Аннотация: В продолжение разговора о счастье, советской фантастике и прочем, подобном))
...И только небо тебя поманит
Синим взмахом ее крыла...
Кажется, А. Макаревич
Хотел написать, что это поветрие, как будто, прошло.
Подумал - и сейчас полагаю, что это ошибка. Не прошло и, как видно, не пройдет до тех пор, пока люди будут подвержены иллюзиям и не перестанут мечтать о Галактическом Братстве Падающих С Неба Синтетических Галушек (чудо - проза Снегова, чудо!) А иллюзии - штука вечная.
Самое забавное в этом карнавале иллюзий то, что больше всего их появилось в двадцатом веке, когда, казалось бы, никакой почвы для иллюзий уже не осталось. Наивные представления были расстреляны, сожжены в газовых печах, испарены атомным огнем - но возродились из пепла ужасающих войн, как птица Феникс, и до сих пор выглядят так же блестяще: просто-таки павлинье оперение.
Наша Синяя Птица - мечта о счастье человечества.
"Счастье для всех, даром! Сколько угодно счастья - и пусть никто не уйдет обиженным!" - лозунг советской утопии, появившейся гораздо раньше, чем был написан "Пикник на обочине". Счастье сделали почти непременным атрибутом будущего. Умный Замятин сформулировал утопический лозунг фантастов еще определеннее, чем Стругацкие: "Наш долг - заставить их быть счастливыми!" - и диктатура приобрела облик не менее счастливого места, чем иные розовые грезы.
Запад не иначе, как заразился. Лем, Хаксли, Зайдель - выстраивают утопические миры, балансирующие на грани кошмара. Пан Станислав доказывает невозможность счастливого бытия, как элегантную теорему - но почти опровергает собственные доказательства романом "Возвращение со звезд". "Дивный новый мир" Хаксли самым определенным образом перекликается с "Хищными Вещами Века" Стругацких - утопию так и тянет к электроду, вшитому в оргиастический центр мозга. "Сомы ам! - и нету драм!" - отменный слоган слегача. Пан Януш (о, как мне нравится польская научная фантастика! Они смотрят в корень, панове циники!) - так вот, пан Януш Зайдель описывает безупречно функционирующий киберпанковский рай, в котором, к безутешному горю создателей-захватчиков, из-за несовершенства человеческой породы вдруг разражается жестокий и неожиданный кризис. Дьявольщина, что ж не работает?! То ли мир устроен по-идиотски, то ли человек - но счастья как-то не получается.
Более решительно настроенные утописты полагают, что человеческую породу можно попытаться исправить концлагерями и расстрелами - но даже жестокая дрессировка не приводит к желаемому результату. Лем еще строит модели, пытаясь создать идеальный мир - но всех прочих интересуют исключительно идеальные жители того мира, который есть. А жители - гоминиды. А гоминиды - высшие приматы. А высшие приматы Господом Богом созданы именно приматами, то есть, в сущности, обезьянами - и можно сколько угодно огорчаться, что мы не орлы, но от этого ничего не изменится.
Милейшая мартышка - модель нашего с вами первичного поведения - жестоко огорчается отсутствием пищи. Изучает обстановку, учится нажимать на рычаги и кнопки, достает себе вкусный кусочек с помощью орудий труда, пробивается в высшие слои общества, чтобы выбирать себе деликатес, а не питаться чужими объедками... Она добивается - и набивает рот виноградом и яблоками в полном блаженстве. Счастлива. Все сошлось - удовлетворенное ожидание, реализованный творческий поиск и сбывшиеся амбиции. Пока мартышка не проголодалась снова - ей очень хорошо. Если способ добывания пищи оказался эффективным - ей просто прекрасно. Она гордится собой и обучает молодежь дергать за веревочную петлю, а потом подпирать ящик палочкой - чтобы достать побольше. Мартышка - уважаемый и ценный, реализовавший себя член общества.
Но вот - пищи много. Очень. Храмовый праздник в Индии, мартышек угощают как священных созданий. Пищи столько, что вся стая, безотносительно к статусу, наедается от пуза - а вокруг еще горы плодов, блюда риса, лепешки... Ценность пищи стремится к нулю. Обезьянки надкусывают и бросают плоды, выбирая самый сладкий. Кидаются бананами друг в друга. Разбрасывают рис в стороны, с интересом наблюдая, как он сыплется... Дерутся между собой, делят самок, придумывают, чем себя занять. Счастливы? Едва ли...
Разленившиеся, обнаглевшие, обожравшиеся твари. Если такие условия создать в замкнутом пространстве, скажем, зоопарка, где первичные потребности реализованы, но недостаточно новых впечатлений и уйти от изобилия нельзя, то мы получим достаточно несчастных созданий. Полностью удовлетворенных - и парадоксальным образом неудовлетворенных вовсе. Им не интересны головоломки с петлями, палками и прочими удивительными штуками - пропал стимул к творчеству. Они избыточно агрессивны или впадают в прострацию - мастурбируют, качаются, слоняются из угла в угол... Реализовали все потребности, ликвидировали страх перед завтрашним днем и окружающим миром, защитили от хищников - а бедолаги-мартышки глупеют, скучают и демонстрируют собой модель общества из "Хищных вещей..."
"Мне всегда будет хотеться чего-то еще..." (с) Да, пожалуй. Человек устроен посложнее. У него жажда "чего-то, помимо жратвы" обычно выражена гораздо явственнее. Удовлетворение всех первичных физических потребностей вызывает скуку и беспокойство - но еще откуда-то берется и парадоксальное чувство неудовлетворенности жизнью.
Да, да, я верю Стругацким "Хищных вещей" истовее, чем Стругацким "Пикника". Да, чувство сбитой мотивации "вышвыривает" меня из мира книги, как геймера "вышвыривает" из захватывающей компьютерной игры внезапный отказ системы. Психологическая неточность фатально подрывает доверие.
Один из гостей страницы писал, что в "Пикнике" Стругацкие описывали западное общество - общество, стремящееся лишь к удовлетворению первичных потребностей. Мартышки, ага. Но и у мартышек потребности не только первичны, а рассматривая последний крик Артура с точки зрения "Обеспечь всем, даром и навсегда, физический комфорт и отсутствие страха!" - мы увидим, что, кажется, только Стервятник во всем пространстве романа думал лишь о физическом комфорте. Очевидно, все остальные не вышли "моделями западных обывателей"? Рэдрик с тоской вспоминает чувство нужности и чувство долга, реализовать которые он не может после смерти Кирилла. Гуталин мечтает "очистить мир от скверны Зоны", дьявола остановить. Полисмен, который чуть не прослезился, узнав, что сталкер Шухарт "завязал" и работает в Институте - очевидно, верует в девиз "Защищать и служить!", как в путеводную звезду. Гута верит в любовь. Но, господа, разве в книгах, написанных западными писателями, что-то по-другому?
Физического благополучия без "чего-то еще" как идеала - не жаждут ни на Востоке, ни на Западе.
Убедите меня, что Артур требовал "для всех, даром и сколько угодно" жратвы, траха и теплых сортиров, а Рэдрик был оглушен человечностью этой мольбы до раскаяния и слез! Не работает.
Да и вообще, мысль о "русской душе", которой хочется чего-то, кроме жратвы и баб, в противовес западным прагматикам, выглядит и спорно, и не очень приятно.
Безусловно, в каждом обществе находятся отчаянные мыслители, которые отмеривают три аршина на удовлетворение человеческих потребностей - но мне кажется, что в нашем обществе таких бывало поболее, чем в западном. Войнович в своей "Москве 2042" радостно хихикал именно над такими установками - и именно в России. Теория Коллонтай о "стакане воды", а? И вообще, любопытно почитать на этот счет русскую публицистику двадцатых годов - мне как-то повезло найти пачку интересной макулатуры - и рассмотреть сведение пресловутой "русской души" к трудодням, пайкам и "квартирному вопросу".
Лучший из всех, литературно отразивших представление о счастье человека в эпоху военного коммунизма - Зощенко. Его рассказ "Счастье" - о! Шедевр!
Да, мэтр имел слабость к чужим названиям. Этак подчеркивая "литературную преемственность" - использовал "обломки старого мира" для описания мира совершенно нового. Предтечи нашего чудесного настоящего, ИМХО. В данном случае приходит на ум не менее очаровательный рассказ "Счастье" Чехова. Помните старого пастуха, мечтавшего найти клад? Ах, да не важно, что он будет делать с золотом пудами! Важна прелесть эмоций, жуткой поэзии, связанной с кладами, блеском, тайной, кровью - и сила восторга, который охватил бы старика, найди он каким-нибудь чудом клад в действительности. Размах - степь и золото Разина! Пуды! И нищий пастух с горящими глазами рассуждает, как бы получить эту сказочную власть - Синюю Птицу - с каким-то, я бы сказал, бескорыстием абсолютного авантюриста... Золото как символ запредельности человеческого могущества... И вот с тех пор проходит лет сорок-пятьдесят. И наступает новая эра.
Стекольщик рассказывает, как он один раз в жизни был ослепительно счастлив. Он обедал в трактире, когда уличный хулиган вышиб оконное стекло. И стекольщик, пользуясь стечением обстоятельств, пускается на безумную спекуляцию, выгадав на вставленном стекле "чистых двадцать рублей"!
"Ох, и пил я тогда! Два месяца пил. И покупки тоже сделал - кольцо с бирюзой и теплые стельки. Хотел еще купить брюки с блюзой, но не хватило денег". Смена масштаба.
Герою Зощенко и его современникам пудов золота не надо. И желания у них приземленные до предела. Совсем. Плинтус. Закуток для жилья - даже если это ванная комната, "теплые стельки", какая-нибудь "белобрысенькая чухоночка", что, впрочем, уже не особенно принципиально, и "пудовик гречи". И "живет, что падишах".
Попробуйте поискать в литературе этого периода "что-то еще"!
Для пущей честности и точности - Олешина "Зависть". Еще один великий мэтр, с точным, беспощадным и прямым взглядом. Вот Кавалеров, которому покоя не дает это "что-то еще" - и вот совершенно счастливый Володя. "Колбасник". Счастье исключительно в колбасе. Все, выходящее за рамки, воспринимается, как пошлость, вранье, буржуазный выпендреж.
Зощенко. "Глядела вдаль, будто там имеется что-то определенное - фрукты или ливерная колбаса". Тенденция, однако. Западные люди? Наши родные деды...
Разумеется, на этом фоне не мог не возникнуть роман Замятина "Мы". Ни одной ведь фальшивой ноты...
"Наш долг - заставить их быть счастливыми!"
Апофеоз полного удовлетворения первичных потребностей - исключительно в рамках "теплых стелек", зато как поэтично! Граждане-"нумера" могут считать себя счастливыми хотя бы потому, что поводов для зависти, амбиций и вожделения фактически нет. Одеваются одинаково, жрут - неописанную "нефтяную пищу" - одинаково, одинаково стрижены, одинаково живут в одинаковых жилищах с прозрачными стенами (жизнь - свеча в фонаре, и никаких порочных тайн). Размеренный секс по талонам, с кем захочешь. Число жевательных движений - узаконено. Работают, к слову, немного - прогресс, очень основательная механизация - зато много времени уделяют массовому досугу, приятному и полезному: лекциям, концертам, прогулкам. Публичная казнь - занятное культмассовое мероприятие; поэтизация приговора - прерогатива лучших поэтов государства. Стихи пишут. Бессмертные стансы "О половой гигиене". Прелесть ведь! И главные герои - вполне творческие люди: ученый, поэт, пианистка...
В этом мире каждому из них, видите ли, "захотелось чего-то еще". У Замятина, как будто, не умещалось в душе, что человек, рожденный женщиной, может удовлетвориться "интимным звоном ночной вазы", розовыми талончиками на трах и жратвой по расписанию. Чтобы в его обществе все это сработало, пришлось выжечь "нумерам" часть мозга, превратить их в тех самых, счастливых, "петых дураков", о которых он писал еще в "Сказке о Фите". "Мы" - выглядит пафосно, эпически и утопично; внутренне - глухая антиутопия, ужас и мрак, причем свобода и рабство почти одинаково непривлекательны и совершенно одинаково ведут к предательству.
Романтик был Замятин... ему ведь уже, вроде бы, все доказали. Не читал он за обедом советских газет...
Олдос Хаксли внес коррективы. "Дивный новый мир" моментами почти уютен; он замешан не на диктатуре, а на справедливости, как автор ее понимает. Вещи там, конечно, хищные, но это и понятно - общество потребления же, зато люди - искусственные мальчики-девочки - совсем неплохи. Не глупы, не жестоки. Веселы. Да, поголовно жрут сому - но не водку, не героин, этакий безопасный аналог слега. Ампулка с сомой в кармане заменяет тот самый электрод в оргиастическом центре. Веселуха, веселуха! Мир сплошных развлечений, лишь время от времени прерывающихся работой, на которую каждый индивид запрограммирован с детства - она по определению не может быть особенно тяжела. Ах, как хочется развлекаться - только взгляните вокруг, сразу делается очевидно, что Хаксли прав: за возможность бездумной радости огромное большинство людей от очень многого откажется... И при всей этой веселой, шумной, бездумной, довольной собой дури - в дивном новом мире все равно находится тот, "кто хочет чего-то еще". Хаксли добрее Замятина: у искусственных ребят есть выбор, нечто отличающееся от отвратительного мира дикарей и от "дивного нового", который тоже изрядно гадок для человека, "желающего странного".
Да, Дикарь и искусственная кукла, которая прониклась настоящей любовью - трагические образы. Но культурный шок везде культурный шок. Современный мальчик из ортодоксально-мусульманской культуры и веселая европеечка могут сегодня закончить так же трагически и ужасно. В общем и целом Хаксли все равно добрее.
Почти утопия. Если бы не болевой шок, которым отучают малышей тянуться к цветам. Если бы не гипнообучение, превращающее мышление в пасьянс из затверженных истин. Если бы не разобщение, даже более чудовищное, чем в романе Замятина. Каждый - в собственном мирке...
Счастливы?
По-моему, чуточку напоминают обезьян на храмовом празднике... Дикарь и искусственные отщепенцы, отправляющиеся в изгнание, выглядят теплее и человечнее, чем "правильные мальчики-девочки". Дорогие сторонники идеи о "западной приземленности", скажите откровенно, у вас при прочтении "Дивного нового мира" не создалось впечатления, что западный писатель Олдос Хаксли всей душой скорбит по чему-то прекрасному и настоящему, убитому "обществом потребления"? По старым книгам, время которых прошло, по безрассудству отважных в борьбе со стихией и невзгодами, по беззаветной и безнадежной любви Дикаря...
Счастливее ли стали жители дивного нового мира, когда Дикарь покончил с собой? И не был ли влюбленный Дикарь более счастлив, чем все искусственные счастливцы вместе взятые - хотя бы недолго?
А наши все покоряли космос, не ждали милостей от природы и боролись с тиранией. А счастливым светлое будущее мыслилось по определению.
Александр Беляев своеобразно подошел к вопросу. Нет, глобально - это тоже было. Не "Стажеры", но "Подводные земледельцы" - руганы-переруганы, а вещица-то все равно светлая. Глупенькая, возможно, но светлая и симпатичная. Подводный совхоз вышел уморительным, а океан описан на диво ярко и достоверно - что же до идеологии, так разве в ней дело?!
Но, вообще-то, в мировом масштабе Беляев счастья не описывал и смоделировать не пытался.
Он надеялся осчастливить хоть одного человека. Но - божественно.
Океан ему подарить. Небеса. Возможность вылепить из собственного уродства прекрасную внешность. Продлить жизнь разума после смерти тела...
И все - впустую. Честный писатель и очень талантливый.
Его отважный владыка океана сломан сушей и сухопутными сволочами. Его летающий мальчик просто на цепь посажен рожденными ползать. Милый, очень эмоциональный, очень талантливый и очень безобразный комик Престо (в каком бы букинистическом магазине найти обожаемый в детстве томик, синий, с белыми парусами, где на иллюстрации Престо на коленях признается в любви хохочущей Гедде?) - сделал себе лицо героя-любовника, а стало только хуже... спасибо, что в конце романа что-то брезжит для него - но с кинематографической карьерой покончено, а смысл жизни был, отчасти, и в ней...
Беляев - законченный романтик. Его мечты о счастье состоят из "чего-то еще" целиком. Одна беда - он точно знал: ни чистая душа, ни беспредельные возможности, данные наукой, не спасут от очередного подонка, который поставит любую добрую идею на службу злу или, как минимум, приземленному прагматизму. Книги Беляева исполнены печального света.
Пожалуйста, я вас прошу, дорогие друзья, пожалуйста, не говорите, что Беляев примитивен. Это нынче часто говорят - и это неправда. Он был рыцарем науки, романтиком и поэтом науки, он верил в науку, как верят в Бога. Он жил в мире, где черной собаке пришивают голову белой - и она живет и лает, где творит Циолковский, где Марс близок - рукой подать, а Венера и того ближе... Ему случалось видеть будущий беспросветный мрак мира с психотропным оружием ("Властелин Мира") или финансовых магнатов, убивающих биосферу Земли ради сверхприбылей ("Продавец Воздуха") - и он все равно верил в то, что честный человеческий разум сильнее.
Пожалуйста, не говорите, что Беляев - выразитель советской идеологии. Это тоже неправда: он верил в то, что казалось ему справедливым - и не он один. Нам легко осуждать из другого века - но стоит ли осуждать веру?
По мне, Беляев прекрасен уже тем, что не писал гомерических утопий. У него нигде, ни разу не промелькнула мысль, что цель некоего правильного идеолога - "заставить людей быть счастливыми". Зато он ухитрился создать в своих вещах явственное ощущение прекрасного и кратковременного счастья, эйфории свободного человека: освобождение, полет, парение в толще океанской воды... любовь...
Зато Стругацкие в "пору физиков и лириков" поставили себе цель добиться счастья человечества - и подняли дым коромыслом. А не поразмыслить ли над агрессивно-утопическим, в чистоклассическом стиле, подтекстом добрейшего "Понедельника"?
Сотрудники НИИЧАВО дружно озабочены "счастьем человеческим". Они же сделали вывод, что счастье - в непрерывном познании нового. Все несогласные - да порастут шерстью. Вы, мещане - до магов вам далеко, побрейте уши!
Беляевский Ихтиандр, исследователь глубин, может считаться счастливым по этой определенной формуле. Его же Ариэль - нет: отсутствует в Ариэле исследовательская жилка и бесконечное познание его не особенно интересует. Он чуточку шоумен, актер; ему нравится, когда на него смотрят, нравятся рискованные трюки. Он впадает в эйфорию от возможностей собственного уникального тела - и кто его осудит? Он болеет душой за других - чувствует себя счастливым, освободив маленького Шарада, придя на помощь семье париев... но новое, наука, прогресс - гораздо дальше от него, чем небеса, в которых он живет.
Стругацкие позволили быть счастливым лишь человеку с научным складом ума. Это звучит несколько агрессивно: не все творческие люди заняты непрерывным познанием нового, не говоря уж о простых смертных. Поэт и художник могут создавать нечто прекрасное и вечное из обыденного - но Мир Полудня в обыденное не верит, более того - презирает. Творчество в любви - тоже не в духе Мира Полудня. Созерцание кажется то ли тупостью, то ли ленью на фоне сверхсветовых скоростей. Философия смешна; в себе никто особенно не копается. Внезапный, но явственный привкус хлебных паек эпохи военного коммунизма - практическая польза, и никаких гвоздей!
Да, мы бесконечно познаем! А все, что познали, до чего дотянулись - норовим переделать по собственному образу и подобию. "Эх вы, рыцари святого контакта! - вопит пьяный Снаут. - Да что вы врете, что ищите новое?! Вы ищите зеркало!" Великолепен, великолепен и неподражаем пан Станислав - и такой поворот вовсе не возможен в Мире Полудня.
Надо отдать должное Стругацким - отменно помоделировав всяческие земные общественные формации, они вывесили перед читателями целую галерею отменных зеркал. Иногда - кривых. Иногда, как в "Хищных Вещах..." - идеально точных. Но неразрешимых задач Мир Полудня перед собой не ставит; если они возникают сами собой - их устраняют, буквально, физически устраняют, как убили Льва Абалкина.
Нет задачи - нет проблемы.
Такой контакт, как в Лемовском "Эдеме", в Мире Полудня невозможен - да и планет таких не существует. И вот любопытно, что доблестные прогрессоры стали бы делать с Солярисом? Сикорски насмотрелся бы на фантомы погибших по его вине от души - и не он один... Атомной бомбой поганый океан? Сам факт его существования очень многому мешает - любым счастливым самообманам, к примеру. Вроде того, что Вселенная познаваема до конца...
Нет задачи - нет проблемы. Мир воспринимается, как мир людей. В этом смысле Стругацкие ближе к Ефремову, чем можно подумать...
На всякий случай, дорогие друзья: я чрезвычайно серьезно отношусь к творчеству Стругацких. Как к учителям и проводникам, к ним отношусь. Как к высшему прозаическому пилотажу. Но не думать о некоторых вещах, декларируемых Миром Полудня, не могу - это часть взгляда моих любимых писателей, что не делает их ни хуже, ни слабее.
Эпоха Зощенко, эпоха Стругацких...
Все-таки, с людьми что-то не так. И несмежные мысли писателей из разных мест крутятся вокруг хирургии и химии - хирургии и химии, как средств улучшения человеческой природы.
Гипнообучение плюс сома - и вечное полубездумье вечных деток. Хаксли.
Подавить на генетическом уровне агрессивные импульсы, превратив общество в стайку бабочек, боящихся рисковать даже по мелочам, зато и не причиняющих друг другу боли. Лем.
Распылить по всему миру подавляющий агрессию гормональный секрет. Жаль, что после этого люди тупеют до настоящей олигофрении. Кинг.
Ну что, что, что еще?!
"Счастья, для всех, даром! Сколько угодно счастья..." Трурль и Клапауций доказали очередному королю на практических примерах, что невозможно совместить в одном мире счастье и разум. Ученый-обалдуй испытывает "альтруазин" - чудесный препарат, заставляющий людей сочувствовать окружающим физически; город, которому выпало несчастье быть полигоном для испытаний, превращается в кошмар кромешный. Король-гедонист занаслаждал себя насмерть... как и жанр утопии, предлагающий лучезарное будущее в сопливо-розовом цвете.
Тут бы и обрадоваться, так нет же!
На смену старой гвардии пришла упрямая молодежь с имперскими и прочими амбициями. Патриотические боевики снова подняли на щит счастье страны и счастье человечества. Альтернативные историки отправляют в прошлое человеков с ружьями, дабы заставить потомков с предками заодно быть счастливыми...
И снова хочется громко орать: "Я не хочу! Отстаньте от меня со своим счастьем! Дайте каждому человеку право на ошибки, страдания и поиск! Счастье имеет настоящую ценность, когда оно добыто трудом, потом и кровью - а все эти иллюзорные прелести оставьте для слабых духом!"
Промолчу. Слишком многие оскорбятся...
Да, я не верю в счастье человечества. Я верю в творчество, разум, любовь - и в то, что человек может стать счастливым в практически любом обществе. Я верю в то, что один счастливый миг стоит тонны химических, трансгенных и социальных иллюзий.