Аннотация: Новогодний подарок))) Зимняя северная сказка по мотивам легенд и преданий жителей Крайнего Севера и Дальнего Востока. В стойбище около Круглого озера умирал старый шаман... Текст под редакцией М.Ровной
Искра
Солнце покидало семь тундр, и злые зимние псы откусывали от короткого дня кровоточащие закатами куски в ту пору, когда в стойбище у Круглого озера умирал старый шаман.
Все дурные знаки сошлись вместе: и луна вставала над двухголовой сопкой в красном мареве грядущего холода и грядущей боли, и вдруг покраснел мох на камнях у того места, где вертлявая речка впадает в Круглое озеро, и крачки воплями рвали душу. Но старый шаман, Тихая Птица, и так знал - духи сказали ему - и дети Ворона тоже знали.
Знали, что остаются без защиты: маленький бедный род на очень большой холодной земле. Знали, что зло, которое издавна Тихой Птицы боялось, никуда не ушло, а только отползло за круг человеческих жилищ, притаилось там, караулит оттуда, ждёт, когда больной старик, мудрый и сильный даже в свой смертный час, наконец, закроет глаза навсегда. Вот тогда-то и будет детям Ворона погибель.
А хуже всего - что никому Тихая Птица бубен не оставлял, никому келе своих - духов своих, сумеречных своих медведей - не оставлял. Просил Железный Топор - а шаман ему сказал: "Не удержишь ты медведей моих - съедят они тебя. Жена твоя одна останется с детьми". Просила Брусника - отказал шаман и Бруснике: "Ты бы удержала, - сказал, - да не терпят мои медведи женской руки. Не дадутся, в тундру уйдут. А уйдут в тундру - быть большой беде: станут они людей жрать. Прости".
И сидели старики возле Тихой Птицы - потерянные. Огонь в очаге еле тлел, темно было в тордохе шамана - и от дыхания смерти холодно. Страх души людей засыпал, как снег.
- Как же быть тогда? - Железный Топор голову в плечи вжал, кухлянку за ворот подтянул вверх, словно мёрз. - Делать-то - что же?
Вздохнул Тихая Птица. Лицо - выветренная скала, серое, в трещинах. Веки отяжелели. Но как открыл глаза - все увидали: взгляд - словно угли под пеплом.
Ещё светится.
- С собой заберу, - ответил. - К своей нарте привяжу. А отвяжу тогда, когда им в Срединном мире хозяин найдётся. Только соберите, как следует, упряжку мою, чтоб легко мне доехать, чтоб ничего не потерять.
- Не сомневайся, - Тальник сказал. Дым выдохнул - от дыма весь в тумане, как сопка. Трубку положил. - Самых резвых оленей запряжём. А нарту отдам - свою. Счастливую. Сын мой может поднять и на плечо положить - лёгкая.
Снова вздохнул Тихая Птица - и тень по лицу прошла. У стариков дыхание занялось - но шаман Срединный мир ещё не оставил.
- Рыбьей крови глоток дайте мне, - сказал. - И бубен дайте. Следы поищу... в последний раз.
Переглянулись старики - но рыбьей крови дали и бубен протянули. Не мог Тихая Птица даже привстать, но рыбьей крови отпил - маленький глоток - и бубен взял, без колотушки, кончиками пальцев стукнул в тугую кожу.
- Ворон, - сказал. - Ворон летит за мной. Скоро будет здесь. А следы я вижу. Ты, Тальник, мне Раннюю Зарю приведи. Молодую вдову. Это её следы.
Тальник резво вскочил, как юноша. Торопился. А прочие - удивились.
- К чему - Раннюю Зарю? - удивился Железный Топор. - Маленькая женщина, жалкая женщина, несчастная. Без мужа и детей, без родни, одинокая. Откуда следы?
- Сверху, - выдохнул Тихая Птица. Глаза прикрыл, прошептал чуть слышно: - Отдыхать стану.
И пока не привёл Тальник Раннюю Зарю, то ли дремал старый шаман, то ли с келе своими молча беседовал. Старики и дыхания-то его не слышали.
Но как вошла в тордох бедная вдова - шаман тут же очнулся. А Ранняя Заря присела рядом, согнулась, как былинка под ветром. Глаз поднять не посмела.
А шаман сказал ясным голосом:
- Ты, женщина - не бойся. Пройдёт зимняя темень, вернётся солнце - будет сын у тебя.
Покачала вдова головой.
- Погас мой очаг с тех пор, как муж умер. Уже давно в нём огня не разводили...
Шаман улыбнулся еле заметно.
- Обманываешь, женщина. Чая нет - бруснику завариваешь, но огонь горит, - и до дырочки на её малице легонько дотронулся. - Разговариваешь с огнём.
Вдова отпрянула.
- Старая малица, линялая малица, на похоронах мужа прожгла, а новых шкур нет...
- Может, отец ребёнка - и Хромой Волк, муж твой, - шаман сказал. Вроде, даже легче задышал. - А может, и сам огонь. Очень может быть, что сам огонь. Серый летучий пепел осел в твои следы. Вернётся солнце - будет сын у тебя. Солнечная искра. Искра костра. Живой огонь. Сильный человек. Вырастет - будет заступником рода... Всё я сказал.
Глаза закрыл и дышать перестал.
И Ранняя Заря задохнулась. В этот миг почувствовала шаманову правоту.
Может быть, и умерший муж - ребёнку отец. А может, и огонь, в который её слёзы капали. Если уж сам Тихая Птица не знал - теперь никто не узнает.
***
Когда сходила на мир долгая ночь, уехал Тихая Птица в Нижний мир на отличных оленях. Богатый человек, Чёрная Скала, самых лучших оленей подарил, чтобы путь старого шамана был лёгок. А нарту Тальник дал, и за тем, как последнее пристанище шаману готовили, Тальник смотрел. Ладонью гладил стенки могилы - лишь бы ни камешка не выпало, лишь бы ни сучка, ни корешка не попалось, чтобы не зацепилась беда, не задержалась хворь. Чтобы ничто не помешало Тихой Птице своих сумеречных медведей к нарте привязать. Добрый был великий шаман Тихая Птица - но умер, а коль так, ничего теперь от него не зависит в Срединном мире.
Все дети Ворона его провожали. Ранняя Заря одна стояла в стороне, отвернув от ветра лицо. Думала, что будет теперь. Чем будет кормить дитя - да какое дитя, сына огня! И кто из мальчика сильного охотника и воина воспитает - без отца. И как сможет эта искорка жизни защитить целый народ.
Ей самой защита нужна.
Стояла Ранняя Заря в стороне, сама себя обхватив руками. Неподвижно - только иногда слёзы пальцами снимала с ресниц.
Но после похорон к ней в пустой тордох, покрытый потёртыми шкурами, Тальник зашёл. Брусок чая принёс, оленью ногу и жира горшочек. Молча положил на поставец, к очагу. Ранняя Заря взглядом поблагодарила его - поняла.
Люди к ней приходить стали. Приносить мясо, жир, юколу, тальниковые прутья для растопки. И смотрели на неё с надеждой - потому что стало в стойбище у Круглого Озера неуютно.
То увидит припозднившийся путник, как клубок огня с чёрного неба в озеро слетит, в воде с шипением исчезнет.
То крохотная рука с чёрными коготками выхватит у женщины драгоценную иголку из-под самого носа и пропадёт под пологом: как теперь жить без иголки? В шкуры завернуться, тальником перепоясаться?
То в тихой морозной ночи завизжат, залают собаки - и взвоет что-то непонятное, не звериным, не человеческим голосом. А наутро увидит охотник у самого своего тордоха ужасный след - будто сухие кости ступни впечатались в наст.
Всем ясно, что беда так и бродит вокруг. А прогнать её некому: коль вдруг заглянет простой человек без шаманского вдохновения в мёртвые пустые глаза твари из Нижнего мира - быть большой беде. И не только для него самого.
Железный Топор всё-таки решился сородичам помочь. Вьюжной ночью в бубен стучал, пел что-то невнятное. Пытался духов к себе призвать - и, видимо, кто-то пришёл: и грохот бубна, и песня оборвались резко, вдруг, и жена Железного Топора завизжала пронзительно.
Сквозь свист вьюги услышали всё это соседи. Прибежали. Увидали, что лежит Железный Топор головой в очаге, волосы тлеют, а жена его у полога сидит, прядки своих волос на пальцы наматывает и выдирает. Так и пришла первая серьёзная беда. И оттого решились дети Ворона позвать Гнуса - пусть будет какой-нибудь шаман, всяко лучше, чем совсем никакого.
А Гнус не особенно торопился. Но всё же приехал. Приехал - и тут же всем детям Ворона напомнил, что с Тихой Птицей не ладил и стойбище его не любит.
- Жадные вы, Вороново отродье, жадные, - сходу сказал. - И несправедливые. Заставили меня от устья Песцовой реки сюда добираться в самую метельную пору - а что за это дадите? Оленя? Стоило мне трудиться из-за оленя! На похороны Тихой Птицы не позвали меня, подарков не прислали, да и сейчас жмётесь - а я должен всё бросить, вас спасать? Хорошо придумали, хорошо!
Тальник заикнулся:
- Дык это... Перемогались, сколько могли... И это... найдём, что подарить.
Гнус у костра уселся, большой, косматый, коса поверх парки, одна сторона лица - в чёрно-синих змеях татуировки, щурится недобро. Могучий шаман, все говорят. И все боятся - но, быть может, и твари из Нижнего мира боятся его?
- Устал я, - сказал, - и медведи мои устали. Накормите их. Тогда говорить буду.
После сидел, юколу ел, жир тёк по подбородку. Дети Ворона смотрели на него с надеждой. Гнус поднял глаза, усмехнулся:
- Вокруг тордоха Железного Топора - следы видел. Знакомые следы. Брошенные духи Тихой Птицы вашего дурня сожрали - нечего было за бубен хвататься. Они же и по стойбищу рыскают. Добрый был Тихая Птица, а духов своих вам на память оставил. На долгую память.
Кто-то из стариков спросил - и голос сорвался:
- А Ранняя Заря-то?..
- Владыку Верхнего мира молите, чтоб девка родилась у Ранней Зари, - хохотнул Гнус. - Потому что парня бродячие духи в колыбели удушат. Чтобы вы не думали, будто невесть какой герой может родиться у жалкой бабы из захудалого рода. И видеть на камлании её не хочу - медведи Тихой Птицы её запах ищут.
Плечи у стариков опустились, спины согнулись. Погасла надежда, как искра в снегу.
Только Тальник снова подал голос:
- А ты - ты-то бродячих духов не отгонишь? Не придушишь? Чтобы младенцев наших не трогали?
Гнус глянул насмешливо:
- Сами вы на Тихую Птицу полагались - сами и разбирайтесь. Или шамана с берега моря зовите, может, согласится он за бешеными медведями гоняться. А я ради вас в Нижний мир спускаться не стану - обидели вы меня.
И больше старикам уж сказать было нечего. Только Брусника, крепкая старуха, сильная, с жилами, как у оленихи, старуха, что отродясь никого не боялась ни в Срединном мире, ни в Нижнем, затаила мысль.
Это она, потом, когда подарок собирали для Гнуса, ничего не дала и мужу своему, Бурому Моржу, не позволила, хоть и были у того припрятаны песцовые шкурки. Не дала, да ещё сказала:
- За что бы? Приехал Гнус, ткнул словами в Нижний мир, как палкой - в муравейник, а собирать мурашей нам оставил.
Камень на это только головой покачал:
- Дык, беды бы от Гнуса не было...
А Брусника только фыркнула:
- От всех бед не откупишься! - и в тордох к Ранней Заре пошла. Одна.
Сидела Ранняя Заря у еле тлеющего очага - и капельки слёз на её малице повисли, как бисер. И Брусника в спину её ткнула:
- Ты плачешь - дитя плачет. Не годится.
Ранняя Заря лицо подняла:
- Пропадать будем.
Сморщилась Брусника:
- Э, глупо! Ты меня послушай, я всё знаю. Родится у тебя сын - спрячем мы его от бродячих духов. В белую шкурку завернём, ручку красной ниточкой обвяжем - как девчонке. И всем скажем, что дочь у тебя родилась - Искра так Искра, так назвать её ещё Тихая Птица велел. И слух пустим, что ничего не сбылось. Духи от тебя и отвяжутся.
У Ранней Зари взгляд просветлел:
- А поможет?
Подкинула Брусника горсть прутьев в огонь.
- Не обижай защитника-то, корми. Поможет. Волосы ребёнку не обрезай, на малице белых куропаток вышей, смейся громче - и обманем мы злую погань. Дай ему только младенчество пережить - а уж там...
Кивала Ранняя Заря, чайник на крюк над огнём вешала. Лишь бы сыну огня младенчество пережить, а уж там...
А злая погань - глупая погань.
***
Долгую ночь пережили дети Ворона, тяжёлую ночь - как дурной сон. Но солнце вернулось - и надежда вернулась. И никто, даже Тальник, даже Камень и Высокая Сосна, с Брусникой спорить не стали: у Ранней Зари родился сын, а все сородичи друг другу подмигивали: "Девка, девка!" - красную ниточку младенцу на ручку привязали, завернули в белую шкурку, водку лили в огонь - выпей, мол, за новорождённую. И никакая нежить в тот день у стойбища не бродила, зато Ворон на шест у могилы Тихой Птицы сел. Посмотрел на тордох Ранней Зари. Может, что-то сказать хотел - только услышать его было некому.
Не позвали шамана к сыну Ранней Зари. Кого звать? Гнуса звать? Так решит, что насмехаются над ним - и Брусника бы сказала, что правильно решит.
А у младенца личико светлое, а в глазах небесные сполохи плещутся. И взгляд смышлёный - ну, да это всегда у младенцев, младенцы Верхний мир видят.
Никакая тварь не приползла, чтобы предсказанное дитя сожрать, поверила нечисть в обман - и сородичи успокоились. А какая разница, в какую там шкурку младенец завёрнут, что у него на малице вышито! Чтобы стать ребёнку мужчиной, столько зим пережить надо - как семь тундр пройти из конца в конец. Всё ещё переменится; глядишь, не помешает юноше-воину белая шкурка в младенчестве, амулет от злой порчи.
Только Ранняя Заря знала, что путь от младенчества до странной силы, что Тихая Птица предсказал, у Искры куда короче, чем сородичи думают. Видела Ранняя Заря, как смотрел Искра на солнце и на костёр - не щурясь и не мигая. Едва научился ползать - полз к огню. И видела Ранняя Заря, как сжимал её сын в кулачке ещё полыхающий пламенем уголёк - и светилась ладошка изнутри, рдела, как облачко на закате.
Не Хромой Волк ему отец - огонь.
Но об этом Ранняя Заря молчала. Со всеми, даже с Брусникой.
А ещё знала Ранняя Заря: дети растут быстро. Только-только в белую шкурку заворачивала дитя - глядь, он уже из малицы вырос, и ножка в плеку не влезает, сколько ни суй. Только-только лишь смотрел на мир удивлёнными глазами - глядь, уже по стойбищу бегает, а то и в тундру уйдёт вместе с другими детьми. Бруснику собирают да морошку, грибы разыскивают да пугают мышат и евражек.
Всего лишь третья зима Искре пришла, когда и сородичи начали что-то замечать. А Брусника и раньше заметила, когда предсказанное дитя в малице с белыми куропатками повадилось сзади к ней подходить и ладошками в спину упираться.
Горячие ладошки. Словно два камешка из раскалённого очага вынули и к пояснице прижали. И сквозь одежду жар доходит. Едва ходит младенец, спотыкается, едва говорит - лепечет без смысла, как листва на кривой берёзке под ветром - но от жара его ручонок выпрямилась у Брусники согнутая спина, к вьюге ныть и ломить перестала.
А то пришёл к Ранней Заре Тальник. Кусок оленины принёс и игрушку ребёнку - аркан из сыромятного ремешка, коротенький, но как настоящий. В стадо с таким дети играют: ловят обломанные прутики, что из наста торчат, а то и настоящие оленьи рога на высохшем черепе - весело.
Обрадовался Искра подарку - но взглянул Тальнику в лицо и опечалился. В сторонку отошёл, глядел, как Тальник к огню садится - медленно, будто в ледяную воду опускается - и как Ранняя Заря чаю ему наливает. А потом подобрался тихонько, осторожно, как песец - и ладошку на колено старику положил.
Жаром того прошибло, по всему телу жар разлился - вскочил Тальник от неожиданности, как молодой. А Искра в сторону шарахнулся, арканчик к себе прижал и улыбнулся смущённо.
А Тальник всё колено тёр, то, что ещё в молодости об камень зашиб: жар в колене поселился - вместо привычной боли.
- Ох, - бормотал. - Ох, Ранняя Заря... Не младенец - шаманская сила во плоти. Отродясь я такого не видал. Не остригай ему волосы, женщина. Береги его, опасайся за него - однако и его опасайся. Огонь... дык, ведь огонь и согреет, и сожжёт. Видно, пора учить его - иначе быть беде.
Посмотрела Ранняя Заря благодарно: должен мальчика учить мужчина, а Искра - сирота, хоть и два отца у него. Один - умер, а второй... чему огонь может человеческого младенца научить? Как?
Стал Тальник думать, стал размышлять. Со стариками говорил. Богатого человека Чёрную Скалу спрашивал. Судили-рядили - и нашли дети Ворона к шестой зиме Искры ему учителя: Копьё, охотника знаменитого, сильного человека, настоящего воина.
Пришёл Копьё к Ранней Заре. Нестарый, громадный, плечи широченные, не человек - утёс. Сел у огня, чаю отхлебнул, стал говорить об истинном воспитании, о звериных повадках, о следах на снегу. Обрадовалась Ранняя Заря: вот этого-то будущему богатырю да заступнику и нужно. Сила воина. Знание звериных повадок. Умение в тундре выжить в пургу да мороз. Куда как надёжнее шаманского вдохновения.
А Искра не обрадовался. Сидел от гостя через очаг, смотрел хмуро. Не хотелось ему в тордохе Копья жить - и богатырской силы не хотелось. В стойбище у него хватало забот: коль бабушку Облако забьёт озноб - обнять и согреть, коль плаксивая Крачка снова расплачется так, что кровь носом пойдёт - по голове её погладить, чтоб кровь унялась, коль духи снова схватят дядю Тюленя за горло до злого удушья - дунуть, чтоб хватка их разжалась. И никто Искру этому не учил, самому понятно.
А бегать по тундре Искре без Копья веселее.
Но мама сказала, что надо Искре начинать становиться богатырём.
Сказал Искра - мрачно:
- Не ходят богатыри в малице с белыми куропатками. Вся тундра смеяться надо мной станет.
И Копьё ответил, тоже неласково:
- Малица у тебя будет новая. И жизнь у тебя будет новая.
Распорядился жизнью Искры, будто Искра пёс или олень. Сказал - отрезал.
- Осталось арканом меня к нарте привязать, - Искра пробормотал. Но негромко: мама смотрела укоризненно.
Пришлось ему из своего дома уйти, от своего стойбища уйти. С Копьём. А на вешалах для юколы Ворон сидел, смотрел. Переглянулся с ним Искра грустно: прости, Ворон, никто из взрослых меня не слушает. Он, Искра, взрослым - тайныкут, счастливая резная щепочка на шнурке, хранящая от беды: не ему решать, им решать, у кого оберег будет висеть на шее.
Придётся подчиниться, делать нечего.
***
Приехал Копьё к Песцовой реке, в добрые охотничьи места. Всю ночь проспал - а Искра той ночью у очага сидел, слушал, как снег вокруг тордоха Копья под тяжёлыми шагами хрустит. И псы Копья спят, не брехнут, не шелохнутся - значит, не зверь, не человек бродит. Значит, злая погань бродит.
Дома не боялся Искра злой погани. Стоило лишь уголёк из очага вынуть, в кулаке сжать - с детства чуял, как греет и хранит его отцова сила. А здесь - и очаг чужой, и огонь словно незнакомый, и малица уже белыми куропатками не вышита. Вся защита у Искры - тот огонь, что внутри, вся надежда - на тот огонь, что внутри. Только это тварей за порогом и держит.
Ничего доброго не будет. Чует Искра, как пёс, чует, как песец, чует, как птица - а человеческих слов, чтобы другим рассказать, нет. Вот чему бы научиться: словам.
Да только словам никто не учит.
И наутро Копьё стал в тундру собираться - и Искре велел.
- Учить тебя стану следы искать, - сказал.
- А что их искать, - Искра ответил. - Вот, гляди: возле самого тордоха - следы когтей. Большие следы, словно медведь бродил, да только не медведь это. Стопа - вроде человечьей, но с когтями.
Уставился Копьё на гладкий наст - ни единой отметинки на нём нет, всё вьюга слизала:
- Ты что, смеяться, что ли, вздумал надо мной?
Вздохнул Искра:
- А что смешного в том, что злая погань вокруг твоего жилья следы оставила?
Стоит Копьё, на ребёнка смотрит - не знает, то ли верить, то ли нет. Шаман бы сказал - никаких сомнений бы не осталось. Но - парнишка в шестую зиму... Даже если и впрямь есть в нём шаманская сила, то шаманчик-евражка он, шаманчик-мышонок. Болтает ерунду, как все дети, никто детей не слушает - ничего они не понимают.
И сказал Копьё:
- Хватит игр, пора за дело браться. Отправимся в тундру, самоловы проверим. Те следы, что не только в голове, но и на снегу различить можно.
Пожал плечами Искра, спорить не стал. Хотелось ему на живого песца посмотреть - а здесь, у Песцовой реки да на морском берегу как раз и живут они.
Бродили Копьё и Искра по тундре, бродили - только мёрзлые песцовые тушки в самоловах Искра увидел. И решил от Копья отстать, самому себе устроить свою охоту.
Решил - и сделал. У тальниковых зарослей отстал Искра от Копья, пошёл от сопки в другую сторону. Отошёл недалеко, на корточки присел и позвал:
- Песцы-песцы, пойдите сюда, я вас не обижу!
Небольшое время прошло - показалась из-за валуна мордочка, белая-белая, только глаза, словно морошка, жёлтые, да носик - чёрный уголёк, чуткий. Вышел песец, такой пушистый, будто белым туманом окутан - кончики шерстинок в воздухе тают.
Задохнулся Искра от восторга, руки протянул - и подошёл песец, дал себя потрогать, на ощупь - словно тёплое облачко гладишь...
Тем временем спохватился Копьё - и принялся Искру искать по следам. Враз нашёл: вот он, сидит, живого песца, как щенка, ласкает.
- Держи, держи его! - Копьё закричал и за лук схватился.
А Искра хлопнул в ладоши - только песца и видели.
Пришёл Копьё в ярость.
- Какой ты охотник! В самый раз тебе была малица с белыми куропатками, девчонка ты! Песец-то какой ушёл! Если можешь живьём их приманивать - так приманивай с пользой, дурень!
Встал Искра - тоже злой:
- Проверяешь самоловы, Копьё - и проверяй себе! То охота, а то - гость из тундры пришёл ко мне! Как же можно гостя убить?
Копью кровь в лицо бросилась:
- Ты совсем ополоумел, Искра - с песцами вздумал в гости играть!
Уже руку занёс, чтобы дать мальчишке шлепка - но вдруг на взгляд наткнулся, как на стенку, а рукавица на руке горячая стала, даже, вроде бы, задымилась.
А Искра ни на один шаг не отступил назад.
- Не буду я у тебя учиться, - сказал. - Не верю я тебе. Не надо это мне.
Стащил Копьё рукавицу. Не по себе ему стало. Мальчишка с шаманским вдохновением - страшнее взрослого шамана: взрослый свою выгоду понимает, с ним договориться можно, что от него ждать - понятно... а от ребёнка?
Кто поймёт, что у ребёнка на уме? Громадная шаманская сила - а ума-то ещё и нет...
Хотел Копьё ещё что-то сказать. Может, белыми куропатками на малице попрекнуть или назвать дураком. Но не рискнул.
Ничего хорошего из того ребёнка не выйдет, который взрослых не боится и не слушается. Ничему доброму такого не научить. А если и вправду ребёнок - дитя огня, то и подавно не стоит человеку с ним связываться и спорить. Жутко.
Злую погань он у жилища Копья углядел... ещё бы не углядеть ему! Сам - не вполне человек, сам - недалеко ушёл от той злой погани. У всех шаманов сила - из Нижнего мира, из вечного мрака, от жутких тварей, что там, под землёй, обретаются.
И сказал Копьё - примирительно:
- Ладно. Верну тебя завтра к матери.
Вернулись они в тордох к Копью. Ночь настала тихая, пал мороз - и сполохи в небе заиграли: то ли радости быть, то ли беде - а к чему-то духи резвятся.
Не спит Искра, сидит у огня, настороженный, словно щенок, что скрип полозьев услышал. И Копью не спится. Хочется спросить - да странно, нелепо, смешно ребёнка спрашивать, что он такого в тихой тундре слышит, когда ветер - и тот улёгся. Нелепо - а неспокойно.
А Искра и впрямь слушал, как полозья скрипят - не ухом, иначе. Слушал, как снег под полозьями визжит, как острые копыта наст ломают - да как стучат об нарту сухие кости. Сжался, как мышонок. Тоже хотел спросить - что делать, если чужой келе на мёртвых оленях прямо сюда едет - да что Копьё ответит! Воин, охотник, не видит, не слышит, Искру считает глупым мальчишкой. Напал бы медведь - знал бы Копьё, куда бить, а так...
Выдернул Искра пучок волосков из малицы, бросил в огонь, попросил шёпотом:
- Помоги, а то очень страшно.
Копьё услыхал, усмехнулся:
- Чего испугался-то, приятель песца?
Взглянул на него Искра:
- Вдохновение есть, а бубна нет у меня, песен не знаю я, петь не умею. Оленей его слышу, а кто он - не знаю.
Жаль его стало Копью. С вдохновением или нет, упрямый или нет, впрямь чует или сам себя перепугал - но ребёнок.
- Мороз это трещит, - сказал Копьё. - Сполохи разыгрались. Бояться - последнее дело, и зверь, и нежить страх чуют, сами храбрости набираются, напасть норовят. Не умеешь - не пой, но и не трусь, сердце в кулак сожми, виду не подавай, что страшно тебе. А бубен после сделаю я.
А олени уж у самого тордоха - слышно, как постромки о сухие кости трутся. Остановилась упряжка - и вскочил Искра. Заслонил собой и костёр, и Копьё.
Не нравился ему Копьё - но никакой защиты у охотника против злой погани нет.
А входную завесу иссохшие пальцы отодвинули. И Копьё сказал:
- Ты глянь: ветер завесу колышет. Надо поправить.
Тут-то Искра и понял: не за ним злая нежить пришла - за Копьём. Подойдёт охотник ближе - тут его погань и удушит.
Зачерпнул Искра из очага огня пригоршней, как воды:
- Ты, чужой, убирайся к себе в Нижний мир, пока я тебя не сжёг, пепел по ветру не пустил! Мой отец - огонь, мой дед - шаман, а я из твоего ребра колотушку для бубна сделаю!
На один малый миг увидел Искра голову: не голова - сухой мох на старом черепе вырос, вместо глаз - пустые дыры, холодный огонь в них горит. Тогда и понял Искра, что прав Копьё: стоит хоть на волос назад отшатнуться - конец тебе придёт: учует злая нежить слабину - и сожрёт. И пересилив ледяной страх, сделал шаг вперёд - как против ветра.
Тут же и пропало всё. И услыхал Искра, как чужая тварь дохлых оленей своих погоняет.
Обернулся он к Копью - а Копьё за очагом сидит, за грудь держится рукой.
- Однако, - тихо сказал, - как же душно стало мне. Будто аркан вокруг шеи захлестнулся - а сейчас отпустили его.
Подошёл к нему Искра, стряхнул с ладоней остывающую золу:
- Я думал, за мной он приходил - а он тебя хотел с собой увести. Не придёт больше.
Сел рядом - и ткнулся лбом Копью в плечо. Сказал тихо:
- Хочешь - я останусь. Глупый я, учиться надо мне... а ты учишь важным вещам. Только бубен мне сделай.
Окатило Копьё жаром с головы до ног - то ли от силы шаманской, что от Искры исходила, как пламя от костра, то ли от стыда. Сказал он - тоже негромко:
- Останешься или уедешь - завтра решим. А бубен - непременно сделаю тебе.
Флягу открыл - и водки плеснул огню. А Искра мизинец себе прокусил и капнул крови - и огонь взял кровь, как водку.
Тогда Копьё и понял всё окончательно.
***
На другой день Копьё бубен делал. Обруч из тальника гнул, оленью шкуру грел и резал. Искра маленький - а бубен большой: не игрушка, а живой шаманский голос, такой, чтоб во всех трёх мирах было слышно его. Потому что Искра вырастет, и душа его в бубен прорастёт. Потому что лишь один бубен полагается шаману в Срединном мире - именно в этот бубен душа Искры перетечёт, одухотворит.
Искра ему не мешал. Ночью настоящее вдохновение пришло: все чувства обострились, словно запахи в мороз. Вдохновение и не дало ему рядом с Копьём сидеть, глядеть, как он бубен нагретой кожей обтягивает. Вышел Искра из тордоха - и увидел медвежонка.
Не рискнул медвежонок подойти к тордоху - остановился шагах в десяти. А может, в ста - не разберёшь в сумерках: у них, келе, и расстояния не людские, и зрение другое, не привык ещё Искра. Но самую суть различить уже получилось.
Стоит медвежонок не на снегу, а над снегом - цепочка следов из тундры ведёт, не ямками, а тенями ямок. Смотрит медвежонок на Искру: морда, словно от голода, осунулась, худая-худая, нос высох - а глаза тёмным пламенем мерцают. Не звериные глаза и не человеческие.
Пошёл к нему Искра, да только никак дойти не может: медвежонок вроде бы и не двигается, а с каждым шагом - всё дальше. А взгляд у зверёныша печальный, жалобный, будто боится он чего-то.
Тогда Искра и подумал, что медвежонок-то - дедушкин. Все дети Ворона говорили: уехал дедушка Тихая Птица в Нижний мир, а медведей своих к нарте привязал, чтобы по тундрам не разбредались да на людей не нападали. Говорили - и косились на Искру, будто он должен был тех медведей забрать. Неужели отвязал дедушка одного медвежонка? Самого маленького? Может, посмотреть решил, что Искра с ним делать станет?
Может, и испугался бы Искра, если бы не выгнал вчера сильную тварь, злобную и чужую. Может, и испугался бы, если бы Копьё ему бубен не делал. Но после той твари - что Искре сумеречный медвежонок, маленький келе! Словно бы Копьё Искре на ухо сказал: смотри, он сам тебя боится. Одна видимость, что медвежонок - силёнок-то у него не больше, чем у евражки. Брошенный он, голодный - и в Срединном мире ему одиноко и тяжко.
Пожалел Искра медвежонка.
- Эй, - позвал, - маленький келе! Подойди ко мне - поесть тебе дам.
Повёл медвежонок пересохшим носом - и подтёк к тордоху, словно струйка позёмки. Снизу в глаза Искре заглянул - просяще, будто больная собака - а в глазах у него сполохи плещутся, зелёные да синие. Морда от тех сполохов синеватая, неживая - да и не морда это вовсе, а снежные вихри, и весь медвежонок - пляшущие клубы метели; что их держит, рассыпаться не даёт - непонятно.
Впервые Искра видел выходца из Нижнего мира совсем рядом - хоть рукавицей дотронься. Жутко было смотреть.
Случись это в стойбище у Круглого озера - удрал бы Искра домой, к маме, и в полог бы забрался, чтобы забыть метельную нежить. Но на Песцовой реке не мог он удрать - стыдно было перед Копьём: взрослого из себя строил, сильного шамана, а страха своего победить не может, сердце в кулак сжимать не умеет. Рассердился на себя Искра и остался стоять.
Не хотелось ему снова мизинец прокусывать - больно. Но раз обещал - надо выполнять: всем известно, что больше всего любят неживые твари из Нижнего мира живую кровь, а уж шаманскую кровь - и подавно. И прокусил Искра палец ещё раз, протянул медвежонку красную каплю - как ягоду:
- Возьми, погрейся.
Обрадовался медвежонок. Сполохи в его глазах ярче вспыхнули - и улыбнулся он, словно человек. Высунул язык - скользкий и холодный, будто тонкая льдинка - и слизнул капельку. От его морозного дыхания вся ладошка у Искры онемела.
А медвежонок к ноге его привалился, словно пёс - и сердце у Искры сильно заколотилось, щекам жарко стало. Признал его медвежонок - кровь к душе Искры его привязала арканом.
Опустил Искра озябшую руку, потрепал медвежонка по секущему снегу, словно по мягкой шёрстке:
- Запомни, маленький келе, - сказал, - я тебя не обижу и теплом своим покормлю. Будешь со мной дружить - буду кормить тебя, вырастешь большой, никто тебя обидеть не сможет.
Потянулся медвежонок к Искре - словно сквозь малицу, сквозь рёбра и мясо ледяным носом его сердце понюхал. Жуткое было чувство - и сильное: собачье доверие веселит, доверие песца - льстит, доверие птицы, если на плечо она сядет - на крыльях поднимает, а уж если келе доверился - то видишь все семь тундр в сиянии небесного света у своих ног, словно снежную шкуру.
Но тут вышел из тордоха Копьё - и тут же пропал медвежонок из виду, в тенях растворился, в метели рассыпался, распался на снежную пыль, будто и не было его. Только и осталось у Искры, что холодок возле сердца - метка келе, амулет и клеймо.
Посмотрел Искра на Копьё, а Копьё сказал:
- Иди в тордох, а то совсем окоченеешь. Бубен-то твой почти готов. С собой его возьмёшь, когда в стойбище матери своей отправишься?
Вздохнул Искра - печально, да делать нечего.
- Прости меня, Копьё, - сказал. Заглянул охотнику в глаза снизу, как медвежонок-дух на него самого смотрел. - Не могу я сейчас к матери ехать, хоть и охота мне. Слишком там хорошо, а когда хорошо - не приходит мне вдохновение.
Усмехнулся Копьё.
- Ты уж выбери, что тебе надо: то оленье копыто просишь, то лунный рожок с неба стрелой сбить.
Хотел Искра обидеться, но уже кое-чему научился - рассмеялся:
- Пусть лунный рог у неба растёт - не нужен он мне. Учи меня, Копьё - а я слушаться буду и научусь, чему смогу. Мне тоже надо стать воином - хоть и другие следы я вижу. А если что странное заметишь - не сердись: сполохи это играют, глаза отводят.
Взглянул Копьё сверху - как с сопки:
- А ты говорил, что не веришь мне.
Улыбнулся Искра:
- Так и ты мне не верил!
Если и была между ними ледяная стена до самых туч - окончательно она растаяла и ручьями в море ушла.
***
Отправили Искру на Песцовую реку к Копью учиться в тундре звериные следы читать, самоловы ставить, на волка выходить, гонять оленью упряжку - а научился он совсем другим умениям. Шаманским зрением в темноте следы духов находить, своему страху навстречу идти, не отступая, боль терпеть, не меняясь в лице - и не смотреть на людей свысока, хоть и не могут они скрытое видеть. Главное умение - разобрать, что у всех разная сила.
Это умение Искра бы без Копья не освоил. Слишком уж в него дети Ворона верили, слишком ждали, когда он станет богатырём и защитником. Когда слишком уж верят в кого-то люди - и злобная нежить, и глупость, и высокомерие легко сбивают общую надежду с пути, словно в насмешку.
Но Копьё не из тех людей был, чтоб Искру, словно тайныкут, под паркой на груди носить - а оттого и перестал Искра себя чувствовать у старших за пазухой. Человеком, а не амулетом себя чувствовать начал.
Бубен у него теперь был, колотушка из оленьего ребра была - и первый раз Искра пел, призывая духов, когда вокруг тордоха пурга разыгралась. Слышал Искра, как ветер сотней голосов завывал, как снег швырял яростно - и захотелось ему и своего медвежонка услыхать в голосах вьюги.
Запел Искра - тоненьким голоском, как сумел:
- Маленький келе, помнишь, как я тебя кровью угостил? Помнишь, как ты сквозь мясо и кости меня обнюхивал? Мы с тобой - друзья. Покажись мне снова!
Скакал голос у Искры вверх и вниз, будто зайчонок, и ритм никак не хотел ловиться - но мало-помалу загудел бубен, как ветер в дымоходе-онидигиле, а в глазах у Искры огонь стал темнеть. И увидел он - глаза в глаза - медвежонка: зеленоватые сполохи в кромешной тьме его освещают.
Искра шепнул неслышно:
- Покажи маму.
Загудел вокруг чёрный ветер, пурга хлестнула лицо - и целый миг видел Искра, как мама, сидя у костра, делает строганину, а рядом - Тальник трубку курит, Брусника чай заваривает...
Очнулся Искра у Копья на руках.
Хмурился Копьё:
- Не люблю я камланий. Неуютно мне. Неприятно, когда по тордоху тени снуют. И когда шаман улетает - тоже не люблю. А ну, как умрёшь ты?
Искра головой мотнул:
- А как же твои важные слова, Копьё? Ты же веришь мне? Если не научусь через Нижний мир проходить и смотреть - как сумею людям помочь? Сам меня учил сердце в кулак зажимать, когда страшно - вот я и учусь никаких страхов не бояться.
Не стал Копьё спорить: правду Искра сказал.
Тяжело в обучении будущему охотнику. С чуркой на плечах мальчик бегает по тундре с утра до вечера, как олень, изо дня в день, пока не перестанет тяжесть на себе замечать. Через Песцовую реку переплывает туда и обратно, когда вода холоднее мороза и другой берег еле брезжит в тумане. Белых снежных куропаток учится руками ловить, а песцов - самоловами. Коль не привыкнет к тяготам и трудностям - как выживет в тундре?
Но и шаману в учении нелегко. И смотреть Копью на Искру жутко: того и гляди, душа у мальчишки навсегда с телом расстанется. Надо ему научиться неживых сумеречных медведей голыми руками душить, шаманским наитием видеть в кромешной тьме, читать те следы, что недоступны глазам человека. Помочь ученику на этом пути Копьё не может, может только надеяться: авось, если жилы у Искры окрепнут, а рука станет верной - и в Нижнем мире это пригодится ему.
На том они и сошлись, учитель с учеником. Решили, что их пути рядом идут через время. Одна - на ярком свету, по чистому снегу, песцы её перебегают, волки вдоль неё рыщут - тропа Копья, Искра по ней идёт, как во сне. Вторая - в глухой темноте - тропа Искры; кто там из-за призрачных сопок глядит слепыми глазами да железными клыками лязгает - Копьё себе даже представить не может.
Странно Копью было думать, что простые умения обычных людей юному шаману на пользу - но Искра рос и менялся, а подрастая, понимал что-то важное. И если он говорил: "Не пойду я с тобой нынче - надо мне туда спуститься, где безглазые совы слепое ущелье стерегут", - Копьё верил и не спорил. И присматривал исподволь: путь шамана простым взглядом похож на сон, только просыпается шаман тяжело - и лицо у него такое, будто сутки в пургу бежал без остановки. Чёрная усталость на лицо тень отбрасывает.
А Искра в Нижний мир спускался. Тело становилось сильнее - и душа становилась сильнее. Нижний мир мраком полон, как тяжёлой водой - густая темнота лёгкую душу выталкивает наверх, словно пёрышко. Сила нужна, чтобы плыть в этой темноте всё ниже - учился Искра в неё нырять, раздвигать её собой.
Сперва плохо выходило. Не видно в кромешной черноте ни зги, как ни раскрывай глаза - только чутьём угадывается, как скользят вокруг тени неведомых существ: мокрым мехом по лицу мазнут, шершавой лапой - по ладони... укусить не смеют - медвежонка боятся, но и не показываются. Как тут рассмотреть следы и пути, как найти верную тропу? Не выходит пока.
С медвежонком - легче. Обнимает Искра медвежонка за шею - и тот бредёт сквозь теснины мрака, медленно, но упрямо и уверенно, Искру на себе несёт, словно бабочку, что на шерсть его опустилась. Отпустишь его шею - и всплывёшь назад, в Срединный мир, как пузырёк воздуха со дна всплывает. Ничего не рассмотрев толком - только ладони горят от медвежьей шкуры из снежных вихрей.
Сидел Искра у очага, кормил огонь тюленьим жиром, говорил грустно:
- Ты-то, отец, видишь в любой тьме... взял бы я тебя с собой, да ведь перепугается нежить из сумерек, разбежится, а приятелю моему, медвежонку, беда от твоих прикосновений будет. Тьма тебя сторонится, холод от тебя прячется, снег тает - и Нижний мир не стерпит. Что же мне делать?
Коснулся пламени рукой - и остался в пригоршне свет.
Удивился Искра, горсть к глазам поднёс: плещется в ладони свет, как чистая вода, не горячий, а тёплый - золотые волны по нему идут. Плеснул Искра светом в лицо, глаза потёр - и стали глаза золотыми, как у полярной совы.
Со светом внутри. Для того чтобы пути во мраке искать.
Взял Искра ножницу, отрезал кончик косы и положил на камень очага. Не спеклись волосы, а вспыхнули вмиг - один пепел остался. Улыбнулся Искре отец.
После того и увидел Искра Нижний мир - те места, какие даже самые сильные шаманы видят еле-еле, словно силуэт сопки во вьюжную ночь. Всё увидел.
И получил весточку от деда.
***
Случилось это, когда уж шесть зим миновало с тех пор, как Искра из стойбища на Круглом озере уехал. Много прошло времени, много снега выпало и растаяло - но Искра всё о своём родном доме знал. Знал, что мама здорова, знал, что Брусника жива, знал, что Тальник ходит ещё рыбу ловить, хоть колено его ночами и мучает. И от этого знания было у Искры на сердце легко - ничто от вдохновения не отвлекало.
Разве только иногда вдруг тоска - маленький зверёк - откуда ни возьмись, приходила, под малицу забиралась, сердце грызла. Зубки мелкие, а больно. Тогда учился Искра тоску душить, как злого келе, что наводит болезнь и радость ворует. Плоховато пока получалось - и даже медвежонок, вьюжный приятель, снег, что и летом не тает, вздыхал за стеной тордоха.
А Искра думал, как вернётся домой богатырём и бойцом - потому что уже видел, с кем ему предстоит сражаться, если так повернётся судьба.
Брал он бубен и начинал петь. И открывалась перед ним дорога в Нижний мир - вроде лестницы в кромешную тьму, да только золотые глаза тьму проницали, и видел Искра, как мир духов устроен и кто там живёт. На лестнице встречались ему лишь маленькие рогатые келе, что исподтишка в Срединном мире у людей иголки воруют, пучеглазые сплетники - норовили они руки лизать да в друзья набивались, но не надо Искре таких друзей - и безглазые совы-соглядатаи. Но однажды хватило у Искры духу дойти до самого низа, благо шёл рядом с ним метельный медвежонок - верный спутник, что кровь Искры на вкус пробовал.