Королевство
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
КОРОЛЕВСТВО
1
Главный редактор сидел в тучном кресле и почти с добротой смотрел на меня. "Я никогда не напечатаю, Некрасов, ваш роман!"- кричал он только что, трясся, и тыкал жирным пальцем в столешницу. Я сидел, опустив голову, и, наверное, должен был чувствовать в эту минуту нечто значительное, судьбоносное, как-никак, четвёртый и самый лучший из моих романов, вот-вот летел в тартарары, но лишь мокрые ноги отвлекали меня. Я зачерпнул туфлёй ледяной воды, провалившись в яму на обочине, и теперь чувствовал, как холод поднимается вверх по лодыжкам, пощипывает уже у колен, пробирается выше и выше. О, как неуютен мир для человека с промокшими ногами, на аудиенции у властелина, может быть, его судьбы, его славы, его будущего, полного конфет, автографов, творческих вечеров, шерстяных носков, заигрываний с доброй музой, снисходительных кивков менее даровитым собратьям. Одно единственное движение пальчика - и жизнь пропала. Главный редактор догадался, что я жалок, почти обречён. Моя убогость раздобрила его, он перестал орать, и смотрел на меня ласково. Он ни в чем не был виноват передо мной. Тучное кресло правило им. Я зависел от него? Нет. Он от своего кресла? Еще как. На полочке, между аляпистых книжек издательства-конкурента, стояла баночка "Манинил 3,5". Я знал, что редактор диабетик и, вспомнив свою маму, пожалел его и тоже посмотрел на него почти добрыми глазами.
Иван Некрасов. Это имя должно было звучать, должно было заманивать сердца в рассеянную прохладу понятного мира, но проходили годы, я носил по кабинетам одну рукопись за другой - и ничего не происходило. Я шел в книжный магазин, брал красивые книжки, растопыривал наугад в нескольких местах листы, читал. Всё, что я брал в руки, было написано виртуозно. Пробегая по строчкам, я, скрепя сердце, видел, что все они пишут лучше меня. Но всё, о чём они так блестяще говорили, совсем не касалось меня, Ивана Некрасова, а я искал слово о себе.
Неужели космодромы и урановые рудники в соседней галактике, тайные заговоры инопланетян, тяжкая судьба ведьмаков и волшебниц, кости давно сгнивших Артуров - неужели это интересней меня, моей жизни, перешагнувшей за середину, моей мамы, дяди Павлика, Лизы, воробьев в лужах, заката?
Не верилось. Не может этого быть.
Я просиживал ночи в Интернете, бродил по форумам и журналам, читал, искал, качал, растирал до красноты слезившиеся от мониторного яда глаза. Я сделал страшное открытие: там больше ненависти, чем на улицах, там больше подлости, чем в мятежах, в лагерях и проигранных войнах. Я догадался: сюда стекаются те, кто не проговорил бы и минуты прилюдно. Это поистине их рай. Но зачем здесь я? Я ёжился и бросался, измученный, на диван.
Я искал слово о себе и не находил.
Почему им не интересны они сами? Почему все прячутся в выдуманных мирах?
Нигде нет Москвы, её до горизонта утыканных антеннами крыш, света, какой бывает утром в окне, когда до пиликанья мобильника еще секунд двадцать-тридцать, а натренированный мозг уже разбудил тебя потому, что так же, как и ты, ненавидит эти пиликанья. Ты проснулся вне очереди, не застигнутым, о тебе еще никто не знает и первый, кто тебя встречает в мире - этот синеватый свет за окном.
Мне так хотелось быть со всеми, так хотелось подарить им мой не придуманный мир. Я был уверен: из мелочей видимого вырастает понимание себя. Себя нужно вырастить. Лучшая горшечная смесь для выращивания себя самого - это видимый мир и невидимые ощущения.
Я, Иван Некрасов, звал землян домой, к земле в мягком набухании перегноя, рождениях и умираниях.
Но в моем королевстве меня не слышали и не понимали.
Я должен был стать архитектором, новым Корбюзье, революционером наклонных плоскостей, но стал всего лишь чертежником в бедном КБ.
Что ещё случилось со мной? Да, я любил.
Она приехала с Заснеженных гор. Я таскал ее по квартирам и друзьям, её щёки горели, она убегала на кухню, варила там кофе, чтобы хоть минутку постоять у раскрытой форточки, утишая пурпурные щеки. Мы литрами пили великолепный напиток, не понимая ее пытки. Почему она не убила никого из нас?
В то время я проектировал с французами здание в пригороде Парижа. Я днями и ночами ерзал глазами вдоль кульмана, спешил, чертыхался. С блестящими от карандаша руками, с черными кляксами на носу и под мочкой левого уха, я был далек от мира теплого и шепотливого, весь мой мир занял этот концертный зал.
Что это было, если не помешательство, не преступление?
В начале ноября она родила сына в своем городе. Мальчик пожил девять дней и умер.
Я приехал как раз в тот день, когда малыша надо было забирать из морга. Она сидела в фойе, на скамейке у стены, некрасивая, новая, с умными огромными глазами.
Ноябрь хлестал и разрывал нас на части. Корпуса темными монстрами гнездились по округе, за коротким леском прятался морг.
В назначенный час я постучал в железную дверь...
Сторож спросил фамилии из-за двери.
- За кем?
- За мальчиком.
- Сейчас.
Впустил. Расспросил подробнее. Пододвинул журнал, велел заполнить строчку и, кряхтя, ушел.
Она села к столику и быстро заёрзала ручкой. Отодвинула. По коридору зашлепали ноги. Мужик вернулся с аккуратным сверточком в голубых оборках...
Я не знал, как это бывает. Как рождаются. Как умирают. Как выдают из морга.
Я мелко трясся внутри. Этот миг хотелось остановить на предпоследнем кадре, чтобы последнего никогда не прокрутили. Но, я точно знал, все покажут в мелких подробностях, не щадя, ибо здесь некому жалеть, здесь недавно умер маленький человек...
Пытка длилась ровно до мига, когда я приподнял уголок конверта. И все.
И отпустило. Я до дрожи, до обморока боялся увидеть его личико. Что-то страшное, ужасное, отвратительное мерещилось мне там. Я ожидал увидеть гримасу, оскал, маску...
Но, когда я приподнял краешек...
Он мирно улыбался во сне, чуть-чуть чем-то обиженный. Такой ясный. Понятный. Родной.
Только мертвый...
Лизу я больше не видел.
2
Чтоб лишний раз убедиться в несостоятельности Ивана Некрасова не стоило тащиться в такую даль. Сиди дома, грейся, думай, пиши.
Обозленный червь грыз меня, травил душу. Мне тридцать пять лет. Что такое я сам, что такое моя жизнь? Я встречал располневших одноклассников и всматривался в них придирчиво и строго, пытаясь уловить что-то, похожее на мои мучения. Нет, все в порядке. Они смотрели теперь чуть исподлобья и мимо, заседали, что-то регистрировали, подписывали резолюции, глядели устало из президиумов...
Я сходил с ума. Это происходит только со мной? Кризис среднего возраста? А другие как прошмыгнули?
На кухне дуло отовсюду. Странно, столько стен и такие сквозняки. Такой же, как я, неудачник проектировал. Другой построил. Третий вселился и мучается.
Где же смысл? Что-то должно быть больше видимого...
Машинальным надавливанием включился телевизор. Шли "Новости королевства", я прислушался и забыл набежавшее отчаяние.
Северный дракон на полгода раньше положенного срока потребовал себе жертву.
Компьютерное голосование назначалось на завтрашнее утро. После этого следовало привычное обращение к гражданам королевства. Ну, это о добровольности. Я выключил телевизор и откинулся на жесткий подлокотник.
За тонкой стенкой квартиры послышался тупой стук и сразу же плач. Я вспомнил - у них мальчик. Мозг упёрся в мысль о возрастном ограничении, сниженном с семи лет до пяти. Сколько ему? Какая тупость привлекать к голосованию малолеток!
Голоса постихли. Наверное, мать посадила его на колени и сильно прижала к себе, целуя во вспотевший от крика ёжик волос. Так они сидят, покачиваясь, испачканные слезами друг друга, раскрасневшиеся и счастливые...
Я быстро поднялся. Сел. Мысли как таковой не было. Мысли, как тягучего проникновения чего-то инородного в мозг - этого не было. Я просто мгновенно все понял, все решил, всему отдал отчет и на всех уровнях сознания - принял решение.
Даже странно, почему мне никогда не приходило это в голову. Нелепость? Пусть. Дурость? Хорошо. Еще что? Блаженное чувство освобождения. Ощущение шероховатости и теплоты от сочетания слов: смысл моей жизни.
Моя несостоятельность душила меня. Мне всегда было мало положенных смыслов, а других я не знал. Предчувствовал, но не знал. Мама? Она давно умерла, и я до сих пор не знал: достаточно ли любил ее. Кто еще? Что еще? Мои книги? Они давно начали свою собственную жизнь, вне меня. Гуляя по редакциям, оцениваемые, прозрачные и чистые, они научились выживать в мире, научились бороться за себя. Их время настанет, но мне этого было мало, ведь я снова остался одинок.
Когда душа моя почуяла запах смысла, я не мог уже остановить себя. В груди, вдруг, сделалось сладко.
Я встал, набрал номер.
- Это Иван Некрасов. Да. Добровольно.
3
Наши решения оглушают нас самих. Мы тратим столько сил на мужество в себе самих, что исполнение самих решений уже, собственно, второстепенно.
Что со мной сделают? Долго ли это тянется? Мучительно? Мгновенно? Боже! Решение не колебалось во мне, но как трепетало мое человеческое сердце!
Через полчаса в квартире появился мужчина. Обыкновенный, не загадочный, не зловещий - в сберкассе я бы стал в очереди за его спиной и сразу же о нем забыл. Он посмотрел мой паспорт и попросил спуститься вниз - там ждет машина. После просьбы "спуститься вниз", он опустил глаза и быстро ушел. Какая трогательная деликатность - не дать точных минут. Спасибо.
Я оглядел свою комнату: обои, коричневый диван с дырками на месте пуговиц, стол, по которому столько ерзал локоть - ничего не жаль. Далекая тупая боль давила где-то посередине груди и все. Моя жизнь? Ее не жаль. Перед глазами стоял соседский мальчишка, его мать. И тут же вспомнилась мама. Хо-ро-шо.
Я не смотрел - куда мы ехали. Со мной не говорили, и я тоже молчал. Я поймал нотку этого слова "хорошо", и теперь оно внутри меня совершало благую работу сосредоточения.
Город кончился. Прошел час. Машина мягко встала на обочине. Впереди было желтое поле. Рапс? И сам удивился своим знаниям. Раз желтое, значит, рапс. Где я читал об этом? Да какая теперь разница?
Мужчина открыл мне дверь и спокойно указал направление - прямо в желтое море цветочков. Я открыл рот для вопроса. Он перебил:
- Не волнуйтесь, вы не заблудитесь. Вас найдут.
Давно же я не выбирался за город. Красота. Синева куда хватает взгляда, желтое бушующее море, низ - зеленый и тернистый. Я пошел вброд через поле.
Мне показалось, что идти придется долго - конца полю я не видел. Но минут через пять я вывалился из густого цветника весь в пыльце и зеленых крошках. Передо мной была дорога и стояла машина.
Тьфу ты! Шутят они что ли? Или что-то забыли? Ну, блин...
Обиженный, я пошел к машине. Дверь с моей стороны была открыта. Я бухнулся на сиденье и начал разворачивать плечо с приготовленным гневом в глазах - и остолбенел...
- Мама?
- Ванечка...
Я хоронил ее своими руками. Выравнивал отвесные стены могилы, пробитые идеально отшлифованными норами. Я стоял и смотрел на чью-то нарушенную жизнь. Я был ужасом суглинистого мира, о котором сложатся легенды. В потаенной толщи земли останется память обо мне. Обитатели не знали, что мы задумали сделать на этом месте. И я не знал в тот миг, кто из нас сильнее: я или они?
Мы были так похожи: я и те, кто глядел на меня из темноты пресечённых нор. И мне, и им предстоял труд. Труд восстановления собственной жизни. Труд забвения.
Я приходил на могилку два или три раза в год. В первый раз приносил тюльпаны, во второй летние пестроцветы с огромными бляшками сердцевинок, на упругих крепких ножках. И, в третий раз я приходил к ней, когда все южное королевство покрывалось этими нежнейшими созданиями: дикими хризантемами. Их даже не надо было покупать, они, клонясь низко, росли повсюду: белесые, бардовые, кремовые с подсохшими скрюченными листиками, которые я безжалостно счесывал рукой совсем.
Они пахли осенью и увяданьем. Это были любимые мои цветы. Маме на могилку я приносил большие влажные охапки, едва-едва всовывая в банку. Стоял какое-то время, все глубже и глубже погружаясь ботинками в мясистую грязь. Чувствовал я что-нибудь в этих стояниях? Совсем мало, а потом и вовсе перестал прислушиваться к себе, к могиле, к унылому суховею кладбища.
Вороны. Они отвлекали, оглушали. Их шумные семейные сцены невольно приковывали внимание. Я начинал за ними наблюдать. Когда я, очнувшись, понимал, что вместо мыслей о маме - моя мысль вовсю занята вороньей склокой - я стряхивал наваждение и уходил.
Постепенно я перестал ее чувствовать там, на кладбище. Она незаметно переселилась вглубь меня и, когда я хотел, я легко оставался с нею наедине. И не надо было куда-то ехать, месить грязь, считать ворон, злиться на себя...
Я научился не замечать ее в квартире. Ни странные тени, ни странные звуки я не приписывал ей - она умерла. В нашем королевстве это означало - все.
Теперь она сидела передо мной. Темные чехлы кресел так не подходили к ней, к белым пушистым волосам, к рукам, к лицу. Я знал, что это она. Приведенье, призрак, галлюцинацию я бы почувствовал. Нет, это была мама.
Я уткнулся носом в ее кофточку.
- Ч-ч-ч, Ваня. Ну. Ну...
- Мама, а как же дракон? Я добровольно. А ты? Как ты?
- Я и есть дракон, Ванюша. Ч-ч-ч. Всё, милый, всё...
4
Всю дорогу я так и просидел, уткнувшись в ее плечо. Мы не говорили. Въехали в город. Как я это понял - не знаю. Машина сбавляла скорость, набирала и, в конце концов, я - городской житель, город я почуял кожей. Я хотел приподняться и посмотреть в окно. Мама ласково вернула меня к плечу, прикрывая рукой глаза:
- Нельзя, милый. Потерпи.
Скоро машина остановилась у нашего подъезда. Ничего особенного. Только очень тихо. Странно. Домишко наш не из тихоней. Но было тихо и чисто. Мы поднялись по лестнице. Квартира. Я машинально сделал шаг в сторону и вытянул ухо к соседней квартире с мальчиком и мамой. Мама тихонько взяла меня за руку. Какая теплая маленькая рука.
- Нельзя, Ваня. Пойдем.
Я не стал говорить маме, что квартира совсем другая. Три часа назад здесь все было по-другому. Не так. Ну и пусть. Я ушел к дракону - кто его знает, что могли за это время сделать с моей квартирой. Тем более, уже не моей. Я - добровольный, а добровольные автоматом лишались всего, "имущества движимого и недвижимого, авторских прав" и т.д., и я это знал.
Кто-то, счастливый и благодарный мне и дракону, въехал на мои метры. Вон, купил новое кресло. Обои старые. В диване на месте растрепанных дырок - вшиты блестящие пуговицы. Молодец, починил. Ну и хорошо...
- Ваня, не бойся. Иди, сядь. Мне скоро уходить. Иди ко мне, милый.
Мы сидели на нашем коричневом диване и, честное слово, мне совсем не хотелось говорить. О чем? Объяснить всего невозможно, да и не хочу я объяснений - они разорвут мою жизнь на части, растерзают и бросят. Зачем? Пусть все так и будет. Я, мама, наш диван. Не надо правд, откровений. Господи, не надо.
- В королевстве нет Бога, Ванюша...
И она начала говорить.
Она действительно умерла. Всем живым это кажется чем-то баснословно важным, но это не совсем так. В иерархии смыслов смерть крайне мала - это запятая в предложении о смысле.
- Каждый после двенадцати лет получает Утешение. На что это похоже? Никто не знает. Как манна небесная имела для каждого свой вкус, так Утешение для всех разное. Многих оно делает счастливыми, других несчастными. Почти все матери используют его, чтоб вернуть умерших детей. Бесполезны все уговоры Дарующего Утешение - каждая маниакально цепляется за второй шанс дать ему жизнь. Это трагедия. Им приходится потратить свое Утешение на то, о чем они знали: их дети с ними всегда.
Когда ты сидел на диване и представлял мальчика из соседней квартиры - я поняла, что ты задумал. За полминуты до твоего звонка я успела заказать Утешение. Успела.
- Мам, двенадцать лет?
- Да, двенадцать. Ты семь лет не был у меня.
Королевство - не выдумка, но это вторичный мир. Однажды люди научились творить людей так же легко, как птиц, рыб, мамонтов. Тысячелетие невиданного изобилия завершилось извращением и катастрофой. Разум человечества помутился. Девятое поколение клонов лишили человеческих прав, согнали в резервации, а их детей отдали на доращивание биологически чистым с тем, чтобы в будущем клоны послужили биоматериалом для замены их устаревших или больных органов. Негодный биоматериал собирался в санбиоприёмники, и истреблялся, как мусор. Крах цивилизации запустила нечаянно, будто задев лапку детской машинки, некая женщина по имени Мария. Сама о том не ведая, она сотворила тот крохотный жест бесстрашия, что смёл цивилизацию каннибалов снежной лавиной. Получив из Камеры клонов четырёхчасового младенца, она дорастила его до восемнадцати лет, но, когда пришёл срок омоложения, категорически отказалась использовать биоматериал по назначению, называла биоматериал "сын" и "мой мальчик". Прибывшая полиция обнаружила вокруг дома огромную толпу женщин с детьми: малыши сидели на руках матерей и серьёзно рассматривали пришельцев, костлявые подростки прятались за юбки и, высовываясь, корчили рожи и показывали полицейским языки. Оказалось, таких дур тысячи и сотни тысяч, и безмозглые курицы поклялись ни за что не отдавать детей...Лапку заводной машинки нечаянно задели, лавина обрушилась и понеслась. Созданные в угаре поколения восстали и потребовали законное место под солнцем. Резервации опустели. Отчаянные пошли войной на города, мстя городам за себя и своих убитых детей. Начались мятежи, бунты, голод. Хаос перемешал чистых с нечистыми, и те и другие завидовали мёртвым и ждали избавления. И тогда явился Придумавший Отделение, и рассказал, как всё искусственно созданное отделить от настоящего мира. Так появилось королевство.
Королевство - попытка спасения себя. Предательство настоящего мира.
Клонированный мир получил изуродованное время, где перемешались космические полеты и огнедышащие драконы. Вымыслы и детские сказки настоящего мира стали реальностью королевства.
5
Восемь раз в году настоящий мир и королевство соприкасались. Что это значит? Человек королевства сталкивался с человеком из настоящего мира. Это и называется - жертва дракону.
- Отданный дракону переходит желтое поле, и попадает в мир настоящего. Все, как с тобой. Тебя должны были привезти сюда, в эту квартиру, которую ты считал своей, и оставить с чужим человеком. Вы были бы похожи как две капли воды, но даже во всей вселенной не было бы двух более разных людей. Вы не стали бы мучителями друг друга. Нет, только он для тебя. Ты не понимаешь - почему? Милый мальчик, он выдумал и выпихнул во вселенную твой мир только потому, что он человек настоящего. Он празднует День Отделения, именем Придумавшего Отделение названа его улица.
Ты - жертва, отданная ему. Он будет уничтожать тебя и не успокоится, пока ты не исчезнешь. Где и как? В нем, конечно.
Ты исчезнешь. И даже Утешение не вернёт тебя. Когда тебя отдают дракону - тебя возвращают законному владельцу. Настоящий мир сделал работу над ошибками, но не стал милосерднее.
Зазвенел мобильник. Я чуть не подпрыгнул. Блин, завел на всякий случай на семь, когда вернулся от редактора. Думал, посплю.
Мама как будто ждала сигнала.
- Пора, сынок.
- Ты что, мам? А как же я? Что мне делать? Мам...
- Все будет хорошо, милый. Верь мне. Все будет хорошо.
Вошел обыкновенный мужчина. Оказывается, он умел говорить.
- Пора.
Мама обернулась и просто сказала:
- Да.
Мы молча сели в машину. Закончился город. Я снова городской отравленной кожей безошибочно это понял. Осталось полчаса, если повезет - час.
Тормоза. Сразу запахло бензином и грязными ковриками.
Я поднял голову. Ничего особенного. Что я увижу - я знал и так. Желтое поле.
Мама сидела маленькая и серьезная.
Каким-то внутренним чутьем я понимал, что слезы и эмоции прощаний - здесь неуместны. Я похоронил маму двенадцать лет назад. Я знаю все об эмоциях и расставании, я могу написать диссертацию о бессонных глазах, коме в глотке и ощущении себя сволочью - но перед кем распинаться?
Мама со мной.
- Пока, мам.
Изо рта чуть предательски не вырвалось: Береги себя.
Я проглотил толстый шершавый комок и улыбнулся ей.
- Я давно не говорила тебе, милый, как люблю тебя...
- Мам...
Ее запах, цветастые пупырышки ее кофточки...
-Иди, милый.
- Да.
- Иди.
- Да.
Желтые цокоты и свисты окутали меня и щекотали. Я сел в самое тело бьющего желтыми волнами моря, как в лодку, и, среди шумевшей живыми звуками бури, плакал. Я знал - что впереди. Знал - что позади. Я не знал, как мне быть сейчас...
6
- Некрасов, я же просил вас не посещать наше издательство.
Редактор ерзал в тучном кресле, казалось, оно ему мало и неудобно. Баночка "Манинила" переселилась с полки на стол. Крышечка лежала отдельно, видимо, я помешал ему.
- Ваш роман своеобразен. Настоящий мир, ненастоящий мир, Бог, желтое поле... Как такое можно выдумать? Что за бардак у вас в голове?
- Это не бардак, это правда.
- Ладно, Некрасов. Ладно. Правда - это, знаете ли, сложная вещь...
Он задумался о чем-то далеком, неприятном. Заерзал, приуныл. Такое ничтожество, как я, не имеет право быть причиной головных болей, нервных тиков, сидения на кухне ночью в трусах. Кто пускает меня в его кабинет? Куда смотрит охрана? Почему нельзя повесить внизу моё фото с косым трафаретом: Вон отсюда! Вот, если бы я попал под машину и мне ампутировали бы обе ноги...
Редактор по-военному встряхнулся и медленным замахом положил ладонь на стол, будто придавливая невидимого врага...
- Значит так, Некрасов. Ваш новый роман кое-кому нравится. Есть, понимаете ли, любители и такого, так сказать, искусства. Но я останусь непреклонен. Вот, прошу, рукопись и - прощайте. В следующий раз охрана не пустит вас в здание.
Он еще громче запыхтел, встал, дотянулся через стол до стакана с водой, профессиональным движением опрокинул бутылочку с лекарством так, что к крупной ладони прилепилась ровно одна пилюля, кинул ее в рот. Запил, отер рот и пошел ходить по кабинету.
Я как сидел на стульчике лицом к его креслу, так и остался сидеть. В конце концов, какая разница: как это выглядело со стороны. Это моя жизнь.
- Вы симпатичны мне, Некрасов, честное слово. Но напечатанным это быть не может, Некрасов, понимаете?
Я понимал. Такого понятливого еще не рождалось в королевстве. Я был олицетворением понимания. Я нес в себе весь драматизм понимания, глядел добрыми глазами и улыбался. Так я ощущал себя в эту минуту.
- Идите, Некрасов.
Я что-то проурчал и пошел к огромной двери.
- Послушайте, Некрасов. Уж раз мы больше не увидимся...
Я обернулся. Какая-то некрасивая гримаса растянулась по его лицу.
"Бедный, - вздохнул я,- Я зацепил его душу. Но тучное кресло правит им".
- Что?
- Так, глупое любопытство: на что бы вы, Некрасов, потратили свое Утешение?
Я глядел в его сузившиеся ото лжи глаза - и мне стало его безумно жалко. Не думая не мига, с разворота я ответил:
- Я отдал бы его своему сыну. Умершему мальчику.
- Как? Зная все, о чем вы пишите в вашем дурацком романе? Вот так вот: пшик и всё? Так бездарно, так глупо, проср...пустить на ветер это чудо, этот шанс, это...
- Конечно.
- Почему?
Он плюхнулся в кресло и зло смотрел на меня.
- Утешение - не попытка исправить. Это возможность отблагодарить. Утешение - не действие, а смысл. Поздний, непоправимый...
Редактор с великой брезгливостью махнул на меня рукой, прогоняя.
- Прощайте, Некрасов. Идите вы со своими смыслами...
Перегнулся к телефону:
- Охрану...
27.02.2008 г.
8