Никто не знает, что делают драконы зимой. То ли они спят, то ли уходят в горы, подыскивают себе там пещеры, медитируют до наступления тепла, и выходят из пещер просветлённые, чистые, неуязвимые. Или, наоборот, зимой драконы заняты хозяйством в своих укромных гнёздах, пекут пироги для внуков, подглядывают тайно за счастьем их родителей. Или улетают в теплые края, наравне со стрижами и утками.
Никто не знает, что делают драконы, когда мир покрывается снегом. Где найти прибежище для двадцати тонн тела, когтей, шипов, игловидных бивней? Куда спрятать двадцать тонн, порождающие ужас? Где приютиться созданию, всё лето калечившему мирных землепашцев, ремесленников с почерневшими от труда ладонями? В какую дыру забьётся он, чтобы переждать холода? Что будет с драконом, если наступившая зима останется навечно? Случаются зимы, не сменяющиеся весной никогда. Такая зима называется - старость. Что делать дракону зимой?
...Валентина Васильевна Климова всю жизнь выдавала справку о составе семьи. Когда-то ей в нагрузку по комсомольской линии подпихнули эту обязанность. Валя громко возмущалась, мол, выписывание глупой справки отрывает её от более важных комсомольских дел, но время шло, власть справки разрасталась, а, вместе с ней, росла власть и самой Вали. Из угла крохотного кабинетика она давно уже переехала в отдельные апартаменты с двумя огромными столами и цветком с изуродованными листьями. Почему это так? Почему драконихи так любят цветок с изуродованными листьями?
Валя постарела, располнела, но осанкой и ухоженностью продолжала поражать. Власть ею выдаваемой справки была велика. Очередь из плохо одетых мамаш с орущими на руках малышами, студентов, бесцветных пенсионеров, курсантов, интеллигентных нищих дам, надеющихся на пособие, росла прямо пропорционально презрению, с каким владычица Валентина Васильевна осыпала неисчислимых просителей.
Несколько лет назад в коридоре ежедневно толпились до полусотни страдальцев, наглых попрошаек, вечно трущихся у её дверей, желающих загрузить её работой. Валя пылала от возмущения и нарочно принимала не больше десяти человек в день, выталкивая прочь резким окриком алчных многодетных дур, всё равно нигде не работающих, могущих придти и послезавтра, и через недельку. Иногда в одиннадцать она вызывала в кабинет Люсеньку с чемоданчиком и, запершись, хихикая, как сбежавшие с уроков подружки, они творили маникюр для блистанья, и без того прекрасной, Валентины Васильевны. Коридор начинал гудеть, будто сердитый улей. Валентина Васильевна поджимала губы и заканчивала приём на этот день, важно проходя сквозь строй страдальцев, шествуя "на планёрку" - в кабинет Люсеньки на четвёртом этаже.
Но потом, слава Богу, Валентина Васильевна посмотрела вокруг, завизировала, что надо у кого надо, и теперь принимала в своём поместье лишь два раза в неделю, по вторникам и четвергам, а поставленный на лестнице пост охраны обеспечивал ей тишину и покой. Что она делала в остальное время? Какая разница. Пока жила справка, неколебимо стояла посреди мира выдававшая её Валентина Крымова.
Прошло много лет. И тут случилось невозможное, непредвиденное, ужасное. Справка всё утверждалась и утверждалась, она стояла посреди нищего, просящего помощи мира, как Пётр на коне, видимый отовсюду, а вот с владычицей гудящих коридоров стало твориться неладное. Справка железной рукой сдавила горло мира, а Валентина Васильевна Климова постарела, одряхлела, и не помогали уже ни маникюры, ни процедуры, ни страшное безделье целой жизни, прохлопанной впустую.
Поросль молодых барчуков тоже желала взойти к счастливому солнцу. Валентину Васильевну быстро спровадили на дородную пенсию, даже подарили ей её уродливый цветок с дырчатыми лапами. Новая владычица в обтягивающих шортиках и длинных-предлинных ботфортах, первым делом, заказала новую мебель, жалюзи, ноутбук, и через две недели, подписав, что надо у кого надо, установила приёмным днём один вторник. С восьми до двенадцати. Что она собиралась делать в остальное время? Какая разница. Впереди у неё была огромная жизнь и восхождение в зенит солнца.
А Валентина Васильевна осталась одна, на снегу наступившей зимы. На виду, как Пётр на коне, видимый отовсюду.
- 2 -
Она огляделась. Вокруг лежали снега. Душа не хотела сдаваться. Гордыня привыкла пастись на грядке этой души и не собиралась искать новые пастбища. Гордыня и пустота профуканной жизни принялись довершать уничтожение Вали Климовой. Она огляделась. Дочь давно отделилась от неё, внуков она не видела ни разу. Валентина Васильевна позвонила, чтобы ошарашить новостью - она едет к ним в гости - и не сразу поняла, что сказала дочь. Когда она поняла, что сказала дочь, она обмякла и наклонила голову. Набрала номер ещё раз, дочь попросила не звонить. Набрала ещё: телефон отключили, или разбили, или кусали, или били им об коленку, чтобы перебить хребет страшной обиды. Валентина Васильевна села в громадное кресло и задумалась. Да, вспомнила. Дочь обрывала её телефон. Она не давала ей покоя. Жаль, что нельзя посадить охранника на лестничной площадке любви, думала она тогда. Что-то стряслось с её разлюбезным Павликом, или Толиком, или как его там. Куда-то вляпался. Дочь днём и ночью вопила о помощи. Дочь целовала её руки, моля и взывая. Но восхождение матери к зениту только-только началось. Никак нельзя было рисковать ради её Жорика, Толика, или как его там...Мать крепко вцепилась в справку, укрепляясь на земле вместе с ней.
Потом дочь перестала звонить. Они уехали, докладывали ей. Ничто не заболело в груди. Сердце смолчало.
Посидев месяц дома, соскучившись, Валентина Васильевна решила "проведать своих". Нарядившись, как можно пышнее, она явилась в родное учреждение с тортом и пачкой элитного чая. Она думала застрять в гостях, как минимум, до двух, но после трёх минут шумных приветствий и похвал отделы разбежались, вдруг, "по делам", оставшиеся бросились тыкать телефоны, в воздухе повис позор. Выдержав приличную паузу, Валентина Васильевна, театрально спохватилась, запричитала, кокетливо чмокнула воздух, сделав ножкой, и выпорхнула из канцелярии, как ошпаренная, не веря ни глазам, ни ушам, ни разуму, ни, тем более, душе, кричавшей от унижения. Проходя мимо своего бывшего кабинета, она приостановилась. Коридор целомудренно пуст. Валентина Васильевна самодовольно приподняла брови, но, увидев часы работы, поникла. Новенькая и тут перешагнула её. Мало её молодости, наглости, пошлых шортиков, она с первого месяца переплюнула тридцать пять лет безукоризненной работы Валентины Васильевны в деле издевательства над попрошайками, над нищими интеллигентками с тощими сумочками, с кроткими глазками, над блёклыми мамашами, обвешанными детьми, будто ёлки игрушками, и все они орут, и все они ненавистны ей...
Страшная ненависть захлестнула её.
Дверь приоткрыли, и, держа рукой, заговорили изнутри.
- Старуха ушла?
-Ушла, Снежанна Аркадьевна.
- Скажи мальчикам на посту - не хрен ей здесь делать.
Валентина Васильевна виртуозно отплясала свою часть фальшивого танца, и покинула бывшие владения с высоко поднятой головой. Закалка не позволила Валентине Васильевне распустить нюни.
Гордое сердце не сдавалось. Валентина Васильевна записалась на драмкружок, но и там нашлись шептуны, ревнующие её к властному прошлому. Роль ей дали крохотную. Валентина Васильевна возмутилась и, переполненная презреньем, покинула театральное поприще.
Где бы она ни появлялась, повсюду начиналось между людьми согласное сплочение. Люди привычно жались друг к дружке, боясь её власти, её гонора, её права растоптать их. И, хоть ничего из перечисленного не было в её арсенале теперь, люди вокруг смыкали плечи, оберегая друг друга, выступая согласным фронтом с единственным оружием, каким владели - человечностью. Валентина Васильевна кожей чуяла противостояние, но не разбиралась, а ограничивалась презрением - единственным оружием, каким владела она.
Через пять лет по выходе на пенсию, она, вдруг, как-то быстро опустилась, ужасно постарела, сморщилась, как будто ей не шестьдесят, а двести шестьдесят, или два миллиона двести шестьдесят лет, или, как будто, она давно-давно умерла, но её почему-то забыли похоронить. Или стеснялись, или боялись с ней связываться.
Она заболела и умерла в больнице, одна. Под конец она бросалась целовать каждому встречному руки и молила выписать ей справку о составе семьи.
Спесь сошла с неё, пришло безумие. Никто не догадался, что, выписав миллионы проклятых справок, посвятив им жизнь, отдав справке бесценную свою душу, она ведь, действительно, себе не взяла ни одной.
Дочь за имуществом матери не обратилась. Квартира досталась городу. Каким-то сложным путём, подписав, что надо у кого надо, в квартиру Валентины Васильевны через полтора года въехала её сменщица, уже матёрая, уже в зените...
Что делать дракону зимой? Он не привык к грубости обращения, к нецензурным словам, к закрытому перед носом окошку. Его нельзя обругать, нельзя толкнуть локтем, нельзя заткнуть, как животное. Он нежен, как рододендрон, как кашемировое манто, как тонкокожее сиденье Лексуса. Он не приспособлен к настоящей жизни. Он погибнет быстрее, чем двухдневный малыш, брошенный, никчёмный. Ребёнка спасет Бог потому, что тот будет пищать к Богу и Бог услышит его.
Дракон не знает даже того, что ясно двухдневному младенцу - Бог видит мир по-другому.
Господи, Господи, что делать дракону, когда вокруг снега, и весна больше никогда не наступит?