Аннотация: Раздумывая о прочитанном. Хорошо бы услышать, что другие думают. Кто читал Славникову?)))
Ольга Славникова: долой Большого Брата?
... По щеке Уинстона скатилась пьяная слеза.
Он полюбил Большого Брата...
Дж. Оруэлл
...А потому что по фигу...
Т. Шаов
Я не к тому, что "Легкая голова" похожа на "1984". Не похожа. Особенно стилистически. Оруэлл честен, прост и груб до такой степени, что его обзывали схематичным и публицистом; Славникова - изысканный стилист школы Толстой, изобразительно-вычурно-манерна, ее текст публицистикой никак не назовешь. Оруэлл писал в лоб; Славникова - очень издалека. Но главное - Оруэлл кажется гораздо, гораздо оптимистичнее.
Он все время всплывал в памяти во время чтения. Основные вехи путей героя "1984" и героя "Легкой головы" странно сближены, хотя по ощущению нет у Славниковой никаких обдуманных аллюзий: столкновение с Большим Братом, попытки уцелеть, неожиданная любовь, потеря, крах... Призрак Уинстона Смита просто-таки стоит у Максима Т. Ермакова за плечом, усмехаясь скептически и горько, как старый лагерник при виде зажравшегося фрайера, влипшего в проблемы. Мой старый бедный товарищ, назвать которого "раздавленным и сломленным ничтожным слизняком" почему-то считается хорошим тоном у литературоведов, человек с душой в бездушном мире, отчаявшийся повстанец, любящий в мире без любви, ведущий дневник в немом мире - кажется, ему довольно дико наблюдать за нашим современником.
У Максима Т. Ермакова есть все, о чем Уинстон мечтал, и много такого, о чем он и мечтать не смел. Глоточек настоящего кофе... теплая булочка с настоящим джемом... ноги у камина погреть... ходить по улицам за руку с милой женщиной, покупать пустяки, вроде шнурков для ботинок... Жалкое у раба тоталитаризма представление о счастье! Не то, что по нынешним временам: шмотки престижных марок, прекрасный автомобиль, икра, лангусты, коньяк... роскошные девицы с ногами от ушей... И это не счастье, а так, будни. Серьезная разница, да?
Времена меняются - и мы меняемся. То, что казалось Уинстону Смиту убийственным, чудовищным цинизмом, наш современник воспринимает, как нормальнейший, естественнейший образ мыслей. То, что казалось Уинстону верхом героизма, прорывом ("Потомкам - из века молчания, века страха, века двоемыслия - привет!") - для нашего современника попросту не существует вовсе. То, что было для Уинстона наслаждением ("Ему просто хотелось осознать, что он читает книгу") - для Максима Т. Ермакова просто глупость, нелепый психический вывих.
Ну да, ну да. Ведь полиция мысли вышла на Смита за серьезное преступление: за дневник, за любовь, за ненависть к Большому Брату - за собственное мнение. А Максим Т. Ермаков никакого преступления не совершал, ему бы и в голову не пришло - да и головы у него почти нет, по его собственным ощущениям, а уж мнения не было отродясь. Отдел причинно-следственных связей заинтересовался им исключительно потому, что он существует. Человек, не вовремя и некстати рожденный на свет. Проблемы и неприятности в виде катаклизмов и катастроф с многочисленными человеческими жертвами возникают вокруг него просто из-за самого его существования - с неким кармическим изъянцем. И он, как честный государственный подданный, должен устранить эти проблемы выстрелом в собственный висок. По доброй, разумеется, воле. Лучше - с энтузиазмом и радостью.
Преступление Максима Т. Ермакова перед Большим Братом заключается только в том, что он не пожелал радостно застрелиться, когда приказала Партия. Вот и вся разница по большому счету.
Дальше - все уже до отвращения знакомо. Все те же "пятиминутки ненависти" и виртуальный образ врага на мониторе. Те же инквизиторские методы современных коллег О`Брайена, тянущие душу беседы, выбивание результата всеми мыслимыми способами, тотальный контроль, моральные пытки - если Максим Т. Ермаков избежал пыток физических, то исключительно из-за ценности для Партии его тела, обязанного умереть именно способом, необходимым Большому Брату. Тот же медленный, продуманный, нестерпимый нажим. И вот-вот из автомагнитолы Максима Т. Ермакова прозвучит та же древняя песенка надтреснутым голосом: "Под старым каштаном при свете дня я предал тебя, а ты - меня..."
Иные времена - но чем-то схожие?
Если так, откуда это отвратительное ощущение кромешной безнадеги, до которого Оруэллу далеко? Не хуже ведь в нашей нынешней действительности, чем в пресловутом "восемьдесят четвертом"? Ну да, помойка везде и всюду, хоть иногда она и украшена стразами, эта помойка. Ну, положим, все так же несет вареной капустой с ободранной лестничной клетки. Но ведь - роллексы, мерседесы, спортивные байки, кофе с коньяком...
Шмотки от престижных фирм. Лелеемые шмотки, вышвырнутые взбешенной соседкой из окна в грязный городской дождь. Новые шмотки, купленные возлюбленной... Мысли, которые крутятся вокруг денег, вокруг комфорта, вокруг статистики, вокруг деловых дрязг, вокруг денег... Страх, стертый досадой. Предательство, воспринимаемое, как досадное же обстоятельство - с раздражением на самого себя: как можно было доверять, дурь какая! Иезуитские споры между Максимом и представителями Большого Брата сводятся к нуднейшим выяснениям, кто перевесит на статистических весах - один Максим или тысяча предполагаемых жертв? Для самого Максима - естественно, Максим. А имеет ли Максим право хотеть жить, если его существование убивает других? А он не виноват, потому что не желает им смерти. А он виноват хотя бы в том, что не может испытывать чувства вины. А вот если он не хочет умирать - так что ж теперь?!
И все это тянется и тянется, давление - сильнее и сильнее, а наплевать на тех, других, которые гибнут тысячами в этих катастрофах - всем, и Максиму, и "социальным прогнозистам". Для Максима этих других не существует вовсе, для прогнозистов - они единицы в таблицах отчетности. И это положение не меняется до самого финала. Вот что самое-то гнусное...
Максим Т. Ермаков пытается отстаивать свободу выбора, право жить вопреки государственной пользе и бесконечным чужим смертям - узнаваемый, отвратительный и естественный, как собачья кучка на асфальте. Прогнозисты говорят о совести, долге, патриотизме, душевном подъеме - задубевшие, как газеты двадцатилетней давности, забытые в сарае. Сектанты Шутова, мелькнувшие через жизнь Максима Т. Ермакова и пропавшие где-то в лагерях или за горизонтом, пытаются спасти души целомудрием, чистотой и покаянием, а тела - враньем о собственной аморальности. Общество и Большой Брат не прощают попыток духовного сопротивления повседневному растлению и грязи - и сектанты разыгрывают ежедневные шоу, в которых девственницы играют проституток, а трезвенники - алкашей, до тех пор, пока их все же не закрывают, на сей раз - "за аморалку". И на заднем плане - какие-то апокалипсические видения, крушения, пожары, землетрясения, наводнения и трупы сотен жертв, отмеченные на телеэкране условными черными значками...
Даже участники "пятиминуток ненависти" горят настоящей ненавистью только в самом начале травли. И им приедается. Искренне ненавидящие постепенно сменяются оплаченными клакерами: то ли рутинная работа, то ли идиотская игра, то ли тошный фарс. Ты, человек - или лжец, или подлец, или пофигист. Иного в мире "Легкой головы" не просто не может быть - никто из героев не может даже вообразить альтернативу. Милые сектанты, выбирая образ жизни, останавливаются на вранье во спасение - для прочих и это недостижимая высота духа. Самое забавное, что это вранье не воспринимается таковым ни одним подвижником: надо же как-то выживать, кому сейчас просто? Общество легких голов...
У Максима Т. Ермакова такие же напряженно-сложные отношения с детской памятью и родителями, как и у Смита. Такой же грязный быт, такая же тяжелая нищета... Если бы Максим Т. Ермаков в принципе мог подумать о себе такими словами, он бы согласился с определением Уинстона насчет "маленького злобного гаденыша". Только, в отличие от Смита, романтика и идеалиста от тоталитаризма, Максим Т. Ермаков не вспоминает о родительской любви, не скорбит, не мучается собственной неблагодарностью - да вроде бы любви и не было, а потому благодарить не за что. Он не играл с матерью в "Коварные лестницы". Его нафантазированные дед с бабкой кажутся ему истинной семьей именно потому, что они совершенно не пристегнуты к его истинным детским чувствам. Призрачный дед именно потому и видится Максиму Т. Ермакову крайне близким духовно, что абсолютно бездуховен - дед выглядит предтечей современного пофигизма со своим стремлением к физическому комфорту, покою и к лакированным штиблетам, которые легко ассоциируются с утомившими мельканием по страницам шмотками престижных марок. Отлично описанный дед - вполне герой Зощенко, дивно правильный "голый человек на голой земле". Тот самый нищий, который приходил к Зощенко в кошмарных снах - смешной и страшный одновременно.
На таком фоне внезапная страстная любовь Максима Т. Ермакова и Маленькой Люси, разумеется, выглядит патетической симфонией, небесными литаврами, озаренным чувством... Контрастнуло. Маленькая, простенькая, донельзя эгоистичная любовь человечков внутри своего мирка, ухватившихся друг за друга от ужаса перед смертью - но апофеоз, апогей, горняя высь, потому что в мире, где все это варится, невозможна и непредставима даже такая любовь.
Мизерность высоких отношений этого мира определяется их стопроцентной плотскостью. Жители "Легкой головы" физически не способны нежно лелеять нечто прелестное, бесполезное и эфемерное, вроде старинного пресс-папье "со стеклом, нежным, как дождевая вода". Им в голову не придет обмениваться, как паролем, словами трогательных детских стихов ("Лимоны и мандарины, лимоны и мандарины - поют колокола Святого Клементина"), в которых слышатся голоса отзвонивших колоколов грезового старого времени. Максим Т. Ермаков и Маленькая Люся живут в квартире, увешанной подлинными живописными шедеврами, несравнимыми со старинной гравюрой в каморке Смита - и вся эта живопись либо раздражает, либо игнорируется. Их наслаждения - помимо секса - гомерическая еда и покупка престижных шмоток. Ребенок Маленькой Люси умер "из-за Максима Т. Ермакова" - остатки его присутствия в доме, его фотографии и игрушки воспринимаются - по крайней мере, Максимом - досадной помехой счастью. Впрочем, сколько-нибудь живого образа этого ребенка не было и нет - он, как все жертвы катаклизмов и катастроф, умирая, и уже умерев, представляет собой только тень среди теней.
Будущий ребенок Маленькой Люси, ребенок Максима Т. Ермакова, вызывает у последнего более конкретные и сильные чувства. Когда родишься и вырастешь, куплю тебе продвинутый компьютер, шикарные шмотки - и ты защитишь меня от смерти. Весомо, грубо, зримо. Очень понятно.
Сцена гибели, вернее, убийства Маленькой Люси - раздирающе ужасна. Первая и последняя сцена романа, где катастрофа описана тщательно и смерти не виртуальны - от нее веет адским пламенем чистого горя; тем любопытнее, что это - единственная в романе катастрофа, запланированная и выполненная спецслужбами, не имеющая к Максиму Т. Ермакову отношения. Но еще более раздирающа, если можно так сказать, сцена в морге.
Наверное, я привожу рискованные и неточные параллели, но мне от них просто не отделаться. Уинстон после бомбежки находит в руинах белое, как мел, тело Джулии, и в твердой уверенности, что она мертва, в приступе горя обнимает и целует мнимый труп. Увидев тело Маленькой Люси с разорванной щекой, Максим Т. Ермаков машинально думает, что, будь она жива, он не пожалел бы никаких денег на пластическую операцию... не знаю. Наверное, видя в этой его мысли абсолютную неспособность думать о чем-то, кроме тела, обслуживания тела, украшения тела, починки тела - и денег, которые должны на это пойти, я глубоко неправ. Возможно, его горе есть проявление его души. Возможно, он думает о ее душе. Но мне никак не отвязаться от явственной мысли: стреляясь после смерти Маленькой Люси, Максим Т. Ермаков надеется оказаться в другом материальном мире, где телесному ему снова будет принадлежать живое тело возлюбленной. Его посмертные видения очень эту мысль подтверждают: некая высшая сила в Инобытии, куда он попадает, сообщает, что "Люся пока занята", будто Люся занята по хозяйству.
Катарсиса не будет. Максим Т. Ермаков не стрелялся из принципа и страха перед смертью, а застрелился из принципа и страха перед одинокой жизнью. Сгоревшие, взорванные, утонувшие, задохнувшиеся под завалами сотни и тысячи так и остались бледными тенями за кадром. Бесконечный спор о долге и вине так и не кончился ничем. Люсю убили коллеги О`Брайена; было бы последовательно сделать ее возлюбленной Максима Т. Ермакова по замыслу Большого Брата. Как бы герой ни рыпался, его конец предопределен, Большой Брат всесилен. Цели "прогнозистов" даже кажутся благими: ликвиднули две единицы - сохранили тысячи единиц. Впрочем, все люди в романе - никак не больше, чем статистические единицы. Не постигаю, как такое получилось при потрясающей, мастерской психологической проработке.
А. Немзер писал, что Ольга Славникова создала обжигающе-горькую историю о стремлении человека к свободе. Не уверен. "Легкая голова" кажется реалистическим описанием жажды пофигиста быть оставленным в покое - в противовес государственным служащим, желающим втоптать его в статистическую схему. Речь о свободе не идет. Персонажи Славниковой не представляют, что это такое. Тут никто не воскликнет: "Горе имеем сердца!" или "Долой Большого Брата!" - плевать им и на сердца и на Большого Брата. Любая попытка давления встречает противодействие исключительно тогда, когда касается материальной сферы. На души можно давить, можно не давить - душ нет.
Шквальный пофигизм - черточка обездушивания общества. В этом обществе даже ненавидеть крупнее, чем в духе коммунальной кухни - и то лень и по фигу. У сектантов должны бы быть души - но и они под вопросом: потыркались-потыркались - и все равно спустя небольшое время стало по фигу все, кроме спасения этих самых душ, которые, кажется, только ими самими и подразумеваются. Лишь "прогнозисты" не выглядят абсолютными пофигистами, но их "горение на работе" кажется чем-то неживым. Может, дело в их шаблонной со времен царя Гороха брутальности? В О`Брайене брутальности больше, а шаблонности меньше, хотя он явно нереален, вымышлен, условен - а "прогнозисты", вроде бы, претендуют на реализм изображения. Они не пьют с объектом наблюдения вино, но жарят ему яичницу, как обаятельный милиционер из "Бриллиантовой руки" - только бытовые детали не придают телесности их демоническим образам. Погибший при исполнении "прогнозист" вызывает поток слов и у своих коллег, и у Максима Т. Ермакова - и в этом потоке нет ни капли сочувствия. Он умер за вас, за страну, за будущее наших детей! У меня нет детей, мне наплевать на страну, я не нанимал его на вашу работу и не просил за себя умирать. Вы что, не понимаете? Я совершенно не понимаю, более того - я не чувствую. У вас нет совести! Ну и что. Бесконечное тоскливое словоблудие, где пофигизм Максима Т. Ермакова вызывает едва ли не большее сочувствие, чем казенный пафос его оппонентов.
Мне кажется, Ольга Славникова относится к тому писательскому кругу, который считает стилистом не Чехова, а Бунина. Ух, какой стиль! Наверчено стразовых бляшечек метафор - как на заколке гламурной барышни. Все блестит, все переливается - и все какое-то не очень настоящее. То ли бутафорское, то ли от Сваровски...
Любимая форма метафоры - сравнение. Текст пестрит словами "как", "будто" и "словно" - их по три-четыре штуки в абзаце, это, вероятно, момент авторского стиля, но вызывает у меня некоторое раздражение. Сравнения умозрительны, не картинны. Я не понимаю, как это - "смятый, как яйцо" или "каленый мороз" - хотя, возможно, расхождения у меня с ней чисто эмоционального плана: я так не вижу. Это же не перлы - это создание абсурдного, но, безусловно, художественного образа. Я молюсь на то, что Дэвис называл "ясным стилем"; с точки зрения ясного стиля такая манера отдает рукоделием, хотя писать так очень приятно. По нынешним временам, впрочем, ясный стиль иные литературные критики называют "серостью текста".
У каждого героя Славниковой - только одно имя в одной форме. Максима Т. Ермакова автор называет только так. Наверное, это тоже литературный прием. Я попытался подражать - не взыщите.
Героя она понимает; есть ощущение, что любит. Местами это ощущение так сильно, что можно испытать к нему отраженный от авторской любви некий род парадоксальной брезгливой симпатии. С чем бы сравнить это неописуемое состояние? Любой довлатовский ханыга, любой его зэк по сравнению с героем кажется духовным сыном мировой культуры и родственной тебе лично душой. Просветленные псы Лондона могли бы читать Максиму Т. Ермакову курс этики. Это все не подходит. Ближе всего, пожалуй - доброжелательное любопытство и участие к вполне живому деловитому, аккуратному и целеустремленному пауку. Души у паука в человеческом понимании нет вообще, но он интересен, необычен, искренен и даже чем-то обаятелен.
Вот я закончил читать - и пребываю в каком-то дурном недоумении. Что это было вообще? Даже хорошо оно или плохо - я не в состоянии определить. По литературной манере, скорее, хорошо. По идее... Оригинально. Моментами - очень узнаваемо, живо, ярко. И почему-то оставляет ощущение обмана, пустышки. Очень достоверно изготовленного, красивого муляжа духовной пищи.
Почему - сам не понимаю. Вроде бы, талантливая книга и правдивая... в какой-то степени. Но если этой правды о нашем времени там больше десяти процентов - то я предпочел бы жить в "восемьдесят четвертом".
(В тексте использованы цитаты из Джорджа Оруэлла и Тимура Шаова)