И время упруго сжалось наподобии пружины и отбросило меня в далёкое прошлое, в то прекрасное осеннее утро, когда я молодой женщиной (двадцать пять лет всего!) переступила порог заветной, и долгое время казавшейся мне недоступной, филармонии. Девчонкой я ходила на симфонические концерты, сидела в овальном зале, украшенном великолепной лепкой и огромной хрустальной люстрой, всегда в амфитеатре (оттуда лучше было видно оркестр на сцене и звучание, как мне казалось, тоже лучше было), хлопала, не жалея рук, Моцарту, Бетховену, Чайковскому... которых исполнял предмет моих юношеских мечтаний - симфонический оркестр. Как я надеялась когда-нибудь тоже сидеть на одном из стульев перед пюпитром - и непременно в первых скрипках! - и плыть вместе со всеми на упоительных волнах музыки! Как хотела я оказаться среди оркестрантов, и как боялась... До того был мой неописуемый (и неоправданный, как оказалось позже) страх, что понадобилось решительное вмешательство моей подруги Земмы, которая наигравшись вдосталь в этом оркестре, решила уйти в другой, в камерный. Но, пообещав суровому и грозному главному дирижёру оркестра, Ниязи, найти себе достойную замену, решила в этом качестве представить меня. Я долго отнекивалась (в то время я уже работала в симфоническом оркестре Радио и Телевидения), приводила разные доводы (смешные, конечно, и глупые), но Земма была неумолима. Раз она так решила, значит так тому и быть. Она решительно набрала номер на телефоне, сказала в трубку несколько слов, и участь моя была решена. Утром следующего дня я должна была предстать пред грозные очи знаменитого Ниязи. Я была уверена, что все в оркестре трепетали его. И не ошиблась. Мне это ещё предстояло. Но холодок предвкушения страха уже охватил меня.
Как я играла ему - не помню. Помню только огромную светлую комнату, большой стол, заваленный нотами и его, маленького, худенького, даже тщедушного, но такого грозного вершителя наших музыкальных судеб, Ниязи. Он прослушал моего Баха, что-то ещё, и поинтересовался, как я "читаю" ноты. Ну, с этим у меня было всё в порядке. Недолгая моя работа в цирке (в оркестрике на верхотуре круглого, широким конусом уходящего вверх зала) научила меня почти в совершенстве владеть этой немаловажной для музыканта способностью. Играть с листа. И я с удовольствием, даже с шиком, показала класс!
После этого последовало несколько вопросов, касающихся моего семейного положения. Узнав, что я замужем, спросил мою девичью фамилию и посетовал: зачем это я сменила такую красивую фамилию на мужнюю. Осетинская, что-ли? Нет, - скромно ответствовала я. - Еврейская. А уж когда узнал, что у меня и ребёнок (годовалый) есть, то его изумлению не было конца. Я очень юно выглядела для своего возраста.
Одним словом, в оркестр он меня принял. И началось самое упоительное в моей жизни время. Короткое? Длинное? Я не знаю. Шестнадцать лет... Как с куста, - так, кажется, поётся в известной песне.
Моё горячее желание, почти что уверенность, сидеть на первых скрипках, не воплотилось в действительность. Маэстро решил посадить меня на вторые. Но я не особенно горевала. Подумаешь! Со временем перейду на первые! И опять ошиблась. Как потом, много позже, объяснил мне маэстро, ему надо было мною прикрывать тыл. Ввести сильную скрипачку во вторые голоса. Ну что ж. Пришлось довольствоваться этим. Хотя, я сильно подозревала, что к этому, ласкающему моё самолюбие решению, круто примешивалась неприязнь, что-ли... нелюбовь... не знаю, как лучше сказать. И дело было вовсе не в моих игровых качествах и способностях. Я хорошо знала себе цену. Как оркестровая скрипачка я была на высоте.
Впоследствии, через несколько лет, ко мне всегда подсаживали новичков. Поучиться у меня навыку оркестровой игры. Сноровке. Умению играть в большом коллективе музыкантов, где почти у каждого есть своя партия. А в группах, как первые и вторые скрипки, виолончели и альты - нужно ещё уметь быть вместе со своим маленьким коллективом. Не выскакивать, не идти поперёк, не фальшивить. Уметь на лету, во время репетиции, найти нужную цифру (над музыкальной фразой) и, одним глазом наблюдая за палочкой дирижёра, другим смотреть в ноты, посылая импульсы правой и левой рукам делать в это время своё дело. Незабываемое время...
Так вот. Неприязнь Маэстро ко мне, как я уже сказала, основывалась (по моему глубокому убеждению) на том, что я довольно часто пропускала репетиции. То один ребёнок заболевала, то второй (через год после моего поступления в оркестр у меня родился второй сын). И я, как водится, "сидела" на бюллетене неделями. Кому же это понравится?
Я вошла в огромный коллектив. В первом ряду, ближе к публике, сидели первые скрипки и виолончели. Они занимали весь передний край. А посередине, разделяя их, стоял на возвышении дирижёр.
К первым скрипкам жались вторые. За ними, в глубине сцены, размещались духовые и ударные инструменты. Где-то там, на "камчатке", стояли в ряд высокие конрабасы. Были ещё две арфы и один рояль. А всё вместе это был наш - теперь уже и мой - симфонический оркестр. Взрослые дяди и тёти работали в нём. Пожилые. Старые. Как, например, концертмейстер виолончелей, Григорий (Гися) Крупкин. Ему тогда уже было за семьдесят. А доработал он до восьмидесяти лет. Никогда не забуду, как в одном из современных произведений нашего азербайджанского композитора раздался резкий стук ударных и наш старожил отключился. Мы все замерли в ужасе. Дирижёр - тогда у нас уже был не Ниязи, а другой) убежал со сцены. Думали - всё! Умер... Но через несколько минут он очнулся. Ко всеобщей радости и его собственной, несомненно.
Была, конечно, в оркестре и молодёжь. Примерно одного со мной возраста. Я со многими тогда подружилась. Но особенно сблизилась я с немолодой (как мне тогда казалось), но очень приятной и женственной скрипачкой, с яркой белоснежной прядью на коротких вьющихся чёрных волосах. Эта её седая прядка всегда приковывала моё внимание ещё тогда, когда я только приходила на концерты в качестве слушательницы. Да и весь город знал её по этой седой прядке. Она была концертмейстером вторых скрипок и приходилась племянницей известному азербайджанскому композитору.
Она как-то сразу выделила меня из общей массы, хотя была в дружественных отношениях буквально со всеми. Её муж, тромбонист Шурик, сидел через несколько рядов от нас в глубине сцены.
А когда через год умерла моя мама, мы стали ещё ближе и я стала относиться к ней с каким-то дочерним чувством, инстинктивно ища в ней уже не подругу, а безвременно ушедшую мать...
Это и была Тома, которая позвонила мне сегодня по телефону.
После нашего отъезда, Тома, которая незадолго до этого потеряла мужа, через пару лет уехала с семьёй своей родной сестры в Израиль.
Мы не потеряли связи. Даже и не почувствовали разделяющие нас океан и материки. Телефоная связь работает исправно. И мы часами разговаривали обо всём на свете. И конечно же, вспоминали славное время, которое раньше не ценили. А ведь тогда была молодость. Были бесчисленные поездки-турне по районам Азербайджана и всему советскому союзу. В них было так весело. Так славно. Мы с Томой почти всегда жили в одном номере гостинницы. Вечерами, после концерта, к нам набивалась полная комната музыкантов и шутки были бесконечны. Веселились почти до утра.
А главное - была музыка! Я на работу всегда ходила, как на праздник. Утром просыпалась и с удовольствием думала, как приду в оркестр, сяду за свой пульт, открою ноты и... кто у нас сегодня дирижёр? Из Турции? Чехословакии? Или из Москвы? А солист? Игорь Ойстрах? Белла Давидович?
И так без конца...
Светлое, радостное время...
А теперь, Тома с сестрой и зятем прилетела в Америку к племяннику (сыну сестры). Побудут тут несколько месяцев, чтобы помочь его семье по хозяйству и с детьми. Потом Тома прилетит в Вашингтон повидаться с родной сестрой покойного мужа, которую не видела уже тридцать лет. А я, к сожалению, не смогу её там навестить. Обстоятельства не позволяют.
Последний раз мы виделись с Томой несколько лет тому назад. Тома была на свадьбе у моего младшего сына. Специально прилетела по такому радостному случаю. И совсем, почти совсем, не изменилась. Только белая прядка исчезла. Вся голова стала белая... А Тома осталась такой же весёлой, легкой на шутку и смех, доброжелательной и чуткой, как тогда, шестнадцать лет тому назад.
А может, кто знает, я всё-таки сумею вырваться и повидаться с нею... Очень хочется!