Аннотация: вышел в сборнике Город украденных снов книжная серия "Петраэдр"
Маша быстро пробиралась к выходу из автобуса. Цепляясь за поручни и задевая стоящих людей. Сбивала с плеч сумки и наступала на ноги. Ей помогали, подталкивали, по возможности отодвигались, давая пройти. Когда до передней площадки осталось совсем немного, не выдержала, оглянулась.
Чёрный бурдюк стёк с места, где она сидела ещё минуту назад, перебрался в проход между сиденьями и начал медленно расти. По его телу рябью пошли чёрные и серые полосы. Они сплетались в жгуты, а те, вспыхивая оранжевыми искрами, укладывались рыхлой, непрестанно дышащей спиралью. Резкий взмах аспидно-серых крыльев, мгновенно исчезнувших в массе гладкой переливающейся плоти, и чудовище, вытянув клювастую головку, двинулось вперёд.
Пол словно превратился в трясину, казалось, провалилась в кошмар - пытаешься бежать, но не можешь сдвинуться с места ни на сантиметр.
Руки судорожно искали за что схватиться, чтобы выдернуть своё непослушное тело из толпы. Ещё немного, и она просто опустится на пол, покорно дождётся неизбежного.
Услышала, впереди - возле кабины водителя - задорно, словно из другой, давно забытой жизни, грянула песня:
Ах, картошка - объеденье-денье-денье-денье
Пионеров идеал-ал-ал!
Вихрастые мальчишки на переднем сиденье голосили, как заведённые, притопывая от удовольствия. Девчонки хихикали. И веселее всех горели глаза у той, которую когда-то она - Маша, раздражённая чужой молодостью и красотой - специально оттолкнула.
Нет, не Маша, тогда это была ещё Марья Викторовна.
* * *
Марья Викторовна, близоруко щурясь, всмотрелась в приближающийся к остановке автобус. Опять не тот. Передразнила мысленно: 'Пользуйтесь муниципальным... Дешевле...'. И вслух:
- Конечно, по пенсионному дешевле, только попробуй, сначала дождись этот их... оранжевый. Растащили страну, нелюди. - Огляделась, в поисках поддержки, но увидела лишь спину входящего в автобус парня в синей футболке.
В футболке, - вздохнула, - хорошо ему. А тут парься в кофте мохеровой и в куртке. По телевизору обещали: ожидается до минус пяти. Ну, никому веры нет. Солнце это проклятущее, лета ему было мало. Вот ведь, старая корова, давление подскочит, будешь знать, - распалялась она всё больше и больше, - потащилась на рынок, за лишней копейкой, а на деле только нервы одни: с продавщицей полаялась, деньги на проезд потратила, да и жара ещё эта.
Вдалеке показалось расплывчатое оранжевое пятно. Сосредоточившись, распознала в нём по-осеннему нарядную крону дерева у дороги.
Чёртовы глаза! Ещё чуть-чуть, и, вообще, бельмами заплывут. В правом уже катаракту обнаружили. Ну, и скорей бы, не видеть этого безобразия.
Потопталась, переваливаясь с ноги на ногу, даже плотные светло-коричневые чулки не скрывали выпяченные бугры вен.
Вскоре с горизонта вновь поманило оранжевым. Опять, наверное, обман зрения, спасу нет.
Но пятно приближалось, увеличивалось, становилось всё более отчётливым. Наконец, автобус, аккуратно обогнув лужу, притормозил, чуть проехав вперёд.
Давненько не видела таких. Не современный ярко-оранжевый ПАЗик сверкающий глянцем, а старенький, будто прямиком из детства, ЛиАЗ - цвета пыльной морковки. Ах, ты ж, морковь забыла купить. Не возвращаться же теперь. Ну, здравствуй, склероз.
Не полагаясь только на цвет автобуса, попыталась высмотреть номер маршрута. А то мало ли, увезёт в Тмутаракань какую-нибудь, за полдня потом домой не доберёшься. В этом проклятом городе всё не как у людей: автобусов мало, дороги кривые, пылища - дышать нечем, и жара ещё эта в октябре.
Сбоку номера не было, вперед ковылять не хотелось. Автобус ждал, призывно раскрыв двери, обещая скорое завершение рыночных мучений. Ладно, - решила, - если окажется вахтовым, вылезу. Сначала поставила на ступеньку потрёпанную китайскую сумку в серо-белую клетку с красными прожилками, вцепилась покрепче в поручень и с трудом забралась в салон.
Передние сиденья были заняты. Разглядела на задней площадке свободное место и, специально толкнув стоящую на проходе девчонку, (совсем совести нет, растопырилась тут), метнулась туда. Стараясь втиснуться на сиденье между стенкой автобуса и мужиком в замызганной спецовке, стукнула его по ноге сумкой. А нечего с краю садиться и ухмыляться ещё.
Наконец-то, угнездившись и примостив на коленях китайскую авоську, уставилась в окно.
- Здравствуй.
Марья Викторовна раздражённо повернулась к заговорившему соседу.
- Сами ногу подставили, я не... - сходу начала она, по привычке обороняясь.
- Не правда ли, красивый город? - перебил он.
- Красивый, - автоматически ответила она, и сразу же добавила: - Я старше Вас, не надо мне 'тыкать'.
- Не правда, - сказал мужик.
- Что не правда? - Марье Викторовне в этот раз не хотелось ругаться, все силы и боевой запал остались на рынке.
- Не правда, что красивый, и что ты старше меня.
Она вздохнула: 'Так, ещё и сумасшедший для полного счастья, надо пересесть'.
Работяга как ни в чём не бывало, продолжил:
- Ты не подумай, это не обидно. Города ведь разные. И красота - не самое главное. Нет, есть, конечно, города - модельные красотки, но есть - учителя, города - торговцы или, например, города - военные. Не поверишь, есть города - совсем ещё детишки. Ну, а я - вот ... - он, будто извиняясь, развёл руки.
Марья Викторовна криво улыбнулась в ответ и кивнула, думая, как бы сбежать поскорее.
- Посмотри в окно, - попросил он.
Сначала ей показалось, что она каким-то образом оказалась лицом против движения. Только так можно было объяснить убегающие вперёд тротуары, дома, деревья. Но она совершенно точно была уверена, что садилась, как всегда привыкла - по ходу движения, чтобы не укачивало. Почему же автобус едет задом наперёд? Нет, это просто голова закружилась. Солнечный удар, вот, что это такое. Вспотевшими ладонями Марья Викторовна схватилась за поручень, намереваясь встать.
- Мне нужно выйти, - голос прозвучал глухо, невыразительно.
- Подожди, - сказал рабочий, - сейчас остановка Женская консультация, не думаю, что тебе стоит выходить.
- На этом маршруте нет такой остановки, - по инерции возразила Марья Викторовна.
- На твоём маршруте есть. Вспомни:
'Нет, Елена Владимировна, не уговаривайте. Мне как раз предложили повышение. Я ещё не готова похоронить свою жизнь в пелёнках. Да и что я смогу дать своему ребёнку, без нормальной работы?'
- Откуда...
- Следующая остановка Медицинский институт. Всё ещё хочешь выйти?
'Мам, то, что я с детства мечтала стать врачом, еще не повод учиться шесть лет и работать потом за копейки. Мы с подругой вместе едем поступать на экономический'.
Будто подъехал КамАЗ, и вывалил на неё гору песка: дышать трудно, глаза ослепли, под руками всё осыпается, и не на что опереться, чтобы выбраться.
Совсем тихо, не разборчиво:
- Остановка Восьмое Марта.
'Вот дурачок. Думает, его предложение выйти замуж такой уж подарок на восьмое марта. Интересно, он себя в зеркале-то видел? Время ещё есть, можно и повыбирать'.
Марья Викторовна только вздрогнула, когда автобус в очередной раз тронулся с места.
- Остановка Школа, - рабочий заулыбался. - Ты - самая маленькая в классе, переживаешь, что твой тихий голосок не услышат, про тебя забудут и не дадут октябрятскую звёздочку. Поэтому кричишь изо всех сил и подпрыгиваешь на слове 'Клянёмся!'.
'Быть весёлыми и счастливыми,
(Клянёмся!)
Быть умными и красивыми,
(Клянёмся!)
Чтоб жизнь наша стала интересною!
(Клянёмся! Клянёмся! Клянёмся!)'
- Клянёмся... - шёпотом повторила Марья Викторовна. Молчание затянулось. - А звёздочку мне дали, - встрепенулась она, - такую, с маленькой фотографией внутри, не как у всех.
- Это не только твои, но и мои остановки. Как ты сказала, 'проклятущего' города? - В его глазах не было ни капли укора. Только бесконечная усталость рабочего человека, скопившаяся в глубоких тёмных морщинах. - Прости. Наверное, я слишком много работал, не доглядел за тобой. Проклинающий ближнего - тяжело болен, но проклинающий себя - уже мёртв.
- Слишком поздно, что-то менять, - сухие глаза, опущенные уголки губ.
- Всё ещё не веришь? - простой мужик - город в рабочей спецовке положил тяжёлую горячую ладонь на спину Марье Викторовне.
Автобус стал наращивать скорость. Остановки мелькали одна за другой, скрываясь за близким по-городскому горизонтом.
Её рвало чёрной жижей. Густая маслянистая жидкость изливалась толчками, но не растекалась, а собиралась в упругие ленты, стремившиеся переползти за спину и впиться в позвоночный столб. Голова Марьи Викторовны бессильно повисла между вцепившимися в поручень руками. Она и не пыталась обтереть капающий с лица едкий пот.
Чёрные ленты сплелись позади в единую сущность, которая вздёрнулась, распахнув крылья, и ласково, как мать дитя, обняла ими Марью Викторовну, не желая с ней расставаться. Будто чёрная лаковая накидка спеленала её, выставив для защиты два острых загнутых когтя над плечами.
Мужик попытался отделить скользкую субстанцию от Марьи Викторовны. Чужеродное создание колыхнулось в ответ и крепко прижалось к его щеке, как кислотой проедая кожу, обнажая красные мышцы, жёлтые плавящиеся связки. Хлопья сажи от тлеющей спецовки впитывались в переливающуюся нефтяными разводами ненасытную плоть. Он рванул её на себя. С громким влажным причмокиванием тварь отлепилась от позвоночника жертвы, моментально втянув в себя оборванные провисшие нити.
- Маша, давай, ты сможешь, - последнее, что он успел произнести, прежде чем осесть мелкими радужными каплями ей под ноги.
Машей она была так давно, что и не вспомнить. Имя пронзительным звоном откликнулось в сердце и сработало, словно исцеляющее заклинание.
Она бросилась к выходу. Ей помогали - это был город, подталкивали - это был тоже город, по возможности отодвигались, давая пройти - и это был он; в уверенных жестах, в приветливой улыбке, в ласковом взгляде, в добровольном самопожертвовании множества частичек города ради неё. Ради той, которая когда-то была Машей.
* * *
Тот не знает наслажденья-денья-денья-денья,
Кто картошки не едал-дал-дал!
Маша зацепилась за призывный девчоночий взгляд, стараясь высвободиться из нескончаемого кошмара, выдернуть ноги из вязкой быстро застывающей массы. Девчонка, не прекращая петь, одобрительно кивнула. Мышцы вновь обрели силу, будто и не было тянущей тошнотворной слабости. Рванулась вперёд к кабине водителя и застучала худенькими кулачками по перегородке. Плексиглас дребезжал и гасил звуки, казалось, это бухает её сердце - глухо и часто. Маша закричала. Водитель ещё не успел оглянуться, как внезапное узнавание захлестнуло её чистой освежающей волной, и дикий ужас отступил.
- Папка... - обомлела она. Сквозь мутную перегородку давно позабытые родные черты расплывались как на старой выцветшей фотографии. Но это точно был он. Маша разглядела рубашку в красно-синюю клетку с закатанными до локтей рукавами, жилистые руки покрытые островками розовой кожи на фоне тёмного загара. Он всегда, даже в самую жару носил рубашки с длинным рукавом - стеснялся заболевания. Маша рассмеялась, вспомнив, с какой гордостью в начальной школе рассказывала одноклассникам, что в честь её отца названа целая болезнь. И все верили. А как же: папа - Витя, болезнь - витилиго. Не поспоришь.
- Давай, Маруська! Рыбкой, - подзадорил её отец.
Могла ли она забыть, что означало это 'рыбкой'. Маруська обожала ездить в кабине с отцом, возившим детей в летний лагерь, и не раз проделывала такой фокус - завидя ГАИ, мгновенно перемещалась в салон автобуса через узкую форточку в перегородке, а когда опасность исчезала, возвращалась.
Но сейчас в ней сто десять килограммов веса и больные ноги... Стоп... Сто десять килограммов веса было в Марье Викторовне. Она посмотрела на тонкие пальцы с обкусанными ногтями, опустила глаза - из-под коротенького платьица торчали худые ноги. На ободранных коленках подсыхали болячки, постоянные спутники её детского лета.
Дружный хор голосов заметно поредел. Маруська подняла голову - ползущая темнота уже приблизилась на расстояние вытянутой руки. Каждый, до кого добиралась аспидно-серая волокнистая муть, лопался переливающимся мыльным пузырём, оставляя после себя звонкий хлопок и оседающую мелкой моросью разноцветную дымку. Лёгкое радужное сияние, отступающее перед тьмой, окутало её сандалии и поднялось до щиколоток. Ступням стало влажно и холодно.
Маруська решительно наступила на краешек сиденья, оттолкнулась и рыбкой нырнула через открытую форточку в кабину. Позади громко металлически клацнуло и преследователь заклекотал надрывно, обиженно. Отец, не поворачиваясь, потрепал её тёплой шершавой ладонью по плечу. Она подобрала под себя ноги и привычно устроилась на горячем от двигателя дерматине. Сказала себе: только не оглядывайся назад, что бы там ни происходило. Просто сиди и смотри.
Дух захватило от исходящего зноем простора за широким лобовым стеклом. Первые минуты было немного страшно наблюдать, как автобус лихо несётся задом наперёд. Хоть мельком бы взять и глянуть, что там за перегородкой, свободна ли дорога впереди. Или позади. Маруська запуталась.
А не всё ли равно, где, когда и что было. Автобус немного подкидывает на ухабах. Почти белый под полуденным солнцем асфальт раскручивается из-под колёс нескончаемой лентой. Отец - молодой, радостный - крутит оплетённую чёрно-синюю 'баранку'. Июльская степь пахнет так сладко и душно, что, кажется, воздух можно разрезать ножом, и он распадётся горячими пряно дышащими имбирём ломтями маминого морковного пирога. Пусть саднит оцарапанное о надтреснутую задвижку бедро, от этого ещё острее чувствуется свежесть и упругость юного тела, стремительность тока крови.
И она поверила. Теперь всё будет так, как могло бы быть. Надо только оставаться Маруськой.