Рильке Райнер Мария. Избранное

ИЗБРАННЫЕ ОТРЫВКИ ИЗ ШЕСТИТОМНИКА

Посвящения, третья часть. Стихи 1906-1926

***

Что, ты довольна! И был сейчас тут я,

Оставь в равновесии между нами

Действительность истины в кругу бытия,

И закрылось мнимое для меня,

Перемены со всеми их стенаниями.

***

Был бы мёртвым я окончательно,

Ты бы узнала меня, ведь был я здесь.

Следуя за твоим призывом внимательно,

Часть хлеба взял бы тихо я обязательно,

Ты питала меня и вот я есть.

***

Теперь разъедает меня сомнение:

Ты существуешь, говоришь ты со мной.

Ах! Как мы ценим незнакомых движение

Лишь слишком быстро из противоположения

Любимый облик появляется твой.

3 июня 1924 Швейцария

***

Второй ответ для Эрики:

Ах, как тем заняты мы.

Что стрекозы не довольны друг другом

И глядят удивлённо,

потому что их блеск

не загадка друг в друге,

А также не компенсация.

Точно тому, чему они жертвуют,

надлежит при этом великолепным быть.

И от роскоши, что в них играет,

их любовь не проходит мимо.

***

Мы стоим перед изобилием и мотовством

или внезапно перед жизнью, слишком малой.

Над избытком подъёма

с тем любима сверху сияет,

там лежит один затуманенный день.

Ветер распыляет её аромат.

И падающий ручей её побеждает её

Кто растил её, кто её превосходит,

кто только нёс её?

Тут наверх она пришла,-

и быстро уже.

Тут не полдень ещё,

он не хватает другое: её нужду,

его и её.

Или это непригодность к богатству,

или больше не одновременное бытие

в богатстве.

Иль засыпают его излишки,

его собственный восторг

отважно свод возведший,

сломан!

(Все храмы сосчитаны).

Ах, обязывал его восторг

тех восторженных - но,

кто прекрасен только из долга?

Из-за восторга была она миг

прекрасна. И восхищение

как и где продано будет,

близкая высокая цена кричала,

всегда есть выше ещё...,

ещё не купив,

изгнание

под звёздами прыгало;

созвездие невозможное для обоих.

***

(ИГРАЕТ БОГ С ЗЕРКАЛАМИ)

Играет ли Бог с зеркалами?

Слепых нас загоняет в сияние?

Это твоё сверкание с нами

Или играющей насмешки блистание?

Сияет твоё чувство прозрачное,

Как ветер двери, его штурмую я,

но если коснусь я чувства горячего,

прохлады сверкание не для меня.

ВРЕМЯ ДЕТСТВА

Послеполуденное долгое детство, но ещё

не жизнь: развитие всё ещё,

это в колени вступает беззащитное ожидание

между тем, что быть может ещё.

В этой безграничной жизни - следуют смерти

неисчислимые. Существующее окружает любовь

обычно тайно преданного ребёнка

и обещает будущее не его..

После полудня один остался перед зеркалом

но другой

уставясь: осведомлялся о загадке имени

своего: кто это, кто? Но другие

вернулись домой и торжествуют.

Что ему дорога, что ему окно,

что ему моря затхлый запах?

Вчера он был посвящён, они заглушены, расстроены!

Опять всё будет Ваше.

Ветки выбрасываются порой из гущи

кустов вперёд, как будто желание своё исполняют.

Как из лабиринта семьи качающейся ясности.

Но ори отупляют его ежедневно, его, взгляд

на их привычные

щёки, тот взгляд, что наверху,

высокие и цветы и собак ( встречающихся)

всё ещё почти напротив.

Как далеко от этого всего

создание, что наблюдают, что, однако,

чудом станет, или его закатом.

Несовершеннолетняя

сила его учит хитрости между падениями.

И его будущей любви созвездие

Идёт так долго среди звёзд

законно. Какой испуг

туда потащит его сердце,

чтобы изменило дорогу его побега

и советует в повиновении и радости влиянием быть.

ДЛЯ ГЕЙДЕ

Не смотри на меня, как на вечное стремление.

Ни мостом я быть не могу, ни целью.

Уста высочайшего звука движение

безусловно меня охватил, как веселье.

Высокий ветер в твоей почве цветов,

высокого мягкого дождя падение

или вдруг в течении свободных часов

ловца и мяча обоих явление.

Один день 1 июля 1924 года

11 ответ

ЭРИКЕ

Ох, сердце, ох, звезда двигала поперёк

в шахматах ночи то робко, то смело.

В маленьких победах порою впрок

над башней потерянное поднимали умело.

Ох, чтобы ты держалась в той игре высоко

на полях сказанного и невыразимого,

мы фигурами риска играем легко,

Ты отважно риск делишь со мною незримо.

Ищу я опять я на звёздной карте моей

Тебя и прямо из мирового содержания,

Что из сильных позиций песни твоей

само свалилось в моё молчание.

Блаженное сердце одну звезду означает,

как из себя чистое возрождение;

ох, свята погоня круг зверей заключает

со звезды этой внимательной охоты значение.

Это, как ответ. Заглушённый

твоей юностью. ( Чтобы падение не меняло).

Где же достоинства нашего стоны?

Где шума земного немало

Мы тоже в том, что нам мешает,

сначала обязанности , границы не зная,

С мёртвыми вместе всегда сочетая,

Их песня в души не проникает.

ТРИНАДЦАТЫЙ ОТВЕТ ДЛЯ ЭРИКИ (К ПРАЗДНИКУ)

Голубь вне голубятни остался на месте,

в кругу дома днём и ночью совместно.

Знает он тайну, когда вбирает в себя,

Чужой ужас понимает, полёты ловя.

Среди голубей, что прекраснее всех,

не угрожая, не знает нежности грех;

отдохнувшее сердце, что ещё есть,

через отказ от свободы искусству радуется здесь.

Над низкой жизнью несётся вскачь,

Ах брошенный, рискованный мяч,

наполняет он руки других с возвращением,

Больше не бремя для дома его возвращения.

НАБРОСКИ

Каприйские зарисовки

Меняется около старых берегов островных

в ветреном море игра цветов.

Какие-то страны в глубине ветров голубых,

будто ничто. Профиль на той стороне готов.

Не важнее, чем туча, чернее это,

что остров чёрный насквозь пронзает,

идёт островитянка тихо по свету

и смотрит в глаза, будто не знает.

И смотрит чужой наружу точно,

хотя день спокоен у шторма внутри.

Но цветёт страна, улыбаясь. Очень.

И зачем апельсины зреют. Смотри,

что сад развеселить его старается,

чужого, что не ожидал явления.

И когда глаза его вдруг раскрываются,

всё исчезает в одно мгновение.

Когда он перед предгорьем в сознании

краски моря ветреного наблюдает

ив тебе берега дальнего качание

думает видеть, это легко уж считает.

КУПОЛА ПОГРЕБЕНИЙ КАЛИФОВ

Вся вселенная - плод около этих зёрен.

Капри 18 марта 1907.

(Нас запутывает это)

Нас путает то, что мы называем:

так надо жить: как на картинах,

и мы хотели, дико взывая,

реальность схватить, что нас разрывает,

на части обнаруженной жизни единой

Париж после середины августа 1906.

ОСЕНЬ - ВЕЧЕР

Ветром, словно с луны,

вдруг схвачены деревья

и падающий лист.

Сквозь вселенную, леденея

свет слабого фонаря

проникает дальним чёрным ландшафтом горя,

В город, что не закрыт и чист.

Париж, конец сентября 1907.

МАЙСКИЙ ИСТОЧНИК,ЖИЗНЬ ЮНОЙ ДОЧЕРИ ХРОМОЙ.

(Из одного письма)

Кем будет она, когда её недуг,

что несёт она, как краткое настроение,

в ребёнка превращает изобретательно,

с ним равняет, переходя в шелестение7

И пред миром всем обязательно

обещает девушке укрепить её вдруг

и тихо держать. И рот будет она

от горечи отречения изгибать?

И ночами завистливо будет лежать,

а днём желаньем здоровья полна,

себя обманывать. Иль победить должна?

Ибо с малейшей разницей этой больной

она растёт и при шаге каждом,

она тайно от других идёт стороной

и хочет выстрадать недуг отважно.

Убить не может, лишь удалиться способна.

Она так легка, он тянет её в отдаление,

Такие бесконечные получит она отклонения

много раньше, чем её подруги узнают подробно,

и каждое утро со звёзд бесподобно

внутри полёта проходит её возвращение.

Париж, лето, 1908, 2 августа

***

Острые крепости руины, словно нижняя челюсть,

подвешена из времени зубов.

Если есть время, что бы эти вещи смеялись,

я ждал но камень не разрушается никогда.

***

Голуби ныряют

на краю из долины взмахом полёта.

Ах, ах в воздухе лежит

зов открытой любви. Держится он

под плечами запаха сердца;

цветы, что разворачиваются к нам,

превращают солнечное пространство

во внезапные сады.

***

Смотри, Бог решил ко мне

улицу бросить прямо сюда.

И теперь он отзывает назад коней

И они забирают всё небо тогда.

Париж, раннее лето

Дуно, начало декабря.

(ФРАГМЕНТЫ ЭЛЕГИИ)

Должен ли я прославлять города пережившие,

(что меня удивляют) больше созвездий Земли?

Ибо только к восхвалениям тянется моё сердце,

ибо я знаю мир.. Ибо плачусь моему сомнению,

некогда превозносимой сильно стонущей

сагой, что я, что я современность не могу /Сегодня

люблю. Я качаюсь в ней, несёт меня

и дарит мне этот день просторный и привычно будет,

чтобы я нуждался, и бросает он известное великолепие

над моей жизнью, никогда не бывшей.

Её рака надо мной сильна, неся в судьбе,

она внизу меня держала, ныряя я должен был пытаться

внизу дышать. Также при тихом задании.

Пел бы я ей охотно. Всё же думаю я, хочет она,

чтобы вибрировал я, как она .Прежде звучал бы поэт

над полем сражения: что хочет голос один

около нового грома, рядом с действием лета металла?.

Уменьшается во времени этом бедное будущее.

Едва ли нуждалась она шуме

собственной битвы ,

что в песне звучит. Так оставляет меня в лоне

перед прошедшим стоять, не упрекая,

но восхищаясь ещё. И где меня зовёт

и пред моими глазами тонет, или движется.

К вам, пусть, без упрёка. Не должен молодой

мчаться от гнилого бесславного

слома, что похоронен. Смотрите, это

будто бы зло заказано для величия, когда я

нуждаюсь в пощаде. Кому дворцы и сады,

но смелости нет. Кому подъёмы и взлёты,

но нет старых фонтанов больше; кому содержание

в картинах иль статуях вечной жизни,

что не пугает больше душу, не выводит

наружу и думает будто другое его

поджидает величие и будет

другое овладевать, что ценится им.

Дуно. Конец января 1912.

Написано между первой и второй элегией.

И кружишь ты в свежем воздухе

голубиный полёт, словно платками приветствуешь.

Дуно конец января 1912.

***

О, повороты сквозь мироздание стремления моего

И на каждой полосе заброшенного

существа моего. Некоторые не пред тысячелетием

на витке, создаваемом при полёте

проходя опять мимо,

спеша когда-то сквозь будущее существование,

себя узнавая во временах года,

или почти воздушные, как точный приток,

почти звёздный в наблюдаемом аппарате

трепещущее мгновение одно

Венеция, середина лета.

***

Кто отказывается узнать то горе,

кто, рыдая, льёт слёзы ручьём.

Я не знаю счастливого в мире моря,

он касается счастья но нет его при нём.

Кто, что у нашего сердца лежали,

что нравятся Богу потерянные,

будут всё знать из сказанного в скрижалях,

если не держится радость доверенная.

Каждая пустота и интервал каждый

тёмных часов будет в пустом кувшине,

будто рождённый в фуге однажды

загрохочет, мы еле поняли ныне,

Как мы после тьмы неизмеримой

у органа стоим, слушая терпеливо.

И в шторме грядущей кантаты любимой

и узнали вдруг ангела молчаливо.

Париж, весна 1913.

Удивляйся, смотри как ничего

не требует земля для надёжной опоры..

В свободный бросаясь ми,

и кружащий взмах,

летят голуби из космоса проверенного.

***

Как звёзды возвышаются по причине,

вдруг высоту перейти, заканчивается ночи

набросок; как восстаёт ко мне

чистый голос, из взгорья: "Больше нет

и места удивлять: Ты тут бы была,

они бы боль причинили яснее. \Ушли

Осень 1913

ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ О НОЧИ

Не там улыбка? Не стоит как начало?

В полях изобилие, принесённое нами,

в маленький расцвет мы вложили немало,

когда в поте лица мы стараемся сами.

Не смог никогда нотный лист по ночам

захватить границы твой, твой диапазон,

где голос, что верха забирает сам,

и твоя бездна , вассал, куда канул он.

Большего нам не дано до сюда

продлить чистого существа волнение,

где сплочённых чувств полнота, как езда

приводит в восторг в разумном отдалении.

Там влились после отпора падению

бега, открытое наслаждение.

И широко их струится течение

из тихих рук человека движения.

О, половина всех миров неизвестных

закрывает перед нами взгляд незнакомый!

Париж 1913

***

Слёзы, слёзы, они рвутся из меня,

моя смерть мой носильщик верный

сердца моего, держи меня наклоня,

чтобы вылилась боль. Хочу говорить непременно.

Чёрная, огромная сердца опора,

если бы говорил то же я,

Ты бы верила, что молчание ушло из меня.

Качай меня стары плот старого моря.

К РИСУНКАМ ДЖОНА КЛОТЕ В СМЕРТИ ИЗБРАЖЁННОМ.

Перед художником в комок собираются тени,

сзади лишь лицо освещённое,

такое ночи с чистой звездой прохождение.

Но тут есть вещь, что разорвана поровну,

к чему вещам разумное поведение.

Тут не было, что явилось по ту сторону.

О, длинная дорога к отречению новому,

о, отнятая слабость от напряжения.

Париж, конец января 1914

Хороший день, но что несёт он, интересно,

и медленно читается его послание.

Быстрый, смелый, безусловно честный,

о, так быстро к приходит к нам его радости знание.

И словно будущее, попадая,

поворачивается и делает нас быстрее,

и идём мы, как птицелов, смелее,

и сердце звенит сверху, в уши влетая.

Счастье, что тяжко катит на велосипеде,

усталое не готовое вечно опять.

Но радость стоит и прямо мне светит,

и нам пора во время года вступать.

Париж, зима 1913-1919

Сегодня хочу я любовь к розам

чувствовать, розы чувствуют в них тебя.

Тебя в любви долго, долго сегодня

разве розы не ощущали тебя?

Все чашечки полны, и они лежат

каждая десять раз в себе самой,

как русло долины полное снова собой,

себя превышая во сто крат.

Словно ночь, так несказанно

превышают они то, что давно.

Как звёзды над равниною всё равно,

набегают друг на друга с роскошью пряной.

Ночь роз, ночь роз- это странно.

Ночь из роз, из многих роз

мне кем-то дана.

Светлая ночь из светлых роз,

сон век тысячи розовых глаз,

светлый сон, сейчас я твой сияющий,

светлый, сияющий в твоём аромате погряз,

заснувший в прохладе твоей задумчивости.

Как, убывая, тебе остаюсь я сейчас,

моим существом завладеешь, наверно.

Оспорь здесь, судьба моя,в спокойствии непонятном,

раскрась порыв невероятный,

действуй, в никуда толкая меня.

Розовый космос рождается\ в розах,

в розах тайно себя он поднял,

нас из открытых роз он забрал

в большую полость сердца, чтоб снаружи серьёзно,

могли в твоём космосе чувствовать розы.

***

Есть только ты, единственная,

но мы пойдём туда однажды

до нашего прошедшего и много так,

чтобы ты возникла.

Внезапно, прекраснее

возникаешь ты,

восторгаясь в труде сокращения.

Я твой, я твой, сколько окутывает время

меня. От тебя к тебе

послан я. Между тем,

гирлянда висит на случай, но ты

её вверх и вверх поднимаешь.

Смотри, уже небосвод!

1914-1915

Крестный путь любви и тайные

те что нас создают: место, где всё уныло, о дороги!

Приходит их без меры, слишком много,

чистое пространство их повернуло случайно.

Мюнхен, сентябрь 1916

Тут олень в части света несёт, поднимая,

чтобы чисто, безлиственно

играть разветвлённо. Покой его вершины таинственно

не достигает, чтобы листьями не был, играя

Мюнхен, сентябрь, 1916

Природа счастлива, но но встречаются в нас

много сил, что путают нас, опровергая,

кем готовится в нас весна святая?

Кто умеет сиять, кто дождь льёт сейчас?

У кого сквозь сердце дует ветер безмерно?

Кто находит полёт птицы свободный,

кто гибок и слаб здесь одновременно,

как на дереве ветка, какая угодно?

Кто не его склон падает, словно вода,

и незнакомое счастье так правильно и чистое?

И кто, не гордясь, подъём берёт без труда

и держится наверху, как луга тропа росистая?

Мюнхен, весна 1919

НАБРОСОК ПОСВЯЩЕНИЯ

(УЛЫБКА)

Сначала: кому её дарят? Несут её

сквозь близость, как вещь, что молчит при том.

Некто взрослый принимает в расчёт её,

и серьёзно её покажут потом.

Перед передачей подруге берёт она

лёгкостью и весом дома родного,

и вдруг встаёт из неопределённого, как сосна,

из измеренного наружу снова.

И это уже не равенство больше,

её похожесть протянут вдаль,

ночи придут её протяну тоже,

чтобы узнала и приветствовала, как встарь.

Ах, от кого? Тут улыбка открыто блестит

в том ветре, что из жизни приходит,

встретить будущее ей предстоит,

она его пьёт, им дышит его переносит.

Уже отдельное будущее в чистом

предчувствии.

Мюнхен, весна 1919.

ВОЗНИКНОВЕНИЕ УЛЫБКИ

Не верь, это было с тех пор, как человек

руки сжимал вокруг очертания

плотной фигуры, чтобы создание

воде не уступало вовек,

что от жизни творение разрывает,

хотя в центре зелёного зерна

спрятать даль свою форма должна,

формирующий дух нападает.

Он проник ныне и достаточно плотно

и должен пылать, чтоб прокаливать быстро,

что было ему гарантией чистой,

бедра пламени взмах и лоб в поклоне.

Сила силой была. Но каждый сустав

закрыл он, игрой огня занимаясь,

горячее место в мозгу создав,

чтобы сухой род зажечь, почти расходясь.

И пришли вечером вместе влюблённые,

и смотрели в ночь, как при ковке,

и ломали, и кричали: "Мы огнём опалённые",

и мягкости не было в них неловкой.

Предветер дул в том возмущении

и был полон огня. Людское слепое горение,

это были тысячи лет сражений,

нигде не было огня в земном приближении.

Кто ярость соскочившего духа унял,

что ужас приносит в тесное тело?

Бог высокой прохлады: горячий стал,

явился, кивая юной женщине смело.

Я вижу им стало ещё холодней.

Замок у горы. Конец ноября.

ВОСЕМЬ СОНЕТОВ ИЗ ЦИКЛА "СОНЕТЫ ОРФЕЯ"

\1/

Восхваление есть! Один с хвалой выразительной

вышел вперёд, как из камня рода всё равно.

Молчание!Его сердце, как пресс удивительный,

нескончаемо из людей давит вино.

Вас смутит, если в захоронении

королей обнаружат гнили раздолье.

Его головы и бёдер падение

достанут его изнуряющей болью.

Но презирал он сомнения

и с вонью боролся он, восхваляя,

дни и ночи, по ночам с терпением.

Ибо кто знает милости превращения,

склонив колено из личинок скопления,

золотое руно он поднял, сияя.

Муцот, около 3 февраля 1922

\2/

Вари нас в чарах, в границе отдельной

всегда к огню склонившийся дух.

Это перед всеми тайной злобы грань беспредельной,

что неподвижных кружит, не касаясь их двух.

Освободим своими каплями сужёнными

границы времени, что лгут всегда нам,

ибо глубоко день Афины, в нас погруженный,

и Бог Египта, как птица покоряется там.

Не раньше покой до поколения края,

что уменьшение расплавляет безумно,

открой детство, отвори справедливым,

матерям дающий, здесь стоящим стыдливо,

не боясь чтобы шли сквозь преграды древние, сияя,

будущие шторма родили они терпеливо.

\3/

Больше ты не должен знать, когда стела

в чистом камне мягкою картиной стала:

почти весёлая и легка, как только исчезла,

с её стражем, что на тверди стояла.

Ты больше не должен чувствовать, когда напряжение

чистое в отречении бесконечном

холодной жизни в том камне течение,

что несла она вечером вечным

Но утешение пусть будет дороже,

что ты узнаешь в обычном:

Утешение - ветер, огонь утешение тоже.

Бытие здесь и так схватит тебя без изъятия,

без различия разрешишь ты привычно

жизнь знания и бытие платья.

\4/

Подумай: они друга узнали быть может,,

их деление - настоящее чудо.

Он десять лет старел уменьшаясь \всё же,

она была будущим, ребёнком оттуда.

Быть может, шла она здесь, с друзьями

играла,

он с мальчишеским знанием её страстно желал,

зная, сердце закрытым она держала,

и ныне: ничто не отделяет пятьдесят лет, что он ждал.

Ох, ты беспомощный Бог, Гименй прекрасный,

как ты факел вниз опускаешь,

потому что бросили пепел на сны ужасные,

Он должен плача пройти с хвалой вслед начинающим

или тихим отказом быть всепрощающим,

делать фигуру, что её превосходит прекрасно.

\5/

Но её друзья на празднике заставляют о празднике

думать нас,

когда нам среди собственного процесса не удалось,

смотрите, они мои все виллы сейчас ,

играющие фонтаны, где прыгать каждому

не пришлось.

Мы наследники, несмотря на садов этих

пение,

о, берёт она всерьёз обязанность сущую,

что нам последним счастливые боги

дать успели,

нет чистого места в отречении грядущем.

Никто из богов не проходит. Нужны нам все,

без исключения,

каждый даётся нам, как картины изображение,

оставайтесь спокойны, не отравляя сердце

сомнением.

Мы другие, чем те, кто праздник справляет,

этот знающий луч силы у нас отнимает

и большой акведук к нам направляет

Муцот, 16-17 февраля, 1923

\6/

Какая тишина рядом с Богом! Как слышно в ней

любую перемену луча падения

ус стоячей воды в мраморном бассейне

и лавры его три или четыре в твоём ощущении.

Листья, что мотылёк рассеял. И с тобой рядом,

Шатается он в долине, несущей дух,

и думаешь, что совсем другой звук,

тишина абсолютная перед твоим взглядом.

Эта тишина рядом с Богом. И не стало больше её.

Она больше не забирает? И нет её возрастания,

не теснит почти как противостояние,

твоё звучание сердца. Где то рушатся удары

в беззвучной паузе дня твоего...\ его

Там есть Он, прежде всего.

\7\

Мы слушаем долго фонтаны,

они почти, как время, звенят.

Но держат они шаг свой спонтанно

с бродячей вечностью в лад

Бывает чужая вода и твой водный кристалл

здесь и всё же не здесь, порой.

На мгновение ты камнем колодца стал,

и он играет тобой, словно водой.

Как отдалилось всё, переплетаясь тесно.

И давно всё разгадано и неизвестно,

всё бессмысленно и смысла полно.

И любишь ли, и кто это знает

и подаренные чувства твои разрывает

на той стороне; куда рвёшься давно.

Муцот, 17/19 февраля, 1922

\8\

Были человек когда-то бодрей,

чем сегодня утром погожим?

Не только цветы и весёлый ручей,

но и крыша радостна тоже.

Предел старения человека

озарён небом высоким.

Он почувствует: земля здесь от века,

есть ответ и мир глубокий.

Всё дышит, благодарно, бессменно,

о, ночные их ноты,

как всё погрузилось бесследно

из скопления света

были тьмы сотканы соты,

противоречие чистое это.

Муцот, 23 февраля, 1922

(между сонетами 1 и 17 и 1 и 18)

Зеркало, ты пространство двойное

и в тебе сходу

рушится половина улыбки / возможно сладкой

ибо как

часто мастеру линии простирающему на

временном листе, покрытом цветами,

взмахнёт на приготовленной почве ведущий чертёж.

Так улыбаешься ты, твоё

утро прибытия и свободы во всё

забирающем зеркале.

Муцот 12 или 13сфевраля.

( первая ступень второго сонета)

Истина для тебя лучше

настоящее странное

с самой идущей дорогой. Муцот около 23 февраля 1922

Дороги жизни, вдруг это просто полёты,

что нас поднимает над тяжёлой землёй.

Тут о крыши разбиты наши заботы.

В наши руки пустые скачет источник родной.

Простейшее питьё в интимной доброте,

в судьбе нарисованы и разветвляются тайны.

Скажу тебе: я есть, ибо я не виновен нигде,

всюду светло, себя люблю я спонтанно.

Смотри в руках моих моё свечение.

И моя жизнь углубляется мимо,

чтобы я не забыл её легко /в исчезновении,

она под землёй будет любима всеми.

Муцот, конец мая 1923.

ШАЛЬ

О, наше бегство в шали, что может укрыть,

и в тихой середине её желание страстное.

Хотелось бы ещё раз и ещё повторить,

но цветы возвращаются тихо прекрасные.

И появляются в исчезающей паутине.

Берн, октябрь 1923

ШАЛЬ

Когда для девы юной к нему, на коленях стоящему

имена

сбегаются невероятно: дом, родник и звезда.

И как всегда, имена приходили звучащие,

но одного значения не хватает всегда.

... В то время, как ты её видишь, там она легко простиралась

Середина кашмирской шали с каймой цветочной,

Чёрным и светлым на краю обновлялась,

и чистое пространство создалось для того, что точно.

Узнаешь ты это, что имена у неё

тратятся бесполезно, ибо она сердита,

как шагов наших эталон, она будет открыта,

чтобы пустоту мы изменили её.

Берн, октябрь, 1923

ИЗ ЦИКЛА "МАЛЕРЬКИЙ ГОД ВИНА"

Козы тащатся, Аполлону обязаны,

солнечно-белые вдоль винной земли.

Лозы заботливо к кольям привязаны,

думаю, это полные блюда внутри.

Не только стадо тащит тяжёлые вилы

внутри в сердцевине виноградного сока.

Поднимаются армии жрецов и сновидцев силы,

тянется тысячная фаланга высоко.

Из земли вверх, из мёртвого царства,

половина из царства земли никогда,

не думал, что руки людей это богатство

создают помимо солнце всегда.

ПЕРЕМЕНА

Внутри гимны, танцы перед ковчегом,

волнение, шествия в вине созревания,

Сильная звезда, которой не нужно изгнание:

ночь ей даёт другое право,

тёмной быть, чтобы потом светила на славу.

Звезда уже кончается, тонет она,

когда светила свой ход начинают,

сквозь ночь, что открывается медленно

Большая звезда жрицы жизни полёт,

своё чувство разжигает немерено,

Напоследок в уголь преображается,

ныряет вниз, где тонуло солнце;

тысячи раз восход собирается,

и чистым заходом он обернётся.

Муцот 20 и 21 января, 1924

Дай твоему сердцу знак,

что ветра повернутся опять назад

у надежды нет сходства ни с чем и никак,

когда на ней божественный взгляд.

Поднимись и пребывай

спокойно в великом общении:

исчезнет мягко изгиба край,

тихо кончается оцепенение.

Трещины в в судьбе возникают,

к этому ты привычен давно.

И в платную тюрьму, где обитаешь,

проникает ощутимо луна всё равно.

Муцот, начало февраля. 1924

МАГ

(наброски)

Он был послушен до глубины отречения,

запер он в себе проникновенную силу.

Он стал речью до глубины отречения,

закрылся он с проникновенной силой,

так стоял его лик со стрелкой движения,

очевидной полночью его поглотило.

Он связывает силы с их отречением,

так назад в своём кругу они вяжут его,

и его лицо со стрелой движения,

довод полночи доказан прежде всего.

Муцот, 14 февраля 1924

Как звук, что в зеркале отражается,

Песня дрозда звучит в ноябре,

или, когда волос он касается,

что любовался она на заре.

Или в феврале ранним утром

бросил зяблик уже отважно,

что не воспоминанием было хмурым,

открыто году сказать было важно.

Муцот, начало февраля.

ШАЛЬ

Какое блаженство спрятано в ней,

она защищало всё от раздора.

Лишь как игра совершенного актёра,

так не годится для дальнейших путей.

Она влияла на фигуру прильнувшую

в лёгкости этой козьей шерсти,

совсем чистое счастье от природы идущее,

ожидание чистое от неё чудесной.

Паутина в эту жизнь перешедшее,

о, сколько порывов спасается в чистой той ткани

существование и испытание,

от одной только вещи.

Муцот около 1 июля, 1924

Это не пульсация, а постоянно

игра колдовства и отречения,

когда опять веяло и было спонтанно

и собралось в одном лице, тем не менее.

Мир и облик их что-то теснило,

и странно похожи, больше никто.

Что вчера я нашёл, мне хватило,

сегодня чужие руки лишили всего.

Я зритель одного рта

Рагац, середина июля, 1924.

Ах, в ветре исчезает

столько напрасных возвращений,

нечто и некто нас изгоняет

следом за ним безвременно,

когда мы мимо идём,

беспомощные бедняки,

нем бег назад не с руки.

Всё наверх поднимает нас,

и позади дом, открытый сейчас,

это пустое помещение

Рагац, середина июля, 1924.

После долгих стараний будет "дом",

"дерево" или "мост" или другое смело,

всегда судьба подсказала при том,

что к концу скажет дело..

Что мы спутываем, существуем мы ежедневно,,

это узнал любой другой.

Делаем мы звёздную ночь под небом

из фигур знакомых порой.

Рагац, середина июля, 1924.

Что нас доставала звёздным светом,

что тянется к нам далеко,

хватает, как мир в облике этом,

и это берёт нас нелегко.

Покажи ночи, что получены тайно

и что разломала она.

Но если ты перешёл к ней случайно/,

ночь тебя знать должна.

Муцот около 20 августа, 1924.

Айва желтеет средь серых слив.

Муцот, половина сентября, 1924

МАВЗОЛЕЙ

Королевское сердце. Зерно высокое,

чудесного дерева бальзам плод.

Сердца орех золотой, урна мака

в середине центрального зала,

(где эхо скачет,

как тишины осколок,

которого касаешься ты

так, как кажется тебе,

что это прошлое твоё,

и слишком сильно бьёт его позиция).

Лишены народы

настроенности звёздной

в кругах невидимых,

где кружит королевское сердце.

Где, куда идёт

лёгкая

любимица?

Улыбаются снаружи

на округлости робкой

лежащие весёлые плоды.

Или моль, может быть,

цветка лепесток драгоценный или усик.

Но где, где она пела,

что первая шла она

в сердце поэта?

Ветер,

и что-то невидное у ветра внутри.

Муцот, октябрь, 1924

Воды, что рушатся поспешные,

радостно растекаются весёлые, светлые.

Воды...Пейзаж, движения полный,

воды к водам прижимаются весело,

и в звон воды себя повесила

тищина здесь, на луговых склонах.

В них нет времени совершенно,

что стояло и шло дальше мгновенно,

мимо шагала уха забывшего.

Тем не менее из каждого склона течёт

на переправе небесной неуклонно

в земном пространстве вперёд.

Муцот, середина октября 1924.

Где-то цветёт цветок расставания и всегда

рассыпает пыльцу, которой мы дышим

и в грядущем ветре мы дышим прощанием.

Муцот, середина октября, 1924

Так прощание нас забирает, как две звезды,

каждая- излишек, отделённый от ночи.

Эта близость, что вдали у воды

себя пробует у окна, узнавая точно.

Париж, раннее лето, 1925

Этот знак в пространстве: это приземление

из ровного полёта водных голубей,

поднимаются из фонтана окаймления,

как она идёт бесконечно к воде возвышению,

её спокойное прибытие приносит /воды

переход с потрясением.

Вам праздника не хватает . Праздник страны отличает.

И обойдёт невидный взлёт молчаливый,

что в чистом покое пребывает. /Тяжело.

Париж, июль, 1925.

Отвращение от этого дара современности

здесь переносится не с тем в одно время,

что будущее обещает.. Ближайшему

пусть будет место, чтобы о полученном вспоминать.

Муцот, конец октября,1925

Не идут по лестницам и по мостам,

что выигрыш старый переправляют.

Можно забытым быть и осчастливленным там,

когда ты о себе размышляешь.

Хоть ты идёшь к парому медлительно,

что вяжет мосты, ход и подъём,

алтари распадаются нерешительно,

о жертве в молчании твоём.

Пламя бьёт внутрь, дороги катятся,

в твоё сокрытое вступают,

цветы в корневой клубень прячутся,

и некто пить хочет, вино проливая..

Потому что из земли расцветает рот,

дуга тетивы что не видно, найдёт,

в другой параболе рвётся:

отражения стрел твоих летели вперёд,

где тьма глади зеркала остаётся.

Птицы теперь архитекторы здесь,

их полёт трещины места рисуют,

вместо дарителя проигравший здесь

рядом с сокровищем неописуемым.

Игрушки детей на чердаке

колотятся иногда, внутри затопляют,

с пульсом ребёнка молот мёртвых в руке,

и ветер рубашку здесь раздувает

Муцот, ноябрь 1925.

Как раньше остаёмся мы звездой,

совсем свободные от созвездий.

Та звезда , говорящая, вперёд вышла и кричит.

Звезда в звезде удивились мы,

она - глашатай созвездия.

Я - моей жизни уста,

ближняя звезда глаз мои,

и ночь, как она нам давала

соглашение не спящее.

Валь-Монт, начало февраля 1926.

Крик птиц начинает славить парадно,

и в праве они. Мы слушали долго,

в масках и костюмах мы маскарадных...

О чём их крик? Об упрямстве немного.

Немного уныния, в нём обещания много,

что будущее закрытое наполовину шлифует,

и вперемешку что-то в нашем слухе враждует,

прекрасное молчание разрушает их строго.

Валь-Монт, середина марта, 1926

Давно для нас, под звёздами живущими,

окно празднует и пылает, и ты /медленно

плывёшь к Лире и Лебедю, переживая последние

божественной картины черты.

Мы используем в своих деяниях,

образ, что нам даль обещал /обрамлённую,

всё же не покинута часто она, приземлённая,

твоему преображению изменяла.

Судьба тебя бросила туда, где использовала бесконечно

мера для потери к жизни движения,

в окне созвездия, схваченные постоянно и вечно,

над показывающим всплывёт без промедления.

Муцот, между 12 и 14 июля, 1926

Пусть будет твоё всё, никогда не слышанное

Сентябрь 1926

Ты приди моя последняя боль, что признаю,

ужасная боль в ткани телесной.

Как я духом пылаю, смотри, теперь я горю

в тебе: дерево давно стремится, известно,

к огню, каким пылаешь ты, одобряя,

но ныне питаю тебя и в тебе я пылаю.

Моя жизнь милосердно в рези твоей пребывает,

гнев ада нездешняя разрывает.

Совсем чисто, свободно от будущего встал

я на костре страданий блуждал,

так надёжно грядущее нигде не называл

у этого сердца, мой запас там молчал.

Есть тут я, что горит непознаваемо?

Не рву я внутри воспоминания.

О, жизнь, жизнь! Нерушимое существование

И я в пламени. Для всех неузнаваем.

/Отречение. Это было не так, как болезни,

прежде в детстве. Отречение. Предлог

большого бытия. Всё шептало, кричало,

не мешая тем, что тебя удивляло.

Валь-онт, середина декабря 1926

Последняя запись в последней записной книжке.

СТИХИ НА ФРАНЦУЗСКОМ ЯЗЫКЕ

Шантажируй ветер нас,

ангелы, что вспоминают...

Голос мой почти угас,

большое молчание его наполняет.

Поднимись же уверенно,

больше не возвращаясь;

нежный, страхом проверенный,

сюда идёт, соединяясь ?

Источнику лампы не доверяя,

моё сердце сжимается, всё потеряв;

мы просто склонность к свету теряем,

но сторона южная светит нам не сурово.

Это всё лампы студенты,

кто хочет читателем быть иногда;

(система не удивляется больше адептам),

в старую книгу глядя всегда.

(Ангел удаляет вашу простоту).

Тихий отдых, и так внезапно

Ангел за вашим столом возникнет решительно;

Несколько мягких морщин удивительных,

Свадьба дорога, как вода в в вашем хлебе приятном.

Предложите ему грубую пищу тогда,

чтобы в очередь свою упасть,

и губы чистыми станут у вас навсегда,

простой стакан каждый день будет всласть.

Как можно по лестницам странным

тайны большой сделать эти цветы,

для тонкого веса, все понятным,

сообщите нам точный вес теплоты.

Звёзды путают всё на свете

и горести наши мешают.

И сильные и хрупкие не понимают,

не поддерживая те и эти

наши перемены и построения,

наши кристаллы и восстания

всё валит в одно смешение,

оставляя стол и кровать, исчезает в тумане

Всё так идёт, будто в запале,

мы бы яблоко обвиняли,

в том, что есть прекрасно,

но что-то другое опасно.

Это дерево оставить

скульптурой в мраморе маячить,

и, наконец, худшее дано,

винить, что из воска оно.

Никто не знает, сколько отрекаясь,

доминирует над нами он тайно.

Наша жизнь, невидимых трюков касаясь,

нам невидима, но не случайно.

Медленно, но по влечению

переходит наш центр туда.

Сердце двигается куда,

к великому магистру исчезновений.

ЛАДОНИ

Ладонь мягкой постели помятой,

где звёзды, проснувшись,

оставили складки,

в небо поднявшись.

Эта кровать для свадьбы роскошной,

где отдыхали они,

были ясные и сияли

среди звёзд друзья

в вечных стремлениях схожие?

О, две постели в моих руках,

брошенные и холодные,

от лёгкости звёзд свободные,

от звёзд этих наглых в веках.

Наше предпоследнее слово

будет словом страдания,

но прежде для материнского сознания

в нём красивой будет основа.

И всем выводам, что имеем,

всем усилиям, что мы ожидали,

но горький вкус не сумели

придать, как не желали.

Если поёт Богу певец,

Бог нас принуждает к молчанию,

никто из нас не в состоянии

перед Богом молчать, наконец.

Это такая слабая мена,

что содрогаться нас заставляет,

будет ангела наследием непременно

и нашим быть не желает.

Этот кентавр, что прав перед нами,

через время проходит скачками.

Так как мир лишь начинается,

могущество его не кончается.

С гермафродитами,

которых в его логове полно,

стремимся мы во все места открытые,

половину потеряли Полубоги всё равно.

РОГА ИЗОБИЛИЯ

О, где красивые рога,

что опираются на наши ожидания?

Каких наклонов старания

чаш, чтоб обратить вас навсегда!

Цвет, цветы , цветов головки,

что устилают в падении ложе,

прыгающие округлости ловко,

как овалы из фруктов тоже.

И всё это бесконечно

на нас нападает тонкое,

наказать неспособно, конечно,

наше полное сердце глубокое.

О, рог, слишком большой,

что чудо само по себе даёт.

О, сломанный рог, звучащий душой,

вещь, что дыхание неба шлёт!

Стекло венецианское,

серое от рождения,

но светом оно наполняет

в любовном стремлении,

И руки твои мягкие,

о которых мечтал заранее,

и медленным колебанием

временем нашим наполнено сладко.

ФРАГМЕНТ ИЗ СЛОНОВОЙ КОСТИ

Нежный пастух живущих

мягко держит перечень живых.

На плече безмятежно

остатки овец.

Нежный пастырь ныне живущих

в желтоватого цвета кости слоновой

в игру свою играет снова.

Его паства отменена

и длится столько, сколько вы.

В меланхолии ленивой сладкой,

облик немощным сделать дано,

что излагает бесконечно кратко

перемирие пастбищ активных одно.

ЛЕТНИЯ ПРОХОЖАЯ

Смотри, медленно идёшь по дороге,

какую гуляющие желают многие?

И должен тебя на повороте пути

красиво приветствовать из прошлого господин.

Льготный, пассивный, под его эгидой счастливой

эксплуатируется конус альтернативный:

внезапно, на мгновение свет исчезает,

уменьшает тень, что он освещает

Жалоба подруге влюблённой,

ночь для всякой груди,

ласка быстрая впереди,

и по небу летишь, ослеплённый.

Это, как если бы Вселенная

и стихийная сила

снова матерью себя ощутила

всего, с любовью потерянного.

Ангел фарфоровый крохотный,

если получится, измерите вы,

год, урожаем наполненный,

увенчанный красою малиновой.

Казалось, совершенно не нужно

увенчать вас шапочкой красной,

но с тех пор всё убегает бесшумно,

кроме венца вашего, сегодня прекрасного.

Он сухой, но его повело,

кажется очень благоуханным,

и призрак, увенчанный тайно,

опускается на твоё небольшое чело.

Кто храм любви сейчас воздвигает?

Каждый выигрывает по колонне;

и в конце каждого удивлённо

Бог в свою очередь взирает.

На корпус его со сломанной стрелой,

( и как мы её знаем).

И на этой ограде большой

жалобы мы вздымаем

Воды несутся, забывчив бег воды

и рассеивает напитки земли;

замкнулся на мне, и мои руки пусты

лишь помнят они

личную быструю любовь и безразличие,

оставляя на почти без внимания,

слишком много от прихода и до отбытия

остаётся недолгое пребывание.

ЭРОС

О, Ты - центр игры великой,

где теряете вы, если находите,

кичась из игры вы выходите,

царь, император и Бог многоликий,-

вы также и нищие

в положении жалком,

и несколько лиц, однако,

делает вас сильнее и выше. -

Всё это бы к лучшему было,

но Ты нам дал худшее в мире,

в чёрной массе постылой

вышитые шали из кашемира.

Он скрывает своё лицо всё равно,

возмущённым движением мягко и мело,

в этом возрасте он должен пасть на дно,

чтобы огонь смягчить, что без предела.

Это так близко, что не отделяет,

от любимой, её использует он сейчас;

варварский бог прикосновений желает

пантер пустыни, что несёт он для нас.

Вступает с большою свитой;

Он хочет, чтобы тут горел,

кто убегает из ловушки сердито

без приманки, кого коснуться хотел.

III

Там под лозой виноградной с листвой

мы вспоминаем, как в память придёт,

сельского ребёнка детский лоб небольшой

и древний изорванный рот.

Кисть прежде, чем тяжёлою стала

и почти устала от сложности его,

в краткий миг она с ужасом рядом стояла,

и счастье - заблуждение прежде всего.

И его улыбка, верно, его наполняла,

все плоды его гордым декором,

всю свою хитрость тут признала

омела, что у скал заснула так скоро

Это несправедливость баланса ловкая,

твоё, Бог не делим желание глубокое,

что возвеличивает все заблуждения у нас,

и два сердца растёрты до синяков,

в одно огромное больше жизни нить Ты готов,

оно до сих пор сейчас

растёт. Вы равнодушны и красивы,

рот униженный слова произносит спесиво,

что игнорируется небесами...

В существа уродливые добавьте сами элементы,

их конечная неудача: они фрагменты.

То, что Бог - содержание для нас,

это нашего времени знак,

до того волна злых атак

толкает назад нас к пределу сейчас.

Пришли мы к согласию один раз,

кто живёт и его продолжает,

и мы печальны, чьи сердца утешают

его усилия, безнадёжны сейчас

В нескольких встречах разного рода

делаешь всё, чтобы со всех сторон

всем показать свободно

в разговоре, как опасен он.

Хочет, чтобы слышали все кругом

всё до конца сами,

потому что в саду и в дороге при том

он всегда с нами..

Ангелы, они скромны сейчас,

и мне просто порой интересно,

каких отражает нас

Лиможа эмаль повсеместно.

Мой красный, зелёный, мой голубой,

глаза круглые от восторга ,

и группы земные лучшей порой

помещены в небо надолго.

Как Папа при службы сияния ясном,

не менее почестей обретём,

если к святым по закону контраста

ещё дьявола привлечём

Может быть, мы просто мало

знаем баланса движения;

есть ещё в Тибре течение,

против игры любой контр игра играла.

Я Родена вспоминаю,

что сказал однажды мне смело,

(в поезде Шартра я не забываю):

этот чисты собор всецело

презрение вызывает.

Это мы согласиться должны,

крайние силы -достояние,

отвагой наши проблемы полны,

несмотря на всё раскаяние.

Это может не нравиться,

те преобразования,

но всё-таки всё подчиняет

дополняющим друг друг порядком создания.

И потом часто тихо, кто пребывает,

здесь настигает обман,

но спокойным становится ураган,

пропасть форму ангела принимая.

Не бойтесь вы колебания,

органы должны греметь,

и музыку необходимо иметь,

все ноты любовных шатаний.

Таким образом мы забыли

Богов вместе с их обрядами.

Мы завидуем душам с цукатами,

их методы наивными были.

ФОНТАНЫ

Этот урок не для меня, твои фонтаны,

что в себя ниспадают обратно,-

водой рисованной лежит приятно,

это небо к земле струится спонтанно.

Многочисленные ваши шумы потом

не могут служить мне образцами,

о, вы с колоннами света храмы

что разрушают свою природы при том.

Осенью так много льётся воды,

каждая струя кончается танцем.

Я чувствую высшего соперника следы,

бесчисленных тонов нюансы.

Но то, что больше ваших песен.

Это минуты восторга и молчания,

когда ночь сквозь водоём, что тесен,

в собственной шкуре проходит дыхание.

Как приятно быть иногда тобой,

старший брат, телом одним,

сладко быть сильным,

и силы свои и себя

чувствовать корой, листьями, стеблем.

И всё, чем вы можете стать тем не менее,

это близко совсем к рассудку.

Вы так откровенны в единении,

что проявляет радость,

деревом быть деяния,

что замедляется мгновение.

Но может на небе

разместить свою жизнь.

БОГИНЯ

В полдень, где жилище пустое,

она переходит часто

на оставленную террасу

без намёка на тело живое

Но если она чувствует природу,

к неведомому привыкая всечасно,

свет являет ужасным

Её сладкого контура обводы.

ФРУКТОВЫЙ САД

Может быть, я написать тебе рад,

предложил бы язык, чтобы применить вернее

деревенское имя: единственная империя

до сих пор меня мучила : этот сад.

Он должен выбрать, бедный поэт,

всё, что имя в себя включает.

Но расплывчато слишком, потрясения нет,

хуже забор, что защищает.

О, привилегия лиры, сад,

может быть, позвонить, и он услышит;

уникальное имя, сюда пчёлы летят,

имя, которое ждёт и дышит.

Ясно, что скрывает имя древнее весной,

также, как прозрачный и полный.

И слога симметричны в строчке одной

и в два раза обильнее и спокойней.

Стремиться к солнца тяготению,

желать его тяжело?

Это жарко, вы говорите,

но где небесного свода свечение?

С одной стороны другое нравится,

когда он нас поддерживает,

льёт на нас свет свой.

А на Земле нарушенной

много сил друг с другом не справятся.

Посмотрите на сад внимательно,

у него есть вес неизбежно,

но это болезни, конечно,

лишь лета, что так привлекательно.

III

Земля всё более реальна

в ваших ветвях, о, сад золотой,

И в кружеве тонет материально,

но ваша тень не накрыта травой.

А то, что досталось там,

что-то весит и что-то питает

и стечением является нам

нежность, что края не знает.

Но ваш центр - покой фонтана

что в старой округлости дремлет почти,

вряд ли огорчит нас каждый спонтанно,

что ни слиться с ним, ни уйти.

Спасибо им, что делают они

Богов, вышедших из употребления,

деревенского прошлого свершения,

быть мудрыми и детскими все дни.

В шумах от нас сокрыты

насекомые, что кормятся вокруг

румяного плода, они сердиты,

это окаймляющий божественный круг.

Потому что никогда не исчезает

то, что оставлено быть должно:

порой боги им угрожают,

они праздны, и им смешно.

Я помню, но надежда есть у меня,

на тебя глядя, мой сад?

Вкруг меня в изобилии стада колеся,

Вы думаете, их пастух я.

Позвольте, на ветви взгляну только я,

когда ночь начнётся.

В воскресение трудитесь вы для меня,

я отдыхаю, как придётся.

Что пастуху больше платят, возможно,

но многие из мира моего

в яблони твои вступают осторожно,

но не знаете вы ничего.

И не было ли так, что тот весь сад

одежду автора чистит на ваших плечах?

И вы не чувствует как в ваших ногах

травы мягкие опорой лежат.

Как гость, вместо того, чтобы ходить,

выиграв всё, стоит он больной.

Это время его и не мне судить

тварей, сквозь вас идущих толпой.

Книга была с тобой иногда...

Но конкуренцию преследует глаз,,

чтобы отразить тень навсегда,

замедлите игру изложить тотчас.

VII

Счастливый са, стремясь к улучшению,

все плоды его, бесчисленные планы,

он знает: его вековое влечение

соответствует молодёжному клану.

Красивая работа, порядок твой

настаивает, чтобы в ветвей сплетении

восторженных сил переполнение

в спокойном воздухе шло волной.

Ваши опасности, минут отсчёт

братские ли, сад, мой брат высокий?

Тот же ветер издалека нас несёт,

заставляет нежным быть и строгим.

Предков все радости рьяные

потратили мы в собрании достойном;

их сердца на охоту пьяные

идут после отдыха спокойного.

До пожара времени не осталось,

часы засухи в мире этом,

глубину пустоты открывают моментом,

нам лишь заполнить её осталось.

А сколько женщин, ничего не найдя,

бегут нетронутыми к нам.

Укрыться хотят они там,

в комнате без дождя.

Сегодня несчастий украшение

никто не хочет нести с собой,

они кажутся сильными порой,

но кровь других держит их без сомнения.

А дети, дети юные,

все, кого судьба не отрицает,

мы хитростью осуществляем

существование в мире подлунном.

ПОРТРЕТ В ИНТЕРЬЕРЕ

Это не сувениров создание,

которыми поддерживаете меня ;

Вы больше сейчас не моя,

сила, сила, красивых желание.

Что заставляет сегодня Вас

рваться в горячий тот поворот,

это медленная нежность сейчас

прихода в крови моей ждёт.

Не нужно мне совершенно

увидеть Ваше появление;

достаточно было рождения,

потерять тебя меньше, наверно.

Как признать мне всё же,

что было сладкого в жизни всей?

Размышляя, что возможно,

над картиной на ладони моей.

Эти линии и складки

поддерживаются извне:

пустая закрытая гладкая,

нет, рука не подчиняется мне

Возвышенное представляет собой отход.

К чему-то к кому мы тяготеем,

вместо того, чтобы идти вперёд,

к небу себя приучаем скорее.

Встреча - искусство предельное,

не самое сладкое - это прощание?

И на музыку взгляд последний

бросим мы по желанию.

Сколько портов, и в этих портах

приветствуют сколько дверей нас, возможно,

и много окон есть, похоже,

где видим мы вашу жизнь и размах.

Сколько будущего семян крылатых

Переносила, возможно, буря,

чтобы нежный праздник не всуе

для вас расцвёл безвозвратно.

Сколько жизней реагировать будут

на рост жизни собственной своей?

В этом мире везде и всюду

ничто не порочит жизни идей.

Закрыты наши глаза, это ли не печально?

Но мы глаза открываем всегда,

но до срока нашего окончания

мы всё теряем иногда.

Разве не ужасно, что наши зубы сверкают?

Это более, чем скромное очарование

к жизни семейной понуждают

во время мира сияния.

Но не хуже того, что в руках у нас,

в руках суровых и жадных?

Если руки хороши и и просты сейчас,

то дар принять не накладно.

Пусть всё идёт, как есть

мелодии прохождение;

она утоляет жажду здесь

и разума проявление.

Это петь заставляет нас,

искусство любя непременно;

проворнее, чем сейчас

быстро уходим со сцены.

Часто перед нами

Несётся птица-душа;

и небеса смягчаются сами,

всё уравновесить спеша.

Когда мы проходим спешно

в густеющие облака,

пока обыватели блаженствуют успешно,

по пути огня летим наверняка.

Глядя на ангелов, могут деревьев кроны

корнями пить в небесах;

глубоко в почве корни бука способны,

кажется, только молчать.

Земля для них, она не непрозрачна

впереди у неба, как полное тело?.

Эта земля оплакать удачно

из забвения источника себя захотела.

О, друзья мои, я не отрицаю

ни одного из вас, без которых

жизнь не мыслима была бы, я это знаю,

без сладких и переменчивых взоров.

Сколько раз человек на себя не смотря,

останавливает взгляд или жесты,

незаметная утечка всё же не зря

даёт ему возможность манифеста.

Незнакомцы. У них своя доля

в нашей каждой судьбе завершение.

Это о неизвестных и разделённых,

они смотрели, отвлекая сердце незащищённое.

По воде лебедя проход

окружает сам себя,

как стол, скользящий средь вод;

и во время определённое,

что ты ценишь, любя,

с движением пространства идёт.

Оно подошло, двойное уже,

как лебедя плавание лёгкое

к нашей смутной душе...

И добавиться к этому явление должно

фотографии скреплённые далёкие,

счастье и сомнение заодно.

О, ностальгия по тем местам,

что не были любимы во время перехода,

я хотел бы сам так делать там,

чтобы дополнительным действиям не было хода.

На ноги снова стать осторожно

и на этот раз для поездки одной;

но фонтанов здесь остаётся довольно,

что касаются к дереву ласкающей волной.

Подняться на часовню одинокую

все говорят, что не интересно;

поднимитесь на ворота из цемента высокие,

но здесь лишь молчанию место.

Это не то время, которому важно

с тонким мнением контакт?

Так трудно, что Земля сильна и отважна,

кому жаловаться не знает никак.

Сегодня что-то в воздухе пролетело,

что голову склоняет всем,

за заключённых молиться мы хотели,

но жизнь останавливается там,

и думать о жизни невозможно.

Жизнь, что не движется к смерти,

и отсутствует будущее там;

и неожиданно висело оно в свете,

но не нужно и грустно там.

Где повседневность всегда на месте,

где каждая ночь - падение в бездну,

и где интимное сознание детства

сразу увядает непременно.

Наше сердце старо, ибо о детях мечтает,

это не много, чтобы враждебные мысли

в направлении света повисли

и в силе заклинаний нависать

Такая вода для коня у фонтана,

где девушка падением влияет на нас,

такие пустые рот и руки сейчас,

но мы хотели с царицей говорить непрестанно.

Много вариаций жизни стихает,

так много мечтаний и боли дремало:

а то, что сердцу покой внушает

к опоре стремится устало.

ВЕСНА

О, мелодия сока,

чьи она инструменты,

О. все деревья высокие

сопровождают студенты,

а наш голос слишком кроткий.

Это несколько измерений,

которым мы следуем всё же,

нескольких цифр деления

без долгой заботы похоже,

природы обильной явление.

Когда молчать будет кто-то,

продолжать будут другие...

Но как выйдет что-то,

чтобы вы, мои дорогие,

наши сердца держали в заботе.

Всё будет готово уже

выразить радость весеннею-,

Земля и её проявления

глубоко очаруют нас в душе.

У нас будет возможность привольная

видеть и слышать всё;

и защищать её,

Но говорю иногда я : довольно.

Даже, если это было внутри

то отличное место:

лицом к лицу, это нечестно,

это игра движений, смотри.

III

Восхождение в капиллярах сока

демонстрирует нам старение всё же,

круглым годом иду старики высоко,

к новому началу он их готовит, похоже.

Их тела, импульсом оскорблённые

природой сверяют, она игнорирует

их вены, где соки кипеть должны

нетерпеливых возмущает и нервирует.

Отвергает приключения внезапные,

и застыли они подозрительно,

чтобы в своём роде выжить, действительно,

в твёрдой земле играть им назначено.

Именно сок убивает

старых, к сомнением привычных,

когда воздух такой необычный,

на улицы вдруг выплывает.

Все те, у кого нет силы,

себя крыльями ощущать,

приглашены к разводу немило,

чтобы с землёй их смешать.

Эта мягкость сверлит их, словно,

что от высокой верхушки спускается,

и ласка льётся на них неровно,

не тех, кто всё же сопротивляется.

Что стоила бы мягкость для нас,

если была бы она неспособна

быть редкой нежности подобна,

нас не пугая сейчас.

Настолько она возвышается

над всем насилием там,

что, когда устремляется к нам,

мы совсем не защищаемся.

Холодная смерть зимой

входит во все дома;

она ищет сердца и щекой

прислоняется к скрипке сама.

Но когда земля лопатой

двигает ради весны,

смерть на улицы выбегает куда-то,

приветствовать пешеходы её должны..

VII

Это рёбра, Адама не зная,

как Еву забрали они;

когда жизни закончились дни,

куда идёт она, умирая?

Стал бы Адам могилой своей,

когда она утомлённо,

ему место готовит упорно

в закрытом участке жизни всей?

Способен ли этот свет

всему миру дать освещение?

Производит новость скорее эффект,

что нежно дрожит в затемнении.

Кто соединит с этим светом нас?

Та, что к нам так подходит сейчас,

поворачивается и дрожит,

рядом со странной стоит.

Хрупких листьев прозрачные тени

на лугах и на дороге

обычным жестом понемногу

прижимает и смешивает нас,

и вот новой ясности готово течение.

В золотистости дня сиянии

едут две телеги, полные желания:

твоя роза требует окончания,

отказа постепенно от другого.

Как это вдруг возможно,

что значит тон умилённый?

Новый заговор жизни духовной

между нами и завтра непреложно.

Глухое земное молчание

в воздухе сменилось не случайно,

безмолвием в цветном узоре;

и каждый голос, что прибегает,

новый контур сюда прибавляет

и заканчивает изображение.

И всё это только основы

того, что действием стало снова

нашего сердца, что превосходит

рисунок то многократный,

полный молчания приятный,

с невыразимой отвагой приходит.

Между маской тумана привычного

и зелени нежной

высокий момент неизбежный,

когда проявляется природа больше обычного.

Ах, красивая! Посмотри на её плечо.

Это смелая льгота ясная...,

скоро сыграет она роль горячо

в густых деталях лета прекрасного.

ФЛАГ

Высокомерный ветер играет флагом

в голубом невмешательстве неба,

до того, что требует цвет изменить,

как, если бы хотел его дать всем народам

через крыши. Беспристрастный ветер,

ветер всего мира, что соединяет

жесты, и они друг друга стоят.

О ты создаёшь замещение взаимодействий движением,

Флаг неподвижный, развернувшийся гербом,

и в письмах молчащих утверждаясь.

Однако, какой гордый момент,

когда ветер вдруг объявляется

для такой страны, как Франция соглашается

или внезапно влюбляется

в легендарные арфы зелёной Ирландии,

показывая изображения, как картёжник,

который бросает карты на стол,

и жестом и спокойной улыбкой

напоминает образ, какой, не знаю,

Богини, что всё изменяет.

ОКНО

У тебя простое строение

окно и несложная форма,

и даётся тебе ограничение

нашей жизни огромной.

Та, кого люблю не красивей, конечно,,

когда видишь твоё появление,

высокое окно, твоё окружение,

Оно тебя делает почти вечной.

Все рискуют быть им уничтожены,

в центре любви держатся друг за друга,

не хватает им этого круга,

что им было предложено.

Окно, ты ожидания мера, наверно,

заполненная столько раз,

сколько жизнь платит, теряя примерно,

из другой жизни тотчас.

Ты, кто не разделяет и развлекает

того, кто изменчив, как море.

Как мишень в прицеле застревает вскоре,

смешанный с тем, что собой являет.

Образец скомпрометированной свободы

и судьбы наличие

ценит равновесие нашей природы

и от нарушений части отличие.

III

Вертикальное блюдо - нам служит окно,

парящее, что пре6следует нас,

и ночь очень приятна, но

слишком горькая подчас.

Завтрак, почти обычный,

синим цветом приправленный,-

не уставай здесь привычно

и питайся взором направленным.

Пусть блюда нам предложены,

когда созревают сливы;

О. розы мои глаза поедают

и желают пить из луны счастливо.

В свече, погашенной сейчас,

в комнатном пространстве

пожалуйся ей сейчас

на пламя непостоянства.

Сделаем ему мы привычно

могилу над нашим веком

и оплачем, как мать человека,

его опасность обычную.

Этот пейзаж и колокол долгий,

и вечером выдача чистая-,

и это всё готовит нам только

рисунок с нежностью истинной.

И мы живём в затруднении странном

между аркой далёкой и точным призванием,

между миром неясным, без ангелов знанием,

и той, что стеснена светом венчальным.

Приводим в порядок, мы составляя

снова уловки различные,

как прибавляем приличные,

из с розой равняя.

Если поддерживается странная

претензия набора этого,

то иногда ангела печального

это беспокоит немного.

Я видел в глазах зверей

идущую жизнь, проходящую мимо,

спокойствие без страстей

природы невозмутимой.

Зверь знает страх тоже,

но всё же он продвигается

на поле, где избыток вливается,

и всходы встречаются,

у которых нет вкуса, похоже.

Действительно нужно опасностей столько

в объектах наших тёмных?

Мир беспокоится только

о немногой уверенности скромной?

Маленький флакон, разбитый нечаянно,

кто подвёл под тебя беду беду так тонко?

Твоё горе, качаясь, плывёт неприкаянно,

а воздух радуется звонко

Женский обряд во сне его

закрытые глаза сказали, как изящно,

не нарушает некий шум ничего,

оон заполняет её всю прекрасно.

Из звука тела, которое спит,

наслаждение она тянет споро,

жизни шёпот опять звучит

под молчания строгим взором.

О, лань, какая красивая ты,

и лес глаза твои переполняет,

в них, круглых доверие пребывает,

спорит со страхом часть твоей красоты

Но всё к живым отнесено:

твоя хрупкость и скачки высокие;

и ничто не прибывает, но

невозможности не дано

игнорировать лицо и глаза глубокие.

Задержавшись, мы беседовать будем много,

как принято в этот вечер.

Именно слушает меня вы меня.

Чуть позже другие сыграют

соседям на дальней дороге

под деревьями красиво одолжением звеня.

Я попрощался со всеми и только уходы

образовали во мне желание детства немного.

Но я возобновляюсь на долгой дороге,

и открытое возвращение даёт взгляду свободу.

То, что осталось во мне должно быть заполняет,

и моя радость неисправимая вечна,

любя похожие вещи , конечно,

в этом отсутствии действовать заставляет.

ВАЛИЙСКИЕ КАТРЕНЫ

МАЛЕНЬКИЕ ВОДОПАДЫ

У нимфы одежда всегда

та, что её обнажает,

пусть твоё тело тогда

волну суровую круглую восторгает

Без отдыха бежит молчаливо

поток шевелюры той быстро,

твоя жизнь убегает игриво,

остаётся присутствие чистое.

На полпути стоящая страна

между землёй и небесами,

тверда, молода и стара она

бронзы и воды голосами,

как поднятое приношение

руками дружескими с неба:

красивая страна завершения,

тепла, как буханка хлеба.

Роза света, стены её рассыпаются

на склоне холмов,

этот цветок высокий качается,

в жесте Прозерпины готов.

Без сомнения много тени

в соке этого винограда;

и излишек ясности с омелой твоей

обмануть путь её надо.

В настойчивых кругах бывший край

пока перезвоны летят невзначай-,

со взглядом, что без жизни печальный,

бывшие тени прячет он изначально.

Виноградник столько сил убивает,

когда ужасное солнце его золотит...

И эти пространства светят, бывает,

как будущее, что нам претит.

Вдоль плюща приятная кривая,

отвлекающая для коз дорога,

краска серебряная и золотая,

её мастер окружил камнем строго.

Тополь на месте его справедливом,

что противостоит вертикали,

в зелени жёсткой и терпеливой,

что растянута в пространства овале.

Страна молчания, о ней пророки не знают,

страна, что готовит своё вино;

где холмы происхождение ощущают,

и конец им понять не дано.

Слишком горда, чтоб желать перемен,

что подчиняются лету,

как орех или вяз получит взамен

отражение счастливое это.

Страна, где новостями вода лишь служат,

все эти воды помещают

всюду ясность на гласных тут же,

между твёрдыми согласными распределяют.

Ты видишь вверху, луга ангелов полных

между елями тёмными?

Почти небесный странный свет огромный,

они кажутся совсем отдалёнными.

Но в ясно тёмные до горного гребня

воздушное сокровище снов!

Что плавает в воздухе, отражается в небе

и плавно входит в вино.

О, счастье лета с его перезвоном,

в воскресение у всех на виду;

и жара с ароматом полыни зелёной

вокруг винограда, что вьётся в саду.

Цепенеют сильные, бодрые волны

что бегут опять вдоль путей.

Рассказаны по-французски, силою полны,

Но в воскресение , уверен я, сильней.

Это, невидимое почти,

выше, чем окрылённый склон;

есть свет небольшой, ясный в ночи,

пока с серебром дня не мешается.

А свет не смешивает совсем

контуры эти послушные,

и низко живут хутора между тем

и их успокаивает простодушно.

О, эти алтари с плодами,

с красивой ветвью терпентина,

с оливками, бледнеющими ночами,

с бедным цветком, раздавленным без причины.

Войдя в виноградник, мы бы нашли

наивный алтарь, скрыт зеленью он?

Благословила бы дева плоды земли,

оборванных ягод перезвон.

Давайте раскинем на этом алтаре

соль и питание ценное,

виноград красивый и спутаем всё равно

мать и её господство бессменное.

Эта часовня через года

Богов бывших и будущих соедини,

бывший орех с деревом-магом тогда,

предложи его сень, как чистый храм в эти дни.

Лучше невежества башня,

я греюсь, чтобы был ей мой перезвон,

пусть не сладок, но хорош был бы он

в Уэллсе вчерашнем.

Каждое воскресение этот тон,

я ему бросаю мою манну небесную;

пусть будет хорош мой перезвоном

в Уэллсе чудесном.

Пусть приятен будет и хорош будет он;

Субботним вечером в оловянных кувшинах,

на могиле в каплях мой перезвон

для уэллсцев в Уэллсе чинном.

Где вращаются в круге основы

уверенности крестьянской постоянной,

Дева, а также святая Анна

говорят о каждом своё слово.

Другие слова добавляют

к тем, что были сказаны,-

они всё благословляют,

а земля всходит загадано.

Зеленью этой покорной,

что усилиями твёрдыми

гроздья винограда делит упорно

между нами и мёртвыми.

Сиренево-розовый цвет на травах высоких,

серый цвет ровного винограда...

Но выше склонов гордости глубокой

с княжеского неба получает всё, что надо.

Горячая страна, виден этот этаж

этому большому княжеском небу,

пусть твёрдый новый проход начнётся сейчас,

сильно и бдительно, где бы ни был.

Здесь жизнь пела совсем недавно,

что завтра рушит в том направлении;

мы храбро угадываем всё подавно,

хлеб и руки и неба движение.

И одному всюду распространение,

там эти бывшие контуры навсегда:

эта земля довольна своим изображение,

соглашаясь на первый день тогда.

Какая тишина ночная, какой покой

сквозь нас проникает с неба.

Сказали бы, что делать с веткой живой,

ваших рук рисунок важнее хлеба.

Поёт маленький каскад,

чтобы скрыть нимфы волнение...

Чувствуем отсутствующий аромат,

что всюду живёт без смущения.

Прежде, чем видеть, считал десять раз,

что ветер изменяет, исключая.

Это ясность стволов святая,

очень высоких подчас,

чтобы их не бросать в месте другом;

она летит, легко скользит

вдоль бездны, что на пути лежит,

к сестре ясности при том,

которая своей чередой

оценивает этим суровым набором,

перемещается очень споро

для высоты другой

Дорога кружится и играет

вдоль виноградника слонов,

она как лето петляет

вокруг летней шляпы соломенной.

Виноградник просто шляпа эта,

где вино было изобретено.

Вино - горячая комета,

на будущий год обещанная давно.

Столько серьёзности чёрной

даёт эффект больше старой горы;

эта страна в своей старости полной

Шарлеманя святого считает до поры

среди его отцовских святых.

Но наверху приходят к нему

кое-кто из тайных таких,

из юношей небес по всему.

Бросается маленький ломоноса цвет

за барьер запутанный,

с белым повоем, что ищет момент

вновь закрыться испуганно.

Это возникает вдоль дороги,

букет, где красных ягод полно.

Уже? Ещё лета много,

неужто с осенью сговорилось оно?

После ветреного дня

в мире бесконечном,

примиряется с этим вечер,

как любовник, покорно любя.

Всё стало спокойно и ясно

на горизонте высоком.

Позолотой и светом прекрасным

барельеф облаков висит далёко.

Кто он, что о своей матери вещает,

он похож на того, говоря,

кому жажду жаркая страна утоляет,

бесконечно вспоминая, не зря.

Пока холмов равные плечи

возвращаются к начальным жестам,

из чистого пространства бесконечно

удивлённые истоки явились навечно.

Здесь земля окружена

теми, кто знает роли свои,

звезды: она ими нежно утешена,

но несёт свой ореол земли.

Смотрите: стройна и какой полёт

по расстояниям чистым;

голос соловья пусть поёт меру истинно.

Вот час, когда серебрится

вечер пёстрый, приятный металл,

добавка к красоте неспешная, чистая,

покоя музыкального оригинал.

Бывшая земля исчезает и изменяется:

чистая звезда нам добавляет работ.

Слух, покидая нас, расползается

и вплетается там, где воды.

Вдоль пыльной дороги

серый цвет ближе, дальше зелёный;

но серый цвет очень покорный,

содержит синевы и серебра немного.

Выше на плане другом

ива отбрасывает свет,

изнанки листьев ветер меняет цвет,

и зелёный, почти чёрным станет потом.

Сбоку зелень совсем отвлечённая,

и бледно-зелёные видения

окружают основания отягощённые

башен, что рушит век увлечённо.

Гордые башни того отречения,

им вспоминать не мешает, однако,

с давних пор продвижение

их воздушных жизней когда-то.

Эти бесчисленные сообщения

с ясностью пронзительной

даёт медленный эффект удивительный,

их сильный упадок тем не менее.

Башни, хижины и стены

равны в этой почве, что предназначена,

виноградника счастьем означены,

характер твёрдый имеют наверно.

Но свет общей морали,

в этой строгости мягкости честь,

и лица всплывают едва ли

в переполненных вещах здесь.

Страна, что работая, напевает,

счастливая работает страна,

а воды пение своё продолжают,

и виноградники вяжут петли сполна.

Страна молчит и пение вод-

это излишек молчания,

молчание между словами,

что двигаются в ритме запевания.

Ветер, как мастер, забирает страну,

что всегда знает предмет;

он находит теплоту и не одну,

он знает дело и цвет.

Никто не заглушает прекрасный порыв,

никто не смог бы противиться ему,-

и всё, что он не идеально решив,

тянет к зеркалу ясности по всему.

Вместо того, чтобы убегать,

на того же эта страна соглашается,

он ей крайне приятен, получается,

угрожающий и спасённый опять.

Он трудится ревностно

на этом небе вдохновенно,

он пробуждает ветер, привлекая мгновенно,

начало созревания неизвестное.

Этот неведомый свет,

свет, а дальше гора выступает,

горизонт, где неподвижности нет,

скачками он прибывает.

Дороги, что не ведут никуда,

между двумя лугами,

и, можно сказать, искусно тогда:

от цели отклоняются сами.

Дороги, что напротив них часто

ничего не имеют,

Лишь только чистое пространство,

и время года довлеет.

Какая богиня, бог какой

отправился в космос без конца,

чтобы мы лучше ощущали собой

ясность его лица.

Его бытие растворённое

заполняет собой эту чистую,

долину водоворота зелёную

просторной природы истинной.

Он любит и спит в одно время.

Сезамом усиленные уже,

мы получаем его тела бремя,

и давайте, заснём в душе.

Кто это небо созерцал,

они же его отдадут

вечности началу начал

пастухи и виноградари тут.

Оно было бы их глазами,

ставшее навек постоянным,

красивое небо с его ветром пряным,

ветром голубым временами?

И покой наступает потом,

столь глубок и столь силён.

Так Бог удовлетворяет при том,

когда засыпает он.

Но не только взгляд

тех, кто работает на полях,

та часть коз, что участием горят

медленно завершают сейчас

аспект благородного края,

что созерцает всегда,

чтобы там остаться тогда

или увековечиться, расцветая,

в столь большом воспоминании,

что ангел не осмелится никакой,

чтоб не увеличить взрыв такой,

вмешаться в состояние.

На небе, полном внимания,

рассказывает земля;

в благородных этих горах не зря

одолевают её воспоминания.

Иногда она мешает умилённо

тому, что слушать хорошо,

она показывает жизнь свою удивлённо,

ничего не говоря ещё.

Красивая бабочка над землёй

для природы внимательной

иллюминированная замечательно,

полёт и тон показывает свой.

Другой на берегу стоит твёрдо,

цветок, которым надо дышать;

на это время, чтобы читать,

здесь и другие стоят гордо.

Мелкие голубые тут около центра,

подвижные и порхающие,

как цветов голубых, ветки взлетающие,

письма любви в потоке ветра,

письма разорванные,

что думали собирать,

и получателю дано это знать,

но на входе он колебался упорно.

РОЗЕ

Если твой свежий вид нас удивляет,

счастливая роза,

что ты внутри такой же являешься,

лепесток к лепестку отдыхаешь серьёзно.

Середина пробуждается со всеми вместе,

спит, пока соприкасается

с нежностью молчаливого сердца,

которая на пределе кончается.

Я тебя вижу книгой приоткрытой,

в которой столько страниц,

счастья подробно забытого,

что не прочитать никогда . Книга многих лиц,

что открывается людям навстречу,

её можно читать, зажмурив глаза...

Из неё бабочки вылетают вечером,

у них те же мысли всегда.

III

Роза, ты дополняешь всегда

то, что сдерживается бесконечно,

распространяясь на чашечку всегда,

мягкость тела отсутствует, конечно.

Тебе ничего не стоит, о, сущность,

наличие этих качаний;

в пространстве любви куда идём, несущие,

для духов твоих нет расстояний.

Однако, мы предложили тебя,

заполняя твою чашу.

Очарованная улыбкой нашей,

ты изобилие взяла на себя.

Ты была богата, воплощаясь сто раз

в единственном цветке полноты;

это состояние ты любишь сейчас,

но о другом месте не думала ты.

Отказ окружён отказом,

нежности нежность касается...

Внутри тебя что-то ласкается,

как сказали бы, раз за разом;

ласкает также себя,

освещённый своим отражением.

Ты изображаешь себя, любя

тему Нарцисса в вечном движении.

Одна роза розы все воплощает.

И это незаменимо,

будто гибкое слово неисправимо,

текстом вещей окружает

Как не сказать без неё никогда,

то, чем были наши надежды,

и перерывы в нежной одежде

в постоянном отъезде тогда.

VII

Тебя поддерживает ясная прохлада,

роза, около моего закрытого глаза-,

можно сказать о тысяче век,

наложенных сразу

рядом с моей теплотой

против притворства тысячи снов,

под ними качусь я с тобой

в лабиринт душистый цветов.

VIII

В твоём идеале, слишком полном,

внутри, многочисленный цветок,

который от слёз росы изнемог,

ты утром плачешь спокойно.

Твои приятные силы пока ещё спят

в неопределённом желании,

между щеками и грудью лежат,

развиваются нежные формы создания.

Роза горячая, но , однако, ясная,

создан ковчег для неё прекрасный,

святой розе даруют подряд

святых облаков волнующий аромат

Удивлённо, больше не соблазнённая,

последняя любовь внутри мира обновлённая,

далеко Ева первая сообщает

о розе, что бесконечно терзает.

Подруга часов, когда жизни не остаётся,

где всё отказывается от горького сердца;

Утешительница, чьё присутствие даётся,

чтоб от многих ласк было некуда деться.

Если отказываешься и отрицаешь

то, что было быть, может,

как о настойчивой подруге не вспоминаешь,

считая работу дурной, похоже.

У меня есть такое понимание цвета,

и дополняет жизнь мою роза,

и согласие моё путает где-то

тебя с моим сердцем в праздник серьёзный.

Я дышу, будто ты была незабвенной,

роза, жизнью моею ясной

я чувствую другом себя совершенным

такой подруги прекрасной.

XII

Роза, против кого

создали вы эти шипы?

Ваша очень тонкая радость

вынудила вас

стать этой вещью

вооружённой?

Но кто нуждается в защите,

этого оружия слишком великого?

Сколько врагов увидишь ты,

поднялись, что шипов твоих не опасались.

А против лета осень идёт,

и хлопоты эти ранят,

смотри на этот расклад.

XIII

Ты, роза, предпочитаешь жизни пору горячую,

как другое передвижение?

В памяти выигрывает омела настоящая,

когда возобновляется счастья явление?

Я считал тебя долго счастливой и хрупкой,

саван твой - каждый твой лепесток-

в сундуке душистом, где фитиль разлуки,

или в любимой книге прочесть бы смог.

XIV

Лето живёт несколько дней

современником роз;

дышит тем, что плывёт всё быстрей,

появилось в душе их всерьёз.

Сделать из каждой, что умирает,

доверенное лицо,

и в каждой сестре выживает

других роз, отлучённых, кольцо.

О, ты, цветок обильный,

создаёшь пространство своё;

ты целишь в зеркало своё

запах всесильный.

Твои духи окружают лепестками

твои бесчисленные чаши.

Я держу тебя, они рассыпаются сами,

необычайная актриса наша.

XVI

Не будем говорить о тебе, несказанная,

это согласно с природой твоей.

Другие цветы столы украшают званные,

но ты преобразуешь сутью своей.

Тебя помещаем в простую вазу,

и всё изменяется на глазах:

это может быть такая же фраза,

но спетая ангелом на небесах.

XVII

Именно ты готовишь в себе

больше, чем сущность последнюю.

Это большое волнение в тебе,

это твой таней беззаветный.

Каждый соглашается лепесток

принять ветра поток.

Для нескольких шагов душистых

услуг невидимых, чистых.

О, музыка глаз,

или окружённая сейчас,

ты становишься в середине,

нематериальна отныне.

XVIII

Нас волнует раздела умолчания,

но мы игнорируем, что приходит к тебе

Жизнь ста бабочек нужна сама по себе,

если страницы читать есть желание.

Вы все - поговорки сейчас

для тех, кто собирает вас,

соединяет листы эти забавные,

я люблю розы эти столярные.

XIX

Это, к примеру, ты предлагаешь себя?

Как могут розы наполнить тебя.

Тонкий предмет увеличив легко,

чтобы не делать ничего.

Как, не работая жили давно,

сказали бы розы здесь,

Бог смотрел, подняв окно

дама, что сделан весь.

Скажи мне роза, откуда идёт

то, что в тебе огорожено,

твой медленный жар похоже

навязывает в прозы пространства тоже

весь этот воздушный полёт?

Сколько этот воздух раз

утверждает, что вещи дырявые,

или с гримасой каждая.

Он кажется горьким сейчас,

когда вокруг твоё тело подчас

ох,роза, он нос задирает важно.

XXI

У тебя нет головокружения,

когда из-за стволов верчения,

что тебя закончить, примеру роза?

Но твой порыв мешает тебе серьёзно,

узнать, что в бутоне твоём.

А мир кружится в круге своём,

но осмеливается в центре спокойного

хоровод роз отдыхать достойно.

XXII

Вас к очень много сортов

для земли мертвецов;

роза ты разрастись готова

ко дню золотому.

Это счастье убеждённое

разрешают они,

полную головку отмечают упоённо,

знали об этом весёлые дни?

XIII

Розовые, пришедшие в горькие ночи,

их слишком звёздное сияние,

роза, ты даришь наслаждение очень

сестре твоих звёздных молчаний?

Тебя вижу, ты качаешься многие дни

в оболочке твоей, сильно сжатой.

Роза, ты рождаясь, имитируешь эти огни

медлительной смерти проклятой.

Твои многочисленные, знающие состояния,

там где мешается всё на свете,

между небытием и жизнью разговор несказанный

мы игнорируем соглашения эти.

XXIV

Тебя, роза, надо оставить снаружи,

дорогая, чудесная?

Роза, действуй, где судьба похуже,

она кончается на нас известная?

Когда возвращается это тебе,

что участвует здесь давно

с нами, что растерялась в борьбе,

и возраста нет всё равно.

ПРОНИКНОВЕНИЕ

Достаточно, что на балконе

или в обрамлении окна,

колеблется женщина, для жизни она,

для той, что мы теряем спокойно,

считая её явленной сполна.

И когда руки мы поднимаем,

чтоб завязать нежную вазу её волос,

сколько мы при этом теряем,

а выигрывать надо всерьёз,

и наше несчастье мы знаем.

Ты мне предлагаешь окно для ожидания,

почти шевелится бежевая штора твоя.

Должен ли я отправляться в скитания?

Где окно меня защищает, кого ожидаю я?

Я не тронут той жизнью, что не слышит меня,

с полным сердцем, что дополняет, любя?

С той дорогой, что пройдёт, солнце навея,

И лишний сон дать мне умея?

III

Ты не геометрия наше привычная,

окно, ты форма очень проста\,

что без усилий ограничивает

наша жизнь большая?

То, что любим, не красивее, конечно,

когда видим её перед собой,

о, окно, окружена она тобой,

её ты делаешь почти вечной .

Все случаи уничтожения существования

друг за друга держатся в моей середине,

и мало пространства вокруг отныне,

которым владеют создания.

Окно, мера ты ожидания

заполнено столько раз,

когда жизнь теряет терпение

к другой жизни сейчас.

К той, что оделяешь, привлекая,

изменчивой, словно море.-

и заморозишь рисунок вскоре

в драке, что видится такая;

сквозь скомпрометированные своды

и присутствие судьбы,

что нас равняет в природе,

где много наружной борьбы.

Но так добавляется ко всему

смысл наших обрядов, окно,

кто-то стоит, не назначен к тому,

в твоей рамке ждёт, мысля заодно.

Он отвлекает ленивого тебя,

это ты отсталой страницей на блюде,

он похож немного на себя,

он стал изображением на людях.

Любовниц там видят они,

неподвижных и хрупких к тому же,

как бабочки, они пронзены

для красоты их крыльев ненужных.

Основа комнаты, постели белизна,

которая отделяет

Звёздное окно, что скупое окно подчиняет

и провозглашает день она.

Но вот бежит, склоняясь, остаётся сразу

небесная молодёжь после ночи отказа,

соглашается в свой черёд она!

На небе удалённо бежит любовь нежная,

ей ничто небо это безмятежная

высоты и глубины!

За исключением голубей, что водят хоровод,

где на тропах зажигает их полёт,

и возвращаются мягко они!

VII

Окно, что ищем мы постоянно,

если добавить к комнатам нашим

в большое количество окон блестящих

что ночь размножает нам неустанно.

Окно, где прежде сидела

та, что нежность носила с надеждой,

опускаясь медленно и надёжно,

останови это смело...

Окно, изображение твоё выпито,

пусти ростку в ясном графине.

Застегни и закрой отныне

просторный пояс нашего вида.

VIII

Она проводит часы вдохновения,

поддержанная окном,

на берегу бытия при том

рассеянно и напряжённо.

Как борзые там вдали,

лёжа лапы располагают,

их инстинкт сна удивляет,

регулирует красивые вещи свои.

Им являются его хорошие руки,

и если остаток включён,

ни рука, ни грудь, ни плечо,

ни она, но говорят: хватит муки!

Рыдание, рыдание, рыдание чистое!

Окно, никто не опирается на него!

Осторожно, безутешно и истово

мой дождь наполняет его!

Желание быстрое, очень поздно

твои формы изображает,

молча умело штора свисает,

это одежда пустоты грозной.

Чтобы только увидеть тебя,

склонённую в последнем окне,

я едва удерживаю себя

на краю пучины моей.

Мне показываешь твои руки,

протянутые к ночи,

ты явилась причиною муки

того, что меня оставило впрочем,

меня оставляя, быстро бежишь ко мне. очень.

Доказательством были жесты твои

очень прощания большого,

что изменило меня в ветре снова,

и реке заплатил я долги свои.

Оставить комментарий © Copyright Рильке Райнер Мария Размещен: 28/01/2025, изменен: 28/01/2025. 129k. Статистика. Сборник стихов: Поэзия Переводы Скачать FB2		Ваша оценка:

Рильке Райнер Мария : другие произведения.

Избранное