно всё, сознание его только и могло делать, что беспомощно открывать и раскрывать рот. Руки его автоматически, машинально раскрывали пачку пельменей и бросали щедрую их горсть в кипящую воду. Когда Максим пережёвывал пельмени, на вкус они казались пластмассой — то ли так оно и было на самом деле, то ли просто вкусовые сосочки языка не хотели исполнять рабочие обязанности.

Когда Максим доел пельмени, он ещё долго сидел на стуле и глядел в одну точку, пока наконец не вышел из ступора. Максим положил тарелку в раковину, а сам направился гулять в парк. Он всё время думал, кого же Лена встретила первым — его или отражение. С кем пошла на первое свидание — с ним или с его отражением. С кем провела первую ночь — с ним или с его отражением. Максим никак не мог вспомнить; память отказывалась давать показания.

«Зачем ты здесь нужен, подонок? Зачем ты вообще существуешь, тёмный близнец? Чтобы мучить меня? Какой ты мелочный...», — устало, безо всякой уже обиды думал Максим и ступал по лужам. Фонари в этот вечер выдались яркие; свет застилал и выжигал без того не видевшие дороги глаза. Солнце в агонии заходило за горизонт.

...Или это всё был он? Он один? мучит себя...

«Ты себя не сдерживай... покажи... не будь тряпкой... сделай так, чтобы...».

Брызги летели в разные стороны. Максим всё шёл и шёл, пока на небосвод в окружении старых скучных звёзд не вышла Луна — напыщенная, величавая, размером аж с пятирублёвку. Тогда он остановился, сел на ближайшую скамейку и стал смотреть на ночное светило.

У Луны ведь тоже есть обратная, тёмная сторона, которую людям с Земли не увидеть, за которую заглянуть можно лишь запуская бесчисленные космические аппараты.

Пустошка, Псковская область
Июль—август, 2008