Гессе Герман. Осень

ГЕССЕ ГЕРМАН

ОСЕНЬ

Записная книжка на острове.

/ПРЕЖДЕВРЕМЕННАЯ ОСЕНЬ/

Уже остро пахнут листья увядшие,

Поля оголились, не радуя взора;

Мы знаем: что погода ближайшая

Усталого лета конец явит нам скоро.

Стручки дрока хрустят. И станет внезапно

Далеко и сказочно всё казаться,

Что сегодня в руке норовит задержаться,

Но каждый цветок блуждает спонтанно.

Опасение тревожно растёт в боязливой душе,

Что к бытию она не слишком прикреплена,

Что переживёт, как дерево увядание она,

Что осени праздники у неё есть уже.

Несмотря на гнетущее тепло этого дня, я много гулял. Я знаю слишком хорошо, как мимолётна эта красота, как скоро она попрощается, как внезапно её сладкая спелость приобретёт смерть и увядание. И я так скуп, так корыстолюбив в отношении этой поздней красоты. Я хотел бы только всё видеть, всё чувствовать, не только всё нюхать и вкусить, что предлагает моему чувству это богатство лета, я хотел бы это растерянную внезапным владением радость ухватить и сберечь также и зимой в грядущие дни и годы, взять с собой в старость. Я как раз не особенно усерден во владении. Я отделяю легко и легко отдаю, но теперь мучается моё рвение

в попытке удержать то, что само улыбается. В саду, на террасе, в башенке под флюгером сижу я день за днём нескончаемыми часами, внезапно жутко старательный, и карандашом, пером, и кисточкой с красками пытаюсь это цветущее и исчезающее богатство дополняя, перенести. Я с усилием рисую изображения утренних теней и витки плетей густых глициний на садовой лестнице и пытаюсь подражать далёким, застывшим краскам вечерних гор, которые так тонки, как дыхание, и всё же такие же сияющие, как драгоценности. Усталый прихожу я потом домой, очень усталый, и когда вечером кладу я мои листы в папку, мне почти печально видеть, как немного от всего этого я мог для себя записать и сохранить.

Потом я ужинаю хлебом и овощами и сижу при этом в тёмной сумрачной комнате , уже совсем в темноте скоро я должен буду зажечь свечу, а потом ещё раньше и буду привыкать к темноте и туману, к холоду и зиме, и едва вспомню, как мир однажды в один миг был насквозь светел и полон был. Потом четверть часа я читаю, чтобы придти к другим мыслям, но в это время я могу только избранное читать./.../

Когда в комнате темнеет, но снаружи ещё день, выдыхая, ещё светится, я встаю и иду с террасы наружу, там выглядывает над покрытой кирпичом и разросшимся плющом стеной балюстрады напротив Гастанголы, Гандрии и Сан Мамето и за Сальваторе Монте Генерозо розово угасает. Это вечернее счастье длится десять минут или четверть четверть часа.

Я сижу в кресле с усталыми суставами, с усталыми глазами, но не сытый или недовольный, а полный впечатлениями и покоя, и не думаю совершенно ни о чём, и на этой, ещё согретой солнцем террасе стоит ещё пара моих цветов, со слабо светящейся листвой в последнем вечернем свете, медленно засыпающим, медленно расстающимся днём. Большая опунция стоит , как чужая, слегка смущённая в своём экзотическом оцепенении с золотыми шипами, она остаётся совсем одна в себе: моя подруга подарила мне это сказочное дерево, у него есть почётное место на крыше моей террасы. Рядом с ней улыбаются коралловые фуксии и темно фиолетовые чашечки петуний, но гвоздики и вика, кудрявые лилии и астры давно отцвели. Теснится пара горшков и ящичков с цветами, и с наступлением темноты в их листве начинают блестеть цветущие краски,и пару минут так сильно так сильно пылают, как оконное стекло в соборе. Но потом они медленно медленно гаснут и умирают ежедневной маленькой смертью, чтобы прежде приготовиться к большой. Неуловимо исчезает их свет, незаметно их зелень обращается в темноту, их радость и румянец умирают к ночи в разрушенных оттенках на той стороне. Иногда довольно поздно прилетал мотылёк к ним, и рой с его мечтательным жужжащим полётом, но скоро это маленькое вечернее волшебство прошло; стоит темнота, и стала вдруг тяжела цепь гор на той стороне; На светло зелёном небе, на котором нельзя увидеть звёзд, вспыхивают в торопливом полёте летучие мыши и молниеносно исчезают. Глубоко внизу подо мной, в долине идёт человек в белой рубашке без пиджака и косит луговую траву, из загородного дома на краю деревни доносится сюда полустёртая, убаюкивающая игра на маленьком пианино.

Тут я возвращаюсь в комнату и зажигаю свет, и через комнату, порхая, тихо шурша, парит большая ночная бабочка напротив зелёной стеклянной чаши над светом. Она садится, светло лучась, внизу на зелёное стекло, хлопает длинными узкими крыльями,трепещет тонкими оперёнными усиками, и её чёрные маленькие глазки блестят, как влажные капли смолы. На её сложенных крыльях мелькают многочисленные прожилки нежных расцветок как мрамор, тут играют все матовые, разрушенные и приглушённые краски, всё коричневое и зелёное, все оттенки цвета увядающих листьев сквозь друг друга, и звенят бархатисто и мягко. Если бы я был японец, я бы унаследовал от предков всё количество достаточных названий красок и их смесей, и мог бы их назвать. Но также при этом я не смог бы сделать много, так же, как с рисунками и живописью, после обдумывания написанного, немного сделал бы. В красно коричневых, фиолетовых и серых плоскостях крыльев бабочек кроется вся тайна, очевидно, создания, всё их волшебство, всё их проклятие с тысячей лиц, на нас глядит тайна, глядит на угасающее опять, и ничего мы не можем удержать.

(Из "Между летом и осенью", 1930)

СЕНТЯБРЬ, 1927

Сад так печалится

Падает дождь на деревья холодный.

Лето тут содрогается,

Идя к концу неуклонно

Золото по листьям стекало

Вниз с акаций высоких.

Улыбается лето удивлённо и вяло,

В снах садов смерти глубокой.

Розы долго ещё охраняя,

Стоит лето, дожидаясь спокойно.

Медленно оно закрывает

Большие глаза утомлённо.

ЭЛЕГИЯ В СЕНТЯБРЕ

Празднично играет свою песню

в тёмных деревьях дождь,

Над горами лесистыми веет уже

что-то коричневое, содрогаясь.

Друг, осень близка, и смотрит она,

у леса там карауля;

Пустые цепенеют поля, только птицами

посещаемые.

Но на южном склоне голубой созревает

виноград,

Пыл и утешение тайное прячет его благословенное

лоно.

Скоро всё, что ныне в стоит, в соку

зелёным шумя,

Бледнея, замёрзнув уйдёт в снега

и туман;

Лишь вино подогретое на столе,

и яблоко, что смеётся,

Будет ещё летом и блеском солнечного

дня пылать.

Также стареющий разум наш ценится

в медлительной зиме,

И тёплому жару вина благодарны

воспоминания,

И сияющему дню, унесённому празднику

и радости,

Что в молчаливом танце несутся

сквозь сердце.

//В эти дни между летом и осенью, что я так любил ещё с детства, возвращаются все впечатления от нежных голосов природы, всё любопытство к мимолётным играм красок, всё охотничье подслушивание и подглядывание крошечных событий: как досрочно увядший лист винограда поворачивается на солнце и свёртывается трубочкой, как маленькие жёлто золотые паучки, паря на их нитях, падают с деревьев мягко, как пух; как ящерица отдыхает на камне, нагретом солнцем и становится совсем плоской, чтобы полностью насладиться лучами, или как бледно красная роза, распускается, и после безмолвного падения освобождённая от

ноши, маленькая ветка облегчённо слегка подскакивает. Это всё потом мне рассказывает с остротой и важностью, что и прежде существовали для моего мальчишеского разума, и тысячи картин, из моих долгих прошедших летних дней оживут во мне опять и явятся светлыми или дышащими на своенравно играющей доске воспоминаний: часы детства с сачком для бабочек и ботанической банкой, прогулки с родителями и васильки на соломенной шляпе моей сестры, экскурсионное дни с видом с головокружительных мостов на бушующие горные речки, на недосягаемые и забрызганные части подводных скал, на качающиеся гвоздики-травянки, на бледно розовые цветущие олеандры на каменных стенах итальянских вилл, голубоватая мгла над заросшей пустошью в Шварцвальде, садовые ограды на Бодензее, свисают над мягко шепчущей водой их ветки, в разрушенные зеркала глади, рассматривая гортензии и герани. Это будут разнообразные картины, у них у всех есть общее: приглушённый жар, аромат созревания чего-то полуденного чего-то нежного от пуха персиков, чего-то от полусознательной тоски прекрасной женщины на вершине её зрелости.

Когда идёшь теперь сквозь деревню, и ландшафт находишь в крестьянских садах между пылающими настурциями, голубыми и красно-фиолетовыми астрами, что цветут, под коралловыми фуксиями лежит земля, полная сладко красными опавшими цветами. Находишь в побегах винограда, на некоторых листах уже тона осенних красок, того металлического, бронзово-коричневого, матового сверкания и ещё наполовину зелёного винограда видишь первые голубые ягоды, некоторые уже тёмно-голубые и сладкие на вкус, когда их пробуешь. В лесах звенит из благородной синеватой зелени акации что-то тут и там, словно сигнал рога,

жёлто-золотые пятнышки увядшей ветки, и с каштанов спешит упасть зелёный колючий плод. Тяжело открываются жёсткие зелёные скорлупки, колючки кажутся эластичными и проникают сквозь кожу в один момент. Ими маленький крепкий плод обороняется от того, что угрожает его жизни. И известно, что он имеет консистенцию полу ореха, горького на вкус.

(Из "Между осенью и летом", 1930)

НАЧАЛО ОСЕНИ

Сыпет осень белый туман предо мной,

Этого не может быть летом!

Вечер манит малиновым светом

Меня из ранней прохлады домой.

Пустеют деревья в саду за оградой,

Лишь виноград ещё дикий пылает,

Но отцветёт он скоро с домом рядом,

Нет, лето таким не бывает.

Чем радует юное время меня,

Это старым радостным светом,

Но сверх ничему не радуюсь я -

Этого не может быть летом.

О, чудесный жар любви,

Что сквозь годы труда и восхищения,

В моей всегда зажигался крови -

О, любовь, ты также лишишься цветения?

НАЧАЛО ОСЕНИ

В то время как перед окнами ложится чёрная дождливая ночь, стуча с постоянным ритмом по крыше, я утешаю моё недовольное сердце красочными, манящими думами о чисто светлой голубизне на ясном золотом небе, о серебристом раннем тумане, о синих сливах и винограде,о красных яблоках и жёлто-золотой тыкве, об осенних красочных лесах, о церковном вине, о праздничном сборе винограда. Я приношу себе книгу Мёрике и читаю его

мягкие, лечащие "Сентябрьские утра":

Ещё покоится мир в тумане,

Ещё спят леса и луга:

Скоро увидишь падёт вдаль без обмана,

С голубых небес беспрестанно,

Сильный мир, приглушённый внезапно,

Плывёт в тёмном золоте издалека.

Тихо читаю я стихи мастера, что лежат передо мной, и они проникают в меня, как медленно проглоченное светлое старое вино. Они прекрасны и они делают мне приятной и осень, что они живописуют, что-то прекрасное, нежное насыщенное, - но я не радуюсь им. Осень - единственное время года, которому я никогда не радуюсь.

Она уже здесь. Это больше не лето. Поля пусты. На альпийском лугу лёгкий, холодный, металлический аромат, ночи уже прохладны, а утра туманны, и вчера было то, что я на прекрасной, радостной горной прогулке нашёл первый безвременник на крутом травяном откосе. С тех пор я ясно увидел, что мой летний задор разрушился; и что есть для меня прекраснейшее в беге года, опять вдруг проходит. \...\. Мимо, мимо! Пара холодных ночей, пара дождливых дней, пара густого утреннего тумана, и вдруг земля получает осенние краски. Воздух стал более хрупкий и прозрачней, синева неба стала светлей. Стаи птиц шумят над голыми полями и снаряжаются к странствию. Утром первый спелый плод лежит в мокрой траве, и ветви покрыты нежной сверкающей пряжей маленьких поздних паучков. Скоро закончатся и вечера в лодке, обеды в саду, утра в лесу и озёрные ночи! И снаружи всю неприветливую ночь струится тягучий дождь, холодный и неумолимый. Каждый год одна и та же песня об осени, о необходимости старения, об обязанности умереть. Угрюмо, с проклятием на губах закрываю я окно, зажигаю сигарету, и. замерзая, хожу по комнате взад и вперёд. Как каждый год в это время, поднимаются во мне опять заманчивые планы путешествий. Почему не осенью вытекают, а зимой сокращаются, всё же есть на свете тёплые страны, железная дорога и корабли. Задумчиво приношу я карту Италии, ищу Гардазее и Ривьеру, Неаполь, Корсику и Сицилию. Осталось провести тут время до Рождества! Солнечные скалистые дороги вдоль берега синего моря, тёплые часы на южно-итальянском побережье в пароходах и в лодках рыбаков, серьёзные верхушки пальм, что покоятся в глубокой полуденной голубизне. Было бы не плохо каждый раз перед осенью несколько миль проехать на юг, и потом, сильно загоревшим, зимой вернуться в середине зимы к уюту родного очага. Географическая карта тут кишит прекрасно звучащими названиями, чудесно расположенными городами и деревнями, которых я ещё не знаю, и, которые обещают мне дни хорошей жизни и наслаждения, и все путешествия будут, как скоро я измерю их на маленьком, познавательном глобусе. Может быть сумел бы я, следуя за теплом, сделать ещё одну остановку в Африке, предпринять турне на верблюдах в Констанцу и Бискру. Слушать музыку негров, пить турецкий кофе у задрапированных бедуинов и созерцать арабских женщин?

Как прекрасно наполнять такими планами пустой вечер! Одна географическая карта, пара старых путеводителей и карандаш, и я могу убить время, прогнать досаду и наполнить себя фантастическими, чистыми представлениями!

Как каждый год в это время я ищу карты тёплой праздничной местности, изучаю корабельные курсы и поездки. И, как каждый раз, остаюсь я здесь и никуда не еду. Что меня здесь держит, так это особенное стыдливое чувство. Мне кажется, неправильно, убегать в эти шероховатые дни, после того, как я прекрасно наслаждался. Может быть, это только умеренные, законные надобности природы, что она через месяцы тепла, красок. Изобилия и удивления, красоты и сильных впечатлений устаёт и требует отдыха, прохлады и ограничения. Ныне не один раз весь год лето и мы хотим без нужды его искусственно продлить.

Пара нерешительных и нерадостных дней, все аргументы потом стали привычны, и осень становится мне милей. Как я мог думать, чтобы покинуть здесь многие дела многие дела, которые мне любы, и которым я обязан "спасибо" сказать, при прощании. Последние садовые радости, последние луговые цветы, ласточки под моей крышей, последние, разлетающиеся над землёй густо окрашенные бабочки. Обращает на себя внимания каждая отдельно, и боится, что она могла бы быть последней в своём роде. Мне милы также наши маленькие старомодные пароходы,- моя единственна я связь с миром, они скоро станут совсем редки. До октября прошёл здесь только один из них, и глубокой зимой, останутся также иногда. Они все: ласточки и полевые цветы и пароход, милы мне, и это лето принесло мне много радости; я мог бы их всех удержать ещё немного, и ещё раз иметь на это собственное право, прежде, чем они уйдут прочь. Что за дурак я был, как много летних часов, я несмотря ни на что, просидел в комнате у стола с книгами, как много вечеров и ранних утренних часов упустил! Аде тоже её недружественные дни кажутся сейчас прекраснее и изысканнее, чем другие!

К прощанию приходит что-то новое к его чести, и это досадную будущую осень принесло лето: серебристые вуали тумана, коричневые и красные смеющиеся цвета в листве, спелые гроздья винограда, полные фруктов корзины, начинающиеся вечерние беседы в доме при свете ламп, далёкие, чудесные, волнующие великолепные штормовые дни на озере, звенящие ветерки, и все молчащие прежде создания получают голоса. Теперь приходит также, как повседневное наслаждение каждым полднем наблюдение за игрой солнца с туманом, это мутное борющиеся " Туда" и "Сюда" и торжественное великолепие победы света. И когда приходят октябрь и сбор винограда, не хотим мы раскаиваться ни в одном дне, ни в одном талере, и благодарно при большой кружке многих, незаслуженных радостей и непринуждённых найденных удовольствий, вспомним, что принёс нам старый год. (1905)

2СЕНТЯБРЬ (1907)

Хочу всюду быть в осенние дни.

Астры, также и георгины

В саду цветут с радостной миной,

Но сердечную боль приносят они.

Видят во сне ныне вечерние горы,

Золото-красно с голубым в единении,

Как, если бы в земном отдалении,

Блеск и восторг появятся скоро.

Украшаются также и сны мои,

Звенят юные напевы любовно,

Увенчивая езду на родину словно,

И тихо, торжественно смотрят они.

Но разум знает мой в глубине:

От солнечных дней жизни моей

Одна ускользает в метании теней,

И утром сегодня она уж во мне.

ПОЛДЕНЬ В СЕНТЯБРЕ

Голубой день держит привал

Для часа, что вышиной означен.

Каждый кустик его светом охвачен,

Словно он сон показал:

Чтобы мир, не имея тени,

В голубизне и золоте качался,

В чистом запахе покоя помещался,

Когда тень падёт на эту картину, синея!

Едва ты подумал сейчас,

что тот час золотой,

Из лёгкого сна пробудясь,

Он уж бледнеет, тихо смеясь,

И кружась, холодеет солнце с тобой.

Но осеннее утро, как сокровище, так прозрачно светло и нежно голубое! В Тюбингене,

когда я только мог, в это время ездил верхом. Это здесь не принято, но прекрасно тем ни менее. Еловый лес, ароматный, чёрно-голубой, обрамлённый венком из кустарника,

блистал всеми осенними красками. При этом я слышу речную плотину, что шумит поблизости. Этими тихими ясными утренними часами, которые я один имею, наслаждаюсь я каждый день, как дорогим подарком. Если Ты тут ждёшь, пошли бы мы теперь друг с другом через сад, в гору, к опушке леса, где обозрима вся долина.

Вообще,- если Ты ждёшь!

(ИЗ "Обмена письмами), 1907

Уже с приходом сентября начались опять туманные утра. Впервые дни ограничены, делаясь печальными и мрачными, в то время как свежи ещё в памяти светлая синева и красно-бурый цвет высокого летнего утра. Они казались холодными, равнодушными, безрадостными, досрочно осенними, и пробуждали те первые наполовину неприятные, наполовину тоскливые тоскливые мысли у комнатного очага, свет лампы, закопчённая лежанка, печёные яблоки, край паутины, которая каждый год приходит слишком рано и первые осенние зрители, раньше радостные и красочные недели сбора фруктов и винограда, они опять рассеивают и превращают задумчиво в согревающий урожай и чувство покоя. Ныне привыкли уж к озёрному туману принимаем его как само собой разумеющееся, что солнце нельзя увидеть и получить до полудня. И кто глазами наслаждался этим предобеденным временем, благодарен и и внимателен, к его нежной, закрытой вуалью игрой света, его металлу и стеклу, вспоминающий краски озера, их непредсказуемые обманы, которые являются, как чудо и сказка и навевают фантастические сны. Озеро не большое на том берегу, оно расплывается в морской дали, в невероятной, серебристой дали. И опять на этой стороне видны очертания и краски, только на совсем маленьком расстоянии, а дальше, снаружи, всё в облачной дымке, аромат и влажный свет растворён в серости. Серьёзные, стоящие отдельно вокруг, характерные вершины тополей плавают вяло, как тусклые острова теней в туманном воздухе, скользят лодки призрачно в невероятной высоте над испаряющейся водой, из невидимых деревень и усадеб слышны приглушённые звуки лютни, звон колоколов, пение петухов, лай собак, сквозь влажную прохладу, ка из недостижимой далёкой местности на эту сторону.

ПЁСТРАЯ ЛИСТВА

Над деревом ещё золотое свечение,

Ещё стоят зелёные луга,

Лето спит во сне цветения,

И не метут ещё снега.

Осенняя листва пестро колышется,

И выглядит, почти как в мае -

Но снежный ветер утром сверху движется,

Мимо нас, задувая.

Насыщенный, тихий, пылающий октябрьский день. На холмах жёлто-золотыми красками сияли виноградники, леса играли нежными коричневыми металлическими цветами увядания листвы, в крестьянских садах цвели астры всех сортов и цветов: белые, фиолетовые, простые и махровые. Было радостью брести сквозь деревни. Я делал это рука об руку с моим тогдашним сокровищем, пара незабываемых, блаженных долгих дней.

Вокруг пахло зрелым виноградом и молодым вином. Каждый человек находился снаружи с чтением или виноградном прессе; на крутом винограднике я видел работающих женщин и девушек в цветастых юбках и в белых или красных головных платках. Старики сидели перед домами, грелись на солнце, потирали коричневые сморщенные руки и хвалили прекрасную осень.

Конечно, в старые времена осень была совсем другая. Тогда слушали только семидесятилетних. Они говорили о сказочных прошедших годах, когда вино было таким обильным, таким медово сладким, каким в наше время никогда не было. Старики остались говорить в тишине наполовину от нас удаляясь. Когда мы станем семидесятилетними или восьмидесятилетними, мы также будем говорить о некоторых прошедших годах. Мы будем смотреть в несказанно изысканное золото недостижимых далей и будем смешивать в наших воспоминаниях нашу благодарность и наши стариковские страдания, и нашу всю тоску по юности.

(Из "Лётчик", 1905)

ВЗГЛЯД НА ИТАЛИЮ

Над морем и за горами румяными,

Лежит Италия, моей юности заветная земля.

Моих мечтаний Родина интимная..

Красные деревья об осени толкуют.

И в начинающейся осени

Жизни моей сижу я один,

Глядя в мира жёсткие прекрасные глаза,

Цвета любви я выбираю и пишу её,

Ту, что часто мне лгала,

И кого люблю всё ещё я беззаветно.

Одиночество и любовь,

Любовь с невыполнимой страстью -

Матери каждого искусства:

И в осень моей жизни до сих пор

Они ведут меня за руки,

И песни их заветные,

Волшебный блеск над морем и горами,

И прощающийся мир - прекрасны.

Осень всегда прекрасна, но она всегда печальная и удручающая, И, когда начинаются туманы,или череда поздних летних гроз завершились окончательно, и тогда приходят не обязательные для нас старые и уже не бодрые люди момента, которых холодные ночи, тяжесть в теле и страх перед грядущими холодными и мрачными месяцами делают не творческими.

Между летом и зимой в сентябре и октябре начинаю я водолечение, потому что оно для меня легче, чем в другое время года. Я ищу тогда спокойное и дружественное место, где тёплые серные источники, приветливый ландшафт, хороший врач и старые приятные отели на водах.

Это место купания для меня на лимане. Там в тихой, старой квартире на лимане люди моего сорта хорошо заканчивали осень.

( Ответ на опрос : Какое ваше любимое место для осенних каникул?" Новая цюрихская газета)

МАГИЯ КРАСОК

Там и напротив Бога дыхание,

Небо сверху и снизу,

Тысячу песен поёт сияние,

Бог и мир одеты в пёструю ризу.

Белое к чёрному, тепло к холодам,

Чувствуется что-то новое всегда,

И хаотичное движение нам

Объясняет радугу всегда.

Так бродит всюду наша душа

В родниках и блаженстве тысячу раз,

Божий свет лечит, творит не спеша,

И мы хвалим Его, как солнце сейчас.

Зеркало реки мерцало синевой, золотом и белизной сквозь почти опавшие клёны и акации уличных аллей, грело мягкое октябрьское солнце. Высокое небо было светло-голубым и без облачным. Это был один из чистых приветливых осенних дней. В которых вся красота прошедшего лета, как улыбающиеся воспоминания без горя, наполненные мягким воздухом у тех детей, что забывают время года и думают, что они должны искать цветы за которыми наблюдают старые люди с умными глазами перед окнами или на скамейках перед домом на воздухе, потому что им кажется, что приветливые воспоминания летали перед ними не только прошедшего года но явно всей их жизни сквозь ясную голубизну. Но юноши, как хорошие малыши хвалят день в силу своего дара и темперамента через жертву питью и жертву сражению, через пение или танец, благодаря пьянке, через великолепную потасовку, так как кругом испечённые свежие фруктовые пироги, стоит молодой сидр или вино, бродящие в подвале, и празднует перед трактирами скрипка или гармоника. И на липовой площадке приглашают к танцу, пению песен и любовным играм последние прекрасные дни года.

(Из "Наше колесо", 1903)

На час я уже убежал от дома, от холодной затенённой комнаты, где на полу лежит мой большой чемодан для путешествий, что уже на три четверти заполнен книгами, письменными принадлежностями, обувью, бельём, письменной корреспонденцией; ибо наступила осень, и я, как каждый год начинаю процесс бегства от зимы не на юг, к тёплому солнцу, а на север, к домам, где найдутся тёплые очаги и тёплые ванны, где хотя есть туман и снег, и другое зло, но там живут дружелюбные люди, исполняющие Моцарта и Шуберта, а также другие любимые вещи.

О, как быстро это всё опять пришло с осенью! Этот год бесподобен своим поздним летом, и казалось, что лето никогда не кончится, день за днём ждали после видимых надёжных признаков - дождя, ветра тумана, но дни один за другим поднимались из озёрной долины ясные, золотые тёплые; только ушло солнце, и не пришла больше идея подниматься на те же самые горы, как делало это летнее солнце, но его точка восхода была далеко отодвинута, напротив Комом, но всё это замечали, когда пересчитывали и контролировали. Дни сами были, словно один из других солнечных дней, сильно освещённые утра, жаркие полдни и пылающие вечера, красочно гаснущие. И ныне, после совсем короткой перемены погоды, длились обнажённые два дня, всё же осень подкралась внезапно, и ныне полдень может быть ещё тёплым, а вечера лучиться золотом, но это больше не длинное лето, это смерть и прощание веет в воздухе.

Простившись, потому что хочу на месяц уехать, плёлся я неспешно через лес. Издалека это лес кажется ещё совсем зелёным, но вблизи видно, что он состарился и близок к смерти; листва каштанов сухо хрустит, и всё желтеет, хотя нежно играющая листва акаций ещё смотрится, как влажные, прохладные части леса, и ущелья ещё голубоваты в глубине, повсюду уже просветы, от увядающих ветвей, чьи ярко золотые листики мерцают отдельно и при каждом вздохе начинают струится вниз.

Здесь, у могилы, где увядшая листва уже собрана в кучи, хотя по углам её ещё кажется много, здесь прошлой весной, перед пасхой, я нашёл первые двухцветные медуницы, а также нашёл большие поляны, полные лесных анемонов; как всё пахло тогда влажно и травянисто, как бродило это в дереве, как капало и прорастало во мху! И теперь всё сухо и мертво, цепенеет в увядшей, деревянистой траве , и увядшая сухая ежевика бряцает друг о друга, тонко и хрупко, когда поднимается ветер. Только свистят кругом в деревьях сони-толчки, которые замолкают на зиму.

(Из "Осень- природа и литература", 1926)

СЕНТЯБРЬ

Нежное золото в озере и плавнях!

Кто в дни тёплые эти

Глазами умными глядит благодарно,

Может это в сердце принести на рассвете.

ОКТЯБРЬ

Из ракетницы здесь стреляют бездумно,

Бежит из давильни молодое вино,

Но тишиной утешится им не дано,

И старики наслаждаются им без шума.

НОЯБРЬ

Смотри, как в лесу печально,

Лист за листом опадает фатально,

И приказывает твоя жена

Угля и дров принести сполна.

ЕСЛИ ПРОЙДЕН ПИК ЛЕТА

Когда пройдена лета вершина,

На кустах вьётся белых нитей немало,

На тропе тяжело маргариткам пыльным

Загорелыми звёздами стоять устало,

Осень последние косы в поле застала,

Наступает усталость и смерти желание,

Глубокое над всеми молчание,

Хочет природа после жизни короткой,

Ничего не делая, покоится кротко.

3ПРОГУЛКА ПО КОМНАТЕ

Странно, тревожно, когда проходит прекраснейшее пылающее лето, но вдруг тут появляется мгновение, когда, едва не замерзая, сидит в твоей комнате, что-то, что тебя изумляет, прислушивается к дождю снаружи, окружённый серым, слабым, холодным, лишённым лучей светом, это оно слишком хорошо знает. Как раз вчера вечером был ещё другой мир и воздух, около нас качался здесь тёплый розовый свет над мягкой, покрытой вечерними облаками, равниной, пел глубокую жужжащую песню лета над лугами и виноградниками - и вдруг просыпаешься ты после тяжёлой ночи, не просыпаясь до этого ни разу, моргаешь удивляешься серому вялому дню, слушаешь холодный непрекращающийся дождь, бьющий перед окном по листьям, и понимаешь: это - осень, теперь скоро придёт зима. Начинается новое время, другая жизнь, жизнь в комнатах при свете ламп, с книгами, изредка с музыкой, жизнь, что также имеет свою красоту и задумчивость, только только тяжёлый и безрадостный переход начинается с замерзания и с грустью необходимости внутренней защиты.

Моя комната преобразована моими рисунками. Это было воздушное убежище покоя для часов моей работы в некоторые месяцы, с открытыми дверями и окнами, сквозь которые проходил ветер, запах деревьев и лунный свет., я был в этой комнате только гостем, с редким покоем и чтением, собственная жизнь здесь не играла; но она была снаружи, в лесу, у озера, на зелёных холмах, с рисунками прогулками, пешей ходьбой, в лёгкой беззаботной одежде, в тонкой льняной куртке, с открытой рубашкой. И теперь эта комната стала вдруг опять важной: Родина или тюрьма, избежавшая задержки.

Когда один раз исполнился переход, и зажжена не кончающаяся печь, когда внутри покоряешься этому и опять привыкаешь быть запертым в бытие и вести комнатную жизнь,

то можно опять быть со всеми милым. На взгляд это не мило, я слоняюсь от окна к окну. Смотрю на горы, ( на них ещё вчера лежал ясный лунный свет), закутанные в облака, смотрю и слушаю холодный дождь, падающий в листву, хожу туда и обратно, замерзаю и чувствую тем не менее тёплую и крепкую одежду на себе, которую натянул, как тягостную. Ах, где времена, когда я сидел пол ночи в рубашке без пиджака на террасе или в лесу под высокими, нежными, качающимися деревьями!

А ныне пришло такое время опять приучать себе к своей комнате, рассматривать облака и дождь снаружи, как мелочь, а комнату, как главное. Я утром буду топить, может быть, ещё сегодня, в этом нуждаются многочисленные, надоедливые, скучные, враждебные запреты. Зажечь печку длительного действия, было бы большой уступкой погоде, полным неприятием ухода, и это обозначает слишком раннее наступление снежной зимы. Для этого ещё не время.

Я хочу пока обойтись наклонами, с растиранием рук и маленькими гимнастическими упражнениями. И тут мне приходит на ум, что я владею ещё маленькой керосиновой печкой, круглым закопчённым жестяным чайником, который я должен мобильно искать. Это неприятно, что вещь будет закопчена и засмолена и сухое масло к ней приклеено, до того, как она снова будет установлена опять и наполнена принесённым огнём, будут досада, вонь и замазанные пальцы. Ну, это будет так, как должно быть, и это случится завтра или ещё к концу сегодняшнего дня, если холод не ослабеет. Но прежде, чем я пройду эту процедуру, я замёрзну, но ещё охотнее брожу я по комнате, смотрю в окно, двигаю книги, листаю акварели в моей летней папке. И постепенно становится ясно, что я в эти последние месяцы, в сущности, очень мало рассматривал мою старую комнату и почти забыл, как она выглядит. Но ныне я осматриваю её, и должен сделать её опять уютной и дружелюбной.

Кажется хорошо, что все мгновения были тут временные и неправильно прожиты. Это нависает в углах комнаты сверху, над старым зеркалом, над книжными шкафами, некоторые из них большие с тёмной пылью, затянутые паутиной, которая при случае должна быть удалена. Пыль лежит на столах и стульях, и лежат вокруг вещи, которые в какое-то мгновение были отложены в сторону, но потом никогда не убраны. Лежат вокруг также папки с эскизами и рисунками, и картон, и кучи писем, стоят бутылочки с клеем, с чернилами для рисования, с фиксаторами, пустые сигаретные пачки, забытые картонные суперобложки прочитанных книг. Только позади этого слоя беспорядка я постепенно опять узнаю старую комнату и старые вещи, и значение всего добытого и вызывающего внимание.

В тёмной высоте, между двумя окнами висит маленькая старо- итальянская мадонна, которую я купил прежде, много лет назад, при поездке в Брешию у старьёвщика и некоторые другие экземпляры, что сопровождают меня давно во время перемен моей жизни. Они, старые книги, и большой письменный стол, и использованные старые устройства. Другая мебель принадлежит хозяйке дома. Она также через десять лет мне стала близка и смотрит постепенно на старое бытие. Маленький стульчик , стоящий у письменного стола покрыт зелёным штофом, становятся видны пояса и уютное канапе, что стало каким-то жёстким и дырявым. На стенах висят мои акварели, между ними голова Эль-Греко, прекрасный портрет юного Новалиса, портрет одиннадцатилетнего Моцарта. На библиотечной скамеечке стоит большой роковой ящик с сигарами, ещё наполовину полный, это был удобный случай дешёвый покупки, и они оказались непригодны, я при этом свалился, и они будут использованы теперь почтальоном, и иногда хоть раз падает здесь посетитель, который берёт одну из ящика и и незаметно кладёт её во время обсуждения в пепельницу.

Но это также милые и достойные любви вещи в этой комнате, это всякая всячина, собранная годами, ставшая для меня ценной. На карнизе загадочно стоит сказочный зверь из штофа, зверь наполовину косуля с растерянным сказочным взглядом. Это работа Саши, художницы, что несколько лет назад выставляла в одном швейцарском городе одновременно со мной много маленьких работ, и, когда после окончания выставки оказалось, что мы ничего не продали, мы совершили маленький обмен, она получила мою маленькую живописную картину, а я от неё - тихую маленькую газель или косулю, или, можно сказать, то, что мне очень любо. Она служит мне с тех пор единственным домашним животным, заменяя лошадь, собаку и кошку. Также есть тут память об Индии, прежде всего, маленький, ярко расписанный деревянный божок и крошечный, играющий на флейте Кришна, из жёлтой бронзы, что исполнял в некоторые дождливые зимние вечера индийскую музыку и помогал мне тяжёлую жизнь снаружи не принимать всерьёз, как этого заслуживают мимолётные явления мира. В отдалении стоит что-то взятое напрокат, маленькая странная святыня из Цейлона, большой старый экземпляр тоже из бронзы. Это кабан, и этот бронзовый кабан делал то же самое, что в примитивном маленьком храме на Цейлоне, где он стоял, служил, как сказано в Ветхом завете, козлом отпущения. В этого кабана изгонялись грехи, болезни, злые демоны общины один раз в году. Он носит с собой проклятия многих, он жертвовал собой для многих. Я думаю, когда я на него смотрел, то видел не много Индии, не много старых культов, не курьёзы, не символ, он для меня брат тоже отмеченный, как пара провидцев, дураков, поэтов, которые в своей душе отмечены и несут проклятия алтаря времени, в то время как их современники танцуют и читают газеты. Кабан тоже моя любимая вещь.

На разобранном канапе лежит много подушек, и одна из них относится к вещам, которые мне дороги. Ту вышита на чёрной основе картина в светлых тонах: Тамино и Помина, как они идут сквозь пламя огненного испытания, Тамино держится изящно и высоко, у него во рту волшебная флейта. Это вышивала женщина, которая прежде меня любила и она мне оставила прекрасную подушку с прелестной аллегорией, и это значит для меня так много, как если бы я имел в душе маленькое владение.

Из многих вещей, доставленных мне в последнее время, я особенно ценю прекрасную стеклянную вазу в форме старинного бокала, подарок моей подруги. Чаще всего в этом прозрачном бокале стояла пара отдельных цветов: цинний или гвоздик, или маленькие полевые цветы. Когда я впервые увидел этот подаренный бокал, там стоял букет светло-голубого шпорника. Я вспоминал, как тонкая воздушная неземная голубизна веяла над блестящим стеклом. Там было лучащиеся лето и шло рядом вдоль лесов и виноградников, что едва отцвели, и висело над нами голубое, как шпорник, небо.

Становится слишком холодно, и прибывает дождь. Дождь падает в цветы, в голубой виноград, в изменившие окраску леса. Я должен подняться на чердак и поискать керосиновую печку и преклонить колени перед этим маленьким отвратительным идолом и польстить ему, может быть при этом он опять зажжётся и даст тепло. Маленькие цветочные вазы пусты. Ах, как по-летнему синие были эти цветы! (1928).

КЛИНГЗОР ПИРУЕТ В ОСЕННЕМ САДУ

Ночью в продуваемой роще пьяный сижу

У поющих веток, что осень изгрызла:

И, ворча, убегает в подвал хозяин,

Чтоб наполнить мою пустую бутылку.

Завтра, завтра зарубит бледная смерть,

Косой дребезжащей мою красную плоть,

Давно уже в засаде она.

Знаю, лежит мой яростный враг.

Над ней, издеваясь, пою я пол ночи,

Пьяную песню лепечу в усталом лесу,

Её угрозам смеются

Моя песня и мой пьяный мозг.

Много выстрадал я, бродяга, на дальней дороге,

Ныне вечером сижу, пью, ожидая робко,

Серпа, что сверкнёт,

Мою голову от тела отделит.

Витценау 8 сентября

Ненадёжный ветреный день с мимолётными солнечными бликами. Я вёл лодку напротив Бюргерштока. На той стороне озера, около берега, загоралось странное, нежное, холодное бегство красок, совсем, как светлая сталь при остывании: красно-голубым, красно-коричневым, жёлтым, белым. С половины высоты горы посыпался вниз звон коровьих колокольчиков. Прекрасные, волнистые, завивающиеся ковры стояли, светло-зелёные, в голубом небе и показывали тот несказанно печально-холодный цвет, что никогда не виден при возникновении, и каждый год напоминает нам о себе опять внезапно какой-то час, и нам вспоминаются имя дорогого умершего, о больших переменах, что повод для неуверенности, на этом мы строим, о смерти, о бесчисленных, многотрудных дорогах, которые мы прошли бесполезным образом.

Я грёб, чтобы наблюдать оттенки в бухте озера, чтобы моя память обогатилась картинами некоторых смешанных красок, преломлением света, некоторых серебристых оттенков. Я грёб, и одна рифма прохладно, радостно эластично звенела в ухе, одно стихотворение стыло на губах, чтобы мне посмотреть новую красоту ещё чужих мне дорог, некоторые новые игры, и закончить находить какие-то осенние ковры, первых в этом году невозможно нежных, печальных посланцев.

Я повернулся, чтобы глаза долго покоились на движущейся воде, я наблюдал в воздухе напротив колодцев у стены верхнего строения солнечный луч, но моя мысль не следовала за ним с его неутомимым эластичным проникновением. Мои глаза видели лишь бледно-золотые

блики, что дрожат и угасают, моя мысль не участвовала в этом, она пребывала со мной над отвесным лесом, на том бледно-зелёном ковре. - Осень!

И, размышляя, на правильной ли я дороге, и мой безостановочный бег, приближает мои звёзды или отдаляет, и может ли он когда-нибудь привести к духовной высоте, и какая печаль этой осени меня не может больше коснуться.

Здесь в моих размышлениях был один момент, в чем у меня была бы сила и вся пелена высказанной жизни моей лежала бы, и все нити удовольствий, любви, тоски по родине и воспоминаний имел бы я цельнокроеные. Высшая точка, короткая спокойная передышка на высокой вершине за мной , а все отношения людей передо мной, лёгкая холодная даль безличной красоты абсолюта. Одно мгновение - один вдох!

Звуки колоколов скатывались вниз, я закрыл глаза и опускался, опускался с высоты, тяжёлая,телесная печаль получила надо мной власть. Я хотел избежать её, моя мысль ещё раз встала на дыбы, как истязаемый скакун, но я проиграл. И та тяжёлая, усталая печаль одолела меня, сгибала меня всё глубже и глубже, гасила все звёзды, терзала меня и праздновала все позорные триумфы позорных побед.

Ясно и близко, как сквозь внезапно разорванную оболочку, лежал светлый сад моих ранних воспоминаний перед моими глазами. И мои родители. И моё мальчишеское время, мои первое время любви, мои юные дружбы. В этот подавленный час они все беседовали со мной,

они все вели такие печально-чужие, прекрасные разговоры, вызывающие такую тоску по родине и серьёзно спрашивающие о шествии мёртвых, о которых мы не осушаем слёз, не возражающие против благодеяний. Я отослал их от себя, и они ушли, оставляя после себя мёртвое настоящее.

В то же время поднялось во мне терзающее настроение расставания с давящим, ослабляющим осенним чувством. Я видел позади себя отдельные немногие ещё свободные спокойные дни, город, и снова начинающаяся изнуряющая жизнь, ждущая меня, много людей, много книг, бесчисленные принуждения ко лжи, самообманы и зря потерянное время.

И вдруг вся моя юность запылала во мне с болезненной жизнерадостностью, я бросился к рулю и крейсировал вокруг большой бухты, вернулся к выступу Бюргерштока, к ковру, до Веггиса. Меня не удовлетворила неизбежная усталость, жадно и отчаянно заполнил я зияющую недостаточность, вмещая стремительной в единственный час радости, и смеясь расточая её. Озеро было для меня слишком пресное, горы слишком серые, небо слишком чужое. В Веггисе я купался плавал в озере, теснился в воде с двумя беднягами, глубоко дыша. Усталый, я лёг на спину, плывя совсем медленно, и висел около неба со ждущими глазами, неудовлетворённый, и мне это надоело. Я бы отдал свою жизнь ради избытка чувств и наслаждений, которых я жаждал.

И потом я поплыл назад и вошёл опять в лодку со всей глухой печалью осени, прощанием и внутренней неизвестностью.

С тех пор я стал спокойнее. Мой принцип победил, я ныне наслаждаюсь этой печалью и безысходностью, как я так же привык наслаждаться плохой погодой. У неё есть своя собственная сладость. Я беседовал с ней и играю на ней, как на арфе, настроенной на чёрный минор. Что я хочу, наконец, другого от этого дня, только настроения, своеобразного цвета, если, это счастье, одной песни?

(Из "Трудов и стихотворений Германа-подслушивателя, оставленного после себя",1900)

КОЛОСЬЯ В БУРЮ

О, как шторм ярится тёмный,

Мы робко гнёмся пред ним, огромным,

Мы к земле прижаты его силой ужасной,

И не спим, дрожа, всей ночью ненастной.

Если утром будем мы ещё живы,

О, как небо для нас рассветёт,

И тёплый воздух, и стада зазвонили.

И счастье над нами волнами бьёт.

ШТОРМ

На грозовом небе гнались рыхлые ленты облаков, серые и лиловые, и сильный ветер встретил меня, когда я ближайшим утром начал свою дальнюю поездку. Скоро я оказался наверху, на гребне холма, и смотрел на лежащие подо мной городок, замок, церковь и на маленькую лодочную пристань на побережье, узкую, игрушечную. Скрученные истории из времени моего раннего бытия пришли мне на ум и рассмешили меня. Я в этом нуждался, ибо, чем ближе я продвигался к цели своего путешествия, тем смущённее и мрачнее становилось мне, без того, что я любил, в сердце.

Ходьба в холодном свистящем воздухе была мне приятна. Я слушал неистовствующий ветер и смотрел, продвигаясь вперёд, на начало подъёма на гребень с захватывающим наслаждением, как и на ландшафт, что будет дальше и сильнее. От северного ветра здесь светилось небо, там на той стороне, свободно и долго виднелись голубоватые гряды холмов,

выстроенных в замечательном порядке.

Как бы то ни было, ветер усилился, прошёл выше меня. Он пел по-осеннему красиво со стонами и смехом, и фантастическими страданиями, намекая, что рядом было бы наше детство. Он кричал мне с высоты в ухо древние слова, как имена древних Богов. Он создаёт на всём небе сумасшедшие облачные башни, в параллельных линиях которых что-то укрощённое нехотя лежало, и внизу горы казались сгорбленными.

Буйство воздуха и взгляд, что дальше отклоняется от горной страны, тихая стеснительность и робость моей души. Что я шёл навстречу свиданию с моей юностью и ещё неизвестными волнениями, не было больше так важно, и я оживился, господствуя над дорогой и погодой.

Скоро, после полудня, я стоял, отдыхая, на самой высокой точке горной дороги, и мой взгляд, ошеломлённо ища что-то, летал над ужасающе расширившейся страной. Зелёные горы стояли тут далеко, больше удалена была голубая лесистая гора и жёлтые горные скалы, тысячу раз складчатые холмогорья позади высоких гор с крутыми каменными зубцами и бледными снежными пирамидами. У ног в долине, большое озеро, цвета морской волны, два одиноких мимолётных паруса, затем сгорбленные, скользящие вдоль зелёного и коричневого берега пылающие жёлтые виноградники, красочные леса, блестящее шоссе, крестьянские деревни в плодовых деревьях, голые рыбацкие деревни, светлые и тёмные громоздящиеся города с башнями. И над всем коричневатые облака, несущиеся между кусками голубого ясного, зелено-голубого и опалового просвечивающегося неба, с нарисованными лучами солнца веерообразными облаками. Все движется и так же, как текущие горные гряды, не равномерно освещённые вершины Альп, крутые, изменчивые и прыгающие.

Мои чувства и желания летели также со штормом и гонкой облаков, бурно и ликующе над ширью, далёкими снежными зубцами, мимолётно обнимая светло-зелёные бухты озера, и отдыхая. Старые созвучные чувства, завиваясь, меняясь бежали, цветные, как тени облаков

над моей душой ощущением печали об упущениях и краткостью жизни, полнотой мира, безродностью и поисками родины, меняясь с утекающим чувством, полным отрывом от пространства и времени. Медленно текли волны, не пели и не пенились больше, и моё сердце утихло и бесстрастно успокоилось, словно птица на большой высоте.

Тут я увидел с улыбкой опять вернувшиеся тепло, повороты дороги, верхушки лесных деревьев и башни церквей в интимной близости; страна моих прекрасных юных лет смотрела на меня не изменившимися старыми глазами. Как солдат бегло просматривает географическую карту похода перед ним, отыскивая и перелистывая, согретый растроганностью и чувством защищённости, оставил я в красочном осеннем ландшафте истории многих чудесных сумасбродств, и уже почти, как сказание, преображённую историю бывшей любви.

4ГОНИМЫЕ ЛИСТЬЯ

Передо мной гонимый

Вьётся увядший лист.

Юность, любовь, бегут мимо,

Его время к концу летит.

Лист блуждает, не зная пути,

Куда его гонит ветер,

Держит лес, гниль и тишь на свете...

Куда моя дорога летит?

ЗАПАХ ОСЕНИ

Опять лето оставило нас,

Умерло в поздней грозе.

Дождь шумит терпеливо сейчас,

И робкий горький запах леса везде.

В блёклой траве время осени стынет,

И гриб прорастает сквозь толчею.

Необъятной вчера была наша долина,

Но светло кутает она ширь свою.

Сузится и запахнет робко и горько

Этот мир, отворачиваясь от света.

Не для поздней грозы вооружились немного,

Жизни летний сон кончается это.

Ах, я нюхаю что-то, что приносит мне радость. Влажный, полновесный, животворный приглушённый чем-то запах уведомляет меня о грибах, о боровиках, которые здесь находят не слишком часто, ибо Тессинер очень охотно ест боровики ( в ризотто они особенно вкусны) и ищет их с ведром. Как раз я встретил одного, хитрого, ожидающего натянутого, прошедшего мимо сквозь деревья, с острым взглядом в землю, с лёгким прутиком, что указывают ему нужное место, как ему кажется, отметает в сторону сухую листву. Но этот милый боровик с очень круглой головой никак не находился, тот, что принадлежит мне; сегодня вечером он будет съеден.

(Из "Осень - природа и литература", 1926).

На меня обрушился опять сияющий осенний день, на плоскую крышу дома из каретного сарая попала пустельга, у неё были обрезаны крылья, латунная ножная цепочка перетёрта, и узкий мрачный сарай покинут. Теперь она спокойно сидела напротив дома на яблоне, и целая дюжина людей стояла на улице, смотрела наверх, беседовала и делала предположения. Тут был плут, особенно стеснённый, ему было не по себе, с Брози и со мной, так как мы стояли тут, и, как другие люди, рассматривали птицу, что сидела тихо на дереве и смело и остро смотрела вниз. "Она не вернётся назад" - крикнул один. Но слуга Готтлиб сказал: Когда бы она могла летать, он давно бы уже была над горой и долиной". Пустельга (сокол) пробовала отцепить когти от ветки с помощью его большого крыла; мы были ужасно возбуждены, и я не знал, что бы меня больше обрадовало: если её поймают, или, если она спасётся. Наконец один хозяин Готтлиба сам поднялся на плоскую террасу наверх и протянул руку своей пустельге (соколу). Тут птица оставила ветку качаться, начала сильно махать крылом. Тут у нас, мальчиков, так сильно забилось сердце, что мы едва могли дышать. Мы оцепенели, очарованные прекрасно, бьющей крыльями птицей, и потом наступил великолепный момент,

когда птица сделала пару больших толчков, поняла, что она ещё может летать, поднялась в воздух и медленно и гордо большим кругом летела всё выше и выше и тихо исчезла в мерцающем небе. Но мы, словно дано прошедшие люди, стояли тут ещё долго, всё время вытягивая головы кверху, осматривали вокруг небо, и тут Брози закричал вдруг высоко и радостно в воздух: "Лети, лети, теперь ты опять свободна".

(Из детских времён, 1903)

ОСЕНЬ 1919

Ваша птица в кустах,

Словно пение колышется,

Вдоль коричневого леса движется.

Ваша птица торопит вас!

Придёт скоро дующий ветер,

Скосит смерть всё на свете,

Скоро серый призрак придёт, смеясь,

Что наше сердце замерзает,

И сад всю роскошь сейчас,

И жизнь весь блеск свой теряет.

Вместе, милая птица,

Братишка родной.

Просит нас петь и веселиться,

Мы пылью скоро станем с тобой.

Это было прощание, была осень, это была судьба, поэтому летние розы пахли так зрело и полно.

(Из : "Степного волка", 1927)

ОСЕННИЙ ДОЖДЬ

Я люблю, когда дождь снаружи

Сквозь мокрые ветки проносится,

И ветер хлещет упрямо по лужам

И по осенним садам проносится.

Я люблю ночей тяжёлых покой,

Когда над вселенною тёмной

Чёрная Богиня правой рукой

Рог изобилия держит упорно.

Когда колеблется тихое пение,

Словно молитва робкая,

И что-то о будущих построениях

В моей душе держится стойко.

Ещё люблю я приносить

Мрачные заботы будней к себе; -

Я их так хочу подавить

И победителем быть в борьбе.

Очень сильный идёт дождь, и кажется водосточный жёлоб напротив запер себя, там падает без остановки с прекрасной высоты маленький усердный водопад вниз на мощённую площадь. При таком водопаде с крыши, мы, дети испытывали зонтики наших мам и тёток запрещённым образом., это была прекрасная игра.

Прислонившись к окну, где при лучшей погоде кормились бы воробьи и зяблики, смотрю я на бесконечный, уверенный поток небесной воды. Я думаю, если бы нынешний дождь продолжался долго, завтра и послезавтра, целыми днями и целыми неделями, месяцами, всё дольше и дольше, что было бы потом? Тут возник бы на улицах приятный покой: не было бы автомобилей, в середине опасных для жизни мостовых дождевые саламандры раздулись бы, как волдыри. Исчезли бы постепенно железные дороги и почта, ибо рельсы были бы постепенно залиты водой, и туннели по большей части, были бы затоплены и раскрошились бы. И, наконец, море медленно поднялось бы и отвоевало бы от берега для себя землю. Было бы жаль некоторых рыбачьих деревень и благородного оливкового дерева, что сгибается, серо развеваясь над голубой водой. Но так думаю я про себя в моей, испорченной дождём, воскресной лености, это надо было подняться несколько дюжин метров к морю, чтобы всё было сглажено и утоплено, что принесло в мир шум и разлад. Так лежат почти все без исключения города мира, только на очень маленькой возвышенности над морем, и если дождило бы двадцать лет, при этом затопило бы Юру и Шварцвальд или Альпы, так случилось бы с Нью-Йорком, Лондоном, Берлином и так далее, что нуждаются бесконечно многие в малом времени. Как досадно было бы при этом быть и не выдумывать. Но играть в дождливый день с такими мыслями было странно успокаивающе.

(Из: "Испорченного дождём воскресенья", 1928)

ОСЕННИЙ ДОЖДЬ

О, дождь, о, дождь осенний,

Затуманены серые горы,

Деревья с листвой запоздалой устали!

Глядит сквозь стекло запотевшее

С тяжким прощанием болеющий год.

Замерзая в промокшем плаще,

Ты выходишь наружу. На краю леса

Из выцветшей листвы тяжело

ползут пьяные жабы и саламандры.

И снова дорогой вниз

Бегут и бурлят бесконечные воды,

И в траве у инжирного дерева

Терпеливо в пруду остаются стоять.

И с церковной башни в долине

Текут медленно и устало

Звуки колоколов для того из деревни,

Кого погребают.

Но, дорогой, ты сегодня скорбишь

Не по соседу, здесь погребённому,

Не по долгому летнему счастью,

А ещё по празднику юности,

Что всё длится в блаженных воспоминаниях.

Словом, картиной воспоминаний,

к празднику возвращения вечного лета,

В обновлённой благородной одежде.

Помоги испытать, помоги изменится,

И придёт к тебе, как цветок,

Радость доверчивая в сердце.

ОСЕННИЙ ДЕНЬ ТЕССНЕРА

В некий год мог решить наш Тесснер не прощаться с летом. В то время как он ещё в жаркие и грозовые годы часто к концу августа или в в начале сентября вдруг в дикую грозу с ливнями отбушует, и потом, сломленный вдруг, старый и вялый, смущённо потерянный, держит он себя в другие годы многие недели опять всё время без грозы, без дождя дружественно тихо, писатель бабьего лета, совсем синего и золотого, само миролюбие и мягкость, только иногда прерванные феном, сухим, тёплым ветром, что после один-два дня трясёт деревья и плоды каштана в зелёных колючих скорлупках, досрочно сбрасывает вниз, и голубизна, и что-то ещё синее, светлый, тёплый фиолетовый цвет гор, ещё что-то светлее, прозрачность, словно стеклянный воздух ещё в какой-то степени делает яснее. Медленно, медленно распределяясь на много недель окрашиваются листья, виноград будет жёлтым и коричневым или пурпурным, вишни багряными, шелковица желто-золотой, и в тёмно-голубой листве многих акаций мерцают преждевременно пожелтевшие овальные листики, как прыгающие звёздные искры. Многие годы, двенадцать лет я переживал позднее лето и осень, как путешественник, как тихий наблюдатель, как художник, и когда начинался сбор винограда, и, когда между коричнево-золотыми листьями и чёрно-голубым виноградом мелькали красные головные платки женщин и звучали ликующие крики парней, или, когда я видел безветренным и слегка пасмурным днём и в далёком пейзаже нашей озёрной долины маленькие голубоватые дымки сельских осенних костров, поднимающихся вверх, и закутанная близость связана с далью, я нередко чувствовал зависть и грусть, как их чувствует осенний бродяга в старости, когда он поверх ограды вдаль на других смотрит, на оседлых, которые убирают свой виноград, давят своё вино, несут в подвал свой картофель, выдают своих дочерей замуж, зажигают свои маленькие забавные садовые огоньки и жарят первые каштаны на опушке леса. Странно красивыми, образцовыми кажутся оседлые крестьяне путешественнику. Когда приходит осень и они исполняют свою половину праздничной работы, отправляют свои буколические и грузинские обряды, поют свои песни, собирают свой виноград, готовят бочки, зажигают костры из сорных трав, чтобы присутствовать при жарке каштанов и следить, как голубой нежный дым, как он медленно играет, теряясь таинственно в слишком ясном, прозрачном воздухе, обещая тепло. Ничем другим не кажутся эти полевые и садовые зажжённые огоньки. Они, как будто бы служат, чтобы истребить мешающие ежевичные заросли и картофельную ботву, удобрить почву золой и сжечь колючие каштановые скорлупки, которые не должны оставаться в траве, потому что они опасны для скота. Но каждый крестьянин, который тут раздувает мечтательно свой огонь между виноградными подпорками и шелковичными стволами, кажется делает всё только для того, чтобы эти мечтания вызвать, получить это наивное пастушеское безделье, и чтобы синева далей с жёлтыми, красными, коричневыми тонами связала красочную близость нежнее, доверчиво и музыкально помощью мечтательного крадущегося дыма, который в это время года днями и неделями с утра до розового вечера наш красочный ландшафт помогает наполнять и скрывать.

Часто я глядел на дым от огня, на сидящих на корточках мужчин и парней, как они выполняли последние полевые работы, вяло и непринуждённо с сытостью и тихой сонливостью, которые напоминали мне движения змей и ящериц, а также насекомых, которые когда осень становится холодной, шатаясь, движутся так привычно, медленно и спокойно выполняя их работу, с летней сытостью, усталые от солнца, желающие покоя и зимы, сна и сумерек. И всегда я немного завидовал коровьему пастуху Феликсу и богатому крестьянину Франкини, что назывались "баронами", которые жарили каштаны на полевых кострах, что горят вокруг и вытаскивали наружу дымящимися прутьями зажаренные каштаны из пекла, дразня аппетит, и поющим детям, пчёлам, сонно ползающим по цветам, готовящимся к мирному зимнему покою, беспроблемному, бесстрашному, простому миру природы и примитивной крестьянской жизни. У меня было основание для моей зависти, ибо я знал растительное счастье преданности этим полевым огонькам и осенней инертности, право, очень хорошо; я сам возделывал прежде в какие-то года сад и зажигал собственные огоньки, и всегда это осенние время заставляло меня страдать, поэтому и видел я потери и преображённый свет не изнуряющей, но всё же глубокой тоски по родине. Где-то быть дома, любить кусочек земли и возделывать её, не только наблюдать и рисовать, разделять скромное счастье крестьян и пастухов и буколический, не изменяющийся две тысячи лет ритм сельского календаря, - это казалось мне прекрасным, завидным жребием, хотя я прежде понимал и знал, что этого недостаточно, чтобы быть счастливым.

И смотри: этот милый жребий был мне предназначен теперь ещё раз, это ко мне упало, как спелый каштан на шляпу бродяги, которому он нужен, чтобы раскрыть и съесть. Я стал, против всех ожиданий ещё раз оседлым и обладающим, не как собственник, а как проживающий здесь сельский арендатор куском земли! Мы педантично построили дом, въехали в него и началась для меня жизнь из многих кусочков крестьянского бытия. У меня больше не было больше страдательного и резкого в мозгу, я считал бы допустимым искать и использовать больше досуга, чем работы, больше мечтать у голубого дыма осенних огней, чем корчевать лес и закладывать плантации растений. Тем не менее я посадил прекрасную изгородь из боярышника, а также кусты, и деревья, и много цветов, и теперь проводил я эти несравненные поздние летние и осенние дни почти всё время в траве и саду, работая понемногу, подстригая молодую изгородь, готовя огород к весне, очищая дороги и родник, и при всех этих маленьких работах, я зажигал костры на земле, огни из сорняка, сухих веток и колючек, из зелёных или коричневых скорлупок.

Иногда я хочу быть в жизни лишним, что сбывается, что хотел, ещё что-то встречается как счастье, что-то как изобилие и удовлетворение. Может быть, хорошо, что это нельзя сохранять долго. На взгляд это чудесно: чувство оседлости, чувство родины, чувство дружбы с цветами, деревьями, землёй, родником, чувство ответственности за кусочек земли, за пятьдесят деревьев, за пару клумб с цветами, за инжир и персики.

Каждое утро я собираю перед окном студии пару полных пригоршней инжира для еды, потом беру я соломенную шляпу, садовую корзину, мотыгу, грабли, садовые ножницы и отправляюсь в осеннюю землю. Я стою у изгороди, освобождаю её от сорняков, высотою в метр, что угнетают её, сгребаю в огромные кучи мотки и горец-травы, хвоща и подорожника, зажигаю костерок на земле, кормлю его каким-то деревом, покрываю чем-то зелёным, чтобы он медленно прогорал, смотрю на голубой дым, что мягко и постоянно струится как родник между золотыми кронами шелковицы на ту сторону к синеве озера, гор и небес. Ко мне приходит всякая всячина, соседские уютные шорохи от моих крестьян, стоят у воды моего родника две старые женщины, стирают бельё, болтают и заклинают друг друга прекрасными речевыми оборотами: "Дай Бог" и "Святое небо!" Из долины проходит наверх прелестный, босой мальчик, это Тулио,сын Альфреда, я вспоминаю год его рождения, я уже был тогда понедельничным собирателем, а теперь ему одиннадцать лет. Его фиолетовая застиранная рубашечка уже маячит перед синевой озера, он ведёт за собой четырёх серых коров к осеннему выгону, они дышат розовыми и пушистыми мордами, пробуя полосы дыма от огня, который достигал их носов. Тёрлись головами друг у друга или о стволы шелковицы, потрусили на двадцать шагов дальше и остались стоять перед стеной винограда, наставляемые маленьким пастухом, в то время как они рвут виноград и звенят всё время маленькими шейными колокольчиками. Я выщипываю горец, он причиняет мне страдания, но моя изгородь милее мне, на влажной почве появляется смесь из общества растений и жизни животных под моими очищающими руками: обнаруживается маленькая светло-коричневая жаба, она мягко немного в стороне от моих рук пучит горло и смотрит на меня глазами, как драгоценные камни. Туча саранчи взлетает, что в полёте расправляют голубые и кирпично-красные крылья. Листы клубники растут с крошечными, старательными, зубчатыми листочками и дно растение уже несёт забавный белый цветок с жёлтой звёздочкой. Тулио смотрит за своими коровами. Он не соня, он ощущает уже в своей напористой мальчишеской весне воздух времени года, ощущает сытость ушедшего лета, медлительность после сбора урожая, потребность в отдыхе при встрече с зимой. Он плетётся тихо и вяло, остаётся стоять часто без движения по четверти часа, всматривается умными карими глазами в голубую земля, в далёкие, светящиеся белые деревни на фиолетовых горных склонах, нагибается иногда на миг за пустым каштаном и опять отбрасывает его прочь. Наконец, ложится он навзничь в короткую траву, вытаскивает пастушескую флейту, начинает тихо дуть в неё, пробуя, какую мелодию можно на ней сыграть: у неё только два тона. Двух тонов достаточно для многих мелодий, их хватает для звуков из дерева и коры, чтобы воспеть голубой ландшафт, пламенную осень, сонно текущий дым, дальние деревни и матово играющее озеро, и коров, и женщин у колодца и вместе с ними маленьких бархатно-коричневых бабочек и красные гвоздики-травянки. Вверх и вниз движется его первобытная мелодия, такая же, как принадлежавшая Виргилию и Гомеру.

Она благодарит богов, она славит землю, терпкие яблоки, сладкий виноград, каштаны с косточками, она хвалит синеву, красный цвет и золото, веселье озёрных долин, покой далёких высоких гор и прославляет жизнь, о которой ничего не знают города, и это ни грубо и ни приятно, как она об этом думает, жизнь - это не духовное и не героическое, всё же каждый духовный и каждый героический человек, воспринимает её в глубине души, потерянную родину, так как эта - жизнь старейшей, долговечной человеческой породы, простая, благословенная жизнь сельских возделывателей, жизнь, полная усилия и прилежания, но без передышки и без собственных забот, ибо её основа - благочестие, доверие к божеству земли, воды, воздуха, к временам года, к силам растений и животных. Я прислушиваюсь к песне и накрываю слоем листьев мой огонь, зажжённый внизу, и хотел бы стоять так без конца, спокойно, без желаний и смотреть поверх зелёных крон шелковицы на, полный красотой, богатый пейзаж, что так спокоен и выглядит вечным, хотя совсем недавно он был перерыт пылающими потоками солнца и скоро, скоро будет поражён снегопадами и штормами зимы. (1931).

5ОКТЯБРЬ 1944

Влага страстно изливается дождём.

Себя в землю бросает, рыдая,

Ручьи на дороге клокочут котлом,

Полноводное озеро встретив при том
Что стояло, стеклом сияя.

Что мы когда-то радостными были,

И был блаженным мир для нас,

Мечтали мы. С волосами седыми

Стоим, испытывая с другими

Страдания войны, ненавидя сейчас.

Наголо вычищенный, без украшений.

Лежит мир, что смеялся прежде;

Сквозь решётку безлистную с сожалением

Смотрит зима со смертным смятением,

Ночью хватая нас без надежды.

Это было прекрасное утро, осенняя земле и воздух расчерчены первым ароматом зимы, что терпкая ясность, что убирала с появлением дня. Большие стаи скворцов, вычерченные в форме клина, носятся с громким посвистыванием над полями. В долине медленно тащилось стадо овец, и с их лёгкой пылью смешиваются тонкие струйки дыма из пастушьих трубок. Это всё: бархат горных цепей, красочные опушки леса, определённый для водопоя бег ручьёв,стояло в прозрачном, ясном воздухе, как нарисованная картина, и красота земли тихо говорила с вами тоскующей речью, беззаботен тот, кто её слышал. Это всё казалось мне непостижимым и увлекательным, как все вопросы и дела дня и человеческого духа, как тянется в небо гора, как ветры покоятся безмолвно в долине, как жёлтые листья берёзы соскальзывают с веток, и сквозь синеву тянутся вереницы птиц. Тут захватывает тебя одна вечная загадка, так сладко теснясь у сердца, что снимает всё высокомерие, говорит с тем, что особенно необъяснимо, что не становится жертвой, но всё благодарно принимает и довольствуется и гордо тем, что чувствует дух космоса.

(Из: "Пешая прогулка в осень", 1906)

Поздняя осень - великий художник. Я думаю не о красном и жёлтом великолепии, что она принимает от октября, Я думаю, напротив, о нарисованном светло-серебристом небе, о собранных мягких голых ветках, об усталых серых луговых откосах и этих печальных, нежных, солнечных бликах, без сочности красок, что так тихо и таинственно подкрадываются к туманно-влажным деревьям и так вяло и потерянно разбиваются в

оконных стёклах. Как это всё звучало нежно, мягко и деликатно.

(Из: "Письма к Элизабет", 1901

ОКТЯБРЬ1908

В своих прекрасных одеяниях

Лес жёлто-красный стоит спокойно,

Лёгкой смертью умирает достойно,

Ничего не знает он о страданиях

Осень, охлади мне сердце горячее,

Чтобы оно билось умеренно,

И в дни золотые, тихо отмеренные,

Переиграло оно зимнюю спячку.

ДЕРЕВЬЯ

Деревья для меня всегда были проникновенным проповедником. Я чту их. Когда они живут в народах и семьях, в лесах и рощах. И ещё больше я их уважаю, когда они стоят одиноко. Они, как одиночество, не как отшельники, что удалились из-за каких-либо слабостей, но как великих людей, ставшими одинокими, как Бетховен и Ницше. В их вершинах шумит мир, их корни покоятся в бесконечности; одинокие, они не теряются при этом, но со всей силой своей жизни стремятся только к одному: в законе жизни наполнить их собственное, выстроить собственную фигуру, самостоятельно себя представлять; нет ничего священнее, ничего образцовее, чем прекрасное, сильное дерево. Если дерево перепилено и и показывает свою голую смертельную рану солнцу, то потом можно по диску его остатка и по его надгробному памятнику прочитать всю его историю: в годовых кольцах и искривлениях находится вся сила , всё его страдание, все болезни, всё счастье, верно описано развитие, бедные годы и роскошные годы, выдержанные нападения, пережитые шторма. И каждый крестьянский юноша знал, что самое твёрдое и благородное дерево имеет самые узкие круги, что высоко в горах растут в постоянной опасности несокрушимые, полные силы, образцовые святые стволы деревьев. Кто умеет с ними разговаривать и слушать их, тот узнаёт правду. Они не проповедуют учения и рецепты, они проповедуют отдельный, беззаботный первоначальный закон жизни.

Дерево говорит: во мне спрятаны зерно, искра мысль. Я - жизнь вечной жизни, неповторимая попытка и бросок, которым вечная мать со мной рисковала, неповторимая фигура и прожилки моей исключительной, мельчайшей игры листьев, моей верхушки и крошечные шрамы моей коры. Мой пост вычеканен одиночеством вечности, чтобы оформить и наказать.

Дерево говорит: моя сила - доверие. Я ничего не знаю о моих отцах, я ничего не знаю о тысяче детей, что возникают каждый год из меня. Я живу тайной моих семян, наконец, в моей заботе нет ничего другого. Я доверяю тому, что во мне есть Бог. Я верю, что моя задача священна. Этим доверием я живу.

Когда мы печальны и не можем больше переносить эту жизнь, дерево может нам сказать: Будь тих! Будь спокоен! Смотри на меня! Жизнь не легка. Жизнь не тяжела. Это детские мысли. Бог говорит в тебе, когда молчат они. Ты боишься потому, что твоя дорога уводит тебя прочь от матери родины. Но каждый шаг и день снова ведёт тебя навстречу матери. Родина не тут и не там. Родина внутри тебя или нигде.

Страсть к путешествиям рвёт мне сердце, когда я слушаю деревья, что вечером шумят на ветру. Слушают долго и тихо, показывая страсть к путешествию их семян и чувств. Они не вольны прочь бежать от страданий, как это казалось. Они сами - тоска по родине, по памяти о матери, по новым сказаниям жизни. Они ведут домой. Каждая дорого ведёт домой. Каждый шаг - рождение, каждый шаг - смерть, каждая могила - мать.

Так шумит дерево вечером. Когда нас мучает страх перед собственными детскими мыслями. У дерева долгие мысли, продолжительные и спокойные, ибо их жизнь длинней, чем у нас. Они мудрее, чем мы, в то время как мы их не слышим. Когда мы научились слышать деревья,

то выиграли прямо и скоро детскую горячность наших мыслей бесподобной радости. Кто научился слушать деревья, больше не желает страстно быть деревом. Он не желает быть ничем, кроме того, что он есть. Это Родина. Это счастье.

(Из: "Странствия", 1918)

ОСЕННЕЕ ДЕРЕВО

Ещё ночами борются безысходно,

Октябрём холодным за зелёные одеяния

Моё дерево. Оно любит их и свои страдания,

Оно несло луну, радостно, долго,

И держало бы дальше охотно.

И ещё ночь опять. И опять

Шершавый день. Дерево утомлено,

Не борется больше, себя чтоб отдать

Свободно на волю чужую,

Пока будет принуждено.

Но ныне смеётся золото-красным оно.

И в синеве покоится глубоко и блаженно,

И смерти устало просило давно,

Его осень, милая осень

Новой роскошью украсила совершенно.

Детство вокруг меня превратилось в развалины. Родители смотрели на меня с некоторым смущением. Сёстры стали для меня совсем чужими. Для привычных мне чувств и радостей наступило подделанное и побледневшее протрезвление., сад ничем не пах, лес не манил, мир стоял вокруг меня, как на распродаже старых вещей, безвкусно и некрасиво, книги стали бумагой, музыка - шумом. Так опадает вокруг роскошь листвы с дерева, оно не чувствует ни дождя, бегущего с него вниз, ни солнца, ни мороза, и из него медленно уходит жизнь по внутренней узкой дороге. Оно не умирает. Оно ждёт.

(Из: "Демиан", 1917)

Если вы спросите словарь о Церцисе, (дереве Иуды), узнаете \...\ не много разумного. Об Иуде и о Спасителе ни слова. В пользу этого в словаре стоит, что дерево принадлежит к семейству бобовых и Ctrtis siliquastrum называется, что родина его южная Европа, и что оно служит тут и там декоративным кустом. Называют его, впрочем, фальшивым смородиновым хлебом. Бог знает как Иуда и фальшивая смородина очутились здесь вместе. Но когда я слова" декоративный кустарник" читаю, смеюсь даже, если плачу. Декоративный кустарник! Это было дерево, великан среди деревьев, со стволом таким толстым, каким я не был в свои лучшие времена, и его вершина поднимается из глубокой садовой пропасти в высоту почти до моего балкона, это было роскошное воистину мачтовое дерево! Я не хотел бы стоять под этим декоративным кустарником, когда он на днях сломался и обрушился, как старый маяк.

Итак, последнее время было не очень славным. Лето вдруг заболело и предчувствовало свою смерть, и я должен был первым делом дождливым осенним днём нести к могиле моего самого любимого друга (не дерево - человека), и с тех пор при мне были холодные ночи и частые дожди, и больше не было постоянного тепла, несли меня уже мысли об отъезде. Пахло осенью, закатом, саркофагом и могильным венком

И сейчас приходит тут в одну ночь, как позднее печальное последствие, как американские или океанические ураганы, задувающий дикий южный шторм, овладевает виноградниками, швыряет дымовые трубы, разрушает даже мой каменный маленький балкон и в последние часы забирает мой старый церцис (иудино дерево) с собой. Я знаю ещё, когда я был юношей,

то в роскошных романтических рассказах Гауфа или Гофмана равноденственные штормы так же жутко дули. Ах, это было точно так, так тяжело, так жутко, дико и стеснённо прижимался дикий, тёплый ветер, будто бы пришёл он их пустыни в нашу мирную долину и устроил тут своё американское бесчинство. Это была скверная ночь, ни минуты сна, во всей деревне ни один человек не сомкнул глаз, кроме маленьких детей, а утром тут лежали разрушенные кирпичи, разбитые оконные стёкла, надломленные виноградные опоры. Но хуже всего для меня незаменимый церцис. Хотя выращен будет его юный брат, чем озабочен, но он будет заметен лишь наполовину, и как с его предшественником не буду я самым длинным.

Когда я недавно хоронил моего любимого друга в осенний струящийся дождь и видел, как гроб исчезает в мокрой земле, я нашёл утешение в том, что он обрёл покой, и этот мир, что не хорошо думал о нём, он отверг. Он ушёл от борьбы и забот и он ступил на другой берег. У церциса (иудиного дерева) этого утешения нет. Только мы, бедные люди можем, когда один из нас погребён, сказать с плохим утешением: ныне ему хорошо, у нас есть повод ему завидовать. Это я не могу сказать о моём дереве Иуды. Он, верно, не хотел умирать, он до высокой старости год за годом занимался, хвалясь безмерно его сияющими цветами, он так радовался им и деловито переворачивал плоды, зелёные стручки плодов окрашивались сначала в коричневый, потом в пурпурный цвет, и никто не видел его умирающим, чтобы ему завидовать. Предположительно. Оно много взяло от нас, людей. Может быть узнал он о нас от Иуды. Теперь лежит его громадное тело в саду и в падении ещё все народы от маленьких до юных взрослых подавлены от смерти.

(Из: "Плач по старому дереву", 1927)

ПРОГУЛКА В ОСЕНЬ

Вечером обращает

Осеннее солнце свой бег,

И металлом ослепляет

Озеро сквозь шторы век.

Вершины сверкают

Белым сиянием льда.

Горные ветры бросают

Листья с веток сюда.

Глаза отступают

Перед ветром и светом

И дни мне кивают

Памятью лета согреты.

Кочевые воспоминания.

Юности облака

Звенят со старанием

Издалека, издалека...

Ныне он бегал в осенних полях взад и вперёд, изнемогая под влиянием времени года. Остаток осени, тихий листопад, коричневое бытие лугов, густой ранний туман, зрелое усталое стремление к смерти растительности, загоняло его, как всех больных, в тяжёлое, безнадёжное настроение и в печальные мысли. Он чувствовал желание пройти, уснуть и умереть и страдал при этом ещё и от того, что его молодость этому противоречила и с тихим упорством оставалась в жизни.

Он смотрел на желтеющие становящиеся коричневыми и голыми деревья и на белый туман, что наплывал из лесов на сады, где после сбора урожая погасла жизнь, и больше никто не смотрит на красочные, отцветающие ветки, на реку, в которой закончилось купание и рыбалка, и она покрылась сухими листьями, на замёрзший берег, где выдерживали только самые упорные дубильщики. С некоторых пор вёл он массы от давилен молодого вина за собой, так как на месте виноградного пресса и мельницы усердствовали теперь все около молодого вина, и в городе веял запах фруктового сока, тихо бродящего сквозь все переулки.

Внизу под мельницей сапожник Флайг арендовал маленький пресс и пригласил Ганса к молодому вину.. На площади перед мельницей стояли большие и маленькие винные прессы, повозки, корзины и мешки, полные плодов, ушаты, чаны, кадки и бочки, все горы коричневой выжимки, деревянные рукоятки, тачки, пустые повозки. Прессы работали, скрипели, визжали, стонали, поворачивались. Больше всего они были покрыты зелёным лаком, и эта зелень с коричнево-жёлтыми выжимками,с красками корзин с яблоками, со светло-зелёной рекой, босоногими ребятами и с ясным осенним солнцем, давали каждому, кто это видел заманчивое впечатление радости, довольства жизнью и изобилие. Звуки перемолотых яблок терпко звенели и возбуждали аппетит; кто пришёл сюда и слышал это, должен был бы быстро схватить яблоко в кулак и откусить. Из трубы вытекало густым лучом сладкое, красно-жёлтое молодое вино, смеясь на солнце; кто сюда пришёл и увидел это, должен был быстро попросить стакан и оценить пробу, потом должен он остаться стоять с влажными глазами и чувствовать поток сладости и удовольствия от появления здесь. И это сладкое вино наполнило воздух далеко вокруг своим радостным, сильным, изысканным ароматом. Этот аромат, в сущности, самое нежное воплощение зрелости урожая из всего года, и это хорошо, впитать его так перед близостью зимы, ибо при этом вспоминается с благодарностью большего всего хорошего, чудесные вещи: мягкий майский дождь, шумящий летний дождь, холодная осенняя роса, нежный, весенний свет солнца, сверкающий горячо, летнее горение белых и алых сверкающих цветов и спелый красно-коричневый глянец плодовых деревьев перед сбором урожая и самую середину красоты и радости, что принёс с собой бег года.

(Из: "Наш велосипед", 1903)

Тихие, сонные дни! Листопад и ночные шторма прошли, ещё раз было солнечно. В небе нежная светлая голубизна и иллюзорные, тонкие, длинные, как небесные нити, протянувшиеся белые и фиолетовые полосы облаков. В Вершинах высоких тополей ещё развеваются последние жёлто-золотые листья. И в лесу мох, ещё зелёный и мягкий, под влажной коричнево-красной листвой. Все краски здесь нежные и звенящие вместе внутри. Там, куда светит солнце всё ещё раз оживает и ценит любовь. Осень была богата плодами

полей, вином и фруктами в изобилии; ныне лежит освобождённая земля в ясном свете, раскинувшись далеко и свободно, большая свободная земля медленно гаснет в удлиняющихся нежных красках и дышит освобождением.

Может быть, будет мне легче носить моё недовольное страстное сердце, легче отказаться, легче найти освобождение, осень и покой. Я желаю этого и не желаю. Сладкий и ценимый страстно - это мир, слаще в зерне и в сердцевине, изысканнее в шторме.

(Из: "Гертруда", первое издание, 1906\ 907)

6УВЯДШИЙ ЛИСТ

Станет плодом каждый цвет,

Каждое утро вечером будет,

Вечность на земле не пребудет,

Всё вращается, сходит на нет.

Также хочет прекрасное лето

Увядание осени ощутить.

Лист, держись терпеливо на ветви,

Когда ветер хочет тебя удалить.

Твоя игра тебя не спасает,

Тихо жди, что случится,

Пусть ветер тебя ломает,

Даёт домой тебе опуститься.

ВХОЖДЕНИЕ В ПОЗДНЮЮ ОСЕНЬ

Дождь осенний рылся в осеннем лесу,

В утреннем ветре холодно льёт над долиной,

Жёстко падают каштана плоды,

Улыбаются трещины коричнево-влажно.

Осень тоже в моей жизни рылась,

Листья кромсая. Дует ветер при этом,

Трясёт ветер за ветки. Где же тот плод?

Я любовью цвёл, и плод был страданием.

Я верой цвёл, плод ненавистью был.

Мои ветки сухие ветер рвёт,

Смеюсь я над ним, стоя в штормах.

Что цель для меня и что плод? - Я цвёл,

И цветение была моя цель. Ныне я увядаю,

Увядание - моя цель. И больше ничто.,

Краткая цель, что в сердце вонзается.

Бог живёт во мне, умирает, страдает

В груди моей, этой цели довольно.

Путь важный или дорога, цветок или плод -

Всё одно, и лишь имена.

В утреннем ветре холодно льёт на долину,

Жёстко падают каштана плоды,

Светло и твёрдо смеются. И я вместе с ними.

ОСЕННЯЯ НОЧЬ

О, поздние осенние ночи! Это уже часы темноты, на той стороне, над озером лежат холмистые деревни с красными окнами одна за другой и каждую отделяли от меня дождь, облака, шторм и темень. Они сверкали мне, исчезали иногда после шторма, что гонит низко висящие тучи. Каждая из этих деревень была мне знакома и мила, каждая, как друг и воспоминание. Там проходило воскресение с друзьями. Там проклинались дождливая вторая половина дня в разговорах с хозяйкой и хозяйскими детьми позади разбитого окна. Там проводился в мечтах на краю деревни вечер влажный и синий с мерцающими звёздами, доносившейся сюда деревенской музыкой и тихим дымом из по-вечернему бледных каминов, что поднимался за чёрными кронами тополей и плодовых деревьев.

Печь долго угасает, ещё слабо теплится, в жарочном отверстии спит кошка, тем не менее просыпается за минуту и начинает мурлыкать. У стен стоят мои книги с тысячью широких и узких корешков. И сейчас я иду к окнам, вытираю влажные стёкла, на той стороне над озером лежат деревни у холмов с тихо светящимися окнами, каждая - воспоминание. И над миром ни звука, как удары часов с кукушкой, мягкие капли стучат в окна и порой слышно нежное сонное мурлыканье кошки. Я играю, как это делается охотно в эти длинные вечера, с воспоминаниями, со старыми письмами и дневниками, которые я писал мальчиком и юношей. Как тогда было всё по-другому! Я читаю:

" - это с той ночи, что я знаю о жизни, это волнующее движение снов, как бурление маленькой волны, как лепет дремоты, но это мало ценится, но будет жить". И:

"Как прекрасна ты, когда ты наклоняешь своё мягкое, утешительное лицо над моими горячечными глазами! Когда ты слушаешь со мной воспоминание об одной старой песне, наклоняясь тихо вперёд , поворачивая в ночь глубокие глаза, светлый одухотворённый лоб с

отбившемся локоном сказочно светлых волос. Когда ты опускаешь глаза и молча, ищешь мои руки своей белой левой рукой. Как прекрасна ты была!"

Я это писал, когда мне было не многим больше двадцати лет; я писал это вечером, поздней осенью, и у меня было такое чувство, что этими словами я прощаюсь с моей юностью. Мне было плохо, я не чувствовал ничего, кроме разочарования и ночью я бодрствовал в моей мансарде и писал печальные стихи, не имея понятия, что я как раз в этом унынии наслаждался сладчайшим юношеским блаженством. Тут мне звенит всё, что я тогда писал, так чудесно, может быть, немного забавно, и всё же так сладко и благозвучно, как ничего с тех пор мне не звенело. - "Как прекрасно это было!"

Тут стояли мои книги, больше тысячи, медленно накопленное в кислые голодные годы, прекрасное сокровище с многими жемчужинами внутри. Они стоят на хороших крепких полках и не лежат больше, как прежде, вокруг на полу, на кровати и на диване. На стенах висит пара хороших картин, а большая печь горит столько, сколько я хочу, я не должен больше платить за поленья и экономить. Даже в подвале лежит бочонок вина с любезным краном в отверстии втулки, и в старой оловянной коробке постоянно лежит достаточное количество табака. И мне так хорошо, очень хорошо; моя кошка жиреет сама, она получает молока, сколько хочет.

Но с тех пор как леса красные, а озеро сверкает в осеннем шторме зелено лиственное и по морскому голубое, с тех пор как началось отопление, и я принёс с берега мой парус и убрал под крышу, мною часто овладевает гнев на эту удобную жизнь. Когда я иду вечером в темноте к своему пляжу, сильно и нежно шумят у лодочных пристаней тополя, обнимает меня быстро влажный ветер, прыгает над озером и едет, стеная, с движущейся водой. Потом душа в теле делается больна тем, что я больше не одинок и не путешественник, и я бы сейчас охотно отдал бы маленький дом и счастье за старую шляпу и ранец, чтобы ещё раз приветствовать дорогу и мою тоску по Родине, неся её над водой и землёй.

И вчера я был один, бодрствуя дома, ветер так спешно бил в моё окно, и над башней капеллы летели тучи так поспешно и жадно сквозь ночь, что я не мог больше сидеть. Я тихо взял плащ, шляпу и палку и вышел наружу. Тут в темноте закричала буря, а внизу ударило в темноту беспокойное озеро, по всей деревне не осталось больше освещённого окна, и только по берегу шагал взад-вперёд недовольный пограничник, плотно закутанный в толстый плащ с поднятым воротником. И когда я очутился на первой высоте, то лежала далеко чёрная земля и вода, а сзади озера было натянуто бледное светящееся небо. Которое штурмовали тяжёлые тучи. Длинная гряда гор склонилась во сне, а тучи вытянули тут и там блеклые сонные отроги против неба. Это всё прошло над моим сердцем, как широкая сильная волна. Как бы разрушило всё моё юношеское время, и я со всей свободой и силой будто бы возвысился здесь над почвой и увлёкся движением в неслыханную даль. О, лес, ты тихий чёрный лес и озёрная даль, и спящий остров в воде! О, вы, далёкие горы!. Незаметно упал я прямо на ходу, как если бы ушли все дали, и ночь укрывала от меня закутанный край, как как сказочную страну. Через несколько часов я пришёл к первому перекрёстку. На нём я стоял, тихо смеясь, и думал о моей женщине и моём доме, тут мне пришло на ум, что при уходе в шторм, я не погасил лампу. Он бросала свет так далеко, как позволило масло на жёлтую сторону старого шкафчика, на стол, на стены, сквозь стёкла наружу на спящую деревню.

Сейчас я хорошо знал, что завтра должен вернуться назад, и моё горячее чувство бродяги бьёт медленными маленькими волнами. Но прекрасная ночь была моей и я не хотел отсылать её от меня. Когда она лежала, ожидая меня. И как я гневался, обдумывая всё у перекрёстка и начал тащить с собой сильную тоску по Родине. Знал я старый город с круглыми башнями, что лежал позади леса и холмистых лугов, к которому меня уже давно страстно влекло. Но у меня всё время не хватало отваги побрести однажды на ту сторону. Ибо там лежал прекрасный кусок моей юности и поджидал моего возвращения, чтобы напасть на меня тоской по Родине. Теперь ночью казался мне час, хороший для этого. Я шёл красивой гористой дорогой через лес и горный луг. Я на мгновение сделал привал перед воротами города, прислушался к фонтану, сделал холодный глоток из него и побежал опять прочь домой, и пришёл раньше рассвета к хорошо известным домам, очнувшихся от прекрасных дремотных сумерек. И мне почти казалось, что я совершил поступок.

По дороге домой мне было особенно хорошо на душе, между тем и в прошлые годы я думал о старом городе с круглыми башнями, о том, что я там когда-то пережил. Ничего для рассказа. Одна любовная история проста и прекрасна, но не свободна от чувства вины, и её тень накрыла для меня весь год. Иду я ныне, мечтая, сквозь чёрный мир ночи навстречу моей деревне, к высокому холму над мрачным озером. И побежали мои полу бодрые мысли постепенно дальше, и я думал обо всех портретах женщин, перед которыми преклонял колени в юные годы, готовый подарить им моё лучшее и любимейшее, чтобы только ближе в внутрь их жизни проникнуть, лишь для того, чтобы найти ответ в темноте спрашивающих внутри меня голосов. И, как закончились все попытки, все полёты в страну любви! Все без положительного ответа, все без радости, всё без избавления и больше всего без раскаяния и чувства вины. От почти всех моих друзей, я знал то же самое и видел у других ежедневно. Это вряд ли умрёт в одиночестве. Мы станем старше, мы будем мужчинами, будем вить венки из волос и найдём наш покой. Но, как быть с каждой женщиной, с девушкой, вокруг которой мы, страстно желая, блуждали, и которые нам первый утренний свет любви дарили? Что чувствуют они, когда мы от них уходим? И что они чувствуют, когда, наконец, они одному из высоких мечтаний протягивают свою юность, последнему "да" говорят и руку отдают. Мы мужчины, мы занимаемся тысячью вещей, мы создаём, изучаем и работаем, у нас есть должность и профессия, и радость сознания, - но что есть у женщин. Которые живут только любовью и только на любовь могут надеяться. Как редко кажется, что эта последняя только часть того, что им обещали смело-робкие юноши-поклонники, сочиняющие стихи и лгущие!

Шторм бежал, шумя, и бросил мне дождь и мелкие, увядшие листья в лицо. Пробираясь с борьбой вперёд, я бросил плач прощанию, но осталась здесь, за мной, лежать неразрешённая загадка. Я думал о том, что мы все раньше мальчиками, смелыми, дерзкими мальчиками ожидали хорошего права на жизнь. И как отчаиваемся от того, что было в действительности! И всё же жизнь хороша, и прекрасна и касается нас каждый день святыми силами сердца. Может быть, речь идёт так же о бедных любящих женщинах. Рассказывают им о лесных сказках и о лунных садах. Где они найдут вблизи шероховатый кусочек земли, где вместо роз растут мелкие травы. Их них они свяжут букет, поставят его на окно, а вечером погасит краски темнота, поющий ветер придёт сюда издали. Они приласкают любовно свой букет и улыбнутся, и это так, как если бы это были розы, а пашня снаружи сказочным садом.

Довольно, довольно! Что лампа ещё горит? Из моих юношеских стихов я могу завтра самые давние прочесть, в этом случае моя жена тоже со мной читает. И когда ко мне опять придут такие вопросы и заботы, она будет тоже знать ответ. (1904)

С ДЕТЬМИ У КАМИНА

Пришла осень по-настоящему,

Лежим у камина сладостно

И смотрим на красно горящие

Искры, снующие радостно.

Они танцуют, сияя.

И когда им больше невмочь,

В темноту уходят, мерцая,

В тучи, в ветер и в ночь.

Но молча мы смотрим на пламя,

Что для нас громко трещит,

И тысячи искр вьются пред нами

В хороводе тихими огоньками,

И всё весело в ночь манит.

ПОЗДНЯЯ ОСЕНЬ

Пустой теперь стоит сад,

На зиму фрукты уложены,

Поздние розы устало глядят,

Что были пестры и ухожены

И скоро, скоро будут при мне

Зима и осень стоять:

Так много дней всё цвело тебе.

Осталось урожай собирать.

И стою я, бедный, и больше не знаю,

Для чего моё сердце пылает,

Но примерно едва понимаю,

Что поздняя розочка расцветает.

Чтобы на шляпе носить, я её сорвал.

И дорога больше не далека,

И беру я её небольшой накал

Во тьму, чтобы светила пока.

Вчера был у меня чужой господин, который обратил моё внимание, что в следующем году будет моё пятидесятилетие; поэтому он пришёл, чтобы всякую всячину я рассказал обо мне из моей жизни, о которой он будет потом писать в поздравительной статье. Я сказал этому господину, как трогательно, что он приложил столько усилий ради этого, но мне нечего ему рассказать, и что он обращает внимание на мой юбилей так прямо, так мило, как если бы пришёл к умирающему чужой господин, чтобы напомнить ему о близости его кончины, и всучил ему в руки каталог рекомендаций фабрик лучших гробов. От чужого господина я отделался, и на языке не было плохого вкуса. Это - осень. Это пахнет увяданием, седыми волосами, юбилеями, кладбищем.

(Из: "Осень - природа и литература")

БЫСТРОТЕЧНОСТЬ

С дерева жизнь опадает

Предо мною лист за листом,

О, мир, пестроту меняя,

Как же ты светел при том,

Как же пресыщен устало,

Ты даже пьян теперь!

Что ещё сегодня пылало,

Скоро канет, поверь!

И будет ветра звучание

Над коричневым гробом моим,

И склонится мать со вниманием

Над малым ребёнком своим.

Её глаза опять видеть надеются,

Её взгляд, то моя звезда,

Всё другое хочет уйти и развеяться,

Как охотно умирает всегда.

Остаётся лишь вечная мать,

От неё пришли мы потом.

И имена наши станет писать

В воздухе беглым лёгким перстом.

7ПОСВЯЩЕНИЕ СТИХАМ В КНИГУ СТИХОВ

Это не изобилие больше

Звучит осенний хоровод опять,

Но не желаем мы молчать,

Что раньше звучало, будет и позже.

Много виршей моя рука написала,

Осталось тут лишнего мало,

Но пребудет моя игра и мечта,

Ветер ветки трясёт,

Краски к празднику жатвы несёт.

На древе жизни нет почти ни листа.

III

Сдуваются с деревьев листы,

Песни, из жизни мечты,

Сдувают, далёко играя;

Многое уже пролетает,

С тех пор, как мы впервые запели,

Напевы, нежно собирая,

Но песни смертны, конечно,

Но не звучит ничто вечно,

Всё здесь развеет ветер:

Цветы, мотыльки блестящие,

И вещи непреходящие,

Лишь саги остаются на свете.

Это плохая работа поздней осень ежедневно пол дюжины книг получать, которые все должно читать, и при этом работа так неблагодарна, что я часто спрашиваю, зачем я, собственно говоря, с болящими глазами и переработкой бегаю кругом, тут я никому не слишком полезен и ни разу при этом ничего не заработал. Коль скоро я найду хорошего временного заместителя, какой я сам, то я привычную свободу всё же как-то не душу и не продаю, а прочее барахло выбрасываю вон. Но сначала я захожу не так далеко; я есть во всём, я жажду и слегка освобождаюсь от моей жизни, и я нуждаюсь быть рядом с моими путешествиями, также как в опиуме напряжённой работы. Но книги вскоре для меня будут сверх всего, и я больше их не удаляю.

НОЯБРЬ 1914

Листья в лесу опадают.

Туман над долом густой,

И воды реки не сияют.

И лес не шумит листвой.

Тут идёт шторм, завывая

И волос лёгкий трясёт,

Всё крепкой хваткой сметая.

Он туман от земли уберёт.

Он не щадит ни листья, ни ветки,

Ничто милое не ценно ему,

Птица в гнезде беспокоится крепко

Мёрзнет крестьянин у печки в дому.

В черепки рушит и убирает,

Что держать больше не хочет,

И светлый день он вырывает

Вверх из смерти и ночи.

Дорогой друг!

Ваш сотрудник лёг внезапно опять в комнате и получает слизистый суп, принесённый в постель, и, конечно, стоит ночной столик, полный книг, и на другом столе тоже, и в чемодане какие-то. Можно опять получать от них радость, они не выглядят так безнадёжно, как в послевоенное время. Приближение к типу английской книги ещё продвинуло прогресс, теперь любят узкие, тонкие томики, которые можно взять с собой в кармане плаща, толстые кирпичи пытаются сделать удобоваримыми с помощью использования тонкой бумаги \...\Я бы охотно узнал от одного издателя, откуда приходит всплывшая с некоторых пор дурная привычка, повторять заглавие книги внутри на каждой странице. Это из Америки? Это бесполезно. Верно это слишком большое число страниц для людей, они сегодня не в состоянии больше духовно интересоваться, чтобы заглавие книги, больше, чем одну минуту держать в памяти. Но это безнадёжно, они совершенно не читают книг, они фабрикуют товары и используют спорт, и этим фальшиво спекулируют, когда книгоиздатель с его нищетой духа должен принимать моё внимание. Та пара других, которые, действительно намеревались почитать какую-нибудь книгу, имея в этом нужду, "Дон Кихота" или "Зелёного Генриха", на две минуты запомнят заглавие книги, которую они читают. \...\

Что \...\ касается моих собственных книг, дорогой друг, так я, как влюблён в мою Игру, ("Игра в бисер"),то ношу этот рукопись больше года с собой всюду, и это мне прибавляет забот больше, чем мой желудок и кишечник, разумеется, также, как временами больше радости. И когда я могу не спать в слишком мутный осенний день, открываю я свой ящик с красками, наполняю стакан из отеля водой и рисую и пишу картины в моём стиле живописи.

Мне немного одиноко, моя подруга путешествует по дальнему востоку и пишет хотя очаровательные письма, но только в жизни письмами и слизистым супом ничего нет для продолжения. \...\

Теперь приходит горничная приносит мне две выпечки и чай из шиповника и убирает книги с ночного столика. И смотри, она несёт ещё что-то. Она ещё раз выбегает наружу и возвращается с букетом больших красно-фиолетовых хризантем, который мне должен быть отдан. Они, в сущности, слишком праздничны и декоративны, как мне кажется, для цветов в комнате больного. Чтобы быть правильными, они должны умереть и остаться лежать на кровати. Они так горды, имея большие, тяжёлые, кудрявые головки. Да, нынче мои летние цветы пришли к концу. Мы пьём наш чай и надеемся заснуть.

(Из: "Открытое письмо читателю" Дрезден , новейшие новости, 7 ноября 1928)

Положи свою белокурую голову на моё плечо, моя бедная муза! Я хорошо вижу на твоём прекрасном лбу это тихие меланхоличные линии, я хорошо вижу при наклоне твоей шеи усталое больное движение и я в состоянии также читать в твоей, нежной прощальной игре ясного, светлого сна.

Приди, лишь поплачь! Осень - это последнее трепещущее напоминание неудержимого бегства юности. Ты можешь также читать о нём в моих глазах, также на моём лбу, на моих руках оно описано, глубже, чем на твоих, и также во мне зовёт это чистейшее, рыдающее чувство боли: это так рано, так рано!

Приди, приди, только поплачь. Это для нас ещё не конец, если мы можем плакать дальше.

Мы хотим разбудить эти слёзы и эту печаль со всеми нашими ревнивыми заботами. Может быть, стоит за этими слезами наша сокровище, наша поэзия, наша великая песня. Которую мы ждём.

(Из: оставленных после себя писем и стихотворений от Германа Лаушера", 1900)

НОЯБРЬ

(1921)

Ныне закутать себя хочу и обесцветить,

Туманные дни страх несут и заботы,

После шторма, утро звенит льдом охотно.

Плачет прощание, и мир полон смерти.

Смерть учит тебя смирению,

Искусство смерти - святое знание.

Будь увлечён и готов к умиранию,

И в высокую жизнь войдёшь без сомнения!

Осень это любой взгляд назад на собственную или чужую жизнь,это все осенние истории, вся осенняя преданность.

(Из "Осенние переживания", 1952)

ЦВЕТУЩАЯ ВЕТКА

Всё время против и туда

Цветущая ветка к ветру стремится,

Вверх и вниз также всегда

Моё сердце, словно ребёнок резвится,

Между дней тёмных и светлых течений,

Между желанием и отречением.

До того, как исчезнут цветы,

И на ветке повиснут плоды,

И к сердцу сытость детства придёт,

И оно покой обретёт,

То осознает: полна радости и не напрасна

Была игра жизни беспокойной, прекрасна.

Он поднялся, подошёл к окну и взглянул наверх, где между рассыпающимися облаками

можно было видеть полосы глубокого ясного ночного неба, полного звёзд. Он не сразу вернулся назад, поднялся также и гость и подошёл к нему, у окна Магистр стоял, глядя наверх и вдыхал ритмичными вдохами, наслаждаясь прохладным воздухом осенней ночи. Он указал рукой на небо.

" Смотри",- сказал он, - "на эту облачность, с её небесными полосами! На первый взгляд можно было бы предполагать глубину, там, где темнее всего, но также правда, что эта темнота и мягкость только облака, и что космос начинается только по краям и фиордам этих облаков и тонет в бесконечности, и в нём стоят звёзды, для людей высочайшая аллегория ясности и порядка. Глубина мира не там, где тучи и темнота, глубина мира в ясности и в веселье. Тогда я должен тебя попросить: посмотри перед отходом ко сну ещё один миг на эти бухты и проливы со многими звёздами и не отклоняй мысли и мечты, что к тебе при этом изредка приходят. \...\Взгляд на звёздное небо, и уши, полные музыки, перед сном - это лучше,чем все твои снотворные средства.

(Из "Игра в бисер"), 1943

В ТУМАНЕ

Как странно бродить в тумане,

Ни дерева ни другого не видно,

Одиночество в каждом кусте и камне.

Любой одинок, очевидно.

Был мир для меня, полон друзьями,

Когда жизнь была светлой вокруг,

Но тут пал туман перед нами.

И исчезли все вдруг.

Правда, никто не укажет,

Кто с темнотой незнаком,

Но неизбежно она, тихо ляжет

От всех его отделит при том

Шататься в тумане странно!

И жить в уединении.

Другого человека не увидишь внезапно,

Каждый одинок во Вселенной.

Перевод Л. Цветковой.

Оставить комментарий © Copyright Гессе Герман Размещен: 23/01/2025, изменен: 23/01/2025. 108k. Статистика. Эссе: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:

Гессе Герман : другие произведения.

Осень