В ночь перед Встречей я всегда нервничаю. Пытался уснуть, но не помогали даже таблетки, от которых потом голова весь день трещит как сочный арбуз. Ворочался на скомканных простынях, шептал в подушку проклятия, считал розовых слоников, сбивался, потом фиолетовых мышек, и за пятнадцать минут до будильника забылся в полудрёме.
С трелью будильника я вскочил, собрался и выбежал из дома. Совсем некстати у подъезда едва не споткнулся о чёрного соседского кота, перешедшего дорогу. Я не суеверен, но сердце всё же ёкнуло, сказываются крестьянские корни. Хотя какой из меня крестьянин - кактус и тот зачах!
Таксист подбросил меня до наглухо закупоренных ворот с нашлёпками из красных звёзд. За ними расположена воинская часть с мудрёным дробным номером, а в ней - продовольственные склады. Стоят приземистые бетонные коробки с опечатанными замками, а что в них - даже Богу не известно. Пломбы никогда не срывались, всё заржавело, и вообще - в этих зданиях одна только видимость. Основная работа велась в подземелье.
Никто из солдат и офицеров охраны не знал, какие исследования мы ведём. Видимо, их отбирали из тех флегматиков, которые не задаются лишними философскими вопросами. Ведь если хорошенько подумать то, что такого сверхсекретного может храниться на продуктовом складе? Тушенка массового поражения или компот замедленного действия?
Нам и самим было интересно, что делают в других отделах, но информация о них оставалась закрытой. Ясно лишь одно - какая к чёрту тушёнка? Лена много раз пыталась вытянуть из меня, что изучает наш институт, но в мой подбородок вшита такая маленькая штучка, которая, сдетонировав, не даст мне договорить. Лена обижалась, считая, что я не должен ничего от неё скрывать и грозилась уйти, но не уходила. Не хотелось с ней расставаться, но и умирать глупой смертью от языка - тоже.
2
...Коллектив у нас притёртый как шестерни в слаженно работающей машине. Генрих, добродушный толстяк, хипповатый не по моде (да и не по возрасту), приходящийся всем нам отцом родным, то есть начальником отдела, терпеть не может конфликтов на работе. Однако делает вид, что получает удовольствие, когда лепит редкие строгачи и другие втыки. Ругается он без чувства, этак немного бутафорно. Хотя слов знает много. Я давно заметил - чем интеллигентней человек, тем вычурней он матерится.
Год назад Генрих три месяца проработал рядовым челночником, когда произошло крупное ЧП, единственное за время существования института. Димка Егоров, челночник лет двадцати пяти, взял да и удрал неизвестно куда. Он заблокировал темпоральный шлейф челнока, и определить, в какое из времён дёрнул, не удалось.
Так из-за челночника Димки, который, скорее всего, хотел спасти Русь от нашествия монголов, наш отдел оказался на грани закрытия. Вот тогда Генрих орал на охранников дока по-настоящему. Останкинская телебашня казалась пигмеем по сравнению с его многоуровневой словесной конструкцией.
***
...Я вошел в лабораторию, поприветствовал всех чохом и сел за свой пульт. Рядом с монитором - фотография нашего отдела, выносить её в мир было запрещено. Я, Генрих, Димка, Андрей и Володя стояли на переднем плане, остальные сзади. За нами высилась кабина причудливой формы. Это последний снимок Димки и единственный - челнока "темпо" с бортовым номером 19/71.
- Выспался? - спросил Генрих, подойдя к моему столу.
- Как никогда.
- Хм, заметно.
- Как он там? - я кивнул головой в сторону двери, в которую кроме него, двух операторов и психолога никто никогда не входил.
- Готовят, - он встряхнул рыжей львиной гривой и провёл ладонью по волосам. - Скоро на выход.
Скоро, скоро я Его увижу! Нетерпеливость губительна для нашей работы, но очень уж хотелось встретиться с этим человеком. Хотя бы взглянуть на него одним глазком! Генрих разрешает записывать мои разговоры с ними, но диски остаются в сейфе. Если вдруг мне позволят поведать об этом всему миру, они вызовут ошеломляющую сенсацию. Но всё дело в том, что кое-кто не любит шумихи...
...Всё было подготовлено, и ребята сидели, тихо болтая о всякой чепухе - то о росте цен на бензин, то о предстоящих выборах. Лично для меня этим утром всё, что не касалось Работы, было ерундой. Завтра жизнь стянет меня с небес на землю, и я схожу с Леной на премьеру второго "Обитаемого острова", посмотрю, за что его так раскритиковали? Но сегодня моё сознание заполнено Встречей...
Прозвучал предупреждающий сигнал, разговоры стихли и все разошлись по местам.
Я в нетерпеливом напряжении. Сейчас он выйдет...
...Его ввели в лабораторию, проводили до моего пульта и усадили в кресло напротив. Нажатием кнопки я отгородил рабочее место от общего зала. Как по щучьему велению с четырёх сторон выросли стены, и мы остались наедине.
Он выглядел здоровым и крепким стариком, не похожим на себя за минуту до смерти. Густая борода, живые весёлые глаза, в которых искрилась огромная сила волевого человека. Он непринуждённо сидел в кресле, ни капельки не удивлённый, и не напуганный случившимся. А удивляться, честно говоря, было чему.
За время, проведённое в нашей клинике, он прошёл полный курс психологической адаптации и физиотерапии. На мой взгляд, можно было обойтись лечением тела, человек такой душевной силы принял бы произошедшее без ущерба для психики. Но законы есть законы и пишутся они на ошибках. Первая наша неудача - неприятность с Гоголем. Он и в девятнадцатом веке был слегка не в себе, а, попав в мир современных нам технологий, вовсе сошел с ума. Нашим психологам пришлось попотеть, они два года мучались с ним, пока не собрали в его голове мозаику из разбитой пережитым шоком памяти.
***
...Я заглянул в живые глаза старика и дрожащим от волнения голосом произнёс:
- Здравствуйте, Лев Николаевич!
- Здравствуйте, здравствуйте! Наслышан, наслышан о вас! - ответил мне граф Толстой.
Я вздрогнул и мысленно перекрестился. Сам граф Толстой, умерший задолго до моего рождения, говорит, что слышал обо мне! Мистика какая-то! "Глупец! Это Генрих, или один из наших психологов сказал ему обо мне и о предстоящей встрече!" - сказал я себе.
Отбросив лишние мысли, я приступил к работе. Показал графу, как надевается шлем, считывающий память, и пробежался пальцами по пульту, настраивая подключение.
Я слышал, что первые мыслеоператоры часто сходили с ума и оставались теми личностями, с которыми входили в контакт. Но когда кто-то из наших электронщиков создал систему блокировки памяти, работать стало безопаснее. После окончания контакта память разделялась на свою и партнёра, и путаница прекратилась. Тогда и стал постоянным штат "на минуту гениев", как мы себя называем.
Просматривая память Толстого, я машинально следил за состоянием аппаратуры. Может, кому это и покажется нудной и монотонной работой, но мне она была интересна. Кто сможет похвастаться, что был в ментальном контакте с гением из прошлой эпохи?
...Честно говоря, я не знаю, для чего и кому нужна полная копия его памяти. Оцифрованную личность Толстого передадут в другой отдел, а что они там будут делать с этими записями, меня не должно волновать. Но всё же волновало. Мы не раз беседовали на эту тему.
- Как они используют это? - спросил я однажды.
- Давай порассуждаем, - предложил Генрих. - Вариантов много. Прогоним их?
- Можно использовать для литераторов, - Андрей сразу же принял правила игры. - Зачем корпеть над томами воспоминаний, проще заглянуть в душу Гоголя. Информация куда достоверней, чем мемуары его знакомых. Бедному автобиографисту, читающему кучу противоречащих друг другу книг, приходится выбирать между нескольких относительных истин. А тут, вот она, голая правда!
- В том-то и дело, что голая! - сказал Димка. - Представляете, приходишь в библиотеку (или как там она будет называться), заказываешь Гоголя, и его вываливают перед тобой со всеми потрохами - тёмных желаний у каждого хватает! Пошариться на таинственном чердачке не откажется ни один критик, любой из этой братии тут такого нашарит, что Гоголь в гробу веретеном вертеться будет!
- Да, им только дай повод, они под такое подведут, что в пятьсот лет не отмоешься, - заметил Володя. - Не хочется мне им Гоголя на растерзание отдавать.
- Есть другой вариант, - сказал Генрих. - Представьте недалекое будущее. Дикарские нравы цивилизованного общества. И вдруг среди них появляются Гоголи, Достоевские, Пушкины, Толстые. Они должны будут возродить понятия об этике, морали, Родине, семейных ценностях.
- Их не услышат, - возразил я. - Чем цивилизованней в нашем понимании общество, тем хуже у него со слухом. Это, во-первых. А во-вторых - откуда им там взяться? Все они умерли, как тебе известно, в девятнадцатом и начале двадцатого веках. А основной темп-закон говорит о том, что прошлого изменять нельзя.
- Я же говорю о завтрашнем дне. Изменение будущего не затронет прошлого и потому оно вполне законно. Допустим, что двадцать лет спустя люди научатся вкладывать в головы клонов личностные записи? Клац мышкой - и гений, вот он, стоит перед тобой.
- Заклюют они твоего гения, - вставил Димка.
Больше вариантов использования наших записей в тот день никто не предлагал...
... Работа шла полным ходом. Я практически не вмешивался, лишь время от времени корректировал машину. Поток мыслей, образов и обрывки воспоминаний Толстого проходили сквозь мой мозг. Общение, тем более, мысленное общение с людьми столь высокого полёта доставляет мне неописуемое чувство праздника. Но праздник этот и радостен и труден одновременно.
Просматривая воспоминания Толстого, я вдруг заметил тёмную заострённую тень ястребиного клюва. Вскоре увидел и сам челнок, стоявший во дворе дома в Ясной Поляне. Номера на его борту не разглядел и к тому же не мог сообразить, как он оказался в Ясной? Судя по отражению Льва Николаевича, которое я успел рассмотреть в оконном стекле, он был молод, ретроспекция относилась примерно к шестидесятым годам девятнадцатого века. Но ведь он умер значительно позже, на станции Астапово, по дороге в Новочеркасск, в домике начальника станции. Почему темпер находился в Ясной, а не в наглухо зашторенной комнате, куда его отправили? Ведь мы полгода готовились к изъятию графа Толстого! Известно было, что до самой смерти его не оставляли близкие и нам приходилось отправлять машину за машиной, держать их в том пространстве между временем и невременем, откуда челночник мог видеть всё, что происходит в комнате. И нашли ведь небольшой отрезок времени, минут пять, когда Толстой оставался в одиночестве. И после всего этого -ќ грубейшая ошибка, которая, исказит течение времени. Или уже...
И вдруг я разглядел ещё кое-что. Димку Егорова, выходящего из челнока. Но оказалось, что это не он, а похожий на него седой старик. Я, конечно, сразу смекнул, что это - рокировка, так называют побочный эффект сканирования памяти, когда вспоминания о последних минутах жизни попадают в более ранний период. Почти со всеми случается и выявляется довольно просто - если в ретроспекции присутствует предмет, не соответствующий эпохе, знайте - это рокировка.
...Какое опьяняющее состояние, когда заглядываешь в храм Гения! Жаль, что это не продолжается вечно. Я буду только рад, если в моём шлеме сгорит защита. В этом случае до конца своих дней я останусь графом Толстым.
Он был разносторонним человеком, я таких называю человек-радуга, потому что они блещут всеми возможными цветами. Помимо своей профессиональной писательской деятельности он занимался несвойственными для аристократов делами. Он и сады выращивал, и вёл собственное хозяйство. Открыл школу для бедных крестьян, которую, правда, забросил после женитьбы. Пробовал себя и в музыке, и в скульптуре, но сделал лишь несколько бюстов жены. И, что самое главное, он умел любить. Всеми цветами Радуги. Любил он всё и всех, а это значит, что он любил жизнь. В отличие от многих из нас. Ведь то, что мы называем любовью, зачастую оказывается всего лишь иллюзией любви. Нам кажется, что мы любим жить, а на самом деле мы уже сыты по горло этой жизнью.
Нет, не добраться нам до той вершины, с которой он смотрит на нас. Нет в нас той чистоты, того тепла человеческого, у нас просто времени на это не хватает. "Заклюют они твоего гения!" - вспомнил я Димкины слова.
Господи, как редко встречаются в нашем склочном мире такие люди! Дело даже не в том, что он умел делать и что он сделал для нас, а в том, каким светлым он был человеком. Одна минута, проведённая рядом с ним, не забудется никогда.
...Пока машина обрабатывает информацию, у меня есть немного времени, чтобы задать Льву Николаевичу несколько вопросов. И я в состоянии лёгкого ступора глупо спрашиваю его о том, какой была погода в тот день, когда он, больной, сошёл с поезда на станции Астапово.
- Дождь шёл, - ответил он, и пристально посмотрев на меня изучающим взглядом, добавил. - Но вы же не об этом хотели спросить?
Я глупо промолчал, а он улыбнулся.
- Вы напоминаете мне одного юродивого, который приходил к нам в Ясную Поляну. Он говорил малопонятные вещи с чрезвычайно умным видом. Забавный народ. И счастливые они, и несчастные в одном лице. Любил я их.
- Чем же я на него похож? - спросил я, отключая машину.
- Вы хотите мне что-то сказать и не можете по каким-то причинам.
Нажатием кнопки я утопил стены в пол.
- Да, едва не забыл, - сказал Толстой. - Ваш давний друг шлёт вам привет.
Я не успел переспросить его, о каком друге он говорит. В этот момент время истекло, дзенькнул сигнал готовности и два оператора вывели Толстого из зала. Время не ждёт. Ещё немного и могут начаться серьёзные изменения.
Мне стало грустно. Он ни о чём не подозревает. Его умертвят и вернут в тот день и час, откуда забрали. Кодекс Времени переполнен запретами и основной закон гласит, что прошлого изменять нельзя ни под какими предлогами. Если человек умер, то в будущем ему нет места. Мы в праве распоряжаться своей судьбой, можем строить её собственноручно, но прошлого касаться запрещено. Иначе каждому захочется переписать историю на свой лад.
... А что всё-таки он хотел мне сказать? От кого передать привет? Уж, не от Димки ли Егорова? Не Димку ли я видел в его памяти?
Не успел я додумать до конца свою мысль и сделать выводы, нас всех привлек сдавленный крик из коридора, ведущего в ангар. В зал колобком вкатился Генрих и, прихрамывая, вышел охранник дока, держа в руке оторванный воротник рубашки. Последним появился челночник с обалдевшими глазами.
Лицо Генриха было красным как панцирь вареного рака, а глаза - злыми как у собаки Баскервиллей.
- Ничего себе старичок! - орал Генрих. - Божий одуванчик, блин! По его милости отдел закроют к едрене фене!
- Меня премии лишат? - спросил челночник.
- Какой, твою мать, премии? Тебя на кол посадят! - разошёлся Генрих.
- Да что же это? Да как же это? - запричитал челночник. - Человека по голове бьют, премии за это лишают. А потом ещё и на кол?
- Да что у вас там случилось? - оборвал их Андрей.
- А тебе по нашему виду не понятно? Толстой сбежал! - Генрих кричал почти истерически.
Кто-то восхищённо присвистнул, кто-то приподнялся с места.
- Далеко не уйдёт, - заметил Володя. - Тут и с документами могут не выпустить. Найдётся.
- Не уйдёт, говоришь? - Генрих взвился орлом. - Он уже ушёл! Этот старенький дедушка, этот немощный пенсионер нас, троих здоровых мужиков, по коридору как котят разметал! Вежливый такой. Извините, говорит, господа, но наши с вами планы имеют одинаковые сюжеты, но абсолютно разные финалы! Дальше, говорит, я доберусь самостоятельно.
- Ну, и куда он побежал? - спросил его Андрей. - Куда здесь можно убежать? Тут попробуй, пробегись! Сначала пристрелят, а потом скажут: "Стой! Кто идёт?"
Генрих отдышался, выпил залпом несколько стаканов воды, и его лицо приобрело обычный цвет. Успокоившись, он стал нам объяснять, что там у них произошло.
- Стоило нам войти в док, он играючи вытолкал нас троих в коридор и закрыл дверь перед нашими носами. Когда мы её отворили, выяснилось, что внутри никого нет, и недостаёт одного челнока. Граф Толстой уехал, но куда - в прошлое или будущее - не сообщил. Он заблокировал темпошлейф.
Через десять минут Генриха вызвали на ковёр. Слава Богу, не в шестнадцатом веке живём, пытошных комнат не содержим. Но, несмотря на это, Генрих вернулся морально четвертованный, колесованный, посаженный на кол и допрошенный на дыбе.
Я рассказал ему о том, что мне привиделось в просмотренной памяти Толстого. Похоже, что я на самом деле видел Димку Егорова в Ясной Поляне образца тысяча восемьсот шестидесятых годов.
- Почерк угона тот же, - сказал я. - Кажется, Димка предупредил его и объяснил, как угнать темпер.
- Но зачем? - непонимающе спросил Генрих. - Для чего? Ведь ежу понятно, что по этому следу, оставленному в Ясной Поляне, Егорова обязательно найдут.
- Его-то найдут. А вот Толстого навряд ли, - сказал Володя.
Но меня больше всего интересовало, как Димка избавился от этой маленькой штучки в подбородке. Он что, сапёр? При попытке хирургического вмешательства она бы так рванула, что его безо всяких кастингов взяли бы сниматься в кино, на роль всадника без головы.
Ещё один вопрос - почему Димка был седым? До самой старости путешествовал во времени и лишь под конец жизни решил научить Толстого, как прожить лишних пять-десять лет? Или поседел, избавляясь от антиговорилки?
...Между тем, в 1910 год отправили команду наблюдателей, и она вернулась с недоброй вестью. Нарушен один из важнейших пунктов Кодекса Времени. Прошлое изменено. Газеты публикуют заметки об исчезновении писателя. Что напишут по этому поводу в современной жёлтой прессе для нас остаётся загадкой - при подобных происшествиях наш институт прекращает сношения с внешним миром. Но заголовки представить несложно: "Льва Толстого выкрали инопланетяне"; "Великий русский писатель спрятался от собственной жены в тибетском монастыре"; "Толстой умчался на машине времени в неизвестном направлении" (Ну, до этого даже наши охотники за сенсациями не додумаются!).
О том, что он умер (должен был умереть) не знает никто кроме нас. Это один из Парадоксов Времени, - в какое русло не потекло бы время, о предыдущем варианте мира помнят лишь те, кто причастен к изменению. По этой причине наш институт наглухо закрылся от всего света.
Нас оставили в институте до тех пор, пока мы не вернём время в привычное русло. Способ сделать это нашли на следующий день. Он был достаточно прост. На смертное одро Толстого отправили биологический муляж. Врачи того времени не смогут отличить его от человеческого тела даже при вскрытии.
Домой я возвращался в наимрачнейшем расположении духа. Чёрный соседский кот, испугавшись моего вида, галантно уступил мне дорогу. Дома меня ждали озверевшая от голода кошка Даша и философски спокойная черепаха Дуся.
...Льва Николаевича Толстого так и не нашли. Неизвестно, куда умчал его челнок "темпо", в светлое будущее или в тёмное прошлое? О том, каким образом велись поиски сбежавшего гения, нам не докладывали - этими прочёсами во времени занимался другой отдел. Но Димку Егорова всё же поймали. Говорят, он молчал как партизан, а может на самом деле не знал, куда ушёл Толстой.
...На этом историю можно и закончить, но много лет спустя обстоятельства заставили меня о ней вспомнить. Всё тайное когда-нибудь становится явным.
3
...Прошло тридцать лет и три года, и я уже не тот, что был. Я старая развалина. Мне осталось только копаться в дневниках и набросках к так и ненаписанным рассказам. На днях, занимаясь археологическими раскопками в груде бумаг, я нашёл записи, касающиеся вышеописанных событий. Перечитав несколько пожелтевших листов формата А4 с загнутыми уголками, я провалился в глубины памяти.
...Работу в институте я оставил десять лет назад. Сижу на персональной пенсии, роюсь в своих бумагах и брюзжу по любому поводу. Лена оставила меня года через два после истории с Димкой Егоровым. Вышла замуж за человека, который никогда не скрывал от неё, чем он занимается на работе. За маляра вышла. И, видно, всё у них было в порядке, судя по количеству детей (трое) и числу прожитых совместно лет (двадцать пять). А я так и остался жить с кошкой и черепахой. Вернее, с кошками, потому что Мурка не помню уже какая по счёту. А черепаха, она долгожительница, она ещё меня переживёт.
Уже целый год, как сняли запрет на разглашение, и весь мир распирает от наплыва информации. А я давно перегорел. Не хочется мне ни с кем делиться, нет никакого желания писать, рассказывать. Тошнит от всего. Дожить бы спокойно жизнь.
Со снятием запрета мы узнали, что маленькая штучка в подбородке была блефом. Она оказалась безобидным кусочком пластика, и её механизм работал на обычном страхе.
Теперь я имею право поведать всему миру о себе и своей работе, но меня не тянет его использовать. Тех людей, кому я хотел это рассказать, со мною нет.
В последний раз я встретился с Леной на похоронах. Она была строго одета, а лицо её выглядело спокойным и счастливым. В когда-то роскошные волосы прокралась редкая, но заметная седина. Вместе со мной её провожали муж и дети. Старший сын был похож на меня. Он родился через девять месяцев после нашего разрыва, но Лена доказывала мне, что я к этому абсолютно непричастен. И я верил в это до тех пор, пока не увидел Артёма, вернувшегося из армии. Вот тогда-то я и узнал в нём себя. Но было поздно что-либо ему говорить, да и ни к чему всё это.
...В дверь позвонили. Это мог быть только Генрих, из нашего отдела остались доживать лишь я да он. Он такой же, как и я, антиквариат, не вписавшийся в крутые повороты современного бытия. В отличие от меня, поседевшего на почве нервных стрессов, он полностью облысел. Но лысина ему идёт, особенно когда он одевает очки. "Осень настала!" - шутит он, поглаживая ладонью бильярдный шар своей головы. Да, кроме блестящей лысины он отличается от меня каким-то животным оптимизмом. На все проблемы он отвечает ослепительной улыбкой и обходит их стороной.
Раздавшийся вширь и от этого будто став ниже ростом, лысый, в глубоких шрамах морщин, всегда с улыбкой на лице, он похож на смешную смесь Карлсона с добродушным гномом.
- Привет на минуту гению! - улыбнулся он с порога.
Я по привычке хотел, было пробурчать что-нибудь из серии "да ну вас всех!", но, растаяв под его улыбкой, сказал:
- Заходи, давно не виделись. Ни капельки не изменился.
Я проводил его на кухню. Не знаю почему, но наше поколение для душевных разговоров выбрало не гостиные, а кухни.
- Какой чай будешь? - спросил я его. - Чёрный или зелёный? Или кофе? Можно с молоком.
- Эти напитки оставь старикам, - Генрих поставил на стол бутылку коньяка. - Чай не водка, много не выпьешь!
Пока я, с головой забравшись в раскрытую пасть холодильника, подбирал соответствующую закуску, он, не церемонясь, разлил коньяк по стопкам.
- Вот, - сказал я. - Только конфеты. И полплитки шоколада.
- Сойдёт, - ответил он и поднял свою стопку. - Выпьем за нашу старую дружбу.
После второй он достал из кармана небольшую потрёпанную книжку и положил ее на стол передо мной. Она была в добротном переплете, каких сейчас при всём желании не найдешь. Лет пятьдесят ей, не меньше. На обложке золоченым тиснением написано имя автора - Константин Левин. Чуть ниже название - "Декабристы".
- Кто это? - спросил я и вернул ему книжку. - Я про революционеров читать не люблю. Был бы жив дед, он бы почитал.
Генрих ехидно захихикал.
- Что здесь смешного? - спросил я его.
- А ты раскрой книгу и сам поймешь.
Я последовал его совету, но ничего смешного не увидел. На титульном листе было имя автора и название романа в завитушках а ля начало девятнадцатого века, снизу было написано: "Москва, издательство "Правда", 1988 год".
- Решительно ничего смешного, - сказал я.
- А ты на фотографию посмотри.
Лицо как лицо, но мне показалось, что я где-то его встречал. Я пожал плечами, захлопнул книгу и вернул ее Генриху.
- Сдаюсь.
Генрих перестал хихикать и хитрыми глазами посмотрел на меня.
- Не признал? - спросил он. - Без бороды его не узнаешь. Это граф Толстой.
Я уронил налитую стопку, и коньяк разлился по столу.
- Но почему он укрылся в двадцатом век? - спросил я. - Почему не в середине двадцать первого? И вообще, зачем было убегать?
- Начнем с того, что наш отдел работал над чудовищным экспериментом, - Генрих прислонился затылком к стене. - Это еще не рассекречено полностью, но кое-что уже просочилось.
- Что именно? - мне стало интересно, что он расскажет.
Помолчав, Генрих медленно, как в полусне, начал говорить.
- Всех этих гениев, вырванных из их времени за минуту до смерти, вылечивали и помещали в благословенном двадцать первом веке. Для того чтобы подлечить наше больное общество. Но частенько эксперименты заканчивались ничем. Ну не хотели гении нас лечить! Не желали одаривать своими мечтами! Переставали создавать шедевры после второго рождения.
- А Толстой? - спросил я.
- Толстой? - Генрих усмехнулся. - Дима Егоров предложил ему выбор. Быть пешкой в чужой игре или начать свою. Он описал государственные устои двадцатого и двадцать первого веков и объяснил, как пользоваться машиной времени. И Толстой, будучи убеждённым народником, выбрал советское время, оттепель шестидесятых годов. За оставшиеся пять лет он дописал роман, начатый век назад и, охаянный, непризнанный, умер в нищете в шестьдесят девятом. Рукопись каким-то чудным образом сохранилась, и роман был опубликован девятнадцать лет спустя. Заметь, ни один из писателей, которых переправляли доживать жизнь в двадцать первый век, не написал ни строчки. И лишь Толстой закончил свой роман. Вопреки всему закончил. Его клевали, а он писал.
- Заклевали, значит, гения, - сказал я.
- Ага. И по законам - не придерёшься. Запрещено изменять прошлое, а изменилось будущее, будущее Льва Толстого.
Генрих надолго замолчал. Он сверлил меня своими глазами и молчал. От его странного взгляда мне стало не по себе. Отчего-то показалось, что он хочет открыть мне страшную тайну. Предчувствие не обмануло меня.
- Мне нельзя тебе об этом говорить, - сказал он глухим голосом. - Но я расскажу. Может, я и не прав буду, но ты должен знать. Был ещё один эксперимент. Примерно за год до того, как ты стал работать в нашем отделе. Нам хотелось узнать, рождаются люди гениальными или это среда влияет на них. Мы вырвали из середины девятнадцатого века новорождённого мальчика, будущего великого русского писателя. Поместили в начале восьмидесятых двадцатого столетия, подменив им мертвого ребёнка в роддоме. Рос он в интеллигентной семье с крестьянскими корнями. Обстоятельства сложились так, что писательской деятельностью заниматься он не стал, хотя и пытался писать рассказы. Особыми талантами не блистал. Работал в нашем институте и зарекомендовал себя неплохим мыслеоператором. Неплохим, но никак не гениальным. Этот эксперимент показал нам, что гениями не рождаются. Ими становятся. И далеко не в любом окружении, - Генрих вздохнул. - Надеюсь, ты узнал в этом мыслеоператоре себя? Это был ты. Это в тебе мы гения угробили. Мы отняли у России мыслителя и философа, и это было грубейшим нарушением Кодекса Времени.
Сердце моё по мере осознания сказанного колотилось всё быстрее и быстрее.
- А я ведь чувствовал это, - выдавил я из себя.- Я жил чужой жизнью и только работа увлекала меня. Мне всю жизнь казалось, что моё место там, в том времени, поэтому меня и тянуло к этим людям как магнитом. Я и жил-то настоящей жизнью лишь во время Встреч.
В голове моей был полнейший бедлам. Ну что мы за люди? Зачем нам нужно везде лезть и всё перекраивать? Ведь если планета отвечает на наши издевательства над природой землетрясениями и ураганами, то и Время может как-нибудь ответить. Вот возьмёт и перетасует все времена и получится новое Вавилонское столпотворение.
А в конце я подумал - а ведь наши эксперименты продолжаются. К чему они приведут?