Недопеченный блин луны выплыл из-за черневших вдали скал. Бледный лик, присмотревшись к которому, увидишь проступающую сквозь пористое тесто усмешку скелета.
И вновь в полнолуние трепещущая мелодия флейты дуновением сквознячка пронеслась над спящим городом. От этих нежных щемящих звуков сжались сердца, леденящий ужас заполонил души.
На рассвете наваждение исчезло. Городской писарь тридцатидвухлетний Фридрих Раммингер наконец смог пошевелить рукой и разлепить сомкнутые чужой волей веки. Рядом шевельнулась приходящая в себя жена.
Прямо в ночных одеяниях супруги поспешили в детскую спаленку. Увидев три белокурые головки на широком ложе, Фридрих судорожно вздохнул, снял ночной колпак и вытер вспотевший лоб. К милому личику Марты, обрамленному оборками белоснежного чепчика, постепенно возвращались краски жизни.
За утренней трапезой Фридрих, глядя на перемазанную сладкими сливками мордашку младшенького, заметил:
-Мой дорогой муж, успокойтесь и следите за своими словами, - в ее певучем голосе прозвучала сталь, на щеках загорелся гневный румянец.
Раммингер вышел из дому, не обронив ни слова более и так и не получив на сей раз легкий, словно перышко, поцелуй жены. Верный Руперт, несший письменные принадлежности, в этот день тоже не отличался обычной словоохотливостью. Только у крыльца магистрата он тихо обронил:
-Сынишка Ганса Котнера - Томас.
Фридрих застыл на месте:
-О, Боже! Его последний ребенок!
В зале заседаний магистрата царила угрюмая безрадостная атмосфера. В гнетущем молчании цеховые мастера, члены городского совета, рассаживались вокруг громоздкого длинного стола. Яркие парадные одеяния тонкого сукна, блеск золотых и серебряных цепей на груди лишь подчеркивал бледность лиц. Место скорняка Ганса Котнера пустовало.
-Почтеннейшие члены совета, глубокоуважаемые старосты гильдий! Невзирая на все сложности и беды, которыми испытывает нас Всевышний, наш славный город процветает и противостоит всем напастям.
-Кроме внутренних, - шепнул Фридриху сосед, старший советник Вабер. Но даже эти тихие слова не остались незамеченными. Канцлер Цорн, восседавший одесную от бургомистра, предупреждающе стукнул золотым молоточком по дубовой столешнице.
И более на тему, тревожившую всех, разговоров не велось. А в следующее полнолуние пленительные звуки флейты увлекли в неизвестность восьмилетнюю маленькую певунью, дочку Вабера.
На этот раз заседание совета не прерывалось вольными фразочками. Но уныние нависло над просторным залом. Дорогое убранство, гобелены и роспись стен никак не соответствовали сумраку, царящему в душах.
Бургомистр, изысканный и безупречный в бледно-голубом бархате, потребовал принести из погребов несколько кувшинов старого доброго рейнского:
- Полагаю, господа почтенные бюргеры, мы слишком погрязли в печалях. Дела Города требуют от его верных слуг доброго душевного здравия. Так выпьем же за процветание...
Скрип отодвигаемого стула прервал здравицу. Оловянных дел мастер Иммануил Эшенбах встал, коротко кивнул присутствующим, и его сухопарая фигура исчезла в дверном проеме.
-Почтенный мастер, очевидно, страдает несварением желудка, - сочувственно заметил бургомистр, его точеные пальцы выбили дробь на полированном дереве.
Через несколько недель в ночи, осененной полной луной, растворились близнецы Эшенбаха.
Разгоряченная Марта в очередном споре с мужем привела неопровержимый довод:
-У Эшенбахов было восемь детей. Для них потеря близнецов не слишком значительна. У нас лишь трое малышей. И мы, мой дражайший супруг, в ответе за них!
Фридрих в сердцах хлопнул дверью и до поздней ночи просидел в трактире. Он невольно отметил, что даже пьяное отребье теперь роняло слова взвешенно и обдуманно. А, вернувшись домой, Раммингер обнаружил, что его молодая жена перебралась в гостевую спальню. С тех пор холодное отчуждение, нависшее над жизнью города, поселилось и в доме Фридриха Раммингера.
У Эшенбаха оставалось еще шестеро детей. Поэтому он смирил гордыню, сделался послушным и приятным членом городского совета. Но Фридрих, конечно же, не верил этой перемене. И в поисках союзника обратился именно к оловянных дел мастеру.
Но в уютном домике с зелеными ставнями его ожидал весьма прохладный прием. После первых же слов, Иммануил резко оборвал рассуждения о правах вольного города и его горожан. Откинув шитую павлиньими хвостами портьеру, он распахнул дверь и бесцеремонно вытолкнул растерянного Фридриха на улицу.
Потирая предплечье, ноющее после цепкой хватки Эшенбаха, городской писарь подумал было о дуэли. Но затем понял, что расплата за свободомыслие оказалась для оловянных дел мастера попросту непосильной. Раммингер сочувствовал приятелю, но ему самому смирение претило.
Он брел домой в проклятом бледном мареве полной луны исполненный отчаянья и ненависти к тому, кто превратил его прекрасный Город в скопище трусов и подлецов.
Устало опираясь на резные перила, поднимался на второй этаж. Скрипнула тяжелая дверь наверху. Женский шепот и мужской смех гулко отразились от каменных стен длинного коридора. Высокая фигура в темном плаще возникла на верхней площадке. Оплывающая свеча в руке осветила знакомые тонкие черты.
Бургомистр небрежно и насмешливо кивнул Фридриху и прошествовал мимо, спускаясь к выходу. Звякнула щеколда. Раммингер не видел, как темный плащ упал на крыльцо, и стройный гибкий силуэт с дудочкой возник на фоне полной луны.
Нежная трель арканом свилась вокруг Раммингера. Он повернулся и заводной куклой отправился вслед за своим мучителем. Не в бархате, а в прежнем пестром шутовском наряде пружинисто шагал Флейтист, увлекая за собой последнего вольнодумца Города.
А что вело его самого страшными, странными путями ненависти и ведовства? Застарелая ли обида на поправших его талант бюргеров? Жажда всемогущества? Сладострастное ощущение чужих жизней, трепещущих в его сильных тонких пальцах? Волшебная мелодия манила жертву вдаль, ярко и жестко блестели в лунном свете прозрачные глаза чародея.
Фридрих шел, увлекаемый дивными звуками, завороженный и негодующий, озлобленный и плененный. Он осознавал, что все утеряно безвозвратно и в то же время страстно желал, чтобы не прерывалась это сладостная музыка.
Они вышли за городскую стену, как-то неожиданно быстро достигли черных скал, поросших низким курчавым кустарником. Фридрих разглядел темный зев пещеры. Флейтист с насмешливым поклоном сделал Реммингеру знак, и тот покорно шагнул вперед, в жадную пасть своей смерти.