Страна, которой не нужны герои
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Как все уже наверно заметили, с "Клыками в чернилах" у меня не ладится. Они получаются слишком сухими, картонными. Я решил попробовать начать творческую переработку текста, оживить повествование. Так получилось, что пока эти куски не стыкуются, но я обязательно приведу в конечном итоге все в единый файл. Снова обновил
|
7 ноября, 1927 года. Валерий Лебеда.
Я до сих пор не могу поверить, что это произошло. Просто не укладывается в голове. И ведь как просто. Не помогла охрана, которой, надо сказать, у нового вождя было не много. И революционная сознательность тоже не спасла. Первая моя мысль: "и что теперь?" - пульсировала в висках с каждым ударом сердца.
Все произошло быстро. Выстрела я не услышал, хотя он, говорят, был очень громким, слишком много народу было на площади, слишком громко играл оркестр. Просто вдруг у Сталина на груди расцвело два алых цветка, он осел, удивленно дернулся стоящий рядом Троцкий. Никто ничего не понял, все происходило очень быстро. Парад все еще продолжался, хотя стоящие на трибунах уже начали оглядываться. И тут вдруг охрана, как черти из табакерки, заполнила трибуны, буквально стаскивая с трибуны остальных лидеров страны. Парад прекратился, войска оцепляли площадь и город. Выли сирены, призывая всех оставаться на своих местах, не покидать площадь и не препятствовать сотрудникам ОГПУ. Всех нас, бывших в тот день на трибунах, уводили, некоторых, включая меня - допрашивали, опять же люди ведомства Железного Феликса.
Допрашивал меня хмурый человек, представившийся чрезвычайным сотрудником ОГПУ, в петлицах у него красовалось две шпалы. То есть, в переводе на армейские должности - комбриг. Должности просто так не дают даже в армии, а уж у чекистов - тем более. Понятия не имею, каких размеров кладбище должно быть за спиной у этого, в свои тридцать лет уже грузноватого гепеушника, если он уже комбриг. Мне становилось нехорошо, однако, как ни странно, после допроса меня препроводили в импровизированную камеру, в подвалах кремля, но через несколько часов - выпустили, приказав явится в канцелярию моего патрона.
В приемной у Льва Давыдовича было, как обычно, светло и просторно, перед дверями стояли двое часовых с карабинами в руках. Часовых я знал - они были из личной охраны моего начальника, меня пропустили, сказав, что товарищ Троцкий меня уже ждет. Что сразу бросалось в глаза - бумаги на моем столе в приемной. Все замки были открыты, все бумаги - тщательно перебраны, вероятно - прочитанных.
Троцкий находился в своем кабинете. Он курил, прикрыв глаза и развалившись в кресле. Дверь была открыта, мои шаги он услышал.
- Валерий? Проходи. Обыску стола не удивляйся - я дал разрешение. Впрочем, я не верю, что ты в этом как-то замешан.
- В чем, Лев Давыдович, - председатель Совнаркома предпочитал, чтобы его называли на русский манер.
- В убийстве товарища Сталина.
Я похолодел. Значит покушение, а в том, что это было именно оно, сомневаться было глупо, удалось.
- Не молчи, я не поверю, что мой хладнокровный секретарь будет падать в обморок как барышня, - тон Троцкого был резок, вступая в резкий диссонанс с, казалось, расслабленной позой, и безвольно свисающими кистями рук, - садись. Завари чаю, с минуты на минуту прибудет Дзержинский, нам надо поговорить. Втроем, - а ведь таким резким тоном он не пользовался при мне со времен Гражданской, отметил я, - Сталин умер через сорок две минуты после покушения, два пулевых ранения в грудь. Заявление правительства по этому поводу делал я, чуть более четырех часов назад. По радио. Заседание политбюро назначено на восемь, так что время у нас еще есть.
Дзержинский действительно вскоре прибыл. Вошел, даже скорее влетел в приемную, как обычно: резкий в движениях, с целеустремленным, волевым лицом и хитринкой в глазах. Охрану он оставил у дверей, с удивлением посмотрев на меня, однако ничего не сказал.
- Присаживайся Феликс, Валерий, присоединяйся тоже. Есть подвижки? Не делай вид, что мы играем в аппаратные игры, Феликс. - Троцкий поморщился, - Вспомни Гражданскую и чего нам это, чуть было, не стоило. Я не прошу тебя мне докладывать, ты подотчетен только политбюро. Я знаю, что ты меня подозреваешь - и правильно делаешь, такая у тебя работа. Но мне действительно важно знать, что происходит. Твои архаровцы молчат, как Чарли Чаплин, - ты бы видел их облегченные лица, когда я согласился на беседу и обыск в моем кабинете. Спасибо, что прислал Наума - абы кому я вполне мог просто не поверить.
- Лев, я все понимаю, ты уже вне подозрений. Уж прости, но ты бы ничего подобного происходящему организовать не смог, - Дзержинский одним глотком осушил стакан кипяточного чая - я аж поморщился, - это очень хорошо, очень нестандартно спланированное и выполненное убийство. Все концы как в воду сброшены, - похож он был на хищного лиса, у которого выдернули из-под носа кусок мяса. Я видел таких в зоопарке.
- Позволь я угадаю. Стрелявших было минимум двое, возможно - трое или четверо. Стреляли они из винтовок, оснащенных оптическими прицелами, возможно с сошками. - Троцкий поднял глаза, в которых плескалась холодная ярость, - я не сильно ошибаюсь?
С каждым произнесенным словом настроение мое все портилось. Если Троцкий пойдет ко дну, мое положение станет очень, очень неприятным. Вполне возможно - смертельно неприятным. Кроме того я совершенно не понимал, зачем на этом разговоре присутствую я. Дзержинский молчал - его удивление было видно совершенно невооруженным взглядом.
- А теперь объясни мне, Лев, откуда ты все это знаешь.
- Так я все же угадал?
- Скажем так, попал очень близко. Я уже беру назад свои слова о твоей неспособности организовать подобное... мероприятие.
- Нет, ты прав, мне подобное не под силу. Просто я знаю, где принято так убивать.
- Что-то я не помню в твоей биографии опыта сидения в окопах на западном фронте, - на это заявление Троцкий удивленно поднял глаза, разговор явно сворачивал с запланированного им русла.
- Я имел в виду не это. Я знаю, не то, где придумали так воевать таким образом. Я, - Троцкий явно замялся, уже сомневаясь в своих предыдущих выводах, - знаю, где, таким образом, принято устраивать покушения. В том числе и на первых государственных лиц.
- Я весь внимание, Лев, - глава ГПУ однозначно не понимал, куда клонит его визави.
- Винтовки, из которых стреляли убийцы, называются снайперскими...
- Я уже знаю, что такое снайперская винтовка. Великая война закончилась не так давно - народу, умеющего обращаться подобным оружием не то чтобы сильно много, но достаточно. Давид Папикян, один из моих следователей, служил стрелком смертельного боя в шестьдесят пятом, лейб-бородинском полку.
- Черт, а я и не знал. Ладно, тогда без лирических отступлений, только выслушай меня до конца. Практика подобных убийств, если мне не изменяет память, насчитывает уже более семидесяти лет.
- До Бурской войны? Интересно, продолжай, послушаем твой экскурс в историю, - Железный Феликс смотрел на Троцкого все более недоверчиво.
- Нет. Дослушай до конца, - обо мне словно забыли, - Впервые, таким образом, был убит Президент США, Джон Кеннеди. Событие от двадцать второго ноября, одна тысяча девятьсот шестьдесят третьего года.
- Лев, ты здоров?
- Дослушай! Я же попросил не перебивать! Нет, Феликс, я не сбрендил. Впоследствии этот способ широко применялся во всем мире. Да, я не оговорился, именно применялся и именно в прошедшем времени. Меня зовут не только Лев Троцкий. Еще меня зовут Иван Пухов. Не удивляйся, такой партийной клички или псевдонима у меня никогда небыло. Иван Пухов - реальный человек, родившийся в СССР - Союзе Советских Социалистических Республик, второго апреля, одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года. Меня... ну, или ту часть меня, которую составляет Пухов, - мне трудно отделить себя от него, перенесло в прошлое. Как, кем, почему и зачем - понятия не имею. Я не был гением, ни от кого не скрывался, вообще не был кому-либо нужен. Врагов не то чтобы не имел, но убивать, а тем более избавляться от меня столь экзотическим способом - было бессмысленно. Чем я могу быстро доказать, что это правда? Да практически ничем. Многое из того, что я могу рассказать, покажется сейчас абсурдным, неправдоподобным. Предсказывать будущее? Я его уже изменил, хотя и не кардинально. Помнишь, как я настоял на диете для Фрунзе, это была не случайность. В оставленном мною прошлом, Фрунзе скончался на операционном столе в двадцать пятом. К тебе в двадцать четвертом врачей - сердечников тоже прислали не случайно - ты умер от сердечного приступа в июне двадцать шестого. Не думай, что я жду, что ты мне будешь благодарен, я просто хочу, чтобы ты мне поверил. Не сомневаюсь, что тогда, в девятнадцатом, вы со Сталиным сильно удивились как моей перемене, так и тому, что я четко представлял себе планы и силы наших противников. Это была не случайность. Я интересовался историей Гражданской войны, хотя и не очень плотно. Не смотри с таким удивлением, Гражданская не была забыта. Просто в тридцать девятом разразилась новая мясорубка, во время которой в землю легло примерно шестьдесят миллионов человек, в два с лишним раза больше чем в Первую Мировую - так там называли Великую. Из них двадцать семь - советские граждане. Учти, что цифра не точная, причем все корректировки - только в сторону увеличения. Чтобы все было понятно - мы в этой войне победили. Ценой немыслимых потерь - но тем не менее. Именно к той войне был приложен мой исторический интерес.
- Хорошо, даже предположим, что я тебе поверил. Зачем ты мне все это рассказываешь? Тем более, сейчас?
- По тому, что сегодняшнее убийство с высокой вероятностью показывает - я попал в прошлое не один. Есть еще кто-то.
- Почему ты так уверен?
- Иосиф Виссарионович стал в нашем мире очень неоднозначной фигурой, но его роль в истории - огромна. Не буду вдаваться в подробности, но высока вероятность, что без него Советский Союз бы не устоял в той войне.
- Союз? Кто в него входил?
- Так называлась Советская Республика в мире, откуда в мою голову перенесло сожителя. Союз Советских Социалистических Республик. Был образован в конце двадцать второго. Впрочем, этот вариант предлагался и у нас, но позиции моя и Сталина о том, что поддерживать еще и республиканский аппарат нет никакого смысла - возобладали, тебе это известно.
- Помню и эту позицию разделяю не до конца. Ты намеренно повлиял на Кобу с затягиванием образования единого государства?
- Да, этому были веские причины, поверь. Итак, чем я могу доказать, что знаю наше возможное будущее? У меня на столе список имен - я набросал, тех, кто мог или в ближайшем будущем может подвергнуться покушениям. Некоторые - уже сейчас известные люди, другие пока что себя ничем особенным не проявили. Кроме того, не знаю национальность, возможности, идеологию второго такого попадальца. Это может быть как немец или американец, так, например, француз, поляк или еврей. Или японец, китаец, финн - кто угодно.
- Мы что, успели прижать весь мир? - Дзержинский был поражен.
- Нет, что ты, - Лев Давыдович улыбнулся, - просто я исхожу из мотивов. Многие, не без основательно, считают Сталина архитектором Советского могущества. Нас есть, кому и за что не любить.
- Советского могущества?
- Этот термин появился в середине сороковых, в конце войны. К началу пятидесятых в мире осталось две сверхдержавы СССР и США, лидеры социалистического и капиталистического лагерей. Это очень коротко, время стремительно утекает, Феликс. Я пригласил тебя не для этого.
- А для чего? Пойми меня, Старик, я просто не могу тебе поверить. То, что ты говоришь, не укладывается у меня в голове.
И тут произошло то, чего я не забуду никогда в жизни. Троцкий, до этого метавшийся по комнате, старавшийся убедить Феликса Эдмундовича, остановился, повернулся ко мне и задал самый невероятный в тот момент вопрос:
- Валерий, поблизости есть гитара?
- Гитара, Лев Давыдович? - мне показалось, что я ослышался.
- Да, шестиструнка. Обычная гитара. Озадачь кого-нибудь, пусть принесут.
Озадачил я заместителя начальника охраны. Тот, выслушав требование шефа, посмотрел на меня словно на психа. В общем-то, я его понимаю, они уже с ног сбились, обыскивают весь Кремль, а тут - гитара. Еще бы девок с Арбата потребовали. Ждали мы не долго, Лев Давыдович все время что-то чиркал на листе бумаги химическим карандашом. Однако через пять минут гитару доставили.
Троцкий взял ее из рук совершенно не понимавшего, что происходит, охранника, после чего, подождав, пока тот выйдет и закроет дверь, уселся на стол. Мне показалось, что в этот момент он стал выглядеть совсем как мальчишка. Лицо разгладилось, приобрело какое-то дерзкое, выражение. Он усмехнулся чему-то, хрустнул пальцами рук. Подстроил гитару, сыграл подряд несколько аккордов и взял пару нот. После чего заиграл.
Это небыло похоже ни на что. Я слышал, как играют на гитарах, муж моей сестры пару раз устраивал маленькие семейные концерты. Эти переборы были на его игру не похожи совершенно. Они были совсем другие. Написанные как будто не здесь и не сейчас. Впрочем, так оно и было. Троцкий, Лев Давыдович Троцкий, он же Старик, он же Лейба Давидович Бронштейн, трибун революции запел.
Это мыслей сверкающих высь
О победе в любой войне,
И металлом одетый смысл,
Что на свете мы всех сильней.
Это правила, где лежит
Гениальная простота,
И конструктора главного жизнь,
Перешедшая в этот танк.
Это холод гулких цехов,
И под небом открытым станки,
Дети с бабами у станков,
На войне давно мужики.
И бумага последних рублей,
Припасённых на чёрный день,
И колец обручальных блеск,
Снятых тысячами людей.
И в наушниках "Заводи!"
И прорвать оборону - приказ,
Ну, родимый, не подведи,
И до самого пола - газ!
И болванки в башню удар,
И застывший радиста взгляд,
И фанерная в поле звезда,
И сто грамм за погибших ребят.
И проломленные бока
Всех немецких зверей стальных,
И Москва в золотых огнях,
Под победным небом страны.
Это щит наш и это меч,
Это наша прямая речь,
Средство выжить народам моим
В этом бешеном мире.
Это скорость и сила огня,
Это люди сильней, чем броня,
Это слава моей страны -
Т - 34!
Это ржи золотой посев
На холмах боевых полей,
Это памятник у шоссе,
С одинокой гвоздикой в стволе.
Это путь, идущих вперёд,
Молодых и сильных машин,
Что начало своё берёт
Из твоей российской души.
Нежное, ранящее душу дрожание струн стихло. Дзержинский массировал виски руками.
- Лев, скажи, что это - не правда. Скажи, что ты неудачно пошутил, все придумал. Скажи, что какой-то композитор написал странную музыку, а поэт - странные слова. Я забуду об этом. Я даже посмеюсь над собой, несмотря на то, что Сталин убит, а вот-вот будет заседание политбюро. Скажи, что все это - не правда.
- Это правда, Феликс. Часть меня перенеслась сюда из будущего. В том, будущем, откуда меня перенесло, в тридцать девятом началась Вторая Мировая Война, а в сорок первом в нее вступила наша страна. В сорок пятом мы победили, но победа унесла жизни почти тридцати миллионов человек. А двадцать шестого декабря девяносто первого года Советский Союз развалился. Отвалились Украина, Белоруссия, Прибалтийские республики, Закавказье, Казахстан, Средняя Азия. Коррупция бывших советских чиновников затмила собой похождения Великих Князей при царе. Северный Кавказ, Абхазия, Южная Осетия, Нагорный Карабах полыхают гражданской войной. Бывшие "братские республики", - на наши удивленные взгляды он пояснил, - широко используемое, в годы Советской власти, словосочетание, готовы вцепиться в глотку друг другу. Я знаю это - и хочу изменить.
- Кто? Почему?
- Не знаю. - Дзержинский удивленно оглянулся на меня, - он это слышит первый раз, как и ты. Я не рассказывал никому. А кто виноват, что делать, как жить и где деньги я не знаю. История этого периода до сих пор не описана объективно, тем более что тема крайне политизирована. У меня есть догадки, некоторые из которых подтверждаются, а некоторые опровергаются. Но точных рецептов я не знаю.
- Ладно, об этом мы поговорим позже. Что ты хочешь от меня сейчас?
- Через час начнется заседание политбюро.
- Я не член политбюро.
- Я знаю. За то ты глава ОГПУ.
- Ты хочешь устроить переворот?
- Нет. Я не хочу, чтобы меня убили. Ты знаешь сегодняшние политические расклады?
- В целом, но ты обрисуй.
- В политбюро сейчас почти паритет, по крайней мере, пока. Томский и Крестинский поддержат меня совершенно точно. Калинин, Зиновьев и Молотов будут против - они считают, что мировая революция только и ждет, что их отмашки. Кроме того, начавшаяся с моей подачи в двадцать шестом "Борьба за социалистическую законность" больно по ним ударила - соблюдать законы они не умеют и не хотят. Их кандидатом станет, скорее всего, сам Калинин, но вполне могут двинуть и Зиновьева - не суть. Рыков против форсирования индустриализации, но ему просто некуда деваться - поддержки такая точка зрения не найдет ни у меня ни у "калининцев", однако с Зиновьевым и Бухариным ему не по пути - критики в свой адрес они ему не простят. Кроме того, сказывается юридическое образование - он отлично понял, что я собираюсь ориентироваться на законы и порядок, а вот "калининцы" подобными рамками ограничивать себя не собираются - ему светит Епатьевский дом. Кроме того, новой волны террора и интриг он не хочет - не его стихия. Остаются Ворошилов и Каменев, - на этих словах Дзержинский поморщился.
- А разве Ворошилова утвердили?
- Нет, но в том, что этот бравый конник ввалится сомнений никаких, его планировали утвердить сегодня.
- Это называется паритет? Ворошилов тебя терпеть не может, а Каменеву, в случае опубликования собранных на него материалов можно смело самостоятельно мазать лоб зеленкой.
- Я много работал вместе с Каменевым, кроме того, он вышел от меня два часа назад. Он не интриган и не стяжатель. Ему чужды Зиновьевские клановые замашки - с этими пауками он не выживет и тоже это понимает. Кроме того, он вечный оппозиционер, а группа Калинина этого не потерпит. Это Ленин мог себе позволить считать дискуссию с Каменевым конструктивной - Калинин и Зиновьев критики в свой адрес не потерпят. Остается Ворошилов, но, как ты уже заметил, формально он голоса не имеет, так что большинство у меня. Честно говоря, я не понимаю, на что рассчитывают "калининцы", - и тут меня осенило.
- Товарищ Троцкий, кого поддержит Ворошилов? - мой голос дрожал.
- Какая разница? Вероятно, он будет на стороне Калинина, понимая, что подвижки, направленные на повышение профессионализма в армии, предпринимаемая мной и Фрунзе задвинут его в угол.
- Ты еще не понял, Лев? А вот твой секретарь, - председатель ГПУ кивнул в мою сторону, - уже догадался. Командование Московского Военного Округа недавно сменили, а Ворошилов сейчас командует Первым Конным Корпусом. Думаю, что к городу уже стягиваются войска. В случае если не будет избран кандидат от Калининцев, в город войдут войска Ворошилова. Он был безраздельно предан Сталину, но его покровитель мертв. Пешка стала ферзем. - Дзержинский положил руки на подлокотники и скрестил пальцы перед лицом.
- Дьявол, - лицо Троцкого стремительно бледнело, кулаки сжимались.
- Вероятно, именно сейчас происходит военный переворот. Часовой! - в комнату вбежал один из дежуривших у двери чекистов, - Амосова сюда, быстро. И Чистякова. Бегом.
- Ты неплохой политик, Лев, хороший оратор и организатор, но Пухов, или как там зовут того, кто перенесся тебе в голову из будущего, совершенно отучил тебя чувствовать интригу. Пока был жив Коба, он делал это за тебя, а ты совсем расслабился. Я думал, что на заседании политбюро тихо будет избран Калинин, а тебя постепенно отстранят от власти. Однако ты несколько хитрее и сумел быстро сформировать коалицию. Уж не знаю, как там обстоят дела у твоих противников, но, судя по всему, считать они тоже умеют, причем делают это примерно так же, как ты. Когда на заседании политбюро выступит Ворошилов, объявив, что он поддержит Калинина, у тебя нет шансов. Твоя коалиция рухнет. У тебя есть верные войска? - лицо Троцкого выглядело растерянным.
- Я говорил с Фрунзе, он обещал свою поддержку...
- Нужны преданные войска сейчас, Лев. Если бы мы были в Харькове или Киеве - то там бы карта Ворошилова не сыграла. А здесь, тем более в отсутствии Буденного - ПКК пойдет за Ворошиловым.
- Ты что-то предлагаешь?
- Сначала расскажи, куда ты собираешься вести страну.
Вечер, 7 ноября 1927г. Василий Иванович Чумак.
Время было вечернее. Сегодня был выходной день, так что занятий небыло, однако в Москву, на парад, нас не отпустили. После митинга приказали отдыхать, не покидая расположения городка. Ну что ж, отдыхать - значит отдыхать. Если ты не при исполнении, то нам разрешалось ходить не в форме - сегодня был как раз такой день. Народ у нас был, по большей части, семейный, так что в гарнизонной пивной было народу немного, не смотря на праздничный день. Ужина в гарнизонной столовой сегодня не будет, да и никто туда не собирался. Сегодня мы собирались посидеть у меня, Леха обещал захватить баян. А что, если ГПУшники, так уже не люди? Люди. Да и какие мы ГПУшники? Скорее обычная воинская часть, только народ постарше - все добровольцы, после службы в РККА, да командиры батальонов и комбриг имеют ГПУшное прошлое.
Разрешите представиться, Василий Чумак, командир взвода седьмого батальона отдельной бригады войск ОГПУ. Бригада без номера, по тому, что, насколько мне известно - единственная. Нету второй. И звания у нас ГПУшные, т.е. денежное довольствие получаю как красноармейский комроты. Ну и подготовка у нас построже, да и организация немножко другая.
Это только звучит не громко - бригада. Мол, много тех бригад. А такая как наша - одна единственная. Где вы еще видели бригаду в шестнадцать батальонов? А батальон в четыре роты, по двести человек каждая, плюс взвод усиления, плюс взвод связи. И того почти девятьсот человек в каждой. Так что по численности наша бригада иным корпусам фору даст. Первая Конная Буденного, во время войны нам по численности почти равна была, если без приданных пехотных дивизий.
Ходят слухи, что скоро в Красной Армии начнется реформа, и их организацию будут приближать к нашей, во всяком случае, в пехоте и кавалерии. По мне, так фигня полная - армия должна в случае войны отмобилизовываться, а какая у нас может быть мобилизация? Разве только пополам делить и каждый взвод новичками разбавлять. Получится здорово: была одна боеспособная бригада, стало две, но небоеспособных совершенно. В общем, не знаю, слухи все это. Как говорит наш комбат - будем посмотреть.
В общем, шинели (купить себе зимнее партикулярное платье никому из нас в голову не приходило) висели на вешалках, первая кружка пива уже подходила к концу и мы собирались свистнуть толстому Ефиму, чтобы принес по второй. Однако по второй нам выпить была, что называется не судьба. Неожиданно дверь, будто от пинка, распахнулась, и в пивную влетел боец с повязкой посыльного на рукаве и винтовкой за спиной.
- Красная тревога! Бригада в ружье! - визгливый, сорванный голос, искаженный от мороза резанул по ушам, а еще через секунду тихий вечер взорвался воем сирен боевой тревоги.
Вопросов мы задавать не стали - не та у нас служба, чтобы их задавать в таких ситуациях. Разбегаясь к своим казармам - обмундирование мы предпочитали хранить именно там, а с личным оружием не расставались никогда, мы думали. Хотя нет, может остальные, конечно и не думали, но я - думал. Бригада в ружье... если посыльный не оговорился, то это очень, очень плохо. Не рота в ружье, не батальон. Бригада.
Всей бригады, конечно, в Подмосковье не было. Восьмой и одиннадцатый горные батальоны в Закавказье, первый конный батальон где-то в Казакстанских областях, второй и третий батальоны под Ленинградом, пятнадцатый убыл в сторону Харькова неделю назад, шестнадцатый - тогда же, но в сторону Владивостока. Итого на данный момент здесь девять батальонов, из них два - кавалерийские и две роты усиления. Тысяча восемьсот сабель и чуть больше шести с половиной тысяч штыков.
А теперь вопрос, что называется на миллион: что такого могло произойти, что понадобилась ВСЯ бригада? Ответ может быть только один - контрреволюционный переворот.
Алберт Иванович Резник.
Сегодня мы спим в казарме. Наконец-то, а ведь какие-то две недели назад я подумать не мог, что буду скучать по этому месту. Белые простыни, холодная вода из душа и застекленные окна - что еще для счастья надо? Сегодня наконец-то выспимся. Слава богу, что дежурный по полку - старший лейтенант Симонян, он не будет устраивать нам очередную "внезапную тревогу" в половине первого ночи, сразу после полевого выхода, в отличие от капитана Куссуля - он командир третьей роты и, по совместительству замполит батальона. Он этим очень гордится, а мне кажется, что он идиот. Точнее не так, то, что он идиот я знаю совершенно точно, просто иногда сомневаюсь: он сбежал из лечебницы, или его просто не смогли вовремя отловить? Просто не представляю, как такое ничтожество смогло стать ротным командиром. А ведь не пьет...
Страшное дело, не пьющий командир - хотя у меня нет опыта, мне пока попадался из таких только Куссуль. Но что-то мне подсказывает, что не пить, служа в армии, - это почти как содомия: вроде тоже человек, две руки две ноги, но ты его никогда не поймешь, и он тебя тоже. Вся третья рота у него погибает - увольнительные он им дает крайне редко, на губу у него народ залетает чаще, чем у всех остальных. Я просто удивляюсь, как его еще не удавили во время полевых выходов - свою роту уставами и смотрами он довел уже до ручки. Что, если война, они, стрелять будут стрелками на брюках? Сам бы побегал сутки в хэбэ, я бы посмотрел, что у него от стрелок осталось.
Впрочем, пора представится, меня зовут Альберт. Алберт Иванович Резник, 1910 года рождения, беспартийный, холостой, всвязи с отчислением из Нижегородского Государственного Университета, 12 ноября 1929 года призван на действительную воинскую службу в вооруженные силы советской республики, и прибыл на сборный пункт. Отчислен я был, за академическую неуспеваемость. Нет, я не идиот - учеба мне давалась. Я - разгильдяй, а это - намного хуже. Ну да что теперь об этом? Сделанного не воротишь. Говорила мама: учись, сынок, человеком станешь. Не послушал... теперь, вот, служу. Впрочем, на этом ведь жизнь не закончится?
На сборном пункте я провел меньше двух суток, да и запомнился он слабо. Талоны, отвратительная недосоленная кормежка из липкой, как клейстер, каши - впрочем, есть можно - это я привередничаю, в начале двадцатых не такое ели, тусклые лампочки в казарме-бараке. На прогулку и покурить три раза в день, после завтрака, обеда и ужина. Сумки не отобрали, однако рекомендовали глаз с них не спускать - тощий капрал, со щербатым ртом, весело объявил нам, о том, что: "Товарищи рекруты, бля, за своим барахлом смотрите сами, бля. Кто что проебет - сам виноват", - после чего заливисто рассмеялся каркающим, неприятным смехом. У меня мелькнула мысль о том, что отвернешься, так вот этот глист у тебя все и сопрет, так что спал я в обнимку со своим сидором, хотя ничего ценного там небыло. Тетрадка, карандаш и немного еды - впрочем, и ее вполне могли попытаться спереть.
Однако пронесло, утром, 14 ноября приехала целая группа командиров, а после обеда нас "купил" какой-то лощеный, но постоянно морщящийся капитан (впрочем, тогда я в званиях не разбирался). Точнее, как "нас"? В тот момент для меня небыло никакого "нас". Купил он "их" и меня. Вероятно - за компанию, по тому, что с большинством призывного контингента я себя, мягко говоря, не ассоциировал, не смотря на недавно переставший быть государственным девизом, лозунг о том, что все должны соединяться. Соединяться со щербатым капралом и пацанвой с блатными замашками не хотелось категорически. Или там было только о пролетариях?
С капитаном было два сержанта-сверхсрочника - не то чтобы я тогда сильно разбирался - как вы уже, наверно, поняли, в школе, где я учился, с НВП было туго - у нас больше упирали на математику, физику и естествознание. Но этим двум парням было явно не восемнадцать лет - возраст их я для себя определил где-то за двадцать пять. Тогда я их принял за средний комсостав - это позже я понял, что посылать за тремя десятками рекрутов аж трех средних командиров никто не будет - много чести. Да и то, что за нами приехал целый капитан - случайность. Обычно за рекрутами приезжают летехи, максимум - старлеи.
А служить мне, долго - три года. Сейчас все служат разный срок - как повезет. Я мало того, что попал в инженерно-саперные части, так капитан, который проводил с нами "собеседования", как увидел в личном деле пометку, что я учился в институте, тут же объявил мне, что я отправляюсь в сержантскую учебку, буду младшим командиром. Не сказать, что я этому сильно обрадовался, все же лишний год службы. Но и не огорчился - сержант, это же что-то вроде унтера? Так, вроде, уважаемые люди были... ну, в старые времена.
Наш сосед - Ефим Андреевич Кокорин, юрист, часто об этом вспоминал. Не про унтеров, понятно, а про старые времена. Все говорил, что теперь настоящего дела почти не сыскать, все какая-то работа на публику. А до этого, когда мне еще лет пятнадцать-шестнадцать было, вообще работу найти не мог - но и не жаловался, помалкивал. А теперь и в гору пошел, контору свою открыл, каждое воскресенье в старомодной визитке, с тросточкой и дамой под ручку на набережной гуляет. Чего жаловаться стал, спрашивается? Непонятно...
В общем, я, когда услышал, что части, в которых мне предстоит служить, будут инженерно-саперные, а не, например, кавалерийские - больше обрадовался, чем огорчился, в отличие от многих своих будущих товарищей по службе. Им хотелось служить в красной коннице - романтика, для меня сомнительная. Нет, я понимаю, Ворошилов, Буденный, Конармия и все такое. Но инженерные войска, это, вроде бы, значит с техникой, а у меня - все-таки образование. Пусть и не законченное. Я в шесть лет в школу пошел, а не в семь-восемь, как все, да и мама с папой моим образованием занимались, пока была разруха. Так что десятилетку я окончил в двадцать шестом, в институте до третьего курса доучился. По идее - должно было помочь: рытье окопов меня как-то не вдохновляло, к лошадям тоже душа особо не лежала. Я родился и вырос в городе, как это говорят, в приличной семье: мать с отцом - бухгалтеры. Ну, какой из меня конник?
Идея, надо сказать, оправдалась мало. Первый месяц я думал, что вот окончится идиотская муштра, и нас начнут учить пресловутому инженерно-саперному делу, хотя я мало представлял, в чем оно заключается, а у командиров было спрашивать... как-то мне не до того было. Подъем, зарядка, завтрак, строевая, устав, строевая, политзанятия, ОФП, обед, строевая, устав, ОФП, ужин, строевая, читка газет. Очень странное мероприятие, когда один из командиров учебных взводов читал нам последние политические новости, растолковывая какое у нас чудное государство, и как оно о нас, охламонах заботится. После чего предлагал задавать вопросы, если кому-то требовалось что-то пояснить. Пояснить, обычно, ничего не требовалось.
Я, честно говоря, подозреваю, что минимум половина вообще мало понимала, о чем говорит лейтенант, и с превеликим удовольствием этот час бы просто поспали, однако спать было нельзя - за этим бдительно следили сержанты, милостиво предлагая всем, кому скучно, пробежаться пару кругов вокруг части, или отжаться на свежем, зимнем воздухе, раз, эдак, триста.
Потом происходил еще один армейский ритуал - "вечерняя прогулка", отделяющая наш "рабочий день" от "свободного времени". Что это такая же прогулка, как устав - литература, дошло сразу и даже до самых деревянных - это был лишь немного облегченный вариант строевой подготовки, хотя возможно дело облегчалось тем, что на улице было темно, и наши отцы-командиры просто не могли увидеть все огрехи.
И, наконец - "свободное время", когда мы готовились к следующему дню - подшивались там, мылись-брились. Иногда читали опостылевший уже на второй день устав - повторить или зазубривали текст присяги - драли за эти вещи нещадно, коллективная ответственность и недобрые взгляды товарищей по службе отбивали всякую охоту чего-нибудь напороть. Если время было действительно свободно, то просто сидели на табуретках, иногда, когда сержанты не видят, прислоняясь к неошкуреной деревяшке двухъярусных нар. Казавшийся тогда бешенным ритм дня и усталость к его концу отбивали всякую охоту вообще попадаться командирам на глаза, а тем более чего-нибудь спрашивать.
Это потом мы втянулись, научились отдыхать каждую лишнюю даже не минуту, а секунду, думать на бегу, во время того, как ходишь вокруг плаца гусиным шагом, или стоишь в упоре лежа. Это потом нам станут казаться "ужасные нагрузки" детским утренником, а восемь, положенных по уставу часов сна - барской, фантастической роскошью. Все это будет впереди, тогда мы об этом не знали. Восемнадцати-девятнадцати, редко - двадцатилетние мальчишки, только что переодетые в военную форму, еще не принявшие присягу и не получившие даже шеврона рядового - рекруты, "нежное мясо".
Помню, как четырнадцатого декабря, в субботу, ровно через месяц, после начала службы, мы приняли присягу, и нам выдали наше первое денежное довольствие, а в часть приехал передвижной магазинчик. Спиртного там небыло, кроме того нас особо предупреждали, про него - никто и не подумал попытаться его достать. Но, как же мы радовались! Радовались ирискам, липнущим к зубам, радовались леденцам, сушкам. Почти каждый купил себе пачку Герцеговины Флор - мы чувствовали себя королями, нам казалось, что произошло нечто особенное.
А потом, еще через две недели, снова был такой же общий выходной - нам объявили, что советские войска, после непродолжительных боев с войсками Чжан Сюэляня и примкнувшими к ним белогвардейцами, заняли территорию Маньчжурии. Приезжал председатель областного исполкома, произнес перед нами зажигательную речь, суть которой сводилась к тому, что советские войны-освободители всех сильней, победа досталась нам малой кровью и на чужой территории, с каждым, кто осмелится, атаковать советских граждан будет то же самое и слава РКП(б). А мы были не против.
Сейчас я понимаю, как нам тогда повезло. Нас месяц, вдумайтесь, месяц! учили строевой подготовке, дотягивали физо и откармливали тех, кому на гражданке было совсем голодно. Потом почти год учили военным премудростям - это дорого стоит на войне. Кто из нас тогда знал, кто подумать мог о том, что через дюжину зим разразиться бойня, которая затмит, еще совсем свежую тогда, в двадцать девятом, память о Великой и Гражданской Войнах? Месяц на строевую, подумать только... В сорок первом курс молодого бойца для пехотинца будет длиться от трех до пяти недель, потом - в обледенелые окопы, под немецкие осколочные снаряды.
Нас хотя бы научили, как себя в таких случаях вести и объяснили, что происходит. Для солдат лучше всех было тем, кто дембельнулся в конце тридцать восьмого - начале сорок первого - они еще не забыли простой военной науки, еще не разучились держать в руках винтовку, еще помнили, как рыть окопы. А какого было тем восемнадцатилетним щенкам, в которых за три недели запихивали умение собрать, разобрать и почистить мосинку, вкрутить запал к РГ-39/41 и РПГ-38/40, дали отстрелять сто патронов, посадили в окопы, два раза проехались по ним (хорошо если на стареньком Т-29, а то и вообще на тракторе) и все - на передовую, в бой!
А ведь и это - не предел. Еще позже, в ноябре сорок четвертого мои солдаты выковыривали из окопов и домов Кенигсберга тринадцати - четырнадцатилетних мальчишек, с панцерфаустами в почерневших руках. Вусмерть перепуганных, не редко - обгадившихся от страха, зачастую просто не сумевших спустить тугой курок замерзшими руками. И что прикажете с ними делать? Они что, военнопленные? Или нацистские преступники? А наша чертова, самая свободная на свете, пресса жаждала крови - как же, фашисты! Всех, кто замечен с оружием в руках - в Сибирь, валить лес до конца дней!
Журнашлюхи. Фронтовые корреспонденты такое старались не писать - они, в большинстве своем видели этот кошмар своими глазами. Хотя и им, приходилось выдавать то, что хотят увидеть редакторы - ничего с этим не сделаешь. Что они могли написать? Что немцы - тоже люди? Что против нас, порой, воюют не солдаты, а запуганные, обманутые сопляки? Написать такое в сорок четвертом... Да никто бы просто не стал этого печатать. И дело не в цензуре - ее было не так много - военные секреты, вроде численности войск на участке не выдавай, а так - пиши, что хочешь. У ГБ и так слишком много недостатков - не стоит им приписывать те, которых у них небыло. Это тыловые скоты в редакционных креслах хотели крови. Солдатам просто хотелось домой.
Чего тогда хотелось мне? Наверно, просто чтобы война закончилась - "домой" мне, бессемейному, кадровому военному не светило ни под каким ракурсом. Мне уже просто осточертело подписывать похоронки, осточертели ночные штурмы, которые так полюбило наше командование, осточертели союзнички - поляки, вечно норовящие перерезать пленных под корень, осточертела навечно перекошенная морда комбата-два - отмороженного и совершенно свихнувшегося. Он уже был таким, когда его, еще старшего лейтенанта, прислали в мой батальон командовать ротой в конце сорок второго.
С одной стороны, с солдат драл три шкуры, однако все по делу - не козырянием и отбивкой пилоток, а боевой учебой. Лишнего по уставу к солдатам не придирался. Все как на плакате - Ведро пота в учении - ни капли крови в бою. Всегда все просчитывал, никакого авось - каждый сержант в его роте помнил, что он должен делать и понимал, почему. На оперативном совещании - незаменимый человек. Во время штурмов вперед лез, и не за наградами - за ними обычно бойцов посылают. Никогда не командовал "вперед" - всегда только: "за мной"! Образцовый командир. Почти наверняка - лучше, чем я. Если бы все командиры были такими, хоть на половину - мы бы немцев раскатали в тонкий блин еще в сорок первом.
Только вот он был сумасшедший - совсем. Молился своему автомату. Разговаривал сам с собой. Смеялся, даже нет, скорее хихикал непонятно над чем. Часто спал с открытыми глазами. Теплого слова никому никогда не сказал, дружеских отношений ни с кем не поддерживал. А уж как он шутил: "Товарищи военные, завтра мы пойдем в атаку. Наша цель, занять село и... - дальше он вдруг заливался истерическим смехом, потом сам себя вдруг обрывал и продолжал, вновь становясь абсолютно серьезным, - и убить там побольше немцев. План атаки таков..." Только лучше бы их небыло, таких командиров. По тому, что я всякого повидал, но не хочу знать, как рождаются такие люди. По тому, что их не должно быть. Не правильно это, дико.
В голове не укладывается, как он выжил - такие обычно гибли за считанные недели, даже дни - передовая не прощает героизма. А ведь воевал с самого сорок первого, как и я. Повезло...
Но все это будет потом, через много лет. А тогда на дворе стоял морозный декабрь, снега было не много, близился Новый Год - который тогда еще не был государственным праздником. И мы были счастливы - по тому, что не надо было ходить по плацу, чистить снег, бегать, стоять в упоре лежа, не понимая, от чего тебе хуже: от того что затекла спина, от того, что руки просто не могут больше отжиматься, или от того, что ладони сейчас отвалятся от холода, не смотря на толстые трехпалые рукавицы. По тому, что можно было купить на оставшиеся деньги еще немного сладостей и слопать их с горячим чаем в столовой в обед, можно было в любой момент, сказав, куда пошел дневальному, пойти в курилку, или просто сидеть в казарме на стульях, а после обеда - даже разрешили желающим отбиться.
Это ведь пока я был гражданским человеком, мне хотелось сдать сессию без "удов", понравится невысокой девушке Кате из параллельного потока, хотелось стать высокооплачиваемым инженером, чтобы мной гордились родители и завидовали бывшие одноклассники, съездить на рыбалку с бывшими одноклассниками или купить себе двубортный приталенный сюртук - помню, как мне казалось, что в таком старомодном сюртуке я буду очень нравиться девушкам.
Однако, став солдатом я понял, что мне нужны две вещи: поверхность (не обязательно плоская) и время, чтобы на нее упасть. И я буду там спать - а больше мне тогда, по большому счету, ничего и не хотелось. Даже к сладостям я относился довольно равнодушно, относительно своих сослуживцев. Вот так я воспринял "важнейшее событие советской внешней политики конца тридцатых годов".
Это потом, много позже мне случайно попалась на глаза статья академика Гагема Рштуни, где упоминалась западная пресса тех годов. Как там писали о том, что Советская Республика стала наследницей Царской России, с теми же внешнеполитическими целями, о том, как тогда многие предрекали тогда новую Русско-Японскую войну и о том, почему она не случилась. Там же было написано и про тяжелейшие Советско-Китйско-Японские переговоры, в которых участвовали так же представители САСШ.
Намного позже мир (и я вместе со всеми) узнал про выплаты Советским правительством Японии долгов Чжан Цзолиня. Так же свет увидел сложнейшую интригу, которая заставила Нанкинское правительство Гоминьдана предоставить независимость Маньчжоу-Гонгхегуо, под эгидой Советской Республики, и отдать Японцам Эренхот и северную часть провинции Хэбэй.
Тогда дипломаты говорили долгожданном мире и успешном разрешении кризиса в Маньчжурии. Боже, какая чушь! Если кому-то после этого стало не очевидно, что японцы готовятся к вторжению (а чем, кроме как не плацдармом может являться приличный, но довольно узкий кусок территории Китая, за то, от моря до самой монгольской границы?), то, на мой взгляд, он полный идиот. А уж когда чуть менее чем через два года начала формироваться Японская Тяншаньская Армия... Открытым оставался вопрос, куда именно японцы будут вторгаться - либо на север, в Маньчжурию, либо на Юг, в провинции Шанси, которые вроде бы как были преданы Гоминьдановскому правительству в Нанкине. Хотя кто разберет этих китайцев?
Ах, да, забавным моментом было то, что Советскую Республику поддержали... САСШ. Может быть причиной стали двадцатилетние торговые привилегии в Маньчжурии? Или как-то повлияла тридцатипроцентная доля в предприятии КВЖД?
Но все это - слишком тонкая политика для меня. Лично я точно знаю, почему все эти переговоры окончились успехом, более того, я даже знаю, почему они вообще начались. Причина этому состоит из четырех букв, складывающихся в странное, неблагозвучное слово: ОДВА. Особая, ДальнеВосточная Армия. Три полнокровных армейских корпуса, почти семьдесят две тысячи человек, хотя в боевых действиях, по официальным данным, участвовало не больше трех дивизий.
Никто бы не стал договариваться если бы, Алесей Сергеевич Черных не заверил Нанкинское правительство в том, что при желании советские солдаты возьмут и Шанси, и Нанкин, и Шанхай, и хорошо если их удастся остановить где-нибудь в Нанчанге, и то, если к поеданию разлагающейся туши полумертвого китайского дракона не присоединится Восточный Туркестан, Янан и Страна Клики Гуанаси. А уж в том, что советов поддержит Китайская Советская Республика, находящаяся с Гоминьданом в состоянии войны после Северного Похода, сомневаться было смешно.
Однако на все эти тонкости мне было бы, в тот момент, плевать с высокой колокольни, даже если бы я о них знал. В тот момент я только радовался внезапному отдыху, совершенно не подозревая о том, какой Ад начнется для всех нас в понедельник, тридцатого числа. Вероятнее всего тот, долгое время казавшийся последним, отдых выпал нам случайно, но именно тот день отрезал меня от моего гражданского прошлого окончательно.
В половине восьмого утра вся наша учебная рота, численностью ровно в сто семьдесят шесть курсантов, двадцать один сержант и шестеро командиров стояла на плацу, утопая в холодных утренних сумерках. Перед строем стоял капитан Дзюба и старший лейтенант Еленин, про которого шутили, что с такой фамилией он обязательно станет маршалом. Собственно они нам и растолковывали, что сейчас нам выдадут солдатские ранцы, мы их укладываем, после чего топаем на склад, там получаем паек на полтора суток, а потом, пешим маршем выдвигаемся в сторону железнодорожной станции Большая Глушица, откуда, собственно и приехали в эту воинскую часть. После чего грузимся в вагоны согласно указаниям командиров.
Знаете, что меня сперва поражало в армии больше всего? Простота, с которой все происходит. Ты сегодня здесь, а завтра - там. Наши командиры, наверняка знали, что завтра мы куда-то поедем. И даже знали куда. Более того - зачем. Но нам ничего не сказали! И вот так, за какие-то минуты наша жизнь сделала очередной крутой поворот - раз! И мы уже не здесь. Эту казарму видим в последний раз и больше не увидим никогда. Как же так, ведь мы к ней уже привыкли. Зачем нас куда-то везти? Но, входя в казарму, мы уже не возвращались в нее.
Мы уже были не здесь - мы уже уезжали. Заученными движениями набивали вещмешок, хотя, что там было тогда "набивать" - кальсоны, бритвенные принадлежности, кусок мыла, запасные портянки, кусок подшивного материала с нитками и иголками, вафельное полотенце, армейский литровый котелок с кружкой и ложкой - в тот момент ничего у нас там больше небыло. А дальше:
Солдаты, в путь! В путь! В путь!
А для тебя, родная...
Потом был перрон, пять теплушек, и двадцать часов в неизвестность. Для меня до сих пор загадка - зачем нас тогда было куда-то перевозить? Или, раз уж в воинской части, где мы приняли присягу, небыло всего нужного для обучения - зачем нас туда вообще привозили? Казарма была и в новой, а для обучения солдата строевому шагу и приемам обращения с винтовкой в строю ничего, кроме собственно солдата, винтовки и плаца не нужно. Может быть, этому есть какое-то разумное объяснение - вроде того, что это должно было нас подготовить к тому, что в любой момент мы должны быть готовы двинуться куда угодно, или, пока мы маршировали на плацу, в этих казармах жили наши предшественники. Все может быть. Но, даже дослужившись до комбрига, я этой разумности узреть не смог. Какая-то очередная идиотская армейская случайность.
Именно там начался тот самый ад, о котором я упомянул выше. Все началось с того, что нам выдали винтовки. Нет, мы их держали в руках не в первый раз - нас учили собирать, разбирать и чистить оружие. Кроме того мы отрабатывали строевые приемы с оружием и присягу приносили с ним же. И даже стреляли - четыре патрона каждый. Но до этого мы получали оружие после завтрака, а перед обедом сдавали на склад.
Теперь же все было совершенно иначе. Сперва нам прочли лекцию о том, что с нами будет, если эту самую винтовку мы посеем. Надо сказать, лекция не предвещала ничего хорошего - сроки там были такие, что становилось понятно, что когда и если ты будешь освобожден, коммунизм будет давно построен, а дети твоих более удачливых сослуживцев закончат школу. На складе нам выдали такие же точно винтовки, как и до этого, только обставлено это было совсем иначе. Каждую винтовку мы обязаны были осмотреть, ее номер, отдельно - номер затвора и штыка были записаны в нашу солдатскую книжку. Мы расписывались за то, что винтовку приняли (впрочем, хотя и без номера, расписывались и до этого), в ведомости и солдатской книжке, отдельно расписались в том, что ознакомлены с ответственностью "за утерю и преднамеренную, а так же в случае халатности, порчу вооружения и военной техники". В солдатских книжках и ведомостях расписались так же лейтенант и старшина, начальник оружейного склада. По-видимому, в том, что они нам винтовки выдали.
Дальше последовали сумки для противогазов, а потом и они сами. Противогазы БН, так же с записью номера в солдатскую книжку. После примерки всех прогнали через сруб с хлорпикрином, тем, у кого маска противогаза прилегала неплотно, выдавали другой. Еще была целая куча всего: подсумки с масленками и ветошью, для чистки оружия, лопата МПЛ-50, плащ-палатка, непонятная плоская сумка (как мы вскоре узнали, это была сумка-планшет для полевых карт), странноватые на вид Y-образные кожаные подтяжки. Так же, в дополнение к шинелям (которые вскоре стали исключительно повседневно-парадной формой одежды, а на ближайший год мы о них и вовсе почти забудем), нам выдали ватные стеганки и ватные полукомбинезоны, а так же валенки и маскхалаты.
И началось... Для начала, винтовки мы теперь таскали с собой всегда. И днем и ночью, не расставаясь с ними ни во время еды, ни во время сна. Причем сержанты постоянно пытались у нас ее украсть, а дневальным запрещалось поднимать по этому поводу шум. Кстати, того, кто сумеет украсть у сослуживцев винтовку трижды, ждала внеочередная увальнительная, хотя, насколько мне известно, никто этот приз не заработал. Парня, который стащил винтовку у соседа отметелили всем взводом, причем свои же.
Все это категорически не распространялось на снаряжение. С одной стороны, оно стало лично нашим, а в случае, если мы потеряем или порвем сапоги раньше положенного срока, нам выдадут новые, но вычтут из денежного довольствия, и так не слишком большого. Кстати, если потеря происходила ночью, ответственность ложилась на дневального. В день получения абсолютно все снаряжение мы проклеймили своим номером солдатской книжки. Желание "поменяться" с кем-нибудь, а тем более воровство каралось крайне жестоко и абсолютно беспощадно.
На первый раз сержанты и командиры просто переставали обращать внимание на провинившегося солдата. Били таких "деловых" совершенно нещадно. А полноватого, румяного солдата из Бийска, по фамилии Глазырин, внешность которого, совершенно не вязалась с образом воришки в моей голове, отдали под суд. Правда, суд, всвязи с тем, что дело не проходило по военному кодексу, а время было не военное, был гражданский.
В тот же день, после происшествия в часть приехало двое человек, со странными знаками различия, не похожими на армейские, представлявшихся следователями Военного Управления НКВД. Это было странно, по тому, что ни о каком НКВД никто из нас раньше не слышал. Видно было, что лейтенанты тоже удивлены, но, судя по бумагам, которые эти двое предъявили нашему капитану, полномочия у них были соответствующие случаю - я, в это время, как раз стоял на тумбочке.
Нас всех опросили, показания записали. До суда Глазырина месяц держали в камере на гауптвахте, в суд возили на машине под конвоем из двух НКВДшников. А после вынесения приговора, в середине февраля, нас всех построили, и, под холодным мартовским ветром зачитали приговор. Голос прокурора был каркающий и довольный: "Всвязи со смягчающими обстоятельствами... кража военного снаряжения у своего боевого товарища... был признан... карается...на срок до пяти лет, с правом условного досрочного... примерного поведения, но не ранее... с содержанием в колонии общего режима". Все были в шоке. Наш взводный балагур, Семен Шекельман, родом из Одесского Поскота, говорил, что его дружку в двадцать седьмом за воровство дали три месяца тюрьмы. А тут - пять лет. Как же так? Что происходит? Какие-то неслыханные НКВД. Не милиция, не военная комендатура.
После оглашения приговора вышел капитан и зачитал приказ об увольнении с позором рекрута Глазырина из рядов Вооруженных Сил. Глазырин стоял поникший, с отрешенным лицом смотрел куда-то в сторону. Форма на нем висела мешком, ремня небыло, в шапке отсутствовала звездочка, на руках красовались наручники. Всем этим нам показывали, что он уже, не военнослужащий. Нам было страшно - холодный топор правосудия в первый раз пронесся мимо наших лиц. Мы были испуганы и подавлены.
Но долго предаваться душевным терзаниям нам не дали - обучение снова пошло по накатанной. День и ночь смешались в моей голове. Мы постоянно куда-то бежали, рыли окопы в промерзшей насквозь земле, чистили и "выполняли" полосу препятствий, ходили на лыжах и стреляли, стреляли, стреляли.
Сначала - на стрельбище и только из винтовок, потом нам приказали установить мишени на полосе препятствий, мы стреляли в них. Были и несчастные случаи - несколько человек ломали руки и ноги на полосе препятствий. Обморожения носа и рук, по началу, были очень частыми. Странно, что мы почти не простужались - все же горячая еда и постоянное движение давали о себе знать.
Больных отправляли в лазарет, но нажим на отделение, в котором случилась потеря, становился еще сильнее, хотя, казалось бы - куда дальше. Поначалу слегшим в лазарет втихую завидовали, но когда первый "болезный" вернулся - перестали. Втягиваться в бешеный ритм снова оказалось еще тяжелее, чем просто тянуть солдатскую лямку. Я видел, как здоровенный детина, Леха Марков, сын столяра из Луганска, плакал от бессилия, лежа в кровати.
Позже к ружьям добавились пулеметы, каждый из нас, по нескольку раз, на время становился пулеметчиком. Как первым, так и вторым или третьим номером. Таскать пятипудовый Максим, с идиотским колесным станком, по снегу - задача еще та, даже силами полного расчета в три человека. А уж когда сержанты "устраивали" нам, смерть одного из расчета и это же приходилось делать вдвоем...
Еще в начале марта нас начали учили основам снайперской стрельбы, но как-то вяло - снайпером никто из нас стать бы не смог, хотя стреляли мы довольно точно. Все эти баллистические таблицы, поправки на ветер... у меня иногда создавалось впечатление, что действительно хоть что-то в снайперском деле понимает только капитан. Откуда мне было знать, что снайперским курсам для комсостава на тот момент небыло трех лет? Тогда я думал, что, это нам давали больше для понимания, как будут действовать снайперы против нас, если думал вообще. Что мне нравилось, так это снайперские винтовки. По сути - та же мосинка, только рукоятка затвора отогнута вниз, другая форма шейки приклада и нет штыка. Но насколько удобнее стрелять!
Я слышал от командиров, что скоро армию будут перевооружать новыми винтовками, которые от снайперской будут отличаться только наличием крепления под клинковый штык. Многие из них считают это идиотизмом, по тому, что чем длиннее у тебя штык, тем больше у тебя шансов в штыковом бою. Другие считают, что в окопах с длинным штыком не развернешься, а уж стрелять со штыком и вовсе анахронизм - мне кажется, правы именно они. Стрелять из снайперской винтовки было куда удобнее.
Так прошла зима и ранняя весна. Восьмого апреля началась страшная метель, мы постоянно чистили снег, углубляли учебные окопы. Трое суток бушевало так, что небыло видно неба, мы спали по три-четыре часа в день. Под крики: "враг ждать хорошей погоды не будет, солдат!" - копали, копали, копали. Глаза от снега уже не болели, мы научились не смотреть на его блеск, а в декабре и январе некоторые слепли. Хотя тогда это было не сложно - небо было затянуто тучами. А потом пришла весна. Боже, как я радовался той весне! Как на чудо смотрел на тонкие, журчащие ручейки, под казавшимся таким теплым и нежным апрельским солнцем. Я был уверен, что летом будет легче, чем зимой, а если бы кто-то меня попытался разубедить в тот момент я бы дал ему в морду. По тому, что хоть на что-то надо надеяться.
Через две с половиной недели, тридцатого числа у нас была первая аттестация. Нам об этом никто не сообщал, просто вечером двадцать восьмого мы все, неожиданно, собрались в казарме и отбились ровно в десять. До этого каждый взвод отбивался только после приказа лейтенанта, или в его отсутствие - взводного сержанта. Обычно, приползая в казарму после какой-нибудь очередной изуверской выдумки начальства. Хотя всех нас учили примерно одинаково, но асинхронно: пока наш, первый взвод был пулеметчиками, второй бегал по лесу на лыжах со снайперскими винтовками, третий рыл окопы, а четвертый дрессировали в штыковом бое и метании гранат. После чего мы менялись.
Мы были удивлены и встревожены - доброты за командованием до этого как-то не замечалось - если ты видишь, что командование делает что-то доброе, знай: оно готовит тебе очередную пакость. Но свое удивление мы держали при себе: разрешили - спи. Чему быть, того не миновать.
Еще больше нас насторожил день следующий. Во-первых, нас разбудили в шесть. Не в пять, не в три и не в полвторого, а в шесть. Мы даже удивлялись совершенно забытому ощущению: как это так, я что, выспался? Разве так бывает? Но нехорошие предчувствия в нас крепли. Зарядка, которую я бы назвал скорее разминкой и завтрак, после которого нам объявили, что сегодня у нас банно-прачечный день, и мы должны привести форму одежды в порядок. Что завтра приедет начальство дошло до каждого - баня всегда была по субботам, за редким исключением, когда мы находились "в поле" больше семи дней - но такое было всего один раз. Двадцать девятое было вторником, баня была три дня назад.
Кстати, если бы не бани, мы бы вообще не отличали дни недели друг от друга. Выходных у нас небыло, только по воскресеньям командиров и сержантов было меньше. Обычно в "выходные" мы занимались строевой и общефизической подготовкой - тем, что не требовало пристального наблюдения за каждым из нас.
Итак, повзводно мы все помылись и выстирали обмундирование - это было блаженство. Никто нас не торопил, около банной печки все было высушено и выглажено - приказ все выгладить мы восприняли без энтузиазма, но и без удивления, хотя обычно тщательно гладить форму не заставляли - мялась она ровно через час после глажки. Разве что за выглажкой воротника следили - но, благодаря подшиве, этого добиться было не сложно.
Всю вторую половину дня мы проверяли комплектацию ранцев, штопались, устраняли всякие мелкие недостатки, вроде косо пришитой звезды на пилотке и плохо сидящего кителя. Делали все то, что так долго собирались, но просто не успевали.
А на следующий день, в девять утра приехала комиссия, состоявшая из полковника, которого мы знали по имени и званию, но не видели никогда в жизни, нашего комбата-майора, которого мы видели раза четыре на общих построениях, двух подполов, щеголеватого вида, четверых капитанов... и двух десятков старшин, с сумками-планшетами, которые смотрели на наших сержантов свысока.
Надо сказать, что подполковники эти отличались от всех виденных до этого командиров как небо и земля. Явно на заказ сшитая форма, брюки сочного, темно синего цвета с тонкими, желтыми лампасами, высокие, до блеска вычищенные хромовые сапоги, круглые кокарды со звездой, ярко алые петлицы со скрещенными топорами и бомбой в центре, ремни с бляхами, в которых отражалось солнце. Капитаны были их упрощенными копиям, но тоже выглядели франтовато.
Конечно, наши командиры были тоже одеты с иголочки, но фоне ЭТИХ смотрелись просто серо. Обычно они носили почти такую же форму, как и мы, только с эмблемами рода войск там, где на повседневной форме петлицы и стаканами с темно зелеными, издали и не разглядишь, знаками различия в фальшиках. Но, дьявол, как обычно прятался в мелочах: и ткань в петлицах обычная, не бархатная, и петлицы стандартные, а не точеные, и брюки сукна попроще, и форма сшита не на заказ, а куплена в армейском ателье. Даже полковник выглядел по сравнению с этими проверяющими бледно, хотя, казалось бы, форма одинаковая. Сразу было видно: это - полевой командир, хоть и учебного полка, а это - штабист.
Надо сказать, что вся эта комиссия мне сразу не понравилась. Как-то мне казалось, что нас, четыре месяца без перерыва бегающих сначала по засыпанному снегом зимнему, а потом по раскисшему от слякоти весеннему лесу должен инспектировать суровый командир, ветеран Гражданской... так я себе это представлял. А приехали какие-то фраера.
Нас осмотрели, каждый разобрал и собрал свой вещмешок, проверили его комплектацию и клеймления на одежде. Потом мы сдавали бег на пять километров, знание устава внутренней службы, подтягивания, прохождение полосы препятствий на время, знание устава караульной службы, стрельбу по мишеням, которые тут же нумеровали номерами наших военных билетов, из винтовок, сборку и разборку сначала мосинок, а потом пулеметов. Из пулеметов не стреляли.
После полигона нас всех отправили на обед, а далее мы продемонстрировали строевую подготовку, сначала групповую, потом каждый - индивидуальную, но без выполнения приемов с оружием. Странный подход, на мой взгляд, лучше бы посмотрели, как мы из пулеметов стреляем. Устно нас опросили по маскировке на местности, так же комиссии показали вырытые нами полнопрофильные окопы. Дальше было одевание - снимание противогаза, одевание снимание формы, от формы раз, до формы пять, не смотря на лето. Совсем смешно смотрелась сдача нормативов по надеванию зимних маскхалатов, по тому, что летних нам, почему-то так и не выдали, хотя командиры говорили, что они, вообще-то существуют. В завершении было окапывание на местности и метание гранат из укрытия.
За все сданные нормативы каждый расписывался отдельной графе со своим номером солдатской книжки, в бланке у старшины-проверяющего, потом эти же бланки заверяли командиры отделений. Не сказать, чтобы день был тяжелый - физически мы устали не сильно, хотя стоять на плацу и ждать, когда же до тебя дойдет очередь - удовольствие еще то. Да и морально... за последние пять с половиной месяцев нас успели довести до состояния полного равнодушия. Мне кажется, мы просто не восприняли ту проверку, как достойное внимание событие - бежать не заставляют? Ну и не беги. Может быть, именно по этому прошли ее отлично.
На следующий день, первого мая, при построении всей учебной роты, наш комбат торжественно поздравил пятую роту, то есть нас, с "успешной сдачей сквозной проверки", на что мы заучено гаркнули: "Ура, ура, ура", - и объявил, что всем нам присваивается первое воинское звание: солдат, на что получил в ответ закономерно - ритуальное: "Служу Советской Республике!". Всего в батальоне учебных рот шесть, однако, вместе мы на плацу не строились ни разу, а с солдатами других рот пересекались крайне редко, разве что в столовой, однако перекинуться, даже парой слов с ними не удавалось... да не больно то и хотелось.
После этого перед строем вышел помполит подразделения, батальонный комиссар Андрющенко. Знаете, я ожидал от него такой же длинной, пафосной и бессмысленной речи, как от председателя облисполкома тогда, на присяге. Но его речь оказалась очень короткой, очень емкой и... какой-то правильной, чтили? Слова этого человека запали мне в душу, я приведу их все.
"Товарищи. Вы, стоящие здесь, сегодня стали солдатами. Если грянет война, то возможно, завтра вы отправитесь в бой - убивать и умирать. Это - обязанность солдата. Я не буду говорить вам об идеалах революции - это вы поймете для себя сами, об этом почти бесполезно говорить, тем более вам. Революцию мы делали для того, чтобы вы жили, а солдатам на войне приходится умирать - такова судьба и с этим ничего не поделаешь. Это плохой солдат идет в бой "за веру, царя и отечество". Хороший солдат идет в бой по тому, что ему отдали приказ, а из вас получатся хорошие солдаты, а в будущем, надеюсь, хорошие командиры. Но помните, товарищи солдаты, что за вашей спиной Родина. Ваша Родина. Не только и не столько та, которая состоит из Москвы, товарища Троцкого или заявлений Советского информбюро. В первую очередь за вашими спинами будут стоять ваши матери и отцы, школьные учителя и соседские девчата, ваши друзья и близкие, в будущем - ваши жены и дети. И как бы вы далеко ни были от дома, какой бы страшной ни была война, помните - вы воюете за них. Именно они - ваша Родина", - после этого он, молча, отдал честь потрясенному строю, развернулся, откозырял комбату и строевым шагом удалился.
Мы стояли потрясенные. До этого с нами так никто и никогда не говорил. Этот немолодой, а когда тебе восемнадцать, сорокалетний кажется почти стариком, батальонный комиссар говорил не с абстрактными "товарищами" и не от лица партии, как делали те, кто выступал на первомайских демонстрациях или митингах седьмого ноября. Эта речь была совсем другая - хотя и произнесенная перед строем, но, очень адресная, коснувшаяся каждого из нас. Странно, но у меня сложилось твердое впечатление, что Андрющенко обращался лично ко мне.
Наверно меня поразила его храбрость и уверенность в себе. Он не прятался за обезличенным ликом партии, не отгораживался от нас. Андрющенко расставил все точки над i, не стараясь ничего приукрасить и не пытаясь скрыть от нас той горькой правды, которую сам осознавал.
Не подумайте, я совсем не против партийных работников, а тем более - помполитов. Многие из них делали и делают важное, нужное дело. Позже я их встречу еще много. Не все они были хорошими людьми. Некоторые из них будут моими друзьями, некоторым мне противно подавать руку при встрече. Одни только и могли, что повторять солдатам написанное в инструкциях и наставлениях для комиссаров, другие говорили что-то свое. Хотя и мало, но были среди них те, кто очень плохо умел общаться с публикой, а были такие, что шпарили, как по писанному, в любой ситуации. Все это - ничего не значило. Косноязычные и угрюмые порой были любимы и понимаемы солдатами даже больше, чем вроде бы замечательные ораторы, а те, кто лишь аккуратно подбирал цитаты из классиков, оказывались честнее и откровеннее тех, кто нес отсебятину. Всякое бывало. Вообще, конечно, ситуация с помполитами в армии, после недавней реформы, была, мягко говоря, странная. С одной стороны, если командир беспартийный, то ему положен помполит, что в условиях тотального дефицита командиров - полный комплект я встречал только в учебках. В РККА, которая стала теперь отдельной, территориальной структурой, отличной от сухопутных войск, после введения аттестаций на очередное воинское звание, так вообще взводами командовали сержанты, зачастую - даже не сверхсрочники, ротами - лейтенанты (а иногда и прапорщики), батальонами - старлеи и капитаны, получить себе командира-заместителя даже у комбатов считалось неслыханной удачей. Нет, такое было даже там далеко не везде, но встречалось и не очень редко.
Так что помполиты командирам частей, подразделений и соединений были нужны, что называется как хлеб, как воздух. Тем более что с двадцать седьмого года их обязали иметь специальное военное образование, а с двадцать восьмого - проходить армейские аттестационные комиссии, хотя и не такие жесткие, как для командиров. С другой стороны, коммунистам было проще продвинуться по воинской службе, они считались надежнее.
Тогда же, первого мая, а потом и на следующий день - второго, нам всем, почти в полном составе, не просто устроили выходной. Нас отпустили с увальнительной "в город". Покровск, конечно, город не самый большой, но за неимением гербовой, пишут на клозетной. Кстати, забавным фактом было то, что у нас у всех скопилась довольно приличная сумма денег, которые мы хранили у капитана в сейфе, т.к. потратить их было просто негде.
До города добрались... лучше не рассказывать: добрались - и слава Богу. Кто-то напросился в попутчики на телегу хоз. взвода, едущую в село, недалеко от города. Кто-то дошел до ближайшей деревни и остался там до вечера. Кто-то, покумекав, двинул на железнодорожную станцию. А Кузьма Юров, спящий на смежной с моей койке, клялся и божился, что его подвез на машине до города директор завода "Сотрудник революции". Ему никто не верил.
Пока я учился в институте, я мало обращал внимание на то, что происходит вокруг. Не то чтобы не замечал, в памяти откладывалось, но внимание как-то не заострялось, а посмотреть было на что. Во-первых, что сразу бросалось в глаза, с улиц исчезла милиция - ее функции теперь выполняли люди с шевронами НКВД и знаками различия в петлицах. Кстати, как я уже упоминал, знаки различия с общевойсковыми ничего общего не имели.
Я зашел в кафешку и с удовольствием заказал себе яичницу с жареной картошкой и курицей. Не знаю почему, но курица в нашем рационе отсутствовала совершенно, а яйца, хотя и выдавались через день, но всегда были сварены вкрутую. Впрочем, последнее понятно: попробуй приготовить яичницу на двести человек.
Хотя кафе было явно не самым дешевым, очень чистым, светлым и аккуратным, это меня не только не остановило, но и порадовало - деньги были, а стальные миски и кружки мне уже, как бы это помягче выразиться, несколько приелись. Несмотря на это, мест было мало - обеденное время, поэтому даже за маленьким столиком, стоящим у стены (около окна все было занято), у меня нашелся собеседник: пухленький, невысокий толстячок в пиджаке и мятом галстуке.
- Ну-с, молодой человек, приятного аппетита, - упитанное лицо так и светилось радушием. И чему он так радуется?
- И вам, - слегка удивленно ответил я. Тем временем толстяк уже увлеченно жевал пшенную кашу с подливой. Однако говорить это ему не мешало совершенно, в отличие от меня.
- Служите? - на мой утвердительный кивок, мол, зачем спрашивать, очевидно же, он заразительно рассмеялся. - Не обижайтесь, юноша, это я так, больше над собой смеюсь. Вам, если я не ошибаюсь, только что вручили солдатский "стакан"?
- Ну, вообще-то да, - я слегка смутился, - а что, так видно? - мой собеседник снова рассмеялся.
- Нет, что вы, я не провидец. Просто ваш учебный батальон появился под Покровском года полтора назад и с тех пор, каждые три месяца, до города докатываются, две волны молодых людей в форме, с интервалом примерно в неделю. Первая волна - это новоявленные солдаты, а вторая - капралы. Видите сколько НКВДшников на улицах?
- А я думал, это по случаю Первомая, - все страньше и страньше, думала Алиса.
- Ну, по случаю Первомая, наверно, тоже, но и за вами приглядывают, - тут я заметил, что разговаривать во время еды я отвык совершенно, однако беседа меня увлекла. А ведь дома меня от этого порока пытались отучить восемнадцать лет.
- А что за НКВД? Я думал, за порядком милиция следит.
- С первого января этого года произошло разделение ОГПУ на НКВД и НКГБ, - видя мой непонимающий взгляд, он пояснил, - народный комиссариат внутренних дели и народный комиссариат государственной безопасности.
- Понятно, что ничего не понятно, - пробурчал я, изумленно.
- В общем НКВД, это милиция, а НКГБ - наследники Феликса Эдмундовича, - ага, это который Дзержинский. Знаем-знаем, - впрочем, такому бравому солдату как вы, встреча с ними определенно не грозит, - и снова заливисто рассмеялся. Меня это, честно говоря, стало раздражать.
- Я вам зачем-то нужен? - моя резкость, казалось, собеседника обескуражила.
- Нет, что вы, просто у меня племянник недавно капрала в этом батальоне получил... - удивленное лицо толстячка меня позабавило, однако чувствовалась во всем этом какая-то неправильность.
- Что ж, удачи вашему племяннику. Если у вас ко мне нет дела, то до свидания, - продолжать беседу я был не намерен и, встав, отнес поднос и вышел на улицу.
Странный он какой-то этот мой застольный собеседник. Смеется постоянно, а глазки внимательные, как у нашего капитана. Хотя этого почти незаметно, взгляд теряется за румяными щеками.
Купив коробку сигарет, рядом с кафе, я с удовольствием закурил. Курить мы в части почти перестали - сказывались серьезные нагрузки, но я так и не бросил окончательно, о чем потом долго жалел. А затянуться человеческим табаком было приятно - он все же не чета, той махорке, что нам выдавали по довольствию.
Светило яркое весеннее солнце, я стоял и грел лицо в его лучах. По пыльной улице куда-то спешили граждане, деловитые молодые мамаши радовали глаз своими формами, а впереди было еще несколько часов вот такого вот безмятежного гуляния. Я заранее отмел для себя все похабные истории, которые порой звучали в казармах - иллюзий, что местные красотки только и ждут, чтобы познакомится с солдатом, тем более, что всему городу известно, что часть учебная и надолго мы тут не останемся, я не питал. Конечно, я бы с удовольствием познакомился с какой-нибудь девушкой - не подумайте ничего плохого, просто пройтись по городу, поболтать в парке. Наверно, было бы честно признаться, что тогда у меня дрожали колени от одной мысли об этом. И вроде девушки у нас в институте учились, хотя не много, и на танцах бывал ни раз, но сейчас женское тепло, смех, улыбка были для меня настолько ценнее и священнее, что я просто не мог решиться даже попробовать перейти от мыслей к действиям.
Впрочем, пока мне хватало даже просто их вида. За последние четыре с половиной месяца мы уже забыли, как они выглядят. В казармах сама мысль о том, что существуют девушки, казалась невообразимой - как в одном мире могут умещаться девушки и сержанты? Это же взаимоисключающие существа. Несовместные события, как говорил мой преподаватель теории вероятности в институте.
И тут мой, до этого блуждающий, взгляд остановился, а по спине пробежал легкий холодок. У входа в недавно покинутое кафе стоял темно зеленый Форд Т, а рядом с ним мой давешний сотрапезник, которому, козырнув, начал что-то докладывать, когда просто рассказывают - навытяжку не стоят, поверьте, рослый НКВДшник.