Гугенотский сатирик Гуго Брасс в своём памфлете "Папа и его ослиные уши" упоминал о фальшивой булле, именованной: "Об окончательном истреблении бесовских отродий, именуемых волчьими оборотнями, во славу господа нашего Иисуса Христа". В этой поддельной булле было впервые и, возможно, единственный раз в истории даровано полное церковное прощение самоубийце. После истребления последнего оборотня повесился рядом с телом убитого им исчадья ада молодой Олаф Свенсон, упокой Господь его грешную душу.
***
Альберт Свенсон, выборный голова Торговой гильдии, имел самую большую в Остенборо псарню: три больших амбара на полторы сотни собак. Зачем ему нужна такая пропасть живого товара не знал никто, даже сам Свенсон. Охотником он не был.
Один раз в году, ближе к осени, словно пародируя самую суть охоты, гере Свенсон выезжал на скошенные луга своей усадьбы и выпускал из клеток жирных, ни разу не бегавших кроликов. Выросшие в неволе зверьки, тяжело переваливаясь с боку на бок, разбредались по полю, после чего Свенсон спускал свору гончих псов. То-то было веселье...
Выживших кроликов тщательно перевязывали и лечили, перед тем, как отправить на корм всё тем же собакам. Гере Свенсон не терпел, когда его питомцам доставались больные или павшие зверьки.
Два десятка голубоглазых лопарских лаек были главной душевной привязанностью Олафа, старшего сына гере Свенсона. Зимою лаек запрягали в санный возок, и самый завидный в городе жених катал по заснеженным дорогам молодых девиц купеческого сословия, никому, впрочем, не оказывая особого предпочтения. В Остенборо судачили, что избранницей Олафа станет лишь та девушка, чьи глаза голубизной своей превзойдут собачьи, а злые языки добавляли, что у этой красавицы непременно должен быть пушистый хвост, загнутый кольцом.
В одном амбаре с лайками жили угрюмые шнауцеры чёрной масти. Огромные, мохнатые собаки медвежьей породы были главной гордостью гере Свенсона. Шнауцеры сторожили усадьбу и сторожили надёжно. В Остенборо возле порта побирались трое безногих калек. Все трое пытались обокрасть богатый дом головы Торговой гильдии и всем троим великодушный Свенсон разрешил оставить награбленное себе. А вдобавок он оплатил услуги цирюльника, который взял недорого, потому что пережёванные мощными челюстями кости даже пилить не пришлось.
Памятуя о том, что природная особенность грозных шнауцеров состоит в травле медведя, гере Свенсон щедро платил охотникам и заезжим цыганам. Он устраивал в близлежащем лесу грандиозное развлечение для членов гильдии и других важных персон. Такое случалось, почитай, каждые полгода. Однажды знаменитую медвежью травлю в Остенборо посетили члены королевской фамилии, но истинная слава о псарне Альберта Свенсона разнеслась по миру благодаря нерадивому торговцу Хуго Норштейну.
Прошёл год и три дня, с того момента, когда Хуго Норштейна исключили из торговой гильдии, а в качестве гарантии, что проворовавшийся купец не сбежит и заплатит положенный штраф, взяли такой залог, при одном упоминании которого у добропорядочных жителей Остенборо кровь стыла в жилах.
Третий амбар на псарне гере Свенсона прозвали "щенячьим". Это было большое прямоугольное строение, срубленное из толстых брёвен. Окна в щенячьем амбаре делали на заказ. Их огромный размер (в человеческий рост), тонкое, без разводов, стекло, тройная рама, - всё это поражало воображение провинциальной публики. Такая роскошь была не по карману даже купцам средней руки, глядевшим из окна на свет Божий сквозь слюдяную мозаику. Но, говорят, щенки растут здоровыми только при ярком свете.
Хуго Норштейн стоял возле дверей щенячьего амбара. Стемнело рано: часы на башне отдалённого монастыря едва пробили четыре пополудни, а длинные серые тени уже легли на землю и накрыли слегка подмёрзшую ноябрьскую грязь. Всё вокруг медленно становилось полупрозрачным и незаметным. Выделялось лишь багровое свечение над верхушками деревьев недалёкого леса - его оставило после себя вечернее солнце, утонувшее в серой дымке горизонта.
Вдоль стен амбара лежали косые прямоугольники жёлтого света - отпечатки огромных окон в окружающей серости наступающей ночи. Внутри амбара всегда было светло. До вечернего кормления собачьи дети будут ползать по мягкой подстилке из сена в ярком свете закрытых фонарей, которые принято называть "каретными". Стоят такие фонари дорого, зато можно не опасаться пожара.
Хуго Норштейн мёрз возле дверей щенячьего амбара с самого утра. Гере Свенсон отлучился из усадьбы по делам, а без него посетителей на псарню не пускали. Хуго вытоптал в мёрзлой грязи круглую тропинку, но так и не решился заглянуть в окно. Хотелось, очень хотелось посмотреть, что происходит там, внутри, но Хуго просто не мог себя заставить. Скоро солнце сядет, прислуга закроет ставни - тогда будет поздно смотреть в окна и проклинать себя за нерешительность, но это будет потом...
Вдруг, за спиной послышался знакомый голос:
- Ну здравствуй, брат-купец!
Норштейн вздрогнул от неожиданности. Так к нему не обращались уже год и три дня.
Альберт Свенсон только что появился из-за угла соседнего амбара. Шагал он тихо и сумел подойти к Норштейну почти вплотную. Впрочем, сделать это было немудрено, потому что неподалёку суетливым лайкам раздавали еду и угрюмые шнауцеры, басовито лаяли, поторапливая свой ужин.
Свенсон, одетый в огромную, слишком тёплую по такой погоде, двойную шубу (волчьим мехом наружу и бобровым вовнутрь), протянул Хуго руку для приветствия. Вот уже год и три дня никто не здоровался с Норштейном за руку. И он тоже не здоровался. В наступающей темноте казалось, что пухлые ладошки гере Свенсона отделились от тела и парят над серыми тучами волчьего меха совершенно произвольно и независимо от остального тела.
- Чему улыбаешься, брат Норштейн? - вежливо, почти заботливо спросил первый человек Торговой гильдии.
Такая вежливость показалась Хуго изощрённым издевательством. Только что он сунул гере Свенсону вместо рукопожатия пачку векселей, а в ответ получил отеческую заботу. Впрочем, лицемерие - это суть любой торговли.
Норштейн прокашлялся в кулак, словно стирая с лица злую усмешку, после чего серьёзно и даже с нотками показного уважения в голосе, переспросил:
- Ты сказал "брат-купец"? Это значит, что я снова состою в гильдии?
- Почему нет?! - где-то там, под шубой, гере Свенсон, наверное, пожал плечами. Снаружи это было почти незаметно. - Ты с честью понёс своё наказание. Если захочешь, можешь снова стать одним из нас. Как поживает твоя дорогая супруга?
Хуго долго тянул с ответом на этот вопрос. Его зубы непроизвольно скрипнули, а ногти впились в ладони, да так, что, казалось, по пальцам побежала кровь.
Гере Свенсон разглядывал векселя и с ответом не торопил.
- Поживает ещё, - с трудом разлепил губы Норштейн. - Вашими молитвами поживает и заботой гере Панайотаса. Три дня назад он приходил ко мне домой... точнее в то место, где мы теперь живём... Он пришёл и вытащил мою жену из петли...
- Вот и слава Богу! - кивнул Свенсон, сворачивая векселя в трубку. - Фруа Анна добрая христианка и настоящая мать, что иногда несовместимо. Теперь с ней всё будет хорошо. Пойдём, Хуго...
Пухлая белая ладонь, живущая своей жизнью на фоне окружающего полумрака, пролетела по воздуху и потянула за ручку двери.
Хуго зажмурил глаза и затаил дыхание, но Свенсон ухватил его под локоть и насильно втянул за собою в тепло и свет, пробивающийся даже сквозь закрытые веки.
В амбаре пахло сеном, молоком и мокрой собачьей шкурой. Пахло сильно, но, можно сказать, приятно. А звуки... Такой галдёж и лай можно услышать на берегах Северного моря, посреди лежбища морских котиков.
- Здравствуй, хозяин! - послышалось сквозь щенячий писк и тявканье.
Хуго открыл глаза. Навстречу, широко улыбаясь, шёл знакомый цыган.
- А я думал, что ты сегодня не придёшь, хозяин! - неглубоко, но вежливо поклонился Свенсону цыган. - Кутёнок твой где-то тут... Наверное, спать собрался. Подожди немного, мы его поймаем и снарядим, как положено! Подождёшь? Или иди домой, я его туда приведу?
- Мы подождём, - Свенсон улыбнулся цыгану и повернулся к Норштейну. - Брат Хуго, как добрый христианин я хочу просить твоего прощения...
Ответа не было. Хуго провожал взглядом уходящего цыгана. Когда тот завернул за изгородь, где копошились месячные щенки шнауцера, Норштейну пришлось закрыть глаза. Не хватило сил наблюдать веселье чёрных комочков грубой шерсти.
- Ты слышал, брат Хуго? - настаивал Свенсон. - Я умоляю тебя о христианском прощении!
- Да... - ответил Норштейн. - Я слышал...
- Ты прощаешь меня? - казалось, что Свенсон не отступит без ответа, даже если его собеседник ляжет на пол хладным трупом.
--
Да... - прошептал Хуго. - Я прощаю... Тебя.
--
Разумеется, прощаешь, - ядовито улыбнулся Свенсон. - И всем вокруг будешь рассказывать, что, мол, всех и вся простил. Только я тебе вот что скажу, брат купец: лучше прости меня по-настоящему. Потому что когда Голубой Зуб придумывал это наказание, он и слова не говорил о собаках. Наш великий предок использовал свиней.
--
А мы уже всё! - показался за ограждением весёлый цыган. - Снарядили его честь по чести! Не замёрзнет и не испачкается. Опять же: вся одёжка навырост! Принимай, купец!
На коротком поводке цыган тащил за собой четырёхлетнего мальчика. В отличие от собачьего, на этом поводке не было ошейника и крепился он к ремням, перекинутым через плечи и живот, наподобие подтяжек для штанов. Мальчишка бежал за цыганом на четвереньках, но не поспевал и тихо скулил, когда торопливый цыган приподнимал его за поводок и несколько шагов нёс по воздуху.
На мальчишке были высокие, на подвязках, меховые чулки, подшитые грубой кожей на коленях и ниже, большая шапка-треух сползала на глаза, а куртка... такой куртки Хуго никогда не видел. Толстая, густого собачьего меха, с длинными рукавами, зашитыми на концах и подбитыми кожей до самых локтей. Спереди куртка была короткая, а сзади и с боков длинная - опускалась почти до колен, прикрывая голый зад.
--
Ну что, папаша, принимай сына! - цыган протянул Хуго кожаный поводок. - Хороший мальчуган, тихий, почти не кусается...
Хуго посмотрел на мальчишку, который боязливо прятался за цыганом. Бледная, но чистая кожа, ярко-голубые, как у лайки глаза... Потом Хуго увидел каретный фонарь, который размазался убегающим пятном жёлтого цвета. Перед глазами поплыли грубые доски потолка, а потом послышался странный звук: это собственный затылок громко щёлкнул, ударившись о глинобитный пол перед большой печью...
***
Началась эта история осенью прошлого года. Хуго Норштейн, полноправный пайщик Заёмного дома Остенборо, праздновал очередную годовщину своего вступления в Торговую гильдию и поспорил с гере Панайотасом о ценах на пшеницу. Спор вышел пьяный и глупый, но по рукам ударяли по правилам: при свидетелях. Смысл пари, составленного по английскому принципу, был простой: десять золотых талеров старой чеканки получит тот, кто больше заработает на торговле пшеницей в Нурдланде.
Этот городок стоял на каменистом полуострове и холодные ветра что ни год губили урожаи. Но в Нурдланде работала большая шахта, и почти тысяча шахтёров готовы были платить за хлеб серебром. Торговая гильдия Остенборо неплохо на этом зарабатывала, но между купцами имелся потайной уговор: пшеницу в Нурдланд возили по очереди, чтобы не сбивать цены и не вгонять друг друга в убыток. Теперь пришла очередь Норштейна и Панайотаса.
На следующий день Хуго пришёл в порт рано утром, но гере Панайотаса уже не застал. Хитрый грек поступил в Торговую гильдию всего год назад, но новичком он не был. В хлебной торговле с Нурдландом выигрывал тот, кто первым успевал доставить свой товар на полуостров. Семья местных мельников закупала много зерна в самом начале осенней ярмарки, а потом начинались долгие препирательства о скидках и уступках.
Более того, в этом году местные крестьяне отчаялись сеять хлеб и продавали весь свой урожай, не оставляя запаса семян. Получалось, что тот, кто первый попадёт в Нурдланд, успеет быстро и выгодно продать свой товар и, возможно, повторить поездку, уже никуда не торопясь. Опоздавший же наверняка просидит в Нурдланде неделю и будет торговать чуть ли не в убыток. Вот купцы и спорили каждый год: кто первый? Потому что кто первый - тот богатый.
На середине пути у одного из трёх кораблей Хуго Норштейна треснула мачта и купец распрощался с мыслью о выигрыше. Оставалось только надеяться, что поездка принёсёт хоть какую-то прибыль. Хуго прибыл в Нурдланд на сутки позднее Панайотаса. За это время произошло многое.
До сих пор неизвестно, кто поджёг амбары с уже выкупленным у грека зерном. Слава Богу, что Норштейн опоздал, иначе в этом прегрешении нурдландцы непременно указали бы на него и тогда не миновать виселицы. Но Хуго во время пожара только подплывал к городу. А на следующий день местные крестьяне подняли цены на зерно втрое.
Хуго с улыбкой помахал вслед отплывающему Панайотасу и тоже поднял цены втрое. Мельники торговались почти неделю, но сдались и купили у Норштейна всё зерно, до последнего мешка. Это было разумное решение, потому что цены на хлеб взлетели до небес и мельники в накладе не остались. Так, за одну поездку, Хуго заработал больше, чем за три.
Но на этом он не остановился и ещё два раза возил зерно в Нурдланд, чтобы продать его уже по обычной цене. У Панайотаса просто не было шансов выиграть пари, но он вернулся в Остенборо первым и донёс на Хуго.
Норштейна скрутили в порту, прямо на пирсе. Заломали руки и повели в городскую тюрьму. За что и почему - не сказали.
В тюрьме Хуго пробыл всего два часа. Пришёл Свенсон с сыновьями, связали Норштейну руки за спиной, надели на голову мешок и увезли за город. Трое суток перед судом Хуго провёл в подвале усадьбы Свенсона.
Потом его повезли на суд гильдии. Грязного, голодного, с тем же мешком на голове. Но самое страшное было то, что Норштейн так и не мог понять: в чём его обвиняют?
Никто у него ничего не спрашивал. Суд словно шёл сам по себе, без подсудимого. Только перед оглашением приговора с головы Хуго сняли мешок. Когда зрение вернулось, купец увидел главный церемониальный зал гильдии. Все места были заняты, а в проходе между рядами его жена Анна лежала на полу и кричала хриплым, сорванным голосом:
--
Не отдам!
Двое купцов взяли плачущую женщину под руки и, не поднимая на ноги, выволокли её за дверь.
Свенсон дождался тишины и задал подсудимому вопрос:
--
Хуго Норштейн, признаёшь ли ты, что воспользовался несчастьем людей Нурдланда и поднял цены на хлеб втрое?
--
Все подняли, и я поднял... - ответил Хуго и пожал плечами.
--
Ты признаёшь, что поднял цены втрое? - настаивал Свенсон.
--
Ну поднял...
--
Раскаиваешься ли ты в содеянном и обещаешь троекратно же возместить людям Нурдланда их потери? - зачитывал Свенсон вопросы по судебному свитку с большой печатью гильдии.
--
А почему я должен им что-то возмещать? - Хуго так возмутился, что даже встал, приподнимая на хрупких плечах двух дюжих парней, державших его сзади.
--
Ты раскаиваешься? - Свенсон требовал точных и однозначных ответов.
--
Нет! - выкрикнул Норштейн, и его снова усадили на место.
В зале одна из женщин упала в обморок. Свенсон закрыл глаза рукой, словно на него напал приступ злой мигрени, и тихо сказал:
--
По закону я должен повторить свой вопрос в третий раз: ты раскаиваешься, Хуго?
--
Нет! - выкрикнул Норштейн. - Они все, все до одного торговали по такой цене! Надо быть последним дураком, чтобы торговать товаром лучшего качества себе в убыток!
--
Они сами посеяли и собрали своё зерно, - тихо, грустным голосом, словно жалея Норштейна, ответил Свенсон.
--
Не тяни, Альберт! - крикнули в зале.
Глава Торговой гильдии начал громко читать с приготовленного заранее листа:
--
Устав гильдии, завещанный нашими славными предками, повелевает наказывать гибельную для всех алчность по закону отца-основателя Остенборо, конунга Голубого Зуба. Согласно оглашённым ранее векселям, мы налагаем на Хуго Норштейна пеню в пользу гильдии, а также отдельную пеню в пользу жительницы Нурдланда Хельги Ольсен, восьмилетняя дочь которой умерла, когда, помутившись разумом от голода, украла и съела столярный клей.
Хуго хотелось крикнуть, но вместо крика получился хрип:
--
Я не знаю никакой Хельги Ольсен!
Не обращая на хрип никакого внимания, Свенсон продолжал:
--
До тех пор, пока Хуго Норштейн не выплатит положенные пени, он лишается всех прав, которые даёт участие в Гильдии, а также отдаёт в залог своего старшего сына!
Хуго кинулся вперёд, упал и схватил Свенсона за ноги. Тот попытался отойти в сторону, но тоже не удержался и грузно повалился на пол. Сверху на Хуго насели охранники и потащили его в сторону от Свенсона, пиная тяжёлыми сапогами в живот и по рёбрам. После третьего удара Хуго отпустил Свенсона и почти потерял сознание от боли. Его приволокли в кабинет головы гильдии, усадили на тяжёлый стул и связали руки за спиной.
Через несколько минут в кабинет вошёл гере Свенсон, молча приблизился к связанному Норштейну и сунул ему за пазуху свёрнутый в трубку вексель:
--
Вот твоя пеня, Хуго. С этого момента ты свободен. Развяжите ему руки.
Охранники не спеша начали ковыряться в туго затянутых узлах.
--
Я ничего не сделал! - словно осёл, отмахивающийся летом от слепней, мотал головою Хуго.
--
Сделал, - равнодушно ответил Свенсон, присаживаясь на стул напротив. - В уставе гильдии чётко сказано: "Запрещено получать от торговли хлебом выгоду более трёх десятин свыше затраченной на его покупку и перевозку суммы, а также запрещено участие в торговле больше, чем двум посредникам". А ты поднял цены втрое!
--
Но Нурдланд - это не Остенборо! Там не действуют правила нашей гильдии!
--
Правила гильдии, Хуго, действуют везде, - прервал хриплые крики Свенсон. - Мы презираем и наказываем нелюдей, которые наживаются на голоде. А ты, как раз, один из таких. Или ты хочешь, чтобы голодные шахтёры из Нурдланда пришли по перешейку к нам, но не с серебром, а с кирками? Хочешь, чтобы они жгли наши дома и убивали наших детей? Ты этого хочешь, Хуго Норштейн? Потому что твоя алчность даёт шахтёрам полное право уничтожить всех нас, как Христа продавших выродков! Всех. Потому что мы - торговое братство и отвечаем друг за друга...
--
Пусть жгут своих! - царапая кожу, Хуго вытащил из-под привязи правую руку. - Это не я поднял цену на зерно! Это сделали тамошние крестьяне! Сами подпалили запасы и сами подняли цены! Я помню, что это зерно вырастили они сами! Но я не жёг амбаров!
--
Вот именно поэтому тебе удалось уплыть из Нурдланда живым, - улыбнулся Свенсон. - Но на следующий год ты бы сначала выгрузил зерно, а потом сгорел бы заживо на собственном корабле. И это было бы справедливым возмездием за голод тысяч людей, которым ты мог бы запросто помочь и, при этом, остаться с прибылью. Но, к сожалению, на следующий год в Нурдланд по очереди поплывёт другой купец. И я хочу, чтобы он вернулся, даже если для этого мне придётся вспомнить Голубого Зуба, сожги дьявол его гнилую душу.
--
Я не понимаю: о чем ты? - Хуго пытался освободить вторую руку.
--
Все знают, что ты чужой человек на этой земле, - вздохнул Свенсон. - Но три года состоять в гильдии и не знать о её законах и наказаниях? Это слишком... Ты действительно виноват.
С этими словами гере Свенсон положил на колени Норштейну толстую книгу. Ту самую, на которой клялись купцы, вступая в гильдию. Перед клятвой они должны были прочесть этот свод законов, но для Хуго сделали поблажку. Он очень торопился вступить в права наследства. То, что было написано на раскрытой странице, заставило его забыть о боли в ушибленных рёбрах.
Предводитель викингов по кличке "Голубой Зуб", после того, как обосновался в Остенборо, грабил только те торговые суда, которые не останавливались у его берега, а проплывали мимо, чтобы торговать дальше. Каждый купец знал о том, что если не зайти в Остенборо и не показать на рынке свои товары, Голубой Зуб догонит и отберёт всё. Благодаря этой славе через несколько лет Остенборо стал крупнейшим торговым портом на побережье.
Потом случился трёхлетний неурожай и голод. Торговцы охотно возили в богатый порт продовольствие, но цены заламывали невыносимые. Тогда Голубой Зуб поступил просто: он начал отбирать родственников у большинства торговавших в Остенборо купцов и держал их в заложниках, чтобы купцы продолжали возить продовольствие по ценам, которые конунг назначал сам, но назначал мудро: чтобы купцы не разорились, а продолжали делать своё дело.
Торговцы собрали наёмную армию и ударили по Остенборо. Город отбил нападение, а конунг втайне разослал свои корабли по всему побережью. Викинги похищали жён и малолетних детей у тех, кто осмелился выступить против Голубого Зуба. Но даже после этого многие торговцы отказались плавать в Остенборо, чтобы обменять свою родню на хлеб и солонину.
И тогда Голубой Зуб сказал фразу, которая через века выела живую душу Хуго Норштейна. Было сказано: "Если отцы не желают жить среди людей по законам человеческим, пусть их дети живут среди скотов и соблюдают законы скотские". После этого взрослых заложников перебили, а малых детей отправили жить среди коз, свиней и овец.
--
Ты должен был помнить это простое правило, - сказал Свенсон, когда увидел, что книга упала у Хуго с колен. - Нельзя стать богатым, торгуя человеческими страданиями. Так ты приобретаешь только ненависть, которая потом вернётся и уничтожит тебя, а вместе с тобою всех нас. Так нельзя...
--
Что вы сделаете с Ларсом? - не поднимая головы, спросил Норштейн.
--
Твой сын? Он будет в безопасности. Но по закону Голубого Зуба он должен жить среди зверей. У меня на псарне. Там чисто и ему ничего не грозит...
--
Сколько?
--
Что "сколько"? - не понял Свенсон.
--
Сколько он должен там жить?
--
Пока ты не заплатишь пеню...
Хуго выдернул руку из распущенной охранниками верёвочной петли и развернул вексель. Глянув на пеню, он прошептал грязнейшее из богохульных ругательств, но потом свернул гербовую бумагу в трубку и сказал Свенсону:
--
Я вернусь вечером.
Он не вернулся.
Пеня оказалась вполне сносной, но денег взять было неоткуда, потому что дурная слава бежит впереди человека. Глава Заёмного дома Остенборо отказался выдать Норштейну необходимую сумму. Ведь теперь Хуго был лишён всех прав в торговой гильдии, а Заёмный дом не доверит средства пайщиков кому попало. Даже если это собственные деньги пайщика, не состоящего в гильдии. Так сказано в уставе Заёмного дома и возражения неуместны.
Вчерашние друзья отказались возвращать Хуго деньги, которые были вложены в общее дело. О том, чтобы попросить у них взаймы не могло быть и речи. Отказали все.
Хуго выставил на продажу свой дом. Поместье, которое могло окупить с десяток проклятых векселей, за неделю не посетил ни один покупатель. Хуго запросил вдвое меньше, потом втрое, потом выставил цену, которая едва покрывала назначенную пеню. Всё без толку. Ссориться с Торговой гильдией не желал никто. Даже скупщики краденого отворачивались от проклятой семьи.
Анна Норштейн, которую горе чуть не лишило рассудка, ходила по причалам в порту и предлагала иностранным матросам свои драгоценности за бесценок. На неё показывали пальцем, как на прокажённую, а однажды избили и отобрали всё, что с ней было. На следующую ночь почти все украденные драгоценности вернули - перебросили через забор.
Через месяц отчаявшийся Хуго пришёл к Свенсону и спросил:
--
Страдания трёхлетнего малыша доставляют тебе удовольствие? Почему ты не позволяешь мне заплатить пеню?
--
Потому что ты виноват, Хуго, - тихо ответил Свенсон, плотно закрывая двери кабинета. - Ты первый, за многие годы, кто нарушил наш закон так явно, что должен послужить примером для всех остальных. Потому что, глядя на мягкое наказание, все начнут вести себя подобным образом. И тогда произойдёт страшное.
--
Но Ларсу три года!
--
А девочке, которая наелась столярного клея, было восемь. Ты убил ребёнка, Хуго.
--
Ты сам... - Норштейн сдержался и не стал отвечать.
В прошлом году Свенсон отравил десятка два детей из бедняцкого квартала. Все об этом знали, но молчали. Дело было так: в город приехал перекупщик, который ездил по деревням и скупал у крестьян молоко, творог, яйца - всё, что они ему готовы были продать. В гильдии этот перекупщик не состоял. Поэтому, когда он приехал в Остенборо, Свенсон арестовал его товар и потребовал уплатить пошлины вперёд. Перекупщик согласился, но Свенсон тянул это дело несколько дней, пока весь товар не испортился.
Когда перекупщику разрешили забрать арестованный товар, он вышел с порченой снедью на рынок и начал торговать ею по самым низким в городе ценам. Ему не мешали ни купцы, ни полиция. Сколько бедняков отравилось и умерло - никто не считал, но следующего перекупщика, забили камнями и палками ещё до въезда в город. Хуго сам ходил по рынку и напоминал людям, в чём виноваты перед народом торговцы, не состоящие в гильдии.
--
Когда ты позволишь мне заплатить пеню? - чуть сдерживая себя, спросил Норштейн.
--
Как только ты поймёшь, что платить тебе придётся не деньгами, - ответил Свенсон и открыл дверь своего кабинета нараспашку, давая понять, что визит окончен.
Хуго вернулся домой, собрал оставшиеся драгоценности, заверил у нотариуса закладную на дом. В Португалии у него жил старый друг, с которым они вложили деньги в торговлю с дальними колониями. Это начинание через несколько лет должно было принести баснословные барыши, о чём в Остенборо никто не знал. Хуго решил продать свою часть будущих доходов, а если этого окажется недостаточно - тогда продать всё остальное, или получить заём. В Португалии не побоятся власти далёкой гильдии.
--
Мне сказали, - предупредила Анна Норштейн своего мужа, собирая дорожный баул. - Что если Ларс останется без материнской ласки больше года, мы потеряем его навсегда.
--
Не слушай всяких трепачей, - попытался успокоить её Хуго. - Я скоро вернусь.
Он вернулся через девять месяцев. Без драгоценностей, без денег, отрабатывая свой проезд мытьём корабельной палубы. Но за пазухой у него прятался кредитный вексель, подписанный хорошо известными банкирами и скреплённый нужными печатями.
--
Хорошо, - согласился Свенсон, разглядывая подписи. - Ты уплатил пеню. Осталось погасить набежавшие за это время проценты. После уплаты процентов все твои беды можно считать забытыми.
Шесть человек разжимали пальцы Хуго Норштейна, когда тот добрался до горла гере Свенсона.
Ещё две недели Хуго отлёживался от побоев. Его поместье давно заросло крапивой, а в доме по холодным комнатам гуляли только шепелявые сквозняки. Семья Норштейнов давно переехала к старой няне Анны, во флигель. Пропитание добывали в лесу, да ещё Христа ради просили подаяние перед городскими воротами. В порту и на рынке им не подавали.
Едва оклеймавшись от побоев, Норштейн несколько раз ходил к усадьбе Свенсона, чудом избежал сторожевых собак, но Ларса так и не увидел.
Хромая и пряча под высоким воротником сломанный нос и выбитые зубы, Хуго пришёл к гере Панайотасу.
--
Помнишь меня? - спросил он, дождавшись грека на пороге его дома.
--
Ты знаешь, я не могу дать тебе взаймы! - сразу перешёл к делу Панайотас. Даже не поздоровался.
--
Не надо в долг, - протянул ему грязную бумажку Хуго. - Возьми меня на работу. Приказчиком, конюхом, кем угодно. Деньги вперёд. Я потом отработаю. Это совершенно законно.
--
Для Свенсона законы не важны, - отмахнулся грек.
--
Для меня тоже, - улыбнулся сукровичной пустотой Хуго. - Недолго осталось до того момента, когда я возьму в руки нож и припомню каждому из вас, что вы сделали с Ларсом и со мною. Начну с тебя. У тебя ведь шестеро детей?
--
Лучше просто уезжай! - оглядываясь по сторонам, зашептал грек. - Неужели ты не понимаешь, что Свенсон просто обирает тебя! Он никогда не даст тебе заплатить эту проклятую пеню. Неужели ты не знаешь, что все твои сделки и все деньги находятся в его полном распоряжении?! Нужно быть ущербным...
--
Я всё же попробую заплатить, - перебил его Хуго.
--
Я не держу при себе такую сумму, - взял, наконец, протянутую бумажку Панайотас. - Поедем в Заёмный дом. Я согласен, но возьмёт ли Свенсон эти деньги?
Свенсон взял. Он выглянул из окна своего кабинета и крикнул Норштейну, которого оставили дожидаться решения на улице:
--
Я рад за тебя, Хуго! Осталось всего десять золотых!
--
Какие ещё десять золотых? - сжимая в кармане куртки нож, спросил Хуго у выходящего из дверей гильдии грека.
--
Прости, Хуго! - Панайотас пустил по щеке огромную мутную слезу. - Он взял мои деньги, вернул мне часть и сказал, что это те самые десять золотых, которые ты проспорил мне в Нурдланде. Он сказал, что ты там ничего не заработал и проиграл спор.
Норштейн сел в грязь прямо посреди улицы, вытащил из кармана нож и принялся грызть лезвие голыми, кровоточащими дёснами. Так он сидел до утра, а утром поднялся и пешком отправился в Нурдланд.
Через полтора месяца, прошедших в голодном бреду, Хуго Норштейн почти ползком добрался до маленького, симпатичного домика, стоящего чуть в стороне от шахтёрского посёлка. Этот домик купила Хельга Ольсен на те самые деньги, которыми гильдия откупилась от голодной смерти её дочери.
Жила Хельга с тремя оставшимися девочками и мужем, потерявшим в шахте обе ноги и правую руку. Шахтёры вскладчину платили своим калекам, но платили мало, а теперь семья Ольсенов могла спокойно встречать зиму, которая раньше всегда была голодной.
--
Мой сын, ему было три года, - не называя своего имени, сказал Хельге Норштейн. - Почти год он живёт среди собак, не имея права даже просто слышать голос человеческий. За мои грехи. Я пришёл просить твоего прощения. Я пришёл умолять дать взаймы десять золотых талеров старой чеканки... Мне больше не у кого просить...
У Хельги не было десяти талеров. Весь её новый дом, вместе со скарбом, едва ли стоил столько же. Но она...
Пока девочки отпаивали исхудавшего до костей Норштейна крепким куриным супом и сырыми яйцами, Хельга ходила по шахтёрам и просила в долг. Просила для себя, под залог дома, под честное слово, просила у всех. Говорила, что вот-вот получит огромную сумму от Торговой гильдии и всё вернёт с сердечной благодарностью. Ей верили, потому что недавно на деньги Норштейна нищая Хельга смогла купить себе новый дом. К исходу третьего дня нужная сумма была собрана.
Впервые в жизни Хуго молился по сам по себе, спрятавшись, а не на виду у других. Молился, потому что встретил человека, простившего его просто так, по собственному душевному порыву. Хуго молился и спрашивал молчаливого собеседника: обязательно ли столько потерять, чтобы стать хоть чуть-чуть человеком. Ему не отвечали.
Не принимая слёзных благодарностей, Хельга пристроила Норштейна на попутное судно за мелкую монету и постиранное бельё. Это было его собственное судно, переданное в распоряжение гильдии. Хуго так изменился за последнее время, что его никто не узнал.
Добравшись до Остенборо, скиталец первым делом отправился в Заёмный дом и внёс на счета торговой гильдии остатки долга.
--
Я рад твоему возвращению! - улыбался глава Заёмного дома, передавая Норштейну счета об уплате. - Передай эти бумаги Свенсону и можешь возвращаться к прежней жизни!
Но Хуго не мог вернуться.
На выходе из Заёмного дома на него с объятиями кинулся гере Панайотас.
--
Я так рад за тебя! - со слезами тискал он безразличного Хуго. - Наконец-то всё кончилось! Поедем, я отвезу тебя к Анне! Три дня назад с ней случился припадок и я чуть вытащил несчастную из петли. У неё глаза - как у сломанной куклы. Поедем, твоя новость вдохнёт в неё жизнь!
Хуго оттолкнул грека, толкнул прямо в лицо, мокрое от слёз притворного счастья.
--
Мне нельзя её видеть, - сказал он, проходя мимо. - Надо сразу идти к Свенсону, иначе у меня просто не хватит сил. Я не смогу...
Панайотас вызвался довезти Хуго на упряжке, но гере Норштейн (теперь так и никак иначе) завернул про греческую маму такое слово, что страшнее было бы только убийство и расчленение трупа посреди людной улицы.
Через пару часов пешего хода Хуго добрался до усадьбы Свенсона. Гере глава Торговой гильдии заставил ждать себя до самого вечера, хотя, несомненно, был осведомлён об уплате долга.
Хуго долго ходил по кругу возле дверей щенячьего амбара, пока к нему не вышел знакомый цыган, смотритель за собаками Свенсона, который христианского имени не имел, а так прямо и звался - цыганом.
--
Гере Норштейн! - улыбнулся сахарными зубами сквозь смоляной черноты бороду цыган. - Ты за Ларсом?
--
Скажи, - Норштейн говорил с трудом, мешал вязкий ком в горле. - Нет никакой надежды?
--
Ни малейшей, гере купец, - помрачнел цыган. - На имя он отзывается, вот и всё. Ползает на четвереньках, лает, лапу на угол поднимает. Хозяин сказал, что это уже навсегда.
--
Ты пытался поговорить с мальчиком?
--
С того самого дня, как ты пришёл, гере купец. Сильно тогда тебя побили. И правильно! Зачем гере Свенсона задушить хотел? Грехов мало? - опять развеселился цыган.
--
Скажи, он ещё человек? - Хуго ухватил цыгана за куртку.
Тот отрицательно покачал головой. Постоял, помолчал, выжидая, пока собеседник вытрет солёные глаза. Когда выждал - спросил:
--
Ты не передумал, купец?
--
Нет, - решительно ответил Хуго и отвернулся.
Вскорости, часы на башне дальнего монастыря отзвонили четыре пополудни, пришёл гере Свенсон и Хуго чуть не разбил голову о глиняный пол возле печки, которой отапливали щенячий амбар.
***
Воспоминания о прошедшем годе промелькнули перед глазами гере Норштейна между двумя пощёчинами. Это Свенсон пытался привести в чувство "брата-купца".
--
Умоляю тебя, Хуго, прости мне этот грех, - продолжал шептать глава гильдии, обтирая лицо Норштейна смоченной в воде тряпицей. - Ведь я нажил себе врагов, когда отказался отправить Ларса в свинарник. Пойми, ведь собака, это почти с душою тварь, а свинья, она человеку подобна. Мальчик не выжил бы среди свиней, ты понимаешь? А так он чистый, здоровый, ласковый...
--
Нам надо спешить, - Хуго попытался подняться с пола. Голова сильно кружилась.
--
Да, конечно, я понимаю, - продолжал бормотать Свенсон, помогая Норштейну подняться. - Вам надо спешить к Анне, я понимаю... Её сердце сейчас разрывается на части. Я буду просить и её прощения, хотя твёрдо знаю, что был прав, как никогда. Ведь ты изменился, Хуго, правда? Ведь всё изменилось?
--
Ларс! Ко мне! - приказал мальчику Хуго и решительно протянул руку за поводком.
Цыган хмуро передал ему туго натянутый кожаный ремень. Ларс упирался, обнимая цыгана за ноги.
--
Ты стал другим человеком, Хуго, - продолжал жарко шептать на ухо Свенсон. - Ещё недавно, я не верил, что ты вернёшься за Ларсом. Он ведь так на тебя не похож...
Хуго стоило больших усилий, чтобы сдержаться и не вонзить гере Свенсону в глотку тот самый нож, который Норштейна заставили грызть голыми дёснами посреди грязной дороги, перед всеми купцами Торговой гильдии. Видит Бог, сдержаться было очень трудно.
Резко потянув Ларса за поводок, Хуго развернулся и вышел из амбара на улицу, на воздух, в спасительную темноту, где можно было не прятать накативших слёз.
--
Ты можешь встать на ноги? - сдавленным голосом спросил Хуго у Ларса, который сжался в комок и его приходилось волочь по грязи на боку.
Ларс не отвечал, лишь тихо скулил, спрятав лицо в густой мех своей нелепой куртки.
--
Не бойся, - Хуго легонько подёргал за поводок. - Вставай на ноги.
В ответ на движения поводка мальчик медленно приподнялся и встал на корточки, опасливо повернувшись к отцу правым боком, словно приготовился убежать, но ещё не решился.
--
Я не причиню тебе вреда, Ларс, - присел на корточки Хуго. - Поднимайся, пожалуйста.
Ларс вздрогнул, когда Хуго протянул к нему руку. Погладить.
Норштейн нерешительно провёл ладонью по гладкому меху на плече у Ларса, потом по спине. Когда рука скользнула под подбородок, Ларс начал вилять бёдрами, как бесхвостая собака.
От неожиданности Хуго дёрнулся и сел на землю. Рядом с ним упал какой-то мешочек.
--
Слышь, гере купец, - послышался со стороны амбара голос цыгана. - Возьми печёнки варёной. Свиная печёнка, я для самых маленьких в молоке варил и нарезал мелко. Дай ему, он за тобой сам пойдёт...
--
Нет... так нельзя... - прошептал Хуго, вскакивая с земи и отшвыривая мешочек ногой.
Ларс пискнул и закрыл голову руками-лапами.
--
Поднимайся, слышишь? - всё сильнее и сильнее дёргал Хуго за поводок. - Вставай на ноги, вставай! Как человек! Слышишь?!
Ларс только скулил и не поднимал головы.
Хуго почувствовал на себе чей-то взгляд. Оглянувшись, он увидел, что вокруг собралось человек двадцать из прислуги Свенсона. Они просто стояли и смотрели, как Норштейн пытается поднять ребёнка на ноги.
Хуго взял Ларса на руки и пошёл в сторону выхода. Нести сжавшийся комок меха было тяжело и неудобно. За год мальчик сильно вырос, а Хуго ослабел. Через несколько шагов красный туман уже застил глаза и по всему небу летали огненные мухи. Но купец, тяжело дыша и часто перехватывая неудобную ношу, упорно шёл вперёд, а ему вслед угрюмо смотрели молчаливые люди.
Не оборачиваясь, и по-прежнему ощущая всей спиною враждебные взгляды, Хуго вынес Ларса на дорогу, ведущую к городу. Когда массивные ворота усадьбы скрылись за деревьями окружавшего дорогу леса, Норштейн вышел на обочину, и, задыхаясь, рухнул на колени. Он завалился на бок, лицом в пожухлую траву и долго глотал морозный воздух, до боли обжигая горло.
Постепенно успокоившись и утихомирив барабанную дробь возмущённого сердца, Хуго поднял голову и посмотрел на Ларса. Мальчик, серый на сером фоне сгущающейся темноты, словно привидение стоял на корточках возле ног Норштейна и тщательно обнюхивал его сапоги.
--
Ларс, - тихо позвал Хуго.
Мальчик испуганно отпрыгнул, но убегать не стал: замер в нескольких шагах от обочины.
--
Ларс, иди сюда, - Хуго сначала приподнялся на локте, а потом сел, вытянув ноги. - Не бойся, я тебе плохого не сделаю.
А Ларс, казалось, и не боялся вовсе. Просто изучал со стороны это новое, хрипатое создание с измождённым лицом и в потёртой одежде.
--
Не бойся, Ларс, это я... - Хуго протянул вперёд правую руку. - Отец...
Тяжело давшееся слово не произвело на мальчика никакого впечатления. Он лишь сильнее напрягся, наблюдая за движением руки.
--
Ну пожалуйста, Ларс, иди ко мне... - почти шёпотом попросил Хуго, а потом, словно что-то вспомнил и громко приказал: - Ко мне!
Всё так же недоверчиво и медленно, мальчик сделал шаг, потом ещё один и остановился почти возле самых ног Норштейна.
--
Ларс, ко мне, - ласково повторил Хуго и положил на траву плетёную рукоятку длинного поводка, которую всё это время держал в левой руке.
Мальчик подошёл ещё на шаг, но как-то странно: поджал зад, втянул голову в плечи, старался не смотреть в глаза, словно был в чём-то виноват, а в чём именно - не понимал.
--
Молодец, хороший мой! - Хуго обнял Ларса, приподнял его и усадил себе на колени. - Ты ведь помнишь меня, да? Помнишь, как мы с тобой на лодке катались?
Мальчик мелко задрожал, но Хуго только сильнее прижал его к себе и начал гладить по спине, по плечам, по голове, сдвигая пушистую шапку на затылок.
--
Помнишь, как мы играли с тобой? - шептал сыну на ухо Норштейн, поглаживая пальцем тёплую щёку. - "Как у Ларса на носу кошки ели колбасу"!
Сказал и осторожно ухватил мальчика за нос. Тот вывернулся, и начал часто дышать, но Хуго показалось, что мальчик улыбается. Он улыбнулся в ответ и ласково взял Ларса за лицо двумя руками. Просто хотел заглянуть в глаза.
--
Ты помнишь, как меня зовут? Помнишь?
Глаза были прежние. Голубые, словно кусочек льда на фоне весеннего неба. Даже в окружающем сумраке они словно светились.
--
А ещё я помню, как мама пела тебе песенку... Я не помню слов, меня постоянно не было дома и ты, конечно, тоже плохо меня помнишь, - Хуго вытер своё мокрое лицо рукавом куртки. - Но ты ведь уже научился говорить слово "папа". Мама тебя научила. Я прихожу, а ты говоришь: "папа". Помнишь? Скажи ещё раз: "па-па"...
Мальчик продолжал часто дышать и улыбаться. И вдруг Хуго понял, что это не улыбка. Это просто раскрытый рот и слегка растянутые губы... Похоже на улыбку и по смыслу она же, но не человеческая. Это частое дыхание, эти постоянные попытки вилять бёдрами в ответ на ласковые поглаживания и добрые слова...
--
А ведь ты не можешь сказать даже "мама", - Хуго говорил тихо, с улыбкой на лице, но эта улыбка тоже стала простым натяжением лицевых мышц. - Ты же ни слова не понимаешь уродец... Хвостом виляешь... А ну голос! Голос!
--
У-у-ваф! - радостно тявкнул мальчик и ещё сильнее завертел бёдрами.
--
Хороший пёсик! - фальшиво похвалил его Хуго. - Жаль, что я печёнку не взял... Наградить тебя нечем...
Он поднялся и попытался поставить Ларса на ноги. Тот привычно опустился на четвереньки и ещё раз тявкнул.
--
Пойдём со мной, - Хуго поднял с земли поводок. - Пойдём, погуляем. Так будет лучше для всех. Для всех...
Он ещё долго повторял эту фразу, пока продирался сквозь колючие кусты и плутал, обходя островки, заросшие низким, но густым ельником. Хуго и Ларс шли сквозь лес, в сторону города. Любому, кто бы им ни встретился, можно было сказать, что так отец и сын просто срезают дорогу, но недалеко от Волчьего оврага Норштейна окликнули.
--
Гере купец! - не таясь, кричал цыган. - Я здесь, гере купец!
Он лежал на земле, удобно облокотившись на поросший мохом ствол упавшего дерева.
--
Я ногу подвернул, гере купец, - виновато показал цыган на правую ногу, с которой недавно снял сапог и укутал кожаным мешком. - Медведица поводок сильно дёрнула, а я за ней кинулся, да вот...
Норштейн молча подошёл к цыгану и пнул его в замотанную ногу. Тот даже не поморщился.
--
А ты тоже хитрый, гере купец, - усмехнулся цыган, взявшись за сапог. - Но я мальчишку медведем травить не буду. Не возьму грех на душу. Сам трави.
--
У нас другой уговор был! - закипая злобой, прошипел Хуго.
Ларс в это время радостно сопел, вилял бёдрами и тыкался головой цыгану под руку.
--
Ты купец, вот с купцами и уговаривайся, - натянув сапог, погладил мальчонку цыган. - А я тебе медведицу привёл, вон за той сосной привязал и всё на том. Хочешь - трави своё дитё, а не хочешь - всё одно заплатишь. Потому как молчать о грехах твоих на пустой карман я не согласный.
--
Ах ты ... - Хуго потянулся за ножом.
--
Ой не глупи, купец, не надо! - оскалился цыган и с ловкостью индийского факира выхватил из ниоткуда здоровенный тесак. - Тебя, глянь, ветер пополам гнёт, а ты ножичком балуешь.
В его словах было много правды. Со здоровенным цыганом исхудавшему Хуго тягаться было не с руки.
--
А ты не робей, гере купец, - не умолкал цыган. - Медведица дело знает, да и мальчонка сам на неё кинется. Я его с другими щенятами на медвежий хвост натаскивал.
--
Ты обещал... - прошептал Хуго, бессильно сползая спиной по шершавому стволу сосны.
--
Ты мне тоже обещал, - цыган спрятал свой тесак и почёсывал Ларса за ухом. - Много обещал, а сам в драных штанах по лесу шастаешь. Да не смотри волком, знаю я, что вернули тебе и деньги и имя, прости господи, доброе. Только не надо меня грехом вязать. Ну затравлю я своими руками собачонка твоего, и что? Денег ты всё равно не дашь...
--
Дам!
--
Не дашь! - отмахнулся от Хуго цыган. - Я твою гнилую душу насквозь вижу. Поэтому руки в крови пачкать не стану, понял? Чтобы потом прийти и сказать добрым людям: не я убил! Твой сын, ты и трави...
--
Это не мой сын, - это всё, что Хуго смог ответить.
Ларс действительно не был его сыном. Четыре года назад Норштейн ходил приказчиком на корабле одного португальского торговца. Однажды, в Остенборо Хуго попал на местный праздник, загулял и вёл себя так, словно мог швырять золотые монеты в воду, на корм рыбам.
Не осталось в порту кабака, в котором "португальский богатей" не поставил бы выпивку каждой прибрежной сволочи и так получилось, что посреди ночи пьяная толпа таскала его на руках по всему Остенборо, а он пел дурацкие серенады прекрасной даме, которую встретил на улице. Этой дамой была его будущая жена Анна.
Многие запомнили столь необычную пьяную выходку и через три месяца, когда португальский корабль остановился в Остенборо на обратном пути, Хуго попал в переплёт.
На причале к нему подошёл сам полицмейстер и попросил пройти в портовый участок для выяснения некоторых обстоятельств. В этом вшивом околотке Норштейн просидел трое суток, не имея возможности откупиться от полицейских, потому что проторговался буквально до нитки. А на четвёртые сутки его отвели к будущему тестю.
Оскар Хофф говорил напрямик и не прятал от Хуго даже мельчайших деталей своего плана. А предложение было простым: принять святое крещение и жениться на Анне. Дело в том, что в тот самый день, когда Хуго пел свои дурацкие серенады, Анну чем-то опоили на праздничном балу. Причём опоили так, что сопровождавшая девушку подруга умерла в тот же вечер.
Анна долго болела, но когда дела пошли на поправку, выяснилось, что она беременна. Старый Оскар подозревал в отцовстве старшего из сыновей Свенсона. Для этого было несколько причин.
Во-первых, именно Свенсоны тяготели к старинным ритуалам и частенько опаивали своих гостей бесовскими настоями. Делали они это без особых причин, просто, шутки ради и чтобы не забывать старинных травных ремёсел.
Ну и главное: сразу после выздоровления Анны Альберт Свенсон наведался к Оскару и витиевато предложил заключить деловой и родственный союз. Это предложение звучало не в первый раз, но Оскар был стар и отлично помнил, как недолго живут женщины, удостоенные фамилии "Свенсон".
Первая жена Альберта Свенсона умерла через год после рождения сына. Альберт недолго горевал и женился на другой девушке с хорошим приданым. Она родила ему сына и тоже не задержалась на этом свете. Всего у гере Свенсона родилось пять сыновей. Так он стал самым богатым человеком в Остенборо и, пожалуй, во всём королевстве.