--
Ты ведь рвался к норманнам не для того, чтобы вести переговоры о спасении обители, - мягко проговорил настоятель, - а чтобы отыскать несчастную Иветт? Ведь так, Витус?
Монашек кивнул, с трудом успокаиваясь, все еще содрогаясь от рыданий.
--
Вы знали о нас? - прошептал он, вытирая глаза рукавом рясы.
--
Конечно. И в деревне знали о тебе и о Иветт, - подтвердил старый монах.
--
И вы были бы не против? - посмотрел на него красными от слез глазами Витус.
--
Ты стоял перед выбором, сын мой. Мог ли я вмешиваться и препятствовать тебе? Если бы ты решил остаться с малышкой Иветт, я бы благословил вас, потому что любовь это и есть Господь.
Монашек снова закрыл лицо руками, сдерживая вновь подступившие рыдания.
--
Поплачь, - тихо сказал настоятель. - Поверь, в этом нет позора для мужчины.
Он с трудом встал. Годы и несчастье, обрушившееся на монастырь, непомерной тяжестью давили на его слабые согбенные плечи. Налив из кувшина в глиняную кружку холодной чистой воды, которую каждый день набирал кто-нибудь из монахов из колодца, он подал ее Витусу.
--
Мы будем молиться о ее невинной ангельской душе, - пообещал он.
Монах пил воду, стуча зубами о край кружки.
--
Да, - кивнул он, немного придя в себя и возвращая кружку настоятелю. - Она умирала без покаяния долго и мучительно, а после ее как падаль выбросили в грязь. Перед богом она была моей женой, а я ничего не сделал, чтобы спасти ее.
Он выговорил это так, словно сам себе выносил приговор. Настоятель медленно опустился в свое кресло и со вздохом проговорил:
--
Это значит, что уже ничего нельзя было сделать. Я говорю так потому, что за все время, что ты находился в нашей обители, ты ничего не делал наполовину. Море недаром вынесло тебя к нашим стенам. Думал ли ты об этом? А я думал. Об Иветте я скажу сам ее несчастным родителям. А теперь ты расскажи мне все о своем пребывании у норманнов, сын мой, ничего не утаивая и не щадя меня.
И Витус коротко рассказал о своих переговорах с Рорком.
--
Значит, эта твоя безумная затея с амбарной книгой удалась?- покачал седой головой настоятель, кажется, не очень удивившись.
--
Она чуть не провалилась. В шайке оказался человек, который не только умел читать, но вообще не принадлежал к этому сброду. Он из знатных и Рорк у него в подчинении, хотя норманну это не очень нравится. Просто удача, что он пришел слишком поздно для того, чтобы прочесть, что было в книге на самом деле.
При этих словах Гермоген поднял голову и почти с ужасом перекрестился.
--
Простите отец настоятель, но от книги ничего не осталось, - счел нужным равнодушно оповестить его монашек.
--
Что? - отрывисто спросил Гермоген, возвращаясь своими мыслями к действительности. - Ах, это... Мы бы обошлись слишком малой жертвой если бы своим спасением обитель была обязана амбарной книге. Но ты уверен насчет этого странного чужака в лагере норманнов.
--
Уверен. Он чем-то держит Рорка, имеет на него и на шайку немалое влияние, но он их раздражает, как и они его. Если бы это предположение не было нелепостью, я бы подумал, что он нанял этих свирепых псов, чтобы они захватили наш монастырь.
Повернувшись к узкому, утопленному в толще стены окну, настоятель отрешенно проговорил:
--
Скоро начнется прилив.
Эти слова, произнесенные спокойно и даже умиротворенно, так не вязались с тревожной действительностью, что монашек пристально посмотрел на Гермогена, подозревая, что тот впал в некое старческое расстройство ума, не выдержав жестокой необходимости разрешить неразрешимые проблемы, вставшие перед ним. Что ж, этого старца не от мира сего можно было понять, но... Витус слишком хорошо знал настоятеля, чтобы это подозрение хоть на миг могло превратиться в уверенность. Стало быть был в этих его словах о приливе какой-то пока непостижимый для Витуса смысл. И вдруг он ясно почувствовал, что этой фразой Гермоген ставит некую точку, в его Витуса судьбе.
--
У меня мало времени, Витус, - словно угадав его мысли, повернулся к молодому монаху настоятель. - И я слишком слаб, чтобы надеяться на что-то. Мне кажется, последними событиями Господь высказал свою волю слишком прямолинейно, - и, видя, что монашек явно его не понимает, немного торжественно, сказал: - Пойдем со мной, сын мой. Пришло время передать тебе то бремя, что нес я все эти годы. Пойдем, мальчик мой, - позвал он, вставая.
Взяв свечу, Гермоген вышел из скудно обставленного кабинета с побеленными стенами, с одиноко стоящим столом посередине, да с лавкой, придвинутой к самой стене, уверенный, что Витус следует за ним. Он провел Витуса, что медленно шел позади него, приноравливаясь к его шагам, через галерею в небольшой коридорчик, заканчивавшийся нишей со статуей святого Улофа, перед которым день и ночь горел светильник. Знаком показав, чтобы Витус снял с гнезда факел, Гермоген поднес к нему свечу. Факел вспыхнул, осветив каменные стены и низкий свод коридорчика.
--
Посвети, - велел настоятель, указав на нишу, куда-то за статую бородатого святого.
Витус повиновался, с удивлением обнаружив за ней толстую с проржавевшими железными скобами дверь, повторяющую очертания и размеры арочной ниши. Очевидно, раньше это была просто дверь, перед которой почему-то поставили статую. Повинуясь знаку настоятеля, монашек протиснулся мимо статуи и толкнул дверь, посветив за ее порог. Из темного зева, прорубленного в скале лаза полого уходящего вниз, пахнуло запахом плесени и застоявшейся воды. Самому Гермогену, с его изможденным постами и аскезой высохшим телом, не составило никакого труда пройти между стеной и громоздким подножием статуи. Он снял с шеи, висящий на длинном шнуре тяжелый ключ с массивной бородкой и, вставив в замочную скважину, с трудом повернул его в ней. Витус толкнул дверь. С натужным долгим скрипом она медленно открылась на ржавых давно не смазанных петлях. Настоятель взял у Витуса факел и, медленно подняв его, двинулся вперед. Гулко раздавались под сводами вырубленного в скале коридора стук деревянных подошв монашеских сандалий, дрожали на стенах неверные отсветы факела, да двигались по ним огромные бесформенные тени двух монахов.
Настоятель вдруг остановился и посветил факелом в сторону туда, где в неровно обтесанной стене зиял низки вход в пещеру. Водя факелом, он осветил небольшой глубокий грот, вырубленный в скале либо человеком, либо созданный самой природой. Они прошли еще немного, когда грот расширился. Стены покато поднимаясь, переходили в низкий потолок. В ширину здесь было шагов двести, а в длину вдвое больше и единственное, что было в этом гроте достойно внимания, да и вовсе неожиданно, это громоздкий, грубо сработанный сундук, обитый железными пластинами, изъеденными ржавчиной так, что невозможно было разглядеть их чеканный узор.
--
Это и есть сокровища монастыря, - тихо, задыхаясь от долгой ходьбы и нехватки воздуха в давящей тишине пещеры, проговорил настоятель. - Но не беспокойся, - добавил он, заметив, что Витус вздрогнул, - это не те сокровища, за которыми пришли норманны.
Здесь, под гулким каменным сводом, его старческий ломкий голос, с одышкой и хрипотцой звучал замогильным эхом, отдаваясь от стен.
--
Но то, что ты сейчас видишь, превосходит всякое сокровище, которое способно нарисовать тебе твое воображение, сын мой, - продолжал настоятель. - Это место где до сей поры была сокрыта тайна, тайна которую лучше не знать никому. День и ночь я молился о том, что бы она умерла вместе со мной, и чтобы в тот миг, когда мои бренные останки предавали земле, своды этой пещеры обрушились бы навсегда, погребя ее под собою. Это страшная тайна и лучше ее не знать никому. Но о ней все, же узнали. Ты хорошо запомнил историю монастыря и поймешь, что я не раз задавался вопросом, что приводило очередных захватчиков под его стены. Мифические ли сокровища или реальные? И каждый раз, пусть мы и скорбели об убитых, я вздыхал с облегчением...
Витус резко поднял голову, собираясь видимо возразить, что нет ничего дороже жизни любимых, но настоятель поднял дрожащую руку, останавливая его.
--
Слишком мало времени, а потому просто слушай меня. Ты видишь страшные события, участником которых стал, но тебе не ведома их суть.
Гермоген поднял факел повыше, вглядываясь слезящимися глазами в лицо молодого монаха.
--
Сейчас, только для тебя мои уста отверзнутся, один единственный и последний раз, чтобы поведать тебе тайну, которую хранит обитель на протяжении всей моей жизни. Господь укрепил мой дух и дал мне силы, чтобы я отрекся от всего мирского, дорогого мне и чтобы воздвиг здесь, в краю суровом, продуваемом ледяными ветрами, обитель, за чьими каменными стенами была бы погребена тайна. И всякий раз, когда на нас нападали, я понимал, что не готов защитить ее, что обречен стать клятвоотступником, ибо я поклялся сохранять ее любой ценой, пока не буду готов передать ее другому, избранному. Тому, кого я узнаю. И когда появился ты, я понял, что Господь внял моим молитвам и мне больше нечего бояться. Я узнал тебя, Витус.
Витус испуганно посмотрел на отца Гермогена и заозирался в поисках выхода. Все-таки настоятель от пережитого впал в маразм, а сам он поспешил с выводами относительно него, пытаясь попросту успокоить себя. Но отец Гермоген, не принимая во внимание смятение Витуса, передал ему факел и подошел к сундуку. Тем же ключом, что висел у него на шее на длинном шнуре, отомкнул тяжелый замок замыкающий крышку сундука и откинув ее, достал оттуда свиток. Захлопнув крышку, он положил на нее свиток и, как показалось Витусу, опасливо отступил от него. Какое-то время монашек недоверчиво смотрела на свернутый вокруг деревянного стержня украшенного с двух концов безобразными мордами мифических чудовищ, пергамент, потом лицо его исказилось гневом.
--
И из-за этого куска пергамента погибла Иветт? - горько и зло вымолвил он, поудобнее перехватывая в руках факел, и прежде чем настоятель успел что-то сказать, поднес его к свитку.
--
Вот решение всех ваших проблем, - процедил он сквозь зубы. - Нужно было сделать это давным-давно.
Пламя факела жадно перекинулось на свернутый в свиток пергамент. Полыхнув, он занялся, но только раскалился в огне до красноты словно камень, но не горел. И обманутый огонь, так и не получив пищу для себя, сник и стал потухать. Витус и настоятель одновременно перекрестились.
--
Святые угодники! - шарахнулся от горящего, но несгораемого свитка, Витус. - Что это такое?
--
Это запретное дьявольское знание, которое, благодаря Господней силе, мы заперли здесь, не давая ему распространяться, не подпуская к нему слуг Сатаны, - прошептал Гермоген. - Сила апостольской церкви и благочестия держит его здесь на краю земли. Но оно слишком соблазнительно для человеческой души, что алчет власти и могущества. И ради сего, губя свои души, желают они впустить слуг Сатаны в наш мир. Тебе надлежит сей же час покинуть обитель и отнести свиток в Клербо, святому клиру. Отдашь свиток кардиналу Каррадо в собственные руки, он знает, что делать с ним. Путь не близкий, но я уверен в тебе, мальчик мой.
--
А зря, - проговорил монашек. Он не желал покидать обитель, у него здесь было с кого спросить по долгам. - Вы не подумали о том, что я могу быть приспешником этих... которые алчут власти. Может я проник сюда и втерся к вам в доверие, чтобы завладеть свитком?
--
Конечно, в первую очередь я подумал об этом, - кротко улыбнулся настоятель. - Ты явился неизвестно откуда, говорил странные вещи. Ты сварлив, упрям, но правдив, в тебе нет лукавства. В конце концов, ты даже сбежал, но без свитка.
Витус посмотрел на него измученным, потухшим взором.
--
Зачем вы говорите мне все это? У меня нет будущего и мне безразлично, что будет завтра с вами и с монастырем. У меня нет сил ни жить, ни страдать, ни знать.
--
О нет, мальчик мой, горе не сломило тебя, и твоя жизнь не кончилась со смертью Иветт. Эта рана в твоей душе затянется, но шрам останется навсегда, ты будешь обречен помнить эту девушку, но молитва за нее облегчит твои страдания.
Витус сложив руки на груди, непримиримо смотрел на свиток, лежащий перед ним на крышке сундука. Как хорошо был знаком настоятелю этот взгляд, после которого ему приходилось улаживать среди монастырской братии раздоры. Новоявленный брат, отстаивал свои взгляды, смотря шире священных догм, которыми руководствовались некоторые братья, не понимая, что они не вместят всех жизненных проявлений. Витус был уверен в себе, уверен в своих поступках и непоколебим в своих решениях. Очень хлопотно было с ним, опровергающим все, ставящего неудобные вопросы, заводящие в тупик настоятеля и монастырскую братию, но зато он мог принимать необычные решения и отвечать за них. И вот сейчас он, как всегда, заупрямился, имея на уме что-то свое.
--
Все равно не понимаю, зачем куда-то уносить эту пакость, - с ненавистью взглянул Витус на свиток, на котором подрагивали в агонии тусклые языки пламени. - Нам всего-то нужно продержаться до прихода подмоги из города.
--
Думаю, мы ее не дождемся, Витус, - вздохнул настоятель, виновато взглянул на него и не неопределенно добавил: - Боюсь, все не так просто...
--
Отец... - начал Витус с усилием принудив себя от резкого нетерпеливого требования к настоятелю продолжать то, о чем он не договорил. И Гермоген сдался.
--
Ты рассказывал, что некий человек в черном подошел к забавляющимся норманнам уже после твоих переговоров с Рорком, и ты посчитал это удачей. Но, похоже, именно он, судя по твоему описанию, двумя часами раньше, появился из леса на той тропе, по которой ушел к городу посланный нами гонец. Я не спускал глаз с той тропы, стоя на южной стене, откуда она видна и не переставая, молился о безопасности его пути и о том, чтобы помощь не мешкая, пришла как можно быстрее. Этот человек в черном плаще, с накинутым на голову капюшоном, неторопливо вышел из леса по этой тайной тропе, кроме своего, ведя на подводе взмыленного коня которого мы отдали гонцу.
--
Черт! - в отчаянии выругался Витус, поняв, что надежды на спасение ждать не откуда. Теперь он понял иронию совсем не удивившегося Рорка, когда Витус сказал ему о подмоге, на которую надеялся осажденный монастырь.
--
Десять раз "Отче наш". Каждый день, в течении всей седьмицы, - с привычной строгостью проговорил настоятель.
--
Да, отец настоятель, - поник монашек. - Значит, помощи ждать неоткуда.
--
Надежды для нас не осталось никакой. Но речь не о нас, Витус. Необходимо вынести свиток из монастыря, что бы он не попал в нечестивые руки.
--
Но ведь Рорк обещал убраться от стен обители... - прошептал Витус, уже плохо веря, что это произойдет на самом деле. Как бы ни был Рорк полон решимости уйти от бесчестного разграбления нищего монастыря, ему просто не дадут этого сделать.
--
Что проку от того, что он обещал, - покачал головой настоятель, - если уже продал душу дьяволу.
--
Ладно, - сказал Витус, решившись и беря свиток. - Клербо. Аббат Каррадо. И десять раз "Отче наш" в течении целой седмицы.
Настоятель, опершись рукой о сундук, сел на него и поднял на Витуса тихие кроткие глаза.
--
Не хочешь ли ты, мальчик мой, после всего, что тебе довелось узнать сейчас, посмотреть, что в этом свитке?
--
Не знаю и знать не хочу, - отрезал монашек, одной рукой небрежно засовывая свиток за веревочный пояс рясы. - Но сделаю все, что вы велите.
Ему сейчас было важно выбраться из монастыря. О своем пути в Клербо, он не думал.
--
Хорошо, - устало кивнул настоятель, сделав попытку подняться с сундука.
Витус тотчас пришел ему на помощь, перехватив факел в другую руку, он поддержал с трудом встающего настоятеля.
--
Подними крышку сундука, - попросил старик так, что, казалось, слова давались ему с трудом.
С тревогой взглянув на отца Гермогена, Витус передал ему факел и склонившись над сундуком, резко откинул его крышку.
--
Видишь кожаную суму? В ней ты найдешь деньги и мое письмо, с которым тебя примут в любом монастыре по пути в Клербо. Его же ты предъявишь Коррадо вместе со свитком.
Витус извлек из сундука кожаную суму, потертую, но удобную. Перекинув через плечо и грудь ее длинный широкий ремень, он откинул клапан, положил туда свиток, вытащив его из-за пояса и пошарив в ней, вдруг достал кожаную флягу.
--
В ней крепкое вино, настоянное на целебных травах, - пояснил Гермоген. - Еще ты найдешь там все необходимое тебе в дороге. Возьми в сундуке промасленную холстину и заверни свиток в нее, а флягу передай мне.
Пока Витус доставал холстину из сундука, неловко заворачивая в нее одной рукой свиток, настоятель сделал три добрых глотка из фляги, заметно оживившись, даже его щеки порозовели.
--
Дай мне факел, - потребовал он заткнув пробкой горлышко фляги и передавая ее Витусу. - Время приспело.
Он поднял потрескивающий факел и осветил стены грота, пока в одной из них не открылась темная щель, шедшая от пола до самого потолка, в ширину она была такого размера, что в нее только-только мог протиснуться человек.
--
Ступай в нее, - показал факелом настоятель. - Этот лаз выведет тебя к морю. Сейчас тебе придется немного пройти в воде, но к вечеру, когда луна притягивает воды прилива, ты рисковал бы утонуть. Этот лаз приведет тебя в пещеру, выбравшись из нее, ты окажешься в стороне от деревни и монастыря. Иди, не мешкая и не оглядываясь по берегу строго на юг. Держись берега, потому что там ты всегда сможешь укрыться в скалах. Когда гряда скал оборвется, ты выйдешь к наезженной дороге и по ней доберешься до города, что лежит к югу от нас. Оттуда твой путь пойдет легче. Следуй от монастыря к монастырю с торговыми обозами, выдавая себя за паломника, что следует в Рим. Не заходи в трактиры и питейные дома, где тебя могут обокрасть. В обителях тебе помогут, снабдят всем необходимым, в чем бы ты ни нуждался. О свитке молчи, не показывай его никому. Когда придешь к Каррадо, он позаботиться о тебе. Сюда не возвращайся. Твоя судьба не здесь, Витус, тебе по силам большее. Ты поймешь это потом, когда уляжется твоя душевная боль.
Настоятель замолчал утомленный долгой речью. Он хрипло и тяжело дышал, здесь в темном низком гроте ему не хватало воздуха. Витус хотел что-то сказать, но настоятель жестом остановил его. Из рукава рясы он достал припрятанный огарок свечи и зажег его от факела, который передал монашку. Потом положил ладонь на его склоненную голову, молча благословляя. Витус порывисто схватил его руку и прижал к губам.
--
Я никогда не забуду, что вы сделали для меня... Никогда...
--
И этого довольно... Ступай, и да хранит тебя Господь.
Кинув последний взгляд на отца Гермогена, Витус подошел к темной расщелине и протиснулся в нее.
Старый настоятель остался один в темноте, которую едва разгонял слабый огонек свечного огарка. Он, не отрываясь, следил за удаляющимся светом факела, сочащимся из щели, пока его не поглотила темнота. Ну, вот и все, настоятель прикрыл глаза. Он выполнил свое предназначение и устал, так устал, что призывает смерть, как избавление, обещающую вечный покой. Прикрыв глаза, он безмолвно истово молился, не замечая, как расплавленный воск течет, застывая на его дрожащих пальцах.
Тем временем Витус добрался до конца узкой расщелины, обрывающейся в неглубокую заводь. Судя по ее гладким стенам, эта щель была образована водой, тогда когда уровень моря был высок настолько, что его поток вымыл между скалами мягкую породу, образовав своеобразный коридор. Вода теперь не достигала сюда, а поднималась в заводь пещеры, к которой вышел монах. Подобрав рясу и подняв сумку над головой, он решительно спрыгнул в воду и пошел по неровному дну к выходу из пещеры, которую во время прилива полностью затапливало морской водой, сейчас доходящая ему по пояс.
Наконец он, выбрался из воды на влажные камни противоположного берега и вышел на свет божий. Должно быть, перевалило за полдень, но северный ветер нагнал клубящиеся тучи, заложившие небо до самого горизонта, так что наверняка этого сказать было нельзя. У его ног с ревом обрушивалось на отвесный скалистый берег гневное море, щедро обдавая монашка холодными брызгами. По крутому каменистому откосу он вскарабкался к сосновой роще. Здесь было тихо, пахло прелой хвоей. Налетавший с моря ветер путался в верхушках вековых сосен и стихал. Под его напором деревья качались и протяжно скрипели, роняя шишки и сухие иглы. Витус выжал мокрый подол рясы и усевшись на сухую упругую подстилку из хвои, более тщательно проверил содержимое сумы. Стуча зубами от холода, он вынул кожаную флягу и отпил вино настоянное на целебных травах, которое тут же согрело его. Но больше всего его обрадовал тонкий, остро заточенный нож с деревянной ручкой, сглаженной от частого употребления. Положив флягу в сумку, он спрятал в рукаве нож, не выпуская его из рук, и пошел по берегу, но не от монастыря, как наставлял отец Гермоген, а в сторону деревни.
Подойдя к крайним деревенским хижинам, он начал крадучись пробираться кустами, укрываясь за деревьями, мягко и бесшумно ступая по опавшей хвое, сучкам и сосновой коре, досадливо морщась, когда они ломались под его ступней. Тогда он замирал и стоял, не шевелясь, напряженно прислушиваясь. Но он зря осторожничал, норманны все равно его не услышали бы, они в это время штурмовали монастырь. Людей, чтобы брать стены монастыря штурмом, у норманнов было мало, потому они сосредоточились на воротах, в которые упорно били тяжелым тараном. Со стен в них летело все что ни попадя: камни, скамейки, бочки, даже горшки с горящей в них паклей, не причиняя нападавшим существенного урона, хотя калечить калечило.
Наблюдая за штурмом из далека, Витус скрипнул зубами: все-таки прав был отец настоятель, Рорк солгал. Обходя деревню, прячась за хижинами и сараями, он подобрался к разоренной церкви, залег неподалеку от нее в кустах орешника, и внимательно огляделся. Двор перед церковью был пуст, если не считать столба, к которому ночью был сам прикован. Возле него по-прежнему лежало тело несчастной Иветт укрытое туникой, набухшей от крови. Земля вокруг столба представляла собой месиво грязи и крови. Да и самому столбу не суждено было пустовать. На нем безвольно висел Рорк с изуродованной развороченной грудью и судя по тому, что его руки и ноги были прикованы цепью к столбу, он не добровольно пошел на пытку "кровавого орла" - древний ритуал мужества викингов.
Вновь зарядил сеющий дождь, но плотный слой листвы над залегшим в кустах монахом, не пропускал его, служа для Витуса надежной крышей, так что, уткнувшись лицом в мох, он не заметно для себя уснул. Его разбудили громкие возбужденные голоса, срывавшиеся на крик. Витус поднял голову и принялся наблюдать за происходящим через переплетение ветвей орешника. Уставшие, раздраженные неудачным штурмом, норманны зло срывались друг на друга. Тем не менее, они вели, поддерживая трех раненых, помогая им передвигаться. Некоторые, пошатываясь, шли сами. Одного тащил на спине Одноглазый, монах сразу узнал его. Подойдя к столбу, Одноглазый скинул тело того, кого тащил, на Иветт у ног, повисшего на цепях Рорка, и монах не без тайного торжества подумал, что норманн нес на себе убитого товарища. Раненым помогли добраться до церкви. Кто-то из них, не доходя до ее порога, лег прямо на землю.
Самым последним к церкви подошел Черный и вот на него-то накинулись взбешенные неудачей люди Рорка, выражая свое недовольство гневными криками и все время, показывая в сторону монастыря. Откинув капюшон и полы плаща так, чтобы особо забывшимся был виден его меч и кинжал на поясе, чужак в черном, выставив вперед ногу в высоком сапоге и сложив руки на груди, невозмутимо слушал гневные выпады и ругань норманнов. В отличие от бесновавшихся перед ним вояк, размахивающих руками, орущих так, что брызги летели у них изо рта, с налитыми кровью глазами и вздувшимися венами на пунцовых от напряжения шеях, он отвечал ровно и непреклонно. Норманны всеми силами доказывали, что им здесь делать нечего и что прав был Рорк, взмах в сторону мертвого главаря, что в монастыре нечего взять, и что они уходят, решительный жест ладонью вдоль земли и взмах в сторону моря. Сивый что-то выкрикнул и плюнул под ноги Черному, потом повернувшись к нему спиной решительно зашагал в сторону церкви. Лицо Черного стало жестким, глаза сверлили спину Сивого с такой ненавистью, что Витус был уверен -- Черный сейчас его прикончит, метнув нож в спину. Но вместо этого Черный что-то негромко сказал ему вслед. Сивый словно споткнулся и растерянно обернулся на товарищей.
Нужно было быть безумцем, чтобы не просто идти против взбешенных неудачей рубак, для которых убийство было будничным делом, но еще наживать себе смертельного врага. Но именно это делал сейчас человек в черном. Не повышая голоса, он твердо и насмешливо что-то добавил к сказанному, словно припечатывая Сивого к позорному столбу. На минуту перед церковью во дворе воцарилась гнетущая тишина, которую нарушил старый викинг с бородой, заплетенной в две косы, о чем-то требовательно спросив Сивого. Нетрудно было догадаться, что он спрашивал о том, правда ли то, о чем только, что заявил Черный и Сивый допустил ошибку. Вместо того, чтобы нападать на чужака, с пеной у рта доказывая, что он лжет, Сивый принялся оправдываться. И теперь гнев шайки мародеров перекинулся на своего же собрата. Его сбили с ног ударом кулака и принялись, остервенело избивать ногами. Что ж, Черному, кажется, удалось переломить ситуацию в свою пользу и теперь нужно было закрепить свою победу, что он и сделал, влезая в гущу избивающих. Пусть его не жаловали, но авторитет его был настолько силен, что никто не посмел сдать ему сдачи, когда он бесцеремонно отталкивал вошедших в раж норманнов от Сивого. Встав над окровавленным, свернувшимся в калачик Сивым, он что-то прокричал, показав на монастырь, потом ткнул пальцем в избитого Сивого и отойдя от него, ушел в церковь.
Норманны, прекратив избиение, начали переглядываться, пожимая плечами. Двое из них подхватили Сивого за руки за ноги и донесли к церкви, бросив его у входа, рядом с раненным. Витус недобро усмехнулся. Черный дорожил каждым человеком, рассчитывая завтра бросить их снова на штурм монастыря. Ну, ну... Судя по осветившемуся неровным багровым светом дверному проему и окнам, в церкви разожгли костер, а вскоре до монаха донесся запах мясной похлебки и чтобы заглушить чувство голода, он сунул в рот сухарь, который нашел в суме. Он привык к вечному чувству голода, и оно не мешало ему ждать столько, сколько понадобиться.
Из церкви стали раздаваться громкие голоса и взрывы смеха. Ожесточение норманн спало, свою злость они сполна выместили на своем же товарище и теперь благодушествовали после сытой трапезы. То один, то другой норманн выходил из церкви, чтобы помочиться на ее стены. Наконец появился Одноглазый и Витус вскочив, покинул место своей засады. Укрываясь за кустами, быстро, но осторожно, стал подбираться к церкви.
Одноглазый постоял в дверном проеме, глядя в темное набрякшее тучами небо, с видимым наслаждением вдыхая сырой свежий воздух, потом зашел за угол на ходу развязывая пояс на штанах. И вдруг остановился, глядя единственным глазом на стоящего перед ним монашка, взявшегося невесть откуда. Он недоверчиво помотал головой и обвел мутным взглядом кусты и деревья и снова недоверчиво уставился им на монашка, тихо ругнувшись с характерным для норманнского языка раскатистым "р-р".
--
Иветт, - раздельно произнес монашек, полоснув ножом по горлу Одноглазого, пока тот с пьяной ухмылко, пялился на него.
Двумя руками схватившись за страшную рану, норманн отпустил штаны, упавшие к его ногам. Он почувствовал, как монах нанес ему еще одну рану. Одноглазый не мог кричать, звать на помощь -- в рассеченном горле клокотала кровь, он не мог отвести руки от шеи, чтобы зажать более ужасную и позорную рану.
--
Иветт, - повторил монашек, отступая от него и не отводя горящего взгляда от его выпученного глаза.
Одноглазый умирал, с сознанием, затуманенным страшной болью и угасающей мыслью, что никогда не увидит Вальгаллы, потому что погибает не как воин, с мечом в руках, в поединке с равным противником, а истекает кровью за углом изгаженной церкви со спущенными штанами. И что невыносимее всего, умирает он даже не мужчиной. Это наполнило Одноглазого яростью. Он достоин Валгаллы! Он не может умереть жалкой смертью скопца. Собрав последние силы, уходяшие с кровью бьющей из ран, Одноглазый отпустил горло и вытянув руки со скрюченными пальцами, потянулся к монаху, желая дотянуться до шеи своего убийцы. Витус не стал уклоняться, а шагнул ему навстречу и когда Одноглазый навалился на него, всадил нож ему в живот.
--
Иветт, - с ненавистью процедил он, не спуская глаз с воскового лица норманна. - Пусть это имя станет адом для тебя, падаль!
И в последний миг своей жизни, в угасающем сознании Одноглазого вспыхнула яркая как истина мысль, что имя его смерти Иветт и что не стоило трогать ту девушку. Согласившись с этой последней мыслью и с прозрением, что уплатил за ее смерть сполна, Одноглазый испустил дух. Монашек оттолкнул мертвое тело норманна, вытер нож о его тунику и не мешкая больше, скрылся в кустах.
* * *
--
Ваше преосвященство, - позвал сунувшийся в дверь секретарь, - тут вас спрашивает брат доминиканец.
--
Что ему нужно? - спросил кардинал Лоренцо, читая письмо от герцога Клербо в котором он приглашал кардинала на пир по случаю прибытия в город его супруги, герцогини Эльменсины.
Не столько роскошь, сколько некое пренебрежение к ней герцога Клербо, стала притчей во языцах при королевском дворе. И Лоренцо раздумывал, не может ли он здесь воткнуть это обстоятельство в маленький зазор в отношениях между герцогом и королем, чья казна постоянна была пуста. Лоренцо хотелось, как следует обдумать эту довольно удачную мысль, и ему было не до посетителей. Тем более по гримасе пренебрежения пробежавшей по лицу секретаря, он понял, что посетитель не представляет собой ничего особенного и можно не церемонясь, отложить его прием на завтра.
--
Я скажу, что бы он подошел завтра, тем более ему нужен кардинал Каррадо, и вы вправе не принимать его вообще, - предупредительно шепнул секретарь, угадав желание кардинала по его недовольной мине.
Кардинал резко выпрямился и, отбросив письмо герцога, приказал:
--
Немедленно вели ему зайти, - и грозно сдвинул брови: - Сейчас же!
Секретарь исчез за дверью, а через минуту в нее вошел монах доминиканец. Эти псы господни призваны были охранять церковь от ереси и просвещать мир проповедью истины. Было видно, что доминиканец проделал долгий путь. Его белая ряса запылилась, черная накидка с капюшоном обтрепалась, а кое-где в ней виднелись дыры. Исцарапанные ноги в кожаных сандалиях с деревянной подошвой, дочерна загорели. Вместо кожаного пояса, который обычно носили доминиканцы, он был подпоясан веревкой. Но, не смотря на исхудавшее загорелое лицо, он был привлекательно молод. Доминиканец подошел к протянутой Лоренцо руке и почтительно поцеловал его перстень, знак кардинальской власти. Тонзура монаха была чисто выбрита и выглядел он опрятно.
--
Так ты разыскивал кардинала Каррадо, сын мой?
--
Да, монсеньор.
--
Как тебя зовут?
--
Брат Витус.
--
Откуда ты прибыл к нам?
--
Из монастыря святого Улофа, настоятелем коего является отец Гермоген. У меня от него письмо кардиналу Каррадо.
Лоренцо внимательно разглядывал серебряный ножик для разрезания пергамента, потом поднял глаза, всматриваясь в лицо доминиканца. "Он отнюдь не невинен, и кажется уже кое-что пережил. Как, впрочем, все мы" - думал кардинал, собираясь сообщить брату Витусу то, что был должен.
--
Как долго ты был в пути, сын мой?
--
Вот уже как месяц.
--
И ты шел к кардиналу Каррадо?
--
Да, монсеньор.
--
Ты проделал долгий и трудный путь.
--
Не доходя до Сомери, я слег с лихорадкой. Меня приняли и выходили братья картезианцы.
--
Они знают откуда и зачем ты шел в Клербо?
--
Конечно. Все изложено в письме отца Гермогена, которое я предъявил им.
--
Ты можешь показать его мне, - разрешил кардинал Лоренцо.
Доминиканец открыл потертую суму, достал сложенный пергамент и передал его кардиналу.
--
Отец Гермоген со свойственной ему проницательностью, избрал для тебя более высокую стезю. Он считает, что ты преуспеешь больше вне стен монастыря святого Улофа и вверяет твою судьбу монсеньору Каррадо, полагаясь на его милостивое покровительство.
Доминиканец чуть заметно кивнул.
--
Он утверждает также, что ты выучен читать и писать, - продолжал Лоренцо, по мере того, как пробегал глазами строки письма. - И что ты охотно учишься, и что при известном усердии и прилежании тебя ждет блестящее будущее папского легата и я в том нисколько не сомневаюсь, сын мой. Но вынужден с тяжелым сердцем сообщить тебе, что кардинал Каррадо на днях отдал богу душу. Да покоится благочестивая душа его с миром, - перекрестился Лоренцо, со скорбью опустив глаза. - Мы потеряли одного из верных столпов апостольской церкви, на которой она зиждилась.
Потрясенный Витус машинально перекрестился. С его языка готов был сорваться вопрос: как? Как это случилось? Но вправе ли простой монах требовать ответа у лица облаченного столь высоким саном? Витус считал, что вправе, потому что смерть равняет всех отвергая ранги, положения, титулы, но Лоренцо опередил его еще одной новостью.
--
Но и дороги обратно тебе уже нет, - говорил он между тем. - За пять дней до твоего прибытия, до нас дошла ужасная весть о том, что монастырь святого Улофа взят приступом шайкой норманнских разбойников и разорен. Все братья и те кто нашел защиту за его стенами, убиты.
Монах пошатнулся. Загар не смог скрыть его бледность.
--
Каким образом дошла до вас эта весть? - наплевав на всякую иерархию, глухо спросил Витус.
--
От некоего вельможи герцога Клербо, что оказался в тех краях.
Витус в отчаянии сжал ладони и опустил голову, чтобы скрыть не столько предательские слезы, сколько гнев, вспыхнувший в его глазах. Этим гневом горело сейчас его сердце.
--
Мне очень жаль, сын мой. Мы сами были потрясены подобной вестью, и потому мне так понятно твое отчаяние и боль утраты. Но пути Господни неисповедимы и хотя порой невыносимы, но справедливы, - мягко говорил кардинал хорошо поставленным голосом. Он умел утешать. - Позволь мне в память об отце Гермогене, как бы тяжек не был его грех, принять участие в твоей судьбе. Отец Селестин просил меня о помощнике, а ты ведь умеешь читать и писать и сможешь привести собрание книг нашей резиденции в надлежащий порядок, - но видя, что в этот момент доминиканца меньше всего интересует собственная судьба, и что он вряд ли слышит, что ему сейчас говорят, сменил тему: - Понимаю, все, что ты сейчас услышал, потрясло тебя, и я не стану торопить тебя с решением. У тебя будет время свыкнуться с произошедшими переменами. Успокой свое сердце, осмотрись, помолись об утешении Пречистой Деве Клемантийской. Исповедайся, дабы облегчить свою душу и если захочешь, я сам приму твою исповедь. И когда ты будешь готов, тебя проведут на место твоего нового служения под начало брата Селестина...
--
Монсеньор, - вдруг перебил его доминиканец. - О каком грехе отца настоятеля вы только что упомянули?
--
Тебе известно, брат Витус, что дьявол всегда начеку, особенно если ему приходиться выступить против святого, - начал, было, кардинал издалека, но доминиканец нетерпеливо, не скрывая досады, дернул головой, и кардиналу волей неволей пришлось перейти к сути. - Отец Гермоген решился на святотатственный проступок, совершив тяжкий грех самоубийства. Он выбросился из окна своего кабинета.
--
И как же вы узнали об этом, если по вашим словам, все братья и жители деревни были перебиты?
--
Я уже говорил тебе, что сим печальным известием обязан тому, кто в это время пребывал в Варгосе, - тоном бесконечного терпения и сочувствия объяснял Лоренцо.
--
Вы хотите сказать, что это вельможа герцога Клербо, что привез весть о падение монастыря?
--
Да, - подтвердил кардинал.
--
Простите мою назойливость, монсеньор, она не от того, что я не испытываю к вам почтения и не от моего невежества, но... как этот человек может утверждать что-то подобное, если его там не было?
--
Успокойся, брат, - попытался урезонить кардинал разволновавшегося доминиканца своим мягким умиротворяющим тоном. - Я понимаю твою растерянность, и я не меньше твоего сбит с толку и опечален сим известием. Человек, что в это время находился в Варгосе, достоин всяческого доверия. Он рассказал, что монастырю удалось послать в город гонца, а когда подмога из Варгоса подошла к его стенам, было уже, увы, поздно.
--
И он сказал, что отец Гермоген выбросился из окна своего кабинета? - в голосе доминиканца слышалась жесткость. Это был истинный сын своего ордена, оправдывающий его символ -- пса держащего в пасти факел. - Монсеньор, поскольку речь идет не столько о чести моего настоятеля, сколько о его душе, не лучше ли отправить в Варгос комиссию, чтобы опровергнуть позорный факт самоубийства.
--
Но у меня нет основания подвергать, каким либо сомнениям слова этого человека, достойного всяческого доверия, чтобы добывать доказательства истинности его слов, - надменно возразил кардинал. - А теперь ступай, брат Витус, и моли Господа о грешной душе отца Гермогена.
По тому взгляду, что бросил доминиканец на Лоренцо, слова кардинала не примирили его с неизбежным и, похоже, он не собирался принимать подобное положение вещей.
Витус вышел из кабинета, ничего не видя и не слыша вокруг. Известие о том, что его монастырь разорен, и самоубийстве отца Гермогена просто не укладывались в его голове. Он резко обернулся, когда кто-то тронул его за рукав рясы. Перед ним стоял брат-секретарь, с которым он имел дело, прежде чем попасть в кабинет к кардиналу Лоренцо.
--
Прости, - покаянно пробормотал он, отшатнувшись. - Но я бежал за тобой и звал тебя от самого кабинета его преосвященства.
--
Ничего, - успокоил его Витус. - Что ты хотел?
--
Монсеньор поручил мне определить тебя на первое время в гостиницу и проводить в трапезную, - сообщил секретарь, с любопытством взглядывая на доминиканца, после визита которого, кардинал был явно не в себе.
Чего греха таить, брат-секретарь давно взял себе за привычку подслушивать под дверью, уже как-то даже не считая ее грехом.
--
Как давно ты ел? - спросил он своего подопечного.
--
Этим утром, в трактире, - рассеяно сообщил Витус.
--
Тогда отправимся в трапезную сейчас, а уже потом я отведу тебя в гостиницу.
Из прохлады сумеречных кардинальских покоев, где звук шагов заглушали мягкие восточные ковры, а полумрак разгоняли медовые свечи, монахи вышли на крыльцо в полуденный зной.
--
Я знаю, что монсеньор решил покровительствовать тебе вместо погибшего кардинала Каррадо, - говорил секретарь, шагая рядом с Витусом и заискивающе заглядывая ему в лицо. - Тебе теперь не придется беспокоиться о своей дальнейшей судьбе. Тебе очень повезло, брат мой, ибо сам монсеньор не обошел тебя своим вниманием.
--
Послушай, брат...
--
...Северус, - с быстрой угодливостью подсказал секретарь.
--
Как произошло, что кардинал Каррадо погиб?
Северус растерянно заморгал и прибавил шагу, видимо надеясь, что так доминиканцу будет неловко вести расспросы.
Тогда Витус остановился, давая понять, что с места не сдвинется пока не получит ответ на свой вопрос, пристально гладя на тщедушного, болезненного вида Северуса. Секретарь не кардинал, и церемониться с ним Витус не собирался. Когда тот, наконец, обнаружил, что доминиканец не следует за ним, ему пришлось вернуться обратно. Поравнявшись с Витусом, он зашептал:
- Это темная и страшная история, поэтому мы предпочитаем не говорить о ней, лишь в молитвах поминая несчастного кардинала Каррадо. Тем более в этой истории много чего неведомого и непонятного.
Они медленно шли рядом и брат Северус тихо рассказывал:
- Примерно пять дней назад, как раз на Страстную пятницу, монсеньор Каррадо вдруг исчез.
- Исчез? - переспросил Витус.
- Именно так, брат, - кивнул Северус, наслаждаясь его изумлением. - Когда утром пришли в его спальню, монсеньора там не оказалось. Постель была разорена, все перевернуто, разбросано, окно нараспашку. Подняли городскую стражу, закрыли ворота, въезды и выезд из города. Сам герцог распорядился. Стражники и солдаты герцога прочесывали улицу за улицей и вечером, - Северус понизил голос до трагического шепота, - тело Каррадо выловили в реке. Оно было обезображено до неузнаваемости, - секретарь Лоренцо истово перекрестился. - Не представляю... просто не представляю, что человеческое существо может сотворить такое с себе подобным. Поговаривают, - на этот раз в голосе Северуса послышались зловещие нотки, - что это был сам сатана...Это дело расследовали со всей тщательностью, но так ни до чего не докопались. Одно было ясно, как божий день - кардинала Каррадо пытали.
- А кто вел следствие?
- Ватикан прислал своих людей, а герцог настоял, чтобы в комиссию по расследованию вошли его люди, так как преступление произошло непосредственно в Клербо.
- А кардинал Лоренцо?
- Нет, монсеньор не входил в следственную комиссию, но пристально следил за ходом расследования.
- Может, это было ограбление? - с наивностью простака высказался доминиканец.
- Если бы так, брат, все было бы не так ужасно, - с видом умудренного человека, поучающего провинциала, вздохнул Северус. - Секретарь Каррадо в первую очередь осмотрел его покои и доложил, что не пропало ни одной вещи. Но, сказать по правде, монсеньор Каррадо был непритязателен и не требователен в личных удобствах. Все что ему было нужно - это книги. Земные богатства не интересовали его, он жил духовными высотами.
- Много молился?
- Ах, нет! - махнул рукой секретарь, с истинно христианским терпением снося бестолковость доминиканца. - Он собирал книги и свитки, сокровища человеческой мудрости. Брат Марк сокрушался и плакал, что бесценные книги разодраны, а древние свитки, которые кардинал Коррадо выкупал за баснословные деньги, бесследно исчезли. Правда потом их выловили вместе с телом Каррадо, и знаешь, где их нашли?
- Нет.
- Ими была набита глотка кардинала и его утроба.
- Как это? - остановился пораженный Витус. - Он их, что же, съел?
- Да, нет же! - в отчаянии воскликнул заметно побледневший Северус. - Он был выпотрошен, а взамен набит размокшими свитками. Его кишки болтались в воде рядом с его телом. О, Господи, прости нас грешных и слабых! - дрожащей рукой перекрестился брат секретарь. - Я тебе про то и толкую, что дело это страшное и учинить такое мог только сам сатана.
- А где сейчас брат Марк? - спросил доминиканец, будто и не впечатленный ужасной смертью кардинала.
- Его взяли в застенок и допрашивали люди герцога, считая его пособником похитителей, - быстро проговорил Северус, пытаясь совладать с собой. - В застенках у герцога Клербо, бедный брат и отдал Господу душу. Вот сюда... здесь наша трапезная.
Северус ввел его в одноэтажный каменный дом в пять окон с крутой крышей и с двумя каминными трубами. Часть дома составляла кухонное помещение, а другая, большая его часть, была отведена под трапезную. Здесь во главе длинного стола стоял пюпитр с раскрытой Библией, из которой, во время вкушения монахами пищи, читали отрывки из Священного писания. По обе стороны стола тянулись лавки с брошенными на них плоскими подушками. В простенках между окнами висели фонари, на противоположной стене - распятие. Две двери по обе стороны его вели на кухню. За пюпитром виднелся темный зев холодного камина.
- Располагайся здесь, брат, и отдыхай, - показал ему на лавку Северус. - А я сейчас договорюсь с братом Самсоном, чтобы позаботился о тебе.
И Северус скрылся в одной из двух дверей, ведущих на кухню. Видимо он рассказал достаточно жалостливую историю этому самому Самсону, потому что монах-кашевар проявил к доминиканцу неподдельное участие.
- Вкушайте, брат странник, - сказал Самсон, вынося из кухни и ставя перед Витусом миску с холодным окороком, ломтями черного хлеба, чищеными яйцами, редиской и мягким сыром. - Вкушайте, пока не иссякла милость Господня к нам грешным.
Этот монах-кашевар являл собой полную противоположность своему библейскому тезке. Был он не просто тощ, а даже костляв и белый фартук, повязанный поверх его коричневой рясы францисканца, просто крутился вокруг его тела. Венчик жестких волос обрамлял обтянутый кожей череп. Запавшие щеки, крючковатый длинный нос, бескровные губы больше пристали бы аскету пустыннику, чем добродушному кашевару с именем библейского героя.
Тем временем брат Самсон присовокупил к угощению кружку с монастырским пивом.
- Ты проделал долгий путь, - ободряюще кивнул брат Самсон, когда Витус вопросительно взглянул на него.
Тогда доминиканец, склонив голову, прочел молитву, тщательно обтер пальцы о рясу и принялся за еду, даже не догадываясь, что оставил кардинала Лоренцо в некотором смятении.
Этот доминиканец чем-то зацепил Лоренцо, сразу выбившись из числа тех священнослужителей, что прошли перед ним за всю его жизнь. И прежде всего кардинал должен был понять, почему именно этот монах заставляет его, Лоренцо, думать о нем. Кардинал заставил себя припомнить тех монахов, что в последнее время побывали у него на аудиенции. Он вспоминал те дела, о которых они хлопотали, но самих вспомнить не смог, зато отлично помнил, как их ошарашивал и пугал его роскошный кабинет с мраморным полом, статуей Девы Марии, соблазнительной в своей непорочности, стоящей в ажурной нише; окна цветного витража; свечи белого воска в золотых подсвечниках; софа и кресла обтянутые бордовым бархатом, и он сам в алой, подбитой мехом горностая, мантии и такой же горностаевой шапочкой - пилеолусом с атласным верхом.
Лоренцо любил наблюдать, как роскошь его кабинета ошарашивает простецов, как они теряются от нее, в полной мере сознавая свое ничтожество. И каждый раз он убеждался в одном - роскошь неоспоримо довлела над духовным. Правда, один раз проповедник носивший лохмотья вместо рясы, начал истерично поносить Лоренцо за его пристрастие к роскоши, суля ему все муки ада. Но то было раздражением и без того воспаленного безумием ума.
Лоренцо обожал, когда равные ему по знатности прелаты, входя в его покои оценивающе огладывали их, высчитывая про себя насколько его обстановка дороже их собственной и каждый раз подобное сравнение оказывалось не в их пользу. Разумеется, это был грех, и Лоренцо ясно осознавал за собой этот грех тщеславия. Он непрестанно молился и исповедовался в нем, хотя не очень усердствовал в этом, потому что его душа радовалась от того, что другим было не доступно. Это было греховно, да... но так сладостно.
И вот сегодня оказалось, что кто-то может остаться равнодушным к ослепительному обаянию роскоши. Его бы не задело, если бы это был аббат, кардинал, или вельможа. Тех да, действительно не впечатляла роскошь Лоренцо, будучи уже пресыщенными ею. Но чтобы так вел себя молодой полуголодный монах, явившийся из какого-то дикого пустынного северного края. С чего бы этому монашку быть пресыщенным, что он мог видеть в своей жизни? Он, который в кои-то веки выбрался из нищего края с его суровым однообразием, вечными холодными дождями? Таким как он роскошь не просто кружила голову, словно дорогое тонкое вино, она подавляла их.
Но этот доминиканец, бегло оглядев кабинет Лоренцо, как какой-нибудь сарай, в котором предстоит заночевать, все свое внимание направил на кардинала. Ладно бы благоговейное как на хозяина этой роскоши, - Лоренцо был бы не против этого, он любил внимание, - но доминиканец не поддался на его участие и хорошо поставленный голос кардинала не усыпил его. Этот мальчишка видел суть сказанного так ясно, как если бы смотрел через прозрачную не замутненную воду пруда на его дно, различая в нем каждый камешек. И Лоренцо понял от чего вдруг в нем поднялась желчь. Потому что он сам вдруг увидел нечто настоящее, нечто значимое, что впечатлило и подавило его со всей его роскошью. Кардинал увидел непреклонность характера человека, твердо знающего чего он хочет. И эта четкость доминиканца, никак не вязалась с неуверенностью и подавленностью смиренных монахов, оказавшихся вдруг в миру, с расплывчатостью и бессилием заученных ими христианских заповедей и правил. Этот брат Витус был от мира сего, так же как и сам кардинал Лоренцо.