Аннотация: Благодарю Ольгу Митюгину за идею, а Марию Ровную - за неоценимую помощь в анализе. В особенности признателен Кириллу Еськову за любезно данные пояснения и подсказки.
О Еськове и маркерах времени и места
Я о Еськове узнал давно, но не читал долго - и этому были причины.
Подход Еськова мне никак не подходил, пока я писал и редактировал "Слуг Зла": я заглянул в "Последнего кольценосца", сообразил, что видение Еськова принципиально разнится с моим, и решил не сбивать себе настройки вхождением в чужую систему координат. Но теперь, когда мой собственный роман "об орках и эльфах". наконец, закончен, начисто отредактирован и издан - нельзя же было не взглянуть, как выглядит иной взгляд в еськовском случае.
Разумеется, не очароваться нельзя. Начать с того, что Кольценосец - не фанфик. И не притворяется. Игра. Коллаж. Зримое воплощение идеи "Мир есть текст" - создание убедительного мира целиком из текстов, рождающих новые смыслы у читателя на глазах, сами из себя, без примеси презренной плоти.
Какой, простите, глухой и беспамятный болван назвал еськовский текст "казарменным примитивом"?
Герои Еськова становятся близкими друзьями читателю так же быстро, как любые братья по оружию и борцы за справедливость. Но даже не упоминая восхитительных Халаддина и Тангорна, если забыть о насмешливом скепсисе изложения и влюблённом жаре описаний - впору очароваться одной манерой Еськова тасовать эпохи и миры, как карты в колоде, то и дело пуская их вдоль собственного рукава фокусной лентой. Мелькают дамы с розами и короли с мечами, масть, простая и козырная - смазка для штыка Истории - и джокеры непредвиденных обстоятельств. Следите за руками, дамы и господа! Вот - мы здесь, а вот - мы уже там, в Среднеземье. Арда, Земля, Земля, Арда - Толкин и Семёнов, Буссенар и Дюма, Ремарк и снова Толкин, скрытые и явные цитаты, отсылки за все литературные углы сразу. На Мордорском фронте - без перемен, течёт сквозь пальцы восемнадцатое мгновение весны, а наши отчаянно пытаются сражаться за Родину в глубоком тылу. Очаровательнейшие реплики - в половине случаев парафразы. Даже в одной из визитных карточек книги: "И никак мне, свинорылому, не взять в толк: отчего это вышибать человеку мозги мечом благородно, а арбалетным болтом - подло?" - угадывается намёк на Буссенара: "И вам не удастся втолковать мне; почему убивать людей из ружья почетно, а травить ядом лошадей подло".
Да, предлагая слово побеждённым и оболганным - Еськов мил, мил мне. Даже его субъективность, даже упрощение, даже некоторая демонизация врага: ну да, ИМ вольно было унижать наших до уровня чудовищ, монстров, тварей - почему МЫ не можем сделать то же самое? Всё так славно... и тепло.
Протягивая нити между разными реальностями, Еськов легко перешагивает то, что в обиходе называется "фанфиком", не заметив - уходит в бурлеск, байку, сказ, в пространство, в котором теряют смысл любые придирки. Кроме одной-единственной.
Дело, всё-таки, происходит в Среднеземье Толкина. За это говорит точность описания Арды, все эти именно толкиновские пустыни, горы и города, населённые именно толкиновскими народами. Изумительно прописанные пейзажи (один из которых, начинающий роман, убедил меня читать), герои, сюжетные отсылки к Толкину - привязывают "Последнего кольценосца" к этому миру мёртвыми узлами. И литературный коллаж Еськова не мешал бы этой связи, если бы не его небрежность в употреблении фразеологизмов и пословиц.
Начинается текст захватывающе. Пустыня. Ночное безмолвие. Цэрлэг и Халаддин пытаются уйти от погони. "Для глаз эльфов звёздный свет - это вообще не свет, им подавай луну". Халаддин ранен, ему худо... и тут Цэрлэг говорит: "Ведь нарвёмся на эльфов - пропадём ни за понюх табаку"!
И всё. Мордор, пустыня, эльфийские патрули, оркуэн и учёный - всё пропало. Сержант Царёв и раненый врач Халаддин пытаются прорваться из окружения под Оршей. "Дорогой от Бреста к Москве шли солдаты, от беженцев взгляд отводя..." Это была Отечественная война, и я никак не мог снова поймать волну с Мордором, эльфами, пустыней и звёздным светом над ней.
Тут не нюхают табак. Совсем. Никто. Это Толкин оговаривал. Табак называют "трубочным зельем" и курят. Только так. Причём - не орки. Но даже если окруэн видел-обонял-в руках держал табак, всё равно никакие демоны не могли нашептать ему слова "понюх" или "понюшка". Ни за щепотку - возможно. Ни за затяжку. Но пословица, в которой фигурирует нюхательный табак, не могла возникнуть в Арде, как на Земле немыслима пословица, в которой персонаж набивает трубку водкой.
И далее, и далее... "Какого чёрта!" - бросает Йомер, человек из мира, в мифологии которого нет чертей - а потом повторяют и другие... "Будем здесь, как штык" - в мире мечей и арбалетов... Мелкие занозы, вышвыривающие из создаваемой реальности - не ранящие глубоко, но мешающие восприятию, цепляющиеся за взгляд и за душу, выталкивающие куда-то в совсем не те палестины. За эти занозы мне, наверное, надо бы поблагодарить Еськова - иначе я заболел бы "Кольценосцем", как в другие времена - "Властелином Колец"... но вот не хочется благодарить-то. Досадно.
Потому что хотелось бы заболеть. Хотелось бы безупречности, были предпосылки к безупречности. Мне уже давно не попадалось книги, в которой нашлось бы столько предпосылок к безупречности. И всего-то надо было почистить реплики. Чуть-чуть. На два слова - которые нарушают гармонию.
Еськов намеренно создавал "перевод" хроник Арды на язык родных осин, причём такой, какие Мария Ровная называет "переводом до сухого остатка", до голого смысла, до абсолюта. Но возникла проблема, которая неизбежно возникает при работе такого рода: правомочность использовать в экспрессивных выражениях реалии, отсутствующие в реальности текста.
Отвлечёмся от Еськова и посмотрим, как работает этот принцип в других случаях.
Предположим, что некий переводчик получил текст эфиопа. Действие книги происходит в Африке. Один персонаж характеризует другого выразительной местной поговоркой в духе "Он не станет делиться и гнилым фиником в урожайный год". Можно ли перевести её русской поговоркой "У него снега зимой не выпросишь"? Ведь "сухой остаток", смысл вещей - совпадает почти полностью?
Если рассматривать текст отстранённо от его атмосферы, ничего непоправимо ужасного не случилось. Психологический портрет героя, вроде бы, не пострадал. Но внимательного читателя эта поговорка тут же вышвыривает из Африки в Россию: какой в дельте Нила снег, ребята? И какова бы там была ценность снега по сравнению с той, которая у нас? И неожиданно получается что-то совсем другое.
В конкретном случае Еськова "ни за понюх табаку" звучит более нейтрально. Всё-таки, в Арде есть табак... хотя, на Земле тоже есть снег. Но главная беда в том, что одна поговорка, отсылающая к временам Второй Мировой, тянет за собой другую, другая - третью: "Бывай здоров, разведка!" - "Весь конец июля будем здесь как штык" - и снова "штык" утверждает восприятие во Второй Мировой. Штык - снег в Египте, это уже совсем отсутствующая в Арде реалия; воображение, отказавшись от орков, вставших в штыковую атаку, утверждается в образах, не подходящих для текста. Я пытаюсь отделаться от тусклых звёздочек на смятых пилотках, сбитых кирзовых сапог, "трехлинеек" и ППШ, но вся лексика и атмосфера текста, все эти "зачистки", "партизанские передовые посты", "Разговорчики в строю!" - всё дальше уводят от реалий Арды в сторону других реалий. Слова и выражения из другого времени и места "перевешивают", текст кренится в сторону Земли, середины ХХ века, другой войны. Дело не спасают и прекрасные, любовно и ярко выписанные пейзажи: образы усталых небритых русских парней в пропотевших гимнастёрках то и дело вытесняют собой жителей Арды начисто.
Не думаю, что это художественный приём. Если бы автор хотел заострить исторические параллели, надо было дожимать, введя в мир, описанный Толкином, недостающие реалии. Другими словами, описать, откуда орку известно слово "штык". Но, похоже, этот вопрос не слишком заботил автора. Подозреваю, что фразеологизм звучит для него, как неделимый речевой оборот: он слышит в словах "пропадём ни за понюх табака" просто "пропадём ни за что", не остановив внимания на табаке и понюхе, а в словах "будем как штык" - просто "будем во что бы то ни стало", не слыша штыка. Так что придирка к тексту может возникнуть только у человека, который слышит буквальный смысл устойчивых словесных конструкций. Как ребёнок, который, услышав слова "заморить червячка", жалеет червячка. Или как поэт, усмехнувшийся: "Мы тарелки бьём весь год. Мы на них собаку съели, если повар нам не врёт". Во всяком случае, я не слышал, чтобы даже не принимающие еськовской работы люди обращали внимание на эти мелочи.
Тем не менее, мне они кажутся показательными.
Текст, я бы сказал, небрежно промаркирован.
В книгах, фильмах и спектаклях есть такие штуки... Я назвал бы их маркерами времени, места, мира. Они насквозь условные, ясное дело, но очень определённые. Внимательный зритель-читатель реагирует на них совершенно безошибочно. Актриса, моя драгоценная подруга и помощник, так реагирует на мимику и пластику актёров - там тоже у каждой эпохи-места-мира свои маркеры. Оно - и то, и другое - нужно, чтобы определять положение во времени и пространстве. Настоящее положение - иначе живое дыхание пьесы или книги рискует превратиться в картон, стать более плоским, чем допустимо для такой условной вещи, как произведение искусства.
Вы, вероятно, замечали: когда наблюдаешь в современных фильмах, как актёры изображают людей, живших в тридцатые - ну, пусть в семидесятые годы - с современной пластикой, другой, с современной манерой говорить - разрушается доверие, хотя, вроде бы, люди изменились меньше, чем кажется. И когда юный современный автор, рождённый в девяностых, пытается описывать Советского Человека, он героя маркирует неточно, подрывает доверие к тексту. Казалось бы, какая разница? Мир един, суть вещей всё равно одна и та же... но почему-то не получается, не срастается. Невозможно представить себе не только слово "менеджер" в обиходной речи семидесятых-восьмидесятых, но и слово "разборка", скажем. Чужой маркер. Время повествования сразу уезжает куда-то дальше, в середину девяностых. Как в воспоминаниях Толстой, Япония переехала в Россию в сказках с "нянюшкиной" манерой перевода: "Пригорюнился заяц, да делать нечего..." - и даже появившийся далее Минамото не спас положения.
Маркеры могут быть самыми разными. Пример, не относящийся к литературе: фильм "Место встречи изменить нельзя" начинается чрезвычайно показательно. Шарапов-Конкин, молодой и красивый, весёлым прогулочным шагом идёт по оживлённой летней улице; на нём - офицерская форма времён ВОВ в идеальном порядке, за ним, на доме - громадный плакат "Мы победили!" с ликующим солдатом, а из "тарелки"-репродуктора Бернес поёт, как "И последней улицы название прочли..." И можно не указывать время действия фильма: только что кончилась Отечественная война, приблизительно июль победного 45-го. А пожелай режиссёр другой эпохи, запусти девчачий дискантик Юры Шатунова "Белые розы, белые розы..." на фоне ларьков с цветным барахлом, одень героя в "варёную" джинсу или спортивный костюм - и были бы 90-е годы прошлого века. Визуальные и аудиальные маркеры.
В тексте книги маркеры разных эпох могут создавать потрясающий художественный образ.
В воспоминаниях Леонида Пантелеева о блокаде Ленинграда есть такой эпизод. Трамвай. Девушка "в ватных штанах и в стеганом красноармейском ватнике. На выцветшем синем беретике у нее - пятиконечная красная звездочка" - увлечённо, с азартом, "переживая", читает книгу. Воздушная тревога, трамвай резко тормозит, кондуктор торопит пассажиров на выход, но девушке не оторваться от книги, она пытается перелистнуть страницу на ходу. Рассказчик успевает прочесть строчку у неё через плечо: "Клянусь честью! - воскликнул герцог. - На вашем месте, ваше величество, я запретил бы этим коварным..." А на соседней площади уже работают зенитки, и земля дрожит от разрывов фугасов.
Текст книги, увлёкшей ленинградскую девушку, маркирован совершенно другой эпохой... Дюма, наверное, или Вальтер Скотт. Мир, в который погружена юная мечтательница - и мир книги, которую она читает, и мир довоенного покоя, когда она полюбила полные пряных приключений исторические романы - отличен от жестокой реальности начала блокады, резко, болезненно контрастирует с войной. Кажется, что целая судьба выписана в подробностях в этой миниатюре на четверть типографской страницы. Что позволило автору сработать так кратко, точно и остро? Маркеры эпохи.
Маркеры места бывают так же ярки. Никак не могу заставить себя назвать "поребрик" "бордюром", хоть эта словесная фишка уже вошла в поговорку - маркер разговорной речи. Есть ещё маркеры-топонимы: если Высоцкий поёт, что Саня Соколов получил по морде "у Пяти Углов", то "в Ленинграде-городе", по сути, можно уже и не добавлять. Разная стилистическая окраска разносит по разным эпохам "Медного Всадника" и "Катькин садик", но они привязаны к одному месту. К тому же, "Катькин садик" очевидно отмаркирует питерского жителя, а высмотренный в путеводителе "сквер с памятником Екатерине Второй напротив Театра Музыкальной Комедии" - приезжего, с той же очевидностью.
Когда начинаешь размышлять на эту тему, приходит в голову, что существуют социальные маркеры, профессиональные маркеры, маркеры уровня образования. Слова "выехать на труп" я тяжело представляю в речи кого-нибудь, кроме полицейского, абривиатура "ЗПР", скорее всего, указывает на коллегу-педагога. Слово "парадигма" отмаркировано общественным сознанием, как произносимое образованным человеком - им, порой, забавно пользуются, подчёркивая свою образованность; употребление "парадигмы", "экзистенционализма", "монады" в тексте, насыщенном неграмотными и жаргонными словечками, даёт дивный комический эффект "важного образованца", чем отлично воспользовался Покровский. По словечкам "раскололся" или "припухает", употреблённым в переносном значении, в недалёкие времена узнавались люди, имевшие отношение к лагерям.
И качество текста во многом определяется верно употреблёнными маркерами. Выражение "кидать понты", приписанное персонажу начала восьмидесятых годов прошлого века, который не уголовник, а наоборот, неизбежно превращает текст в ложь: "кидать понты" в то тихое время мог только урка, а уж никак не положительный молодой человек. А перенеси действие вперёд лет на двадцать пять - и ничего, может и нежная барышня сказать. Вывод: автор текста не знаком с атмосферой времени, о котором пишет. С другой стороны, юный "неформал" (вот ведь показательное словечко восьмидесятых!), брезгающий уголовной лексикой, да и просто не знающий её, употребит вместо "барышни" слова "герла" или "сестрёнка", выдавая некоторое отношение к советским "детям цветов" и возвращая читателя во времена "АССЫ".
Но это мы всё о той литературе, которая описывает привычные реалии. Вспомним, что начинали - о фантастике или фэнтези.
Самыми звёздными создателями маркеров несуществующих реалий среди фантастов, писавших по-русски, я считаю Стругацких. Именно поэтому и перечитываю постоянно: мэтры напоминают, что созданный мир должен иметь собственную систему маркеров, выраженную во всех имеющихся в распоряжении писателя координатных сетках.
Попробую на примерах пояснить, что имею в виду.
Характерный маркер мира "Хищных вещей века" - слег. И человек, который употребляет, не "наркоман", не "торчок", а "слегач", хотя и "торчок", и "наркоман", и "подсевший" для "перевода до сухого остатка" годятся. Стругацкие не ограничиваются изображением фантдопущения. Они вживляют его в созданный мир, дают пустить корни, а потом эти словесные корни отслеживают. Один маркер тянет за собой другой маркер, как это происходит в описаниях текущей реальности: "слег" тянет "реппелент "Девон", представления о "волновой психотехнике", о "дрожке", о "слегачах"... Формируется жизнеспособный иномирный лексический пласт.
Точно так же работа по созданию новых реальностей проделывается и в других книгах Стругацких. Поговорка-междометие "змеиное молоко!", по смыслу - "чёрт подери!" - маркирует Гиганду, а такое же междометие "Массаракш!" - Саракш. "Сайва Икающего леса", "голый вепрь Ы" и "Пьяная берлога" создают атмосферу Арканара в громадной степени - именно благодаря непринуждённости, естественности и безыскусности этих оборотов, помноженной на их экзотичность. "Рыбарь", "интель", "мокрец", "сталкер" - маркеры невиданной яркости, каждый из которых тянет длиннейшую ассоциативную цепь.
Сравнивая с работой Стругацких по маркировке текста, по его заточке под иномирные реалии, большинство книг современных авторов, я огорчаюсь и злюсь. По какой-то неведомой мне причине моим современникам неинтересно это делать. Они благополучно плюют на атмосферную достоверность - а вместе с атмосферной уничтожается и атмосферность психологическая.
Еськов сияет на общем фоне. В пространстве его текста, представляющем из себя одновременно балаган и лабораторию, относительно уместны любые стилистические эксперименты. Как сказал бы снеговский герой, если уж наш переводчик выбрал "князя" и "чёртову мать", то, по-видимому смысл реплик персонажей находился где-то рядом с "князем" и "чёртовой матерью". Слово "мочить" в устах бойца эльфийского патруля выглядит не просто пародийно. Еськов, по-видимому, выбрал из текущей лексики именно то слово, которое подходит к смыслу высказывания ближе всего: охота на беглецов кажется убийством, а не боевой операцией. Если бы не выпадение некоторых слов из реалий мира, я бы не подумал придираться к своеобразной еськовской лексике. Но.
Пришло время продолжить старую-старую тему об уместности канцелярских, жаргонных или просторечных словечек в текстах, изображающих фэнтезийное Средневековье.
Защитники авторов, злоупотребляющих жаргоном и канцеляризмами, по сути, ссылаются именно на "перевод до сухого остатка". Их аргументы звучат относительно логично, если забыть о двух важных вещах.
Первая. Авторская цель.
Цель Еськова - максимальное сближение Земли с Ардой, подтверждение представления о том, что мир есть текст, причём - единый текст, утверждение родства всех, воюющих за правое дело. Он вполне намеренно утепляет образы, которые при эпической или пафосной стилизации под балладу или предание оказались бы отстранённо-прохладными. Читатель, болеющий душой за обитателей Мордора, должен прочувствовать: это - мы, это - наши братья, это - наш мир под фэнтезийным флёром. Мы тоже должны изменить злую реальность так, чтобы разум восторжествовал над косностью.
Для реализации этой цели Еськов выбрал оптимальные средства. Оркуэны, тролли, гондорцы, рохарримы - говорят, как мы, думают, как мы, чувствуют, как мы. Парафразы, цитаты, отсылки должны связать наши миры накрепко. Все поэты читают в душах одно и то же, маркер этого - пушкинский перевод в еськовском тексте об Арде. Логично?
Цель большинства фэнтезюшников - максимальное удаление созданного мира от Земли. На Земле жизнь персонажа была серой-унылой-такой и сякой - в Инобытии он стал Королём Всего и Спасителем Мира. На Земле было скучно - в Инобытии либо ужасно, либо весело. Для достижения этой цели накручиваются фантдопущения, невероятности, магические плюшки - и выдумывается воз и маленькая тележка неологизмов. Имена в три этажа, дикая для русского уха топонимика, невозможные верховые животные, страшные хищники и языколомные названия простых предметов на местном языке. Никто из подобных авторов не озабочивается "переводом до сухого остатка", иначе зачем называть меры времени-расстояния-веса выдуманными словами? Зачем называть "метр", предположим, "гереком", если это одна и та же мера? Исключительно для того, чтобы лишний раз дать понять читателю: мы НЕ на Земле.
Насколько же в таком тексте уместно назвать "разбойника", к примеру, "гопником"? Я даже не уверен, что "разбойник" уместен, но тот хоть маркирует текст узнаваемым "абстрактным прошлым". Вроде того, что "тесак, кистень, усы до ушей". Это слово где-то рядом с "глупым королём", "прекрасной принцессой" и "весёлым трубадуром" - маркер полусказки или сказки, гротеск, конечно, но не вываливающийся с треском из реалий текста. А "гопник"? Два варианта использования этого маркера. Первый - двадцатые годы. "Цыплёнок жареный, цыплёнок пареный пошёл по Невскому гулять!" - ноги в штиблетах сами пританцовывают. "Что? Откуда клеша? Да вот, сшили матушка-ночь да батюшка-ножичек!" - "Эй, шмара!" - как-то так. Второй вариант - текущая реальность. "Слышь, деньги есть? А если найду?" Чисто конкретный пацан. Чоткий. Как-то так. Оба варианта - маркеры других реальностей, но оба изображают субъекта, "шмонавшего по лавочкам" в городе. "Разбойник" ассоциируется с лесом. "Лесные гопники Робин-Гуда" - это явное смещение смыслов, возможное только в вещи комедийной, но не скажу, что уморительно смешное.
Так же выглядит в тексте фэнтези слово "трахаться". Дело тут не в том, что "это неприлично", слово как слово, современный эвфемизм известного действия. Суть неправомерности его употребления в "средневековой фэнтези" в другом.
Эвфемизмы - маркеры убойной яркости. "Нужник", "сортир", "гальюн" и "сральник" - слова из совершенно разных языковых пластов. "Увенчание любви", "занятие любовью", "совокупление" и "трах" - из разных мест, из разных эпох, из разных уст. Если разобраться, то и смыслы несколько разные, хотя словечко елизаветинского времени "махаться" по смыслу и даже форме здорово похоже. Означало светский такой необязывающий секс. И - да, лихому гвардейцу-вельможе-кутиле хоть "махаться", хоть "трахаться" с куртизанками и фрейлинами - правомочно, в сущности. Но чтобы королева "трахалась" с королём на церемониальном ложе с целью понести наследника престола - это невероятное словоупотребление. Маркер, не просто нарушающий атмосферу, но и искажающий смысл.
Вторая вещь - литературный класс.
Если виртуозную словесную игру народ ухитряется принять за "солдафонские бредни", то чему удивляться, когда видишь множество читателей дешёвого убожества? Я не хочу сказать, что позволенное Юпитеру - не позволено быку; я говорю о том, что любой приём правомочен, когда автор отдаёт себе отчёт в том, для чего он использует то или иное слово. На примере Еськова наглядно видно, как легко можно употреблять современные слова и выражения, создавая иномирную реальность... и как тяжело многие читатели воспринимают созданную таким образом атмосферу. Мой товарищ-писательница недавно сетовала на то, как цитаты и аллюзии в тексте проходят мимо глаз и ушей читателей, а тонкие смыслы игнорируются вообще - согласен. К сожалению, переоценка многих "прыткопишущих" и недооценка Еськова - две стороны всеобщего непонимания слов.
Иногда так и тянет спросить у автора: "Почему ты использовал именно это слово, друг ситный?" - а спрашивать как-то неловко. Создаётся ощущение, что автор не знает. Слово воткнуто, слово торчит. Именно это ощущение "воткнутости" и отличает тех, кто пишет наобум. Претензии по части канцелярита и жаргона - именно им.
Потому что писатель, понимающий, каким образом рождается книга, может использовать всё - и создаст ВЕЩЬ, о чём, собственно, и писала в своё время Цветаева.
PS Любая хорошая книга - загадка. Очень хорошая книга - не одна, а целый букет загадок. Часть загадок романа Еськова "Последний кольценосец" я не решил, хоть и очень старался.
Не могу не дать подсказку - ту самую, которую Кирилл Юрьевич Еськов любезно предоставил мне.
Мне следовало углубить параллели и догадаться, что их создание - авторский замысел. "Исторический роман", который имитирует "Последний кольценосец", как и все исторические романы текущей реальности, изобилует анахронизмами и неточностями; его автор, он же - рассказчик, как все Настоящие Авторы Исторических Романов, вдохновенно фантазируя, переносит на седую древность современное отношение к жизни и современные проблемы. Под театральными масками Предков - неизбежные лица Современников, в суровых прорезях блестят живые глаза Наших - и, заигрываясь, Наши проговариваются.
"Исторический роман" - забавный жанр. Он всегда объединяет прошлое с будущим самым фантастическим образом. Нельзя не вспомнить прелестный рассказ Бестера "Неучтённый фактор", в котором фантазёры и мечтатели путешествуют по вымышленному прошлому. Их не смущают сигареты в древнем Египте и прочие мелочи; главное - предки тоже Наши, то самое дружеское и родное плечо, которое будет подставлено потомку в тяжёлый и безнадёжный момент.
Мир Кольценосца перетекает не только с Земли в Арду, но и из эпохи в эпоху; анахронизмы и "земные словечки" призваны подчеркнуть жаркую близость борцов за справедливость ко всем Нашим в Истории и во Вселенной.
В заключение следует только подтвердить, что маркеры работают в любом случае. Замеченные анахронизмы - дают повод для сопоставлений и размышлений, удлиняют ассоциативные ряды и создают множество загадок, которые кому-то только предстоит отгадать.