Что из себя представлял ее спутник, Люба не могла бы сказать с полной уверенностью. Все же у него, кажется, имелись свои принципы, которым он следовал, что обнадеживало. Только, она не очень-то надеялась, что этот паренек сможет, если даже и захочет, защитить ее, но ее сомнения продержались недолго. Большую часть пути они шли молча. Он вообще мало говорил, но когда ему приходила охота развлечься разговором, он показывал на какой-нибудь предмет в поле их видимости, называя его. Люба тот час подхватила эту игру. Считая японский язык грубым, точнее не сам язык, а манеру его произношения: резкую, кричащую, труднопроизносимую, она старательно повторяла слова за своим добровольным учителем, чем приводила его в приподнятое расположение духа. Ее мягкое мелодичное произношение и акцент искажали слово до неузнаваемости, иногда, видимо, до неприличной неузнаваемости. И каждый раз он давал ей понять, что желал бы знать, как это слово произносится на ее языке. Но никогда не повторял его за ней, он не мог себе позволить быть смешным.
Первое время казалось, что ему и дела до Любы нет, что он не замечает, а иногда и вовсе забывает о ее существовании. Но стоило ей без спросу отойти от него на несколько шагов и он тут же оборачивался, ища ее. Он никогда не давал воли своему дурному настроению, но Люба знала, что если он был ею недоволен, а она начинала покаянно кланяться, быстро остывал, словно слово "сумимасэн" действовало на него умиротворяющее. В этой стране было принято, чтобы женщина шла позади мужчины и Люба заметила, что ее молодому спутнику было приятно, что и за ним теперь кто-то следует. Прислушиваясь к его разговорам со встречными путниками к их речи, она начала потихоньку различать и узнавать ранее чужие слова. Первые успехи - понимание целых фраз и когда сказанное ею понимал не только Киреро, но и местные.
В пути то и дело происходили столкновения и стычки, и Люба удивлялась, почему Кирэро выбрал столь неспокойную дорогу. Но, даже постоянно дерясь, Кирэро никого не убивал и не калечил, лишь ненадолго выводил из строя точными быстрыми ударами. Теперь, если предстояла стычка, Люба привычно отходила в сторону и сев на траву, наблюдала за происходящим, готовая в любой момент последовать за Кирэро, как только он закончит схватку и кивком позовет за собой. Наблюдая за ним, она не уставала поражаться его способности предвидеть удары своих противников и тут же верно упреждать их, отбивая или блокируя. Каждый его удар был если не точным, то основой для следующего более сильного и неотвратимого, при этом движения его были скупы. Например, отбивая выпад, он мог тут же, с неудобного положения, в отмашке нанести удар следующему противнику, вовсе не ожидающего нападения и тогда получалось, что отмашка являлась вовсе не отмашкой, а рассчитанным ударом. В драке Кирэро становился собранным и даже как будто старше. Никаких эмоций или запугивающих пронзительных воплей он себе не позволял, лишь молча, ждал. Само его молчание было давящим. Он с ходу умел настраиваться на предстоящую стычку. Ждал когда нападут и всегда умел остановиться, вовремя закончив схватку, не доводя ее до неотвратимости. Сравнивая этого паренька с теми противниками, с которыми их сталкивало в пути, Люба удивлялась тому, что он нисколько не уступал на вид опытным бойцам. Было и такое, что стоило ему встать перед противником, как тот начинал выказывать ему почтительность, однако бился с ним яростно в полную силу. Однако, при всей своей сдержанности и вежливости, Кирэро не особо церемонился с окружающими, но никогда никого не оскорблял. Уже потом Люба поняла, что таково было уважение бывалого воина к человеческой жизни, довольно странный принцип для убийцы. И его противники, особенно искушенные, участвовавшие в нешуточных битвах, узнавали в нем опытного воина с твердой рукой, и своей особой, отточенной манерой боя неизнакомой им, а потому опасной. Через что пришлось пройти этому молодому человеку, чтобы нести груз столь тяжкого и страшного жизненного опыта. В каких и скольких битвах он участвовал, что ему порой приходилось сдерживать свои силы и умение, не позволяя человеческому в себе обернуться холодной сталью безжалостно разящего бездушного оружия. Часто он глубоко задумывался, и думы эти, Люба видела, были нелегки. Он не был болтлив и все держал в себе, предпочитая слушать, если вдруг кому-то приходила охота откровенничать с ним. И пусть даже разговор был ни о чем, он все равно заинтересованно поддерживал его.
И каждый раз предлогом для очередной потасовки становилась гендзин, от чего Люба чувствовала себя виноватой, пока не начала подозревать, что порой вовсе и не она становилась причиной того, что к ним цеплялись. Весь облик Кирэро говорил о его беззащитности. Молод, женственен, простоват, охотно улыбается. Вот и выходило, что многим приходила охота покуражиться над таким-то слабаком, а заодно отнять у него женщину. Но так думали о нем только поначалу, после авторитет его поднимался, хотя он ничего специально не предпринимал для этого, лишь молча, отвечал на вызов. А потом его значимость становилась защитой для Любы от предубеждений обывателей. Все чаще она спрашивала себя: почему этот молодой человек с устоявшимися взглядами, которым следовал неукоснительно, при всем своем таланте мастера клинка и пристального к нему внимания женщин, ведет жизнь бродяги. А ведь он явно был не из обывателей и уж точно не из простлюдинов. Кроме тех принципов, что были вложены в него, а может быть, и выстраданы им самим, в нем чувствовалось воспитание. Но и здесь, по-видимому, было не все так гладко. Как-то их путь пересекся с дорогой старого вельможи. Судя по лежащему на бритой макушке пучку седых волос, то был воин-аристократ. Кирэро явно знал его, потому что после того, как почтительно поклонился, то тихо ответил на вопрос Любы, что это человек "сиэтоу" - справедливый; "тадаси" - разумный; "сэссоу" - человек чести и "коуки нахито" - человек благородный. Может так оно и было, только Гендзин бросилось в глаза надменность с которой держался этот аристократ. Единственное слово, которое они услышали от него, он произнес с жесткой неумолимостью и смотрел с унижающим отвращением и высокомерием. Такие люди нисколько не сомневаются в своем праве на жестокость и несправедливость к ближним. Гендзин знала другую аристократию, исповедующее истинное благородство, потому могла сравнивать. Здесь, в Японии, большинство аристократов вело себя недопустимым в России, образом, как будто кодекс их чести состоял в том, чтобы оградиться, как можно меньше соприкасаться с низшими сословиями, как с чем-то подлым, низким, не стоящим их внимания, что могло измарать их репутацию. А если вдруг приходилось все же иметь с ними дело, то не церемонились особенно с простолюдинами, что были просто грязью под их ногами. Казалось, что Кирэро и тот старый аристократ знали друг друга, и это ощущение было довольно стойким, хотя и не подтвержденным ничем. С высоты своего коня, на котором восседал, старый аристократ повел сонным взглядом в сторону двух путников. На женщину, низко опустившую голову, он не обратил внимания, а на бродягу - ронина, что был с нею, взглянул вяло, встретив его прямой открытый взгляд. Этот взгляд не был дерзко оскорбительным, это был взгляд равного. Кирэро низко поклонился, упершись ладонями в колени. Взор старика ожил, он медленно, намеренно придерживая коня, проехал мимо так ничего и не сказав, но пристально вглядываясь в молодого человека. И в те минуты было сказано многое. И Люба после мучилась вопросами, не смея задать их, просто понимая, что спрашивать о таком не следует. Например, какие отношения связывали этих двоих, случайно встретившиеся на лесной дороге? Но Кирэро не мог быть и слугой, служащий когда-то этому самураю, потому что тогда старик вправе был зарубить его тут же. Может дальний родственник? Только если Кирэро и происходил из аристократии, то в нем было больше человечности, теплоты и живого ума, чем в закосневшем в педантичной церимониальности здешнего высшего сословия. Ни разу Кирэро не выказал даже каплю, того высокомерия и надменности, которыми сполна одарил их старик - вельможа при той мимолетной встрече. Как-то Люба стала свидетелем, как Кирэро кланялся нищему, называя его "господином". Не потому ли он не мог принять тот образ жизни, к которому принадлежал с рождения, что видел даже в нищем равного себе, а не падаль, считая по развитию не выше собак, не ожидая от них ничего кроме подлости. Но Люба наблюдала больше порядочности у простых полуголодных обывателей, чем у сытых, развращенных вседозволенностью аристократов. И, слава богу, что ее и Кирэро редко сталкивало с ними. В то же время, чем больше Гендзин узнавала своего спутника, тем больше доверия и уважения испытывала к нему, хотя иногда понять его ей было мудрено. Например, он мог спокойно выслушивать оскорбления, которых вовсе не заслуживал, а Гендзин, в первую очередь, почему то, запомнались эти ругательства. В то время как на него сыпались оскорбления, он мог спокойно попивать себе чай, тогда как даже такую трусиху, как Люба, так и подмывало ответить обидчику как можно обиднее. Казалось, дрянные слова не задевали гордости Кирэро. Но чего он не терпел так это обмана и вероломства и тех, кто был нагло уверен в в своем праве куражиться и унижать слабых, упиваясь их страхом, заведомо зная, что они не посмеют ответить обидчику и защититься. Тогда он не раздумывая, ставил наглецов на место. Но к тем, кто открыто бросал ему вызов, пусть даже несправедливо оскорблял в глаза, относился со сдержанным уважением. Сам он никогда не заставлял окружающих признавать своего превосходства, хотя имел талант воина. Тем не менее, он не искал боя, бой находил его, и он не уклонялся от него. Все же иногда, его положение казалось безнадежным, но насколько бы безвыходной ни была ситуация, он всегда выходил из нее победителем, часто не без ущерба для себя, и тогда к его старым шрамам прибавлялись новые.
Как-то какой-то странствующий паломник, что безучастно сидел до того в углу придорожной харчевни, вдруг увязался за ними. Дрался он в технике "хоби" - змеи, как потом объяснил Кирэро впечатленной Гендзин. Этот поединок был бы великолепен, если бы не смертельно опасен. Запомнился он молниеносными и в тоже время плавными движениями паломника и неожиданным его нападением на Кирэро. Все же, какими бы резкими и быстрыми не были его выпады, Кирэро отбивал их все, примеряясь к своему противнику и его стелющейся манере. Держа вертикально свою палку, прикрывая живот и ноги, которые то и дело успевал убирать, да разворачиваясь, пропуская клинок мимо себя, Кирэро не позволял лезвию противника коснуться своих сухожилий. Этот смертельно опасный человек был мал ростом и наносил удары снизу. Наконец Кирэро удалось перехватить и вывернуть его руку с мечом, выбив его. Ну а без оружия этот грозный противник стал просто маленьким человечком, нищим жалким паломником. Кирэро низко поклонился ему, признавая его мастерство и, кажется, поблагодарил за науку, но когда тот попросил свой меч обратно, Кирэро сказав, что сожалеет, сломал его. Тогда противник поклонившись в ответ, сказал, что все понимает и что польщен. Посмотрев друг другу в глаза, воины разошлись. Догнав и поравнявшись с Кирэро, проигнорировав его строгий и недовольный взгляд, Люба спросила:
- Нандэ? (Почему?) - и замолчала, потому что не знала как спросить дальше.
Кирэро, остановившись, ждал.
- Корэ... (это...) сновару (сделал)?
- Что сделал? - переспросил он.
- Катана... - вспомнила Люба, пробормотав: - Как же будет "сломать"?
- Потому что, - медленно произнес Кирэро, напряженно вслушивавшейся в его слова Любе, поняв о чем она хотела спросить: - Меч служит чести, а не восполняет физический недостаток. Этот человек в совершенстве овладел техникой "хоби", но так и не вырос. Я признал его мастерство тем, что не отдал ему оружие обратно. Он остался доволен.
Люба уже поняла из рассказов господина Ямадо, что после реставрации Мейджин, по стране странствовало множество самураев, не желавших предавать своих мечей в угоду пистолетам и пушкам. Они сохраняли кодекс самураев, учась у своих противников, таких же бродячих нищих ронинов, как они сами, если у них было чему поучиться. То же случилось с Кирэро, на ходу перенимая неведомые ему дотоле приемы, он потом повторял их раз за разом, вместо того, чтобы отдыхать на очередном привале, доводя до автоматизма, так, чтобы рука запомнила неведомые ранее приемы. Но иногда Кирэро по навыкам узнавал, к какой школе принадлежал встреченный им бродяга-самурай. Люба уже знала, что если он в бою начинал уступать так, что казалось вот-вот потерпит поражение, что до смерти поначалу пугало ее, то значит намеренно затягивает поединок, чтобы вызнать побольше о новой технике боя. Но как бы худо ему не было, как бы сильно не доставалось, под конец Кирэро давал достойный отпор, безжалостно тесня своего противника. Он нисколько не боялся отступать. Такой была его тактика. В начале таких поединков он никогда не атаковал, предпочитая уклоняться, давая противнику возможность полностью выложиться, но потом действия, казалось бы вымотанного вконец Кирэро, становились уверенными, менялась сама энергия боя, потому, что он уже понимал как атаковать и отбивать, не позволяя навязывать себе чужую волю. Так, порой из сложных и опасных поединков, он выносил незнакомые ему прежде приемы, разработанные странствующими самураями, порой неожиданно оригинальные, над освоением которых он трудился не один день. В такие дни их привалы были долгими. И пока Люба наслаждалась отдыхом и сном, Кирэро изматывал себя тренировкой, упражняясь со своей палкой, упорно добиваясь желаемого, работая над одним и тем же приемом до изнеможения. Обычно на это уходил не один вечер и не одно утро. И еще одно, невольно подметила Люба: когда лицо Кирэро становилось неподвижным, он переходил в атаку. Лишь однажды он атаковал сразу какого-то нищего с таким вот неподвижным лицом.
В тот утренний час, они шли лесной безлюдной тропой, когда впереди заметили бредущего навстречу нищего. Они только начали сходиться с что-то бормотавшим про себя стариком, как Кирэро весь подобрался. Заметив, что лицо его стало неподвижным, жестким, словно закаменело, Люба с удивлением посмотрела на шаркающего невменяемого старика с трясущейся головой, уже давно выжившего из ума от старости и дряхлости. Каким противником он мог быть? Но, уверенная в правильности своих наблюдений, Люба, пожав плечами, отошла в сторону. Нищий вдруг подался в ее сторону, протягивая к ней руку, прося милостыню. Кирэро окликнул его и когда нищий повернулся, кинул ему в лицо монеткой, которую старик неожиданно ловко отбил корявым посохом. Люба глазом не успела моргнуть, как посох нищего превратился в длинную узкую катану. Одним прыжком Кирэро очутился возле Гендзин, оттолкнув ее в сторону, успев уклониться от просвистевшего над его головой лезвия, тут же пуская в ход свою палку. Нищий обнажил в улыбке гнилые почерневшие зубы. Они сошлись. Кирэро с непроницаемым лицом раз за разом отбивал атаки прыткого нищего и Люба все старалась отойти в сторонку, от греха подальше, но все как-то не получалось, схватка будто перемещалась вслед за ней. И когда нищий вдруг в обход выпада Кирэро кинулся на нее, Любе стало не по себе. В тоже время старик видимо подставился, потому что Кирэро ударил его по руке так, что сломал ее. Но нищий ловко перехватив меч другой рукой, атаковал Кирэро, рубанув его по плечу, только парня уже не было на прежнем месте, так что меч лишь просвистел в воздухе. И тут Кирэро, зашедший ему за спину, перебил чудному старику вторую руку, после ударом палки по голове, вовсе успокоив его. Подойдя к неподвижно лежащему нищему, он тронул его ногой.
- Ниджия (ниндзя)... - сквозь зубы процедил он.
Лишь после Люба узнала, что так называли ниндзя - ночных убийц. А тогда ей показалось страшным само звучание этого слова, и она с опаской обошла тело нищего. Вот таким человеком был Кирэро - хитокари, умевший выживать везде. Тем неожиданнее было то, что он терялся с женщинами. Все же, как бы он не робел и не тушевался перед ними, он никогда не показывал этого, принимая их знаки внимания отстраненно с молчаливым достоинством, в то время, как Гендзин вовсе не напрягала его, и он спокойно взял на себя ответственность за нее. Обоих устраивало сложившиеся отношения. Он помогал ей выжить в пути до Реппо, она же, как могла, старалась облегчить ему эту задачу. И так как в отношениях с женщиной его устраивало одно - послушание, то Люба и была послушной. Ни дружеских, ни просто приятельских отношений он с женщинами поддерживать не умел. В будущем, даст бог, если доживет, он будет просто хорошим мужем, справедливым отцом и достойным человеком, но не увлекающимся и не страстным, потому что уже ничто не могло удивить его. Чувства этого молодца, как будто перегорели.
Как всегда очередная потасовка началась из-за нее, кто ж мог предполагать, что это было всего лишь уловкой. Пока Кирэро разбирался с прытким наглецом, задиравшим его, а Люба в сторонке пережидала схватку, она внезапно была похищена. Трудно сказать, что больше в тот момент испытала она: испуг или удивление, задыхаясь в грубом мешке, которым обмотали ее голову. Какое-то время девушку тащили на угловатом плече, то и дело подбрасывая, от чего Люба начинала кашлять и чихать в пыльной мешковине. Ее щиколотки сжимали цепкие костлявые пальцы, причинявшие даже большую боль, чем режущие запястье колючие веревки и она испытала ни с чем не сравнимое облегчение, когда ее сбросили на твердый деревянный пол. Не сразу она смогла сесть, ее качало и кружило так, будто она опять попала на палубу парусника во время шторма, когда с Валерием Ивановичем и друзьями, плыла до Саппоро. А когда с ее головы наконец-то сдернули мешок, то свежий воздух показался ей слаще меда. Кашляя и чихая, она огляделась вокруг. Оказалось, ее принесли в богато убранную комнату, так ей показалось поначалу. Лаковые шкатулки и коробочки на низком столике с овальным зеркалом. Фарфоровые баночки и флаконы перед ним. На циновке возле ширмы, разрисованной крупными лиловыми пионами и белыми цаплями, пестрой кучей валялись атласные кимоно. Перед алтарной нишей со священным свитком, стояла миска с горкой песка и торчащими из нее дымящимися ароматическими палочками. Именно их сладковатый запах вдохнула Люба, после душного мешка. Рядом сидела непонятная маленькая женщина с высокой сложной прической со множеством шпилек, гребней и подвесок, казавшейся слишком громоздкой для ее тщедушного тела. Никаких волос не хватит, чтобы возвести подобное сооружение, и Люба даже не сомневалась, что это парик. Ладно бы парик, но лицо женщины тоже было искусственным, как и ее волосы. Пошел не один слой румян и белил, чтобы покрыть морщины и скрыть истинный возраст тетушки. Вот кимоно действительно было красивым: алое с желтыми розами. Тетушка что-то ласково защебетала и, придвинувшись к Гендзин, начала гладить светлые волосы, участливо заглядывая ей в глаза. Заметив заинтересованный взгляд чужестранки на кимоно, раскрашенная тетушка вскочила и посеменила к разноцветной куче тряпья. Опустившись перед ними на колени, пододвинула их к Гендзин. Потом принялась вытягивать одно кимоно за другим, прикладывая к лицу чужеземки. К тому времени, когда в комнату ворвался разъяренный Кирэро, опрокидывая столики и роняя ширмы с волочащимися за ним тремя девицами, что цеплялись за его руки и плечи, умоляя воспользоваться их услугами, на Гендзин уже был водружен парик с гребнями и искусственными цветами, а лицо покрывал слой белил и румян, так что узнать ее было мудрено. Тем не менее Кирэро ее сразу узнал. Смерив на ней бледно зеленое кимоно с белыми хризантемами презрительным взглядом, он ни слова не говоря, схватил ее за руку, стряхнув с себя цепляющихся гейш, и выволок Любу из дома на темную грязную улочку. Из заведения освещенного красными бумажными фонарями за ним с пронзительными сварливыми воплями семенила тетушка, что так участливо приветила чужестранку и Люба, на ходу запахивая на груди кимоно, то и дело извинялась перед ней. За хозяйкой не отставая, следовали девушки, радуясь нечаянному развлечению. А Любе вдруг вспомнилось, как в одном из придорожных харчевен ее спутника обихаживала такая же набеленная нарумяненная местная красотка. И если у Любы порой выпадали из рук палочки, от безвкусно откровенного напористого поведения девицы, то Кирэро никак не реагировал на нее, а когда доел свой вечерний рис, то просто дал девице монетку за труды и отругал Гендзин, что она так и не поела и впустую перевела его деньги. И вот сейчас стойкий к женским чарам Кирэро, вытащив Гендзин из заведения, остановился, развернувшись к раздвижным дверям в которых стояла, потрясая кулачками раскрашенная тетушка, пронзительными визгами посылая на его голову проклятия.
- Кусотарэ (дебил или голова из дерьма)! Конояро (сволочь)! - визжала она вне себя: - Синдзимаэ (убирайся к черту)! Рэйдзи (псих)! Бакаяро (ублюдок)! Тикусемо (сукин сын)!
Видимо посчитав оскорбления на этот раз несправедливыми, Кирэро по мальчишески возмущенно крикнул ей в ответ:
- Хидой мэни авасу дзо (ну, ты у меня получишь)! Яриман (шлюха)! Бу-ккоросу (убью на фиг)!
Их перебранка сопровождалась хихиканьем девушек, а Гендзин без удивления разглядывала валявшихся на земле грозного вида охранников. Хозяйка с лицом, превратившимся в омерзительную маску, в ярости начала раздавать девушкам пощечины, тычки и поддавая коленкой загонять обратно в дом. Сорвав с головы Гендзин парик, Кирэро запустил им в старуху, отчего ее собственный парик съехал на бок. Люба, как и девушки, которых лупила старуха, прыснули от смеха, но тут, же зажала рот ладонью, когда Кирэро свирепо посмотрел на нее. Схватив ее за руку, он потащил Гендзин к воде. У мелководного, но бурного ручья, он, не церемонясь, с остервенением принялся отмывать ей лицо твердой шершавой ладонью, после чего вытер широким рукавом своего кимоно. Дрожащая, испуганная его неожиданной яростью, Гендзин только повторяла:
- Простите... простите, господин...
Не обращая внимания на ее извинения, Кирэро с отвращением оглядел ее кимоно.
- Пока спи в нем, - сказал он. - Завтра куплю тебе другое.
- Почему не нравится это? - спросила Люба, хлюпая носом, замерзнув от ледяной воды.
- Ты юдзё (потаскуха)? Я зря вытащил тебя оттуда? - сердито ругался Кирэро. - Слава о тебе и так бежит впереди нас. Не понимаю, что в тебе такого. Ты с меня ростом и в тебе нет той хрупкости, что отличает наших женщин.
- Светлые, будто седые волосы и большие глаза, разве это красиво? - презрительно скривился он, все еще не остыв от гнева. - Тем не менее, я всю дорогу только и делаю, что отбиваюсь от тех, кто желает заполучить тебя. Ладно, подумаем лучше о ночлеге, - оборвал он сам себя. - Скорее всего, дело в вакцине. Она при тебе?
Люба сделала вид, что не поняла его слов и с готовностью взялась натаскать сухостоя для костра, порвав в нескольких местах кимоно о корявые сучки, от чего ужасно расстроилась. Кимоно ей очень нравилось. Это была единственно красивая вещь, которую она здесь носила. Кирэро сморщил нос, когда она подошла к костру, свалив охапку хвороста на землю.
- От тебя пахнет дешевкой. Бери циновку и ложись подальше от меня.
Что Гендзин и сделала, но едва она расстелила циновку и укуталась в плащ, который ей бросил Кирэро, как он спросил:
- Вакцина?
- Что? - удивилась Люба. Снова он за свое.
- Она у тебя?
- Что?
- Я задаю такие простые вопросы, и ты не понимаешь?
- Простите.
- Плохо, очень плохо, - покачал головой Кирэро, сидя на корточках у своей циновки опираясь на неизменную палку. - Ты небрежна и ленива. Придется побудить в тебе настойчивость к изучению нашего языка.
Но Гендзин уже спала, а потому даже не извинилась за свое неприлежание. На следующий день он продолжил выговаривать еще не проснувшейся Любе:
- Чтобы лошадь ехала быстрее ее нужно подстегивать. За каждое непонятое или неправильно произнесенное слово, я буду отбирать у тебя, что-нибудь из одежды, и возвращать за правильный ответ.
И тут раскрасневшаяся Люба, сверкая глазами, позабыв про почтительность и послушание, уперев руки в бока, раскричалась, ругаясь конечно же по-русски. Сложив руки на груди, Кирэро с поистине самурайским терпением и выдержкой ждал, когда она затихнет.
- Все ты понимаешь, - довольно хмыкнул он: - И если ты сейчас же не перейдешь на японский, я порежу твое кимоно на лоскуты. Хочешь? И так...
И Люба, перейдя на японский, заявила, что и не подумает отдавать ему эту... как его... фуку... от волнения перемежая японские слова с русскими. Кирэро стоило большого труда сохранять серьезность и с невозмутимым видом показать, чтобы она передала ему оби (пояс).
- Ты ведь не захочешь остаться голой? Скажи мне, что не хочешь этого.
- Демо (но)... - подняла она палец, немного успокоившись, - вы будете спрашивать лишь те слова, которые мы учили.
- Да, - согласился он по-русски, не принимая во внимание силу девичьей стыдливости.
В этот раз ему удалось забрать у нее оби и дзори (обувь), которые она тут же отвоевала обратно, когда он не смог перевести и произнести слово по-русски.
Если честно, он начал все это потому, что ему хотелось увидеть ее еще раз, но Гендзин отстаивала свою одежду с таким яростным упорством, что Кирэро лишь оставалось лицезреть ее раскрасневшееся лицо и гневно горящие глаза.