Здесь всегда пыльно. Как ни вытирай стеллажи тряпкой, те магнитом будут притягивать к себе пыль. А книги... Раньше их хоть отряхивали читатели, держали в руках бережно, листали. Сейчас... А что — сейчас? Не надо о грустном.

На потолке расположилась во всей своей красе Венеция трещин. Доходя до края, она переползала на закопченную стену. Библиотеку еще до Заморозков разместили в старом здании с печным отоплением, и ее работникам приходилось до кучи заготавливать дрова на зиму. Впрочем, работнику; уже давным-давно здесь остался один.

Сюда очень редко заходят. Время такое.

А ведь раньше, еще лет десять назад...

Дров пока хватает. Каждый день я растапливаю печь в библиотеке. И пускай никто не заходит, и пусть у меня даже есть собственный дом... Да нету его. На дрова перевел. Помню.

Мой дом горит в печке. Трещит. Я улыбаюсь и смотрю на огонь. Сюда еще придут — не раз и не два. Не может такого быть, чтобы старого библиотекаря совсем забыли те, кого он вырастил. Да и не может такая жертва — дом — быть пустой...

Принес я его в жертву гораздо раньше, чем перевел на дрова.

Лет двадцать (тридцать?..) назад, как стал библиотекарем...

А кажется — почти вчера. Только руку протяни.

— Война! Точно война, я вам говорю! — распалялась Михална.

Холодрыга творилась на улице жуткая. Заморозки по нашему захолустному райцентру просто шандарахнули. Связь с остальным миром тут же пропала, будто и не было ее, а электричество испарилось, искрясь разрядами. Хоть воду оставили, да и то — в титанах обогревать надо.

Михална выступала со своего балкона так громко и эмоционально, что доходило до нас, рубивших дрова. Топор еле-еле мог заглушить властный голос женщины. Хоть бы она сдохла скорее, Михална... Я устыдился своих мыслей и старался не обращать внимания.

Через час я уже шел с дровами к библиотеке. Взял столько, сколько позволили; сообща живем, как-никак... Потом снова дадут, завтра. Шел мимо дома баб Ани. Разваливающийся, покосившийся, казалось, ткни в стену его — и ляжет, растечется по земле древом. На пороге сидела сама хозяйка дома, одетая в шубу двадцатилетней давности. Лица ее я не видел; спрятала баб Аня его в варежку.

— Что такое, баб Ань?

— Иди, милок... вишь, голос запыхавшийся... все хорошо...

Я подошел ближе.

— Баб Ань, ну что случилось?

— Да дров у меня совсем не осталось, а с прошлого заруба мне и так паршивого бревна не дали... ты иди, милок, нагруженный ты... — она наконец на меня взглянула. Мне стало немного стыдно, но ноги уже несли меня к библиотеке. Ровно половину от домашних дров я всегда оставлял там. Потом вернулся домой, положил у печи связку. Баб Аня из головы не выходила.

Я вышел на крыльцо. Постучал кулаком по доскам, по перилам. Топор я оставил вместе со связкой, у печи. В конце концов, зачем мне крыльцо...

Разве что жене оно нравится.

Держись, баб Аня.

Вернувшись из дому, я резко замахнулся.

— ...Ты псих, Владимир Августович... Ты псих.

— Я просто помог человеку.

— Ну как же, Володя. И библиотеке, наверное, тоже оставил дровишек. Я будто не вижу, как ты половину туда несешь.

Я чуть наклонил голову вбок и улыбнулся.

— Эх, Володя...

— Ладно, Ира, я пойду работать.

— Володя... Ну никто к тебе не зайдет, сейчас это никому не нужно.

— Книги надо хранить.

— Володя...

Я развернулся и вышел. По спине пробежал холодок; я задрожал. За курткой не вернусь. Уж лучше замерзну. Да и идти-то до библиотеки — всего ничего. Пусть сидит себе дома, греет жопу и думает о том, как бы выжить.

Меня она уже выжила.

На полпути я упал в сугроб, что стало стимулом для учащения шага. В библиотеке развел огонь, побросал дрова в топку. Ира как-то предложила тащить отсюда книги и ими... Тогда я чуть не ударил ее. Удержался.

Погрел руки. Хорошо. Укрылся пледом и стал смотреть на огонь. Сюда еще придут. Обязательно придут. Должны.

Вспомнил дочь баб Ани. Хорошая девочка была Люся. Часто ко мне приходила. Расстроенная если — а я ей что-нибудь веселенькое подсовываю. Вместе задачи по геометрии решали... Люся ее очень не любила. Алгебра больше нравилась; говорит, там подставлять надо числа и все, а в геометрии — думать... Я улыбался. Она потом пятерку в четверти получила, а школу закончила с медалью. Чуть позже, после того, как уже шандарахнуло, в первый раз приехали грузовики.

И нашей Люси (а она уже была взрослая и мудрая) не стало.

Где-то теперь есть другая Люся. Живет, работает, в теплом и уютном месте. Грузовики приезжали за полезными людьми. За мной, значит, не приедут. Да я бы и не сел в машину.

Библиотека ведь...

...В своих снах я всегда попадал в прошлое. И сейчас, завертевшись в мутном сиропе миража, я оказываюсь в Точке Отсчета. Я в ней редко бывал, раза два, может быть, три. Пожалуй, тот самый момент, который и определил мою дальнейшую жизнь, вплоть до Точки Конца. В ней я еще ни разу не был, но чувствовал ее присутствие...

Я иду по деревенской улочке — маленький, за руку с мамой. Деревья по обе стороны идут с нами в ногу, смыкаются арочными сводами над головой, и кажется, что дорога — длинный проход в зеленом святилище лесного бога. Солнце изредка прорывается всплесками света через баррикады стволов, слепя глаза. Мы идем к библиотеке. Маленький я еще и толком не знаю, что там, и внутренне готовлюсь к самому страшному. Внезапно деревья останавливаются, остаются за нашими спинами, а мы оказываемся у дверей заветного здания. Мне она виделась очень длинной; заканчивалась та навесом, под него завозили машинами дрова.

Мы заходим в холл, на стенах висят объявления и всякие документы, мне неинтересно на это смотреть. Две двери — одна в детскую библиотеку, другая во взрослую.

— Мы с тобой пока пойдем в детскую, — шепчет мне мама, я-тот ее не слышу; я-нынешний слышу всё, потому что я хозяин своих снов.

Дверь-старушка скрипит противным голосом, ворчит. Я-тот думаю, что здесь хорошо играть в прятки — все заставлено стеллажами и перегородками. Мы с мамой направляемся к столику.

— Можно записать ребенка?

Они долго о чем-то разговаривают, мне-тому совершенно неинтересно; я-нынешний слышу, как мама раздельно произносит мою фамилию, имя и отчество, потом говорит адрес и прочее, что полагается.

Пока мама говорит, я иду к стеллажу. Мое внимание привлекла книга с яркой, красивой обложкой; я снимаю ее с полки, подношу к лицу и вдыхаю незабываемый запах свежей бумаги.

Начало отсчета.

Я просыпаюсь...

...от шума моторов. Неужели? Я улыбнулся, накинул плед на плечи и вышел на библиотечное крыльцо. Так и есть: два черных грузовика. Уже начал придумывать речь отказа, как увидел Иру. Ее вели три больших качка, и я бы точно не смог ее отбить.

А зачем?..

Я побежал.

— Володя, я сама так решила...

— Езжай. Я не в обиде.

На самом деле я немного чувствовал себя обиженным, но совсем немного. Теперь библиотеке будет доставаться больше дров. Да... И баб Ане достанется. Ее ведь даже дочь бросила — уехала и не возвращается. Хотелось бы верить, что с ней там все хорошо... С теми, кто уезжает отсюда — все хорошо...

— Ты там будешь полезной. А я здесь буду...

Качки уже ведут Иру, не дав мне сказать последнюю фразу. Что странно, я совсем не чувствовал холода. Наоборот, даже вспотел от жары. Я скинул плед у двери и пошел к дому.

Огонь она не разводила. Хорошо... Я перетащил наши скромные огневые запасы под навес библиотеки. Я любил Иру, совершенно искренне. Просто книги — больше. И Ира это отлично знала.

Еще до Заморозков я все время проводил в библиотеке. Ко мне обращались местные по любому поводу. Если кто-то отравился лесной ягодой — мы вместе смотрели ботанические атласы, искали, какие травы против нее помогают (лес-то у нас ого-го, там все есть!). Если кому сочинение надо написать — и само произведение ученику найду, и критиков отзывы для цитат, и помогу ему, чтоб аккуратней и логичней получилось. А уж ежели кто приходит мрачный, угрюмый, так всегда обычно просит веселую книжку дать. Веселых много, всегда находятся. Пришел угрюмый, ушел буквально просветленный — с улыбкой на лице, с глазами поозорнее.

Для местных я слыл своеобразным авторитетом. Они понимали, что или я все знаю, или я знаю, в которой книжке надобное напечатано. Приходилось даже выступать судьей между двумя повздорившими соседями. Был я эдаким психотерапевтом, юристом, врачом и прочими в одном единственном лице. И мне это положение нравилось.

То ли дело — Ире...

Наверное, в библиотеку окончательно переселюсь. Хотя... Красивый наш дом всё-таки... Я обошел его, оглядел со всех сторон. Красивый. Только жить в нем некому будет, и точка. Вспомнил уехавшую Иру. Топор я оставил внутри, у печи.

Вернувшись из дому, я резко замахнулся. Для начала — сарай.

К вечеру он уже был весь под навесом. Я лежал на библиотечном диванчике и почитывал "Тартюфа". Хорош Мольер, хорош... По всему телу прокатывалась, расплывалась приятная истома. Можно сказать, и телесно, и духовно наслаждаюсь. Ляпота!

Но рубить ничего дня три не смогу — руки болят. Как об этом местным сообщил, посмотрели, будто свихнулся я, и ничего не сказали. Конечно. Крыльцо срубил, теперь — сарай, ясное дело, чокнутый... Я засмеялся и провалился куда-то глубоко. В мутный сироп миража.

— Иногда мне хочется, чтобы меня заменял... ну, робот...

Люська. Веснушчатая (в апреле всегда высыпало). Плачет.

— А ты себя успокаивай, говори «это не я здесь сижу, а робот-бобот», — говорю.

— Пытаюсь.

Обнимаю ее. Люська теплая. Ирка гораздо холоднее. Люську никакие Заморозки не смогут охладить... Чисто по-дружески обнимаю, конечно. Ей нужно. В библиотеке она начинает себя чувствовать как дома... Хех. Как дома ей, собственно, дома уже плохо чувствуется. Впрочем, и мне тоже.

Библиотека — вот настоящий дом... Люся улыбается. Наверное, я все-таки ее... черт, и ведь взрослый му... черт, черт, черт...

Сейчас она в теплом и уютном месте. И совершенно, совсем ничего не помнит. Иначе не может быть. А если помнит... Нет, лучше не надо.

Я уже давно открыл глаза. На потолке расчерчена временем карта. Моя Венеция, город памяти. Взять лодку и плыть, плыть, плыть по каналам, да хоть без лодки, захлебываться водой минувшего...

Не могу. Баб Аня еще остается. Надо ей навес соорудить. Да и дом мне надо разобрать до конца. Одному будет тяжеловато, надо кого-то позвать.

Даже баб Аня мне роднее, чем Ира. Неправильный я человек, неправильный.

Дровосеки еще больше уверились, что я сумасшедший, но поставленные две бутылки направили дело в нужное русло. Сам я уже давно не пил, потому что знал последующее свое состояние. Даже Ира говорила — в библиотеке лучше пропадай, но не пей. А вот сохранилось...

Отождали с недельку и начали. Разобрали две комнаты, сделали баб Ане навес и все уложили. Еще с недельку отождали и прикончили остальное. Ну и связку я им одну, само собой, тоже отдал.

— Ну что, баб Ань, довольны?

— Спасибо тебе, Володька... — лицо снова спряталось в варежке.

Мы долго молчали, потом баб Аня подогрела чай. Дров для титана я ей сам натаскал, негоже старушке напрягаться.

— Люсю бы сюда... Привязался ты к ней тогда, Володька.

Почувствовала!

— Что сделано, то сделано. Уехала она, баб Ань, и не вернется уже...

— А вдруг?

— Можно верить, баб Ань, можно верить и греть себя надеждой... Я не топлю печь надеждой и книгами, только дровами, баб Ань, только дровами.

Всю спецлитературу мужики-дровосеки у меня из библиотеки вынесли, осталась только "художка" и та научная, которая вряд ли здесь пригодится. По их мнению, все остальное можно было жечь — и моя Ира бы их поддержала. Дров мало, дрова надо рубить, а почему б не книжки, ведь их у тебя много, Владимир Августович... Они не понимали. Они могли лишь жечь книги, но уже не читать. Время просто такое, да и давно оно уже настало. После того, как Люська школу закончила... как грохнули проклятые Заморозки... вот тогда оно примерно и началось. Даже сочинения писать стало некому, а ведь раньше обращались за помощью всегда... Нет, все в Интернете (даже до нас добрался!) рефераты и прочая списывать целиком стали. А то — зачем мозгу напрягать? Мозга еще понадобится, не надо ее переводить на всяку-разну мелочь.

Именно тогда я почувствовал, что библиотека стала гибнуть. Но она уже превратилась в смысл моей жизни, и я решил: как бы то ни было, но я умру вместе с ней.

Занесенный над домом-агнцом кинжал упал, достигнув цели. Дым от жертвенного костра хорошо заклубился, чудно.

Я поблагодарил баб Аню за отменный чай (сама травы для заварки собирала!) и вернулся в Венецию.

— ...А здесь я не хочу, чтобы меня кто-нибудь заменял...

Черт, и ведь взрослый му... черт, черт, черт...

На самом деле она где-то далеко. Но сейчас, здесь и сейчас, она здесь. Сразу и школьница, и медалистка...

Внезапно сон заканчивается. Вернее, начинается совсем другой.

Точка Конца.

...Мой дом горит в печке. Трещит. Я улыбаюсь и смотрю на огонь. Сюда еще придут — не раз и не два. Не может такого быть, чтобы старого библиотекаря совсем забыли те, кого он вырастил. Да и не может такая жертва — дом — быть пустой...

Принес я его в жертву гораздо раньше, чем перевел на дрова.

Как надоело смотреть на этот противный потолок. Хочется встать, пройти к стеллажам... не могу... Там всегда пыльно. Как ни протирай тряпкой, те магнитом будут притягивать к себе пыль. Раньше у меня была аллергия на пыль, и через неделю после Заморозок я оглушительно чихал на весь дом. Понадобилась всего неделя, чтобы люди забыли книги. Раньше их отряхивали читатели, держали в руках бережно, листали. Но только-только наступили Заморозки — забыли. Всё! Конец! Предано забвению, кануло в Лету, есть такой в моей Венеции канал. Все меняется, меняются эпохи, времена, цели и побуждения людей. Вас забыли, книги, вас предали, но я вас помню. Я умру вместе с вами... и вместе с этим омерзительным, противным потолком, на котором расположилась моя засаженная Венеция.

Вот первая трещинка... Баб Аня давно как уже на том свете. Чай стало пить совершенно не с кем. Плохо. Одиноко. Но ничего. Со мной рядом книги, я их читаю одну за другой. Наверняка я действительно сумасшедший. Иногда мне все же становится скучно. Казалось бы — иные книги гораздо человечнее людей... но вместе с тем так на них не похожи.

Вот вторая трещинка, рукав первой... Михална теперь тоже вместе с бабой Аней, своей подругой. Мне даже почему-то жалко ее. Очень нехорошо я тогда о ней подумал, очень. Уж лучше б она живая осталась. Всяко лучше...

Третья трещина, самая широкая, режет, колет глаза. Ира. Вспоминаю — и на душе становится тяжело.

Тлеет в печке последнее бревно моего дома. Больше не осталось, чувствую сразу. Стены у библиотеки недавно подкосились — потолку вполне уже время обвалиться...

Я просыпаюсь и долго смотрю в потолок, рассматривая каждую трещину.

Значит, вот он какой, Конец...

Москва
Декабрь, 2006