Далин Максим Андреевич : другие произведения.

Слуги Зла

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  • Аннотация:
    Не всяк, кто от тебя отличается - плох, даже если он отличается сильно и кажется безобразным. А вдруг он безобразен лишь на первый взгляд? Понимающему враг может стать товарищем... Роман "Слуги Зла" в январе 2012 года вышел в издательстве ЭКСМО, он уже в продаже)) На страницу выложен авторский вариант текста под редакцией Марии Ровной.

Далин

  

Слуги Зла

  
  
   Памяти жаркой юношеской любви к миру Толкиена посвящаю.

Часть первая

  
   ...Отставить разговоры! Вперед и вверх, а там -
   Ведь это наши горы, они помогут нам,
   Они помогут нам...
   В. Высоцкий
  
   Накрапывал дождь, и они порадовались, что успели собрать немного хвороста и разжечь костер.
   Готовить на костре было нечего; да, признаться, будь у них какая-нибудь пища, они не стали бы тратить время на гастрономические изыски и съели бы ее в виде, созданном природой, как съедали случайно попавшиеся под ноги грибы и выдернутый на бегу дикий чеснок. Но добывание пищи в этих чужих горах требовало энергии и сил, а для восстановления и того, и другого требовался хотя бы крохотный отдых в тепле.
   Тепло давал даже такой слабый огонек. Трещина в сером камне образовывала вход в пещеру; изнутри тянуло запахом глубоких подземелий. Возможно, пещера тянулась под горами на многие километры - и кое-кто из отряда в другое время непременно поинтересовался бы, нет ли там чего замечательного. Но сейчас даже самые молодые и любопытные так измотались и так много перенесли, что удовлетворялись жаром пламени, относительным покоем, неподвижностью вытянутых ног и тем, что ветер не задувает в их временное пристанище холод и дождевые капли.
   Они сидели и лежали на просохшем песке вокруг огня, тяжело подремывая или бездумно глядя в костер. Их осталось девять; хотя "осталось" - не вполне точное слово. Не все знали друг друга давно, старый состав отряда менялся с ходом войны, из него выбывали убитые, зато присоединялись новые. Трое примкнули перед самым концом - но ветераны уже успели с ними как следует познакомиться за долгую и совершенно безумную дорогу.
   Тем более, что эти трое оказались того же поля ягодами: не офицерами, не инженерами, которых в последнее время приходилось часто встречать, не алхимиками, которых тоже попадалось немало - простыми трудягами войны, смазкой для клинка без претензий на что-либо, кроме навыков выживания и ведения боя. Вероятно, из-за этого их легко приняли и быстро стали считать своими. Наемники всегда издалека видят наемников.
   Их отряд попал в худшую переделку, какую только может себе представить живущий одной войной. Чужой лорд, который нанял их, погиб. Армия, в которую они в свое время влились, была разбита. Отряды победителей охотились за уцелевшими побеждёнными, разыскивая и уничтожая остатки разбитой армии. Им удалось спастись по двум причинам: первая из них представлялась чистым везением; вторая - все-таки даже сейчас, одинокие, смертельно уставшие, давно голодные, на совершенно чужой им земле, они воевали лучше своих врагов.
   Они воевали лучше всех. Им не было равных в войне; каждый из них стоил минимум троих чужаков любой другой расы - возможно, поэтому вражеские историки традиционно называли "неисчислимыми ордами" их небольшие мобильные группы. Они знали, что не виноваты в поражении - в любой войне бывают неожиданные переломы, вызванные неравенством оружия и возможностей. Страх перед их расой объединил их старых врагов; удача повернулась к наемникам спиной, но они никого не ненавидели сейчас - ненависть забирает слишком много сил.
   Шел пятый день после того, что человеческие летописцы уже успели назвать "Великой Победой у Серебряной реки".
  
   Снаружи, между тем, наступила холодная сырая темень дождливой ночи самого конца лета. Постепенно почти все беглецы погрузились в сон. Бодрствовали двое.
   Первого мучила рана, не настолько тяжелая, чтобы бессилие гасило разум беспамятством, но нанесенная особым оружием, а оттого необыкновенно болезненная. Наконечник стрелы вырезали, но плоть вокруг разреза воспалилась и почернела. Боец, самый юный в отряде, называемый в обиходе просто Мелким, сидел, поджав под себя ноги, покачиваясь, зажмурившись и зажимая ладонью рану в левом плече, обмотанную случайной тряпкой. Его лицо, слишком бледное, с более чем когда-либо заметной прозеленью кожи, блестело от испарины; жесткие и мокрые черные волосы прилипли ко лбу. Хотелось стонать, даже кричать, честь велела молчать - и боец вел тихий поединок с болью и самим собой.
   Второй был куда старше - он уже считал лета на четвертом десятке, а это не шутка для живущего войной с самого детства. То, что наемник столько прожил, прекрасно его рекомендовало как профессионала в этой сфере деятельности. Отряд не мог это не признать. С некоторых пор старый боец служил им командиром и вожаком, многие даже относились к нему, как к старшему родичу. На этой войне его имя звучало как Клык Смерти - многие амбициозные вояки пошли бы на что угодно, чтобы остаться под таким именем в памяти товарищей, но сам Клык считал глупыми подобного рода амбиции. Для него имело смысл лишь то, что имело вес - к примеру, ответственность за младших и необходимость сторожить их сон. Младшие безобразно расслабились на отдыхе, забыли об опасности, заслуживали трепки - но Клык слишком хорошо понимал происходящее, чтобы злиться всерьез. Сопляки устали, думал он. Не соображают, что еще живы, а потому не охраняют свои жизни. Начнут соображать, когда отоспятся - тогда и поговорим.
   Сам Клык давным-давно научился бороться со сном - что компенсировалось мгновенным засыпанием в каждую случившуюся безопасную минуту. К тому же сейчас он отвлекался от сна приведением в порядок личного оружия.
   Любой из врагов передернулся бы от отвращения, рассматривая снаряжение Клыка. Его сородичи истово презирали все, кроме жесточайшей функциональности. Клык, верный обычаям, брезговал блестящими побрякушками, заменявшими оружие врагам - в его понимании клинок предназначался для убийства и должен был быть идеально приспособленным к убийству. И все. Из-за этого один взгляд на его ятаган из темной стали, лишенной блеска, чтобы блик не выдал бойца в темноте, с лезвием чудовищной остроты, с рукоятью, обмотанной тонким ремешком, вызывал у чужака оторопь. Клык ухмылялся со сдержанной страстью, касаясь пальцами ухоженного клинка - меч был его слабостью, любой панцирь под удачным ударом разлетался, как ореховая скорлупа, а тело противника легко рассекалось пополам, наискось от шеи до бедра. Жаль, что здесь нечем убрать едва заметные зазубрины на лезвии - можно только отчистить его от чужой крови, пока есть время...
   Оттирая пятна, похожие на ржавчину, Клык не думал о тех, кому принадлежала эта кровь. Его мысли занимали те, до кого так и не удалось добраться, истинные враги, настоящие. Настоящие враги не появляются на поле боя. Они действуют совсем иначе, без риска для себя, наверняка. Чужими руками - или, как давеча, посредством сверхъестественных сил. В любом случае - вмешивая в честную войну грязные чары. Ведьмаки.
   Эльфы.
   С эльфами Клык до сих пор близких сношений не имел, узнавая об их участии в игре по тому, как ломался под их злой волей нормальный порядок вещей. Как, к примеру, горная речушка, очень удобная для плотины с генераторами громовых сил, превратилась в кипящий поток, уничтожила плоды многомесячного труда, унесла больше жизней, чем генеральное сражение... Наводнение просто так? Не бывает наводнений просто так. О любых нормальных событиях вроде наводнений, лавин, землетрясений сородичи Клыка узнают первыми, раньше людей узнают.
   Кто может заставить реку изменить собственную сущность?
   Вероятно, те самые существа, кто кого угодно заставит изменить себе... Владеющим неестественными чарами для подобных дел большого ума не надо. Для этого наводнения они уничтожили горное озеро, обрушили вниз - и плевать им на любые последствия. Не их неприятности. А люди снова в восторге.
   Люди всегда в восторге от шикарных эффектов. Люди никогда не могут сходу рассмотреть за шикарным эффектом его изнанку, тот осадок на дне котла, который им, людям, оттирать, когда эльфы уйдут с пира.
   А сородичи Клыка видят слишком хорошо. Они не ведутся на ложь. Чары могут убить, но не обмануть настоящих аршей, как они сами звали себя. Или ирчей - по-эльфийски. Для людей их раса называлась гоблинами или орками.
  
   Мелкий подал голос именно тогда, когда Клык счел его уже заснувшим.
   - Слушай, старик, - сказал он сипло, открыв глаза и глядя на вожака умоляюще, - у тебя остался бальзам? Дай мне...
   Клык перехватил и зашвырнул на дно души мгновенную вспышку жалости к мальчишке, еще не научившемуся держать себя в руках.
   - Бальзам кончается, - отрезал он, отложив ятаган и теперь отчищая от чужой крови наконечники оставшихся стрел. - А среди нас есть кое-кто, кому хуже, чем тебе. Тебе просто больно, а от боли не дохнут. Прекрати уже выть.
   Мелкий смущенно замолчал. Он отследил направление взгляда Клыка и теперь испытывал сильный стыд.
   В крохотной естественной нишке лежал, свернувшись клубком, Вьюга, старый боевой товарищ Клыка. Для Мелкого было нерешаемой загадкой, как Вьюга вообще мог бежать вместе с отрядом столько миль, не отставая и не сбивая дыхания: в последнем отчаянном бою он получил два удара мечом, от такого чаще всего умирают на месте. Теперь на Вьюге не было панциря, тащить который на себе у раненого не хватало сил, а рубаха насквозь пропиталась кровью; глубокие раны на плече у шеи и под ребрами стягивали заскорузлые от крови тряпки. Мелкий мог только догадываться, какова физическая сила Вьюги и с какой невероятной цепкостью он держится за уходящую жизнь - возможно, лишь остатки обезболивающего бальзама, бережно хранимые Клыком, позволяли Вьюге следовать за командой, чтобы не умереть среди врагов.
   Мелкий подумал, что Вьюга спит - но тот впал в темное беспамятство, как только его воля перестала заставлять тело двигаться.
   Рядом с ним, у самого огня, сидя, прислонившись спиной к стене, открыв рот и всхлипывая во сне, пристроился закадычный приятель самого Мелкого, молодой боец по кличке Красавчик, любимчик женщин, который доселе отличался просто фантастическим везением. В лучшие времена Мелкий, глядя на него, порой испытывал нечто вроде досады, вызванной, вероятно, легкой завистью. Вальяжный шарм, мускулы не хуже бычьих, движения, одинаково легкие в бою и на марше, чудная реакция, позволяющая ловить стрелы в полете - и так достаточно богатые подарки судьбы. Чего б еще желать... А Красавчик к тому же был действительно мил внешне, мил редкостно, даже инженерши таяли, не говоря уж о простеньких боевых подружках. Еще бы. Не у всякого такие крупные уши - на острых кончиках жесткая шерсть чуть ли не кисточками, и волосы он специально завязывает сзади шнурком, чтобы уши не закрывали - разумеется, чтобы случайная девочка, бросив случайный взгляд, представила, как укусит за это ухо... Лицо лоснится, кожа темная и гладкая, с явственной прозеленью, нос, правда, маленький, зато подбородок выдается далеко вперед, нижняя челюсть жестко очерчена и великолепные белые клыки на добрых полмизинца выступают над верхней губой. Сногсшибательная ухмылочка. И узкие острые глаза - редкостного, совиного, золотисто-желтого цвета. Конечно, любая потянется обнюхать, просто живется с такой внешностью... Волей-неволей позавидуешь, когда так хорош, бродяга... был.
   Команда еще по-прежнему, по старой привычке, звала его Красавчиком - в самом скором времени это имя поменяется на Одноглазого. Только благословенная реакция спасла бойцу жизнь - он отпрянул от удара в последний миг, и чужой клинок не рассек его череп надвое, а только скользнул по лицу, от середины лба до скулы. Милейшая физиономия превратилась в опухшую, черно-красно-зеленую маску с багровой бороздой через скулу и бровь, с зияющей красной дырой на месте вытекшего глаза. Мелкий хорошо представлял себе, что чувствует его друг - на марше Красавчика то и дело начинало рвать, время от времени он едва не падал, виновато усмехаясь: "Башка закружилась". Но о бальзаме даже разговора не заводил - если, мол, глаз выбили, то новый не вырастет.
   Вообще, команду сильно потрепали. Только Крыса с Пыреем совсем целые, у всех остальных что-нибудь да болит, думал Мелкий. Вот Хорек заметно хромал, лодыжка распухла, Пауку Клык левый локоть вправил - а спят, будто им и ничего... Оглядывая спящих бойцов, Мелкий думал, какое чудесное везение - выжить в подобной переделке. Особая милость судьбы и Матери-Земли. Раны - действительно, пустяки, думал он, отвлекаясь от тошной нестерпимой боли. Раны залижем. Поживем где-нибудь в тихом месте, где можно охотиться, где есть речка... Каждый день жизни - подарок. Хорошо-то как... Вот у меня плечо болит - и дивно, что я это чувствую. Дымились бы мои кости в их поганом костре, небось, ничего бы не болело и ничего б я больше не чувствовал и не понимал, вот это была бы жалость...
   Нет, хорошо, размышлял Мелкий, стараясь не разгонять движениями пробивающуюся сквозь боль теплую сонную истому. Ишь, как Шпилька спит. Завтра скажу ей, что она пахнет приятно, давно пора сказать - а то она и не смотрит в мою сторону, ребенком считает, что ли... Левый клык ей выбили, чуть не плакала, дура... будто это так уж важно - иметь смазливую рожу. Ее и без клыка кто угодно согреет, сама она огонь-девчонка, стрелой стрелу раскалывает... ну, рукопашная, конечно, тяжела для женщин, силенки у них не те все-таки... Хотя против людей хватает. Люди сравнительно с нами - слабаки. Человеческие женщины, к примеру, вообще никогда не воюют, а эльфийские - тем более, хотя их самки, если верить слухам, вовсе ничего не стоят и ни на что не годятся.
   Мелкий невольно ухмыльнулся в полудреме. Наши - лучше всех. Наши - сильные, везде пройдут, наши бояться не умеют. Вон эти, Пырей и Крыса, интересно, издалека пришли вместе? Издалека, небось, и все с боями... шикарная парочка. Спят в обнимку, подумал он грустно, вдвоем теплее... Крыса моложе Шпильки, но и худее, лицом куда проще, на язык остра и никого не подпускает близко, только с Пыреем и греется... кстати, надо будет у Пырея спросить, где это он так навострился метать ножи, загляденье смотреть... и дерутся спина к спине... у Шпильки мускулы на ногах, как у горного оленя... вот интересно, если лизнуть ее в ухо, что она станет...
   Голова Мелкого свесилась на грудь, но он видел не песок, освещенный костром, а глубокое горное небо с размазанными ветром облаками. Молодая арша с кисточками жестких шерстинок на очаровательно оттопыренных ушах, скуластая, с зелеными глазами, подруга-греза, немного Шпилька, немного Крыса, немного случайная подружка в крепости убитого лорда, немного - мечта без примеси, ухмылялась ему, Мелкому, давая в подробностях рассмотреть прекрасные клыки, которые хотелось тут же облизать, а кругом рос орешник и цвели нарциссы... но Мелкий не мог позволить себе спокойствия: всюду притаились лучники, к тому же он чувствовал, что вот-вот с небес обрушится ревущий поток грязной воды и затопит аршу, его, горы до вершин и весь мир...
   Боль на время отошла в сторону, давая место тревожному сну...
  
   Тишина стояла всю ночь, добрая тишина земли, не обитаемой никем, кроме диких зверей. Ветер выл между камней, дождь шуршал, трещали догорающие сучья в костре - и все это были хорошие звуки, добрые, безопасные звуки. Под такие звуки приятно спать, отпустив нервы, всласть и вволю.
   Небо в проломе камня начало сереть, потом побелело. Шел пасмурный день, но дождь утих; резко пахло сыростью, мокрым песком и зеленью. Костер догорел. Зола остывала, стало холодно. Бойцы начали просыпаться от холода стынущего камня, который пополз в их утомленные тела.
   Красавчик спросонья ткнул себя кулаком в выбитый глаз, скрипнул зубами и выругался:
   - Задница демона! Никак не запомню...
   Шпилька хихикнула:
   - Не ори, придурок. Вход в чрево мира всегда рядом, услышит тебя демон какой-нибудь - мало не покажется. Вот окажешься как раз у него в заднице - через пасть...
   Красавчик оскалился и обозначил стремительную атаку. Шпилька шарахнулась назад, наступила на только что проснувшегося Паука - тот мгновенно сгреб ее в охапку и закопался носом в волосы.
   - Тепленькая! - проурчал он восторженно и укусил ее за шею. - Моя вкусненькая...
   Шпилька выкрутилась стремительным движением и в течение чрезвычайно малого времени успела укусить Паука за щеку и врезать ему кулаком под ребра с радостным воплем:
   - Что, съел? Не подавись, худоба!
   Наблюдавшая поединок Крыса в восторге издала воинственный клич, от которого подскочили Мелкий и Пырей, стряхивая остатки сна. Хорек, протирая глаза и шмыгая носом, проворчал:
   - Эй, сволочи, о жратве - ни слова!
   - А я бы поговорил... о жратве, - сказал Красавчик печально.
   - Ага, - подхватила Шпилька. - О конине.
   - С чесноком, - добавил Мелкий.
   - И ржаными сухарями.
   - И пивом.
   - И чтоб вам полопаться, гады! - фыркнул Хорек и швырнул в Красавчика головешкой. - Другой темы нет?! Я сейчас сдохну от этих ваших излияний, размечтались!
   Ему ответили взрывом хохота. Клык с удовольствием отметил, что бойцы за ночь вправду отдохнули и опомнились, уже не похожи на трупы, по инерции переставляющие ноги, следовательно, способны о себе позаботиться. Его перестала занимать рана Мелкого - если боец начинает смеяться и болтать о жратве, значит, быстрее всего, выживет.
   Если удастся раздобыть жратву, конечно.
   Теперь Клыка тревожил Вьюга, который даже не попытался подняться, только еще больше скорчился, будто надеялся согреться в ознобе. Вот, подумал Клык. Вот старые бойцы. Пока опасность и риск - что-то ведет, откуда-то силы берутся огрызаться на судьбу, а стоит расслабиться - и кончено.
   Жизнь наша...
   Пока молодые бойцы пытались согреться шутливыми потасовками, Клык подошел к Вьюге и уселся рядом. Зарылся пальцами в его волосы, повернул к себе осунувшееся лицо с запавшими глазами в черных тенях.
   - Чего разлегся, урод? - сказал, повысив голос, нарочито хмуро. - Дрых мало? Вставай давай.
   - Отвали, Клык, - прошептал Вьюга. - Отвали, не мешай. Она идет.
   - Она идет в болото, - фыркнул Клык, никак не желавший расстаться с надеждой. - Дай посмотреть, как заживает, - и вытащил из торбочки, подвешенной к поясу, банку с остатками бальзама.
   - Не трать, - Вьюга шевельнулся, отстраняясь. - Без толку.
   Вокруг, между тем, собрались притихшие бойцы. Вьюга заметил это, рявкнул из последних сил:
   - Пшли отсюда! Подыхающего не видели?!
   Команда переглянулась. Умирать стыдно, особенно так, от раны: смерть - это слабость и тень страха, оскорбительная для бойца. Если бы у Вьюги хватило сил, он ночью ушел бы из пещеры, чтобы умереть подальше от друзей и спрятать слабость, страх и свой безобразный труп от их глаз. Все понимали, как он теперь жалеет, что не смог это сделать.
   Бойцы расселись вокруг, ухмыляясь, обозначая спокойное знание, что слабость в смерти - не позор, а обычный порядок вещей. Хорек ткнул Вьюгу кулаком в колено, надеясь, что удар не отдастся в ране - показывая, что все идет по-старому. Шпилька лизнула умирающего в щеку.
   - Не дергайся, - сказал Клык. - Все путем. Мы тебя закопаем. Но потом, а пока, глядишь, и обойдется, - и принюхался к ранам друга, все-таки надеясь на лучшее вопреки очевидности.
   Запах не обрадовал, но Клык начал демонстративно откручивать крышку банки. Вьюга ухмыльнулся дрожащими губами:
   - Дураки. Когда подохну, мое мясо мне больше не понадобится. Стрелы - Клыку, меч - Красавчику, нож - Хорьку, арбалет - Шпильке... что еще... башмаки - Пауку, а ремень пусть Мелкий возьмет. Больше, вроде бы, ничего нет. А мясо ваше общее, - закончил Вьюга.
   Команда переглянулась. Все глаза блестели лихорадочным голодным блеском, все скулы обтянуло натуго, но никто даже рта не раскрыл, только Хорек отрицательно мотнул головой. Здесь, в сравнительно безопасном месте, можно избежать крайних мер - или попытаться избежать, если выйдет.
   - Может, оленя убьем, - шепнул Красавчик. - Здесь есть, где его закопать.
   Клык кивнул.
   - Ясно. Все. Закопаем, без вопросов. Глубоко, чтоб медведи не разрыли. Никаких костров, честно сгниешь и будешь земля. И когда-нибудь потом возродишься из земли, как все.
   Вьюга успокоенно вздохнул.
   - Глупо... но хорошо... - пробормотал он, закрывая глаза. - Ну, все. Я устал... Ну отойди... да отойдите вы... пустите ее...
   Невозможно и жестоко было глазеть дальше. Вьюга не смог сам спрятать свою агонию от глаз товарищей - надо же помочь ему хоть в этом...
   Бойцы отошли и расселись у кострища, спинами к Вьюге, инстинктивно прижимаясь друг к другу. Почти любые слова в такие минуты - вранье. Прикосновения гораздо честнее - и прикосновения говорили очень ясно: мы остаемся, а он уходит.
   Клык судорожно вздохнул, сжав кулаки. Красавчик тронул его за плечо:
   - Сейчас кончится - и все, больше болеть не будет.
   Клык ответил одним движением губ: "Долго".
   - Помочь ему? - тихо спросил Паук, на треть вытащив из ножен кинжал.
   - Он сам хотел, - сказал Клык. - Он ее уже чует. Сильный... Ах ты, будь оно все неладно!
   Но они сидели еще очень долго, не шевелясь, окаменев лицами, пока хриплое дыхание сзади не захлебнулось и не оборвалось...
  
   Солнце уже поднялось высоко и просвечивало сквозь серую муть туч тусклым белесым кругом, когда Клык, Хорек и Паук закончили копать могилу на горном склоне. Ножи безупречной темной стали резали влажные и упругие пласты земли, переплетенные корнями, легко, как свежий хлеб. Камни вытаскивали руками. Остановились лишь, когда лезвия наткнулись на сплошную скалу - яма получилась в две трети орочьего роста.
   - Здорово вышло, - сказал Хорек, вытирая пот с лица и садясь на краю могилы. - Господину Боя впору.
   - Ага, - отозвался Клык. - Повезло. Хуже нет, если сожгут - а люди, гады, обычно так и делают с трупами, им фиолетово: свои, чужие...
   - Ну, какая разница... все равно в итоге будешь земля...
   - Да уж, итог... Все равно, что с Барлогом пообниматься... Очень приятно, когда чужие пялятся на твои горелые кости. Нет уж, спасибо за такую любезность. Пусть мое мясо лучше бойцы бы съели, чем вот так, как полено в костер... хоть не без пользы...
   Паук обтер лезвие ножа и бережно вложил его в ножны. Потом вытянул вперед ладони, растопырил пальцы и удивленно на них посмотрел:
   - Клык, гляди... у меня руки трясутся. Как у человека с перепою, смешно... - и вид у него при этом был совершенно растерянный.
   - Это с голоду, - сказал Клык. - Всего ничего копали, а вспотели - это тоже с голоду. Такое я уже видел. День холодный, а жарко. Это бывает. Когда что-нибудь сожрешь, будет легче, увидишь... Пойдемте, Вьюгу заберем.
   С мертвым остались только Шпилька и Мелкий. Они сняли с Вьюги снаряжение, завещанное бойцам, и перевернули тело на живот - было решительно нечем прикрыть его лицо от случайных взглядов. Теперь Шпилька собирала у входа в пещеру прутики и щепки, еще влажные от прошедшего дождя, а Мелкий снова сидел, скрутившись в узел и зажимая плечо.
   Клык про себя ругнул судьбу, а вслух спросил:
   - А остальные где?
   - Пошли жратву поискать, - сказала Шпилька. - Красавчик - вверх по склону, а Пырей с Крысой - вниз. Туда, в лес.
   - Хорошее дело...
   Подняли отяжелевшее тело, дотащили до могилы, опустили на дно ямы так осторожно, как сумели. Засыпали землей и кусками дерна. Отметили холмик серым продолговатым камнем - и присели отдохнуть от этой непосильной работы.
   Клык отряхнул руки от земли, потом вымыл в лужице, стоящей в углублении между камней. Достал банку с остатками бальзама, подошел к Мелкому, дружески съездил ему по уху:
   - Давай, показывай свою царапину. Не надо нам больше экономить...
  
   Пырей собирал улиток.
   Крыса грызла их, как семечки: раскусывала скорлупу, выбирала языком и клыками слизняка, а остатки ракушки выплевывала. Пырей приносил их ей в пригоршне - улитки во множестве ползали по листьям какого-то водного растеньица на берегу неглубокого то ли озерца, то ли болотца - сам съедая штучку-две из каждой горсти и чувствуя мучительную сосущую боль в желудке. Он тихо гордился собственной самоотверженностью.
   Крыса губами взяла у него с ладони очередную улитку и легонько укусила его за палец.
   - Вкусные...
   - Как дома, - Пырей ухмыльнулся, ткнулся носом в ее нос.
   - Грибов нет...
   - Ну, на нет и суда нет.
   - Пахнет так... то ли оленями, то ли коровами...
   - Пошли, посмотрим, - оживился Пырей. - Если что - мы с тобой тушу не дотащим, но мяса нарежем, а?
   - Подожди, я посижу, - Крыса выплюнула последнюю ракушку, уселась на поваленное дерево и поджала ноги. Пырей устроился рядом.
   От Крысы исходило мягкое тепло. За последнее время она так отощала, что стала похожа на мальчишку-подростка, но была по-прежнему прелестна своим ширококостным и угловатым крепким телом. Еще до бойни и наводнения у Серебряной реки холоп лорда, человек и идиот, как большинство людей, насмешливо спросил Пырея, как орки делают детей, если их мужчины тискаются друг с другом - и показал на Крысу. Люди лорда этого неудачливого насмешника потом так и не нашли - еще бы, кости компания Пырея завязала в одежду вместе с парой камней и зашвырнула в реку, выбрав местечко поглубже. Ураган еще съязвил, что для такого скудного ума мозгов у придурка оказалось многовато - но вообще-то для людей это дурь обыкновенная. Им ничего не стоит спутать молодую женщину-аршу на пятом месяце беременности с мужчиной. Они слишком привыкли, что их собственные самки в такое время напоминают стельных коров.
   Но это не значит, что они могут безнаказанно оскорблять чужих подруг.
   Пырей прижался носом к шее Крысы и принялся внюхиваться в ее теплый запах, похожий на запах чистой кошки. Крыса засмеялась.
   - Хочешь меня, да?
   Пырей укусил ее за плечо, потом - за мочку уха.
   - Я тебя всегда хочу. Но тут опасно греться. Пойдем осмотримся, потом в пещеру поднимемся - лучше там. Там ребята прикроют, если что. Ты отдохнула?
   Крыса потянулась и встала.
   - Хорошие ребята, - сказала она, раздувая ноздри в поисках оленьего запаха. - Жалко старого. Он мне в крепости как-то яиц принес, целую миску, не знаю, где взял. И говорит: "Пахнешь двумя парнями - одним снаружи, другим внутри"...
   Пырей сочувственно ухмыльнулся.
   - Чувствительный был, точно. Везет некоторым... а я вот не чую, чтоб у тебя запах сильно изменился... То есть, изменился, конечно, но непонятно как-то...
   Крыса фыркнула.
   - Ты боец, зверь, а не нюхач. Ты лягушку под листом не чуешь. Тебе надо бадью эльфийских духов под самый нос, чтоб ты унюхал - да и то ведь скажешь: "Кажется, чем-то таким потянуло..."
   - Ах ты...
   Крыса пискнула и понеслась по тропе, легко перепрыгивая корни и бурелом, Пырей ринулся за ней, она уворачивалась стремительными резкими движениями, пряталась за деревья - но, в конце концов, то ли потеряла бдительность, то ли дала себя поймать. Пырей прижал ее к шершавому влажному стволу. Крыса вцепилась коготками в его шею и несколько раз быстро укусила в щеки и угол рта - и Пырей забыл обо всем на свете, о давнем голоде, об опасности, за этой чудесной маленькой болью, за восхитительной игрой, на которую так давно не оставалось ни времени, ни сил...
   Вероятно, эта возня завела бы аршей далеко, но порыв ветра вдруг донес такой явственный запах еды, что оба невольно замерли и принюхались. Крыса облизала губы и шепнула, снизив голос до беззвучия:
   - Молоко... чуешь, зверь? Молоко, чрево мира!
   Пырей сглотнул, разжал руки. Крыса скользнула вперед, и через миг оба крались сквозь кусты тщательнее, чем крадутся, выслеживая опытного врага - не шелохнув ни один лист, не хрустнув ни одной веткой. Лес, между тем, поредел; кустарник обрамлял обширную лужайку. На лужайке паслось стадо коров, голов двенадцать.
   Арши посмотрели друг на друга.
   "Рядом - люди", - сказал Пырей одним движением губ. - "Деревня. Что будем делать?"
   Крыса оскалилась.
   "Уведем корову. Коровы ручные, они идут, куда зовут. Здорово".
   "Искать будут".
   "Кто?! Люди? Деревенские? Да волки ее съели и все! Не перестраховывайся".
   "Крыса... смотри - сторож".
   "Пастух - подумаешь, - Крыса сморщила нос. - Проверим".
   Прежде чем Пырей успел возразить, его подруга просочилась сквозь кусты, как струйка дыма. Ему больше ничего не оставалось, как последовать за ней. Минуты за три бойцы обогнули поляну и подобрались к пастуху на расстояние броска дротика. Обстановка на поляне за это время не изменилась: коровы все так же неспешно щипали траву, а деревенский мужик, волосатое чудище, обросшее везде, кроме тех мест, где волосы украшают внешность, хлипкое, курносое, красномордое, в посконной рубахе и полосатых портках, дремал, выставив к небу босые грязные пятки, и мухи кружились над его разинутой пастью.
   "Спит", - показал Пырей, приложив ладонь к щеке.
   "Долго проспит", - ухмыльнулась Крыса, бесшумно вытащив нож.
   Пырей взял ее за руку и вложил ее кинжал обратно в ножны.
   "Волки сонную артерию ножом не режут. Пусть спит. Пойдем".
   Они отступили на исходные позиции, присматривая во время этого маневра подходящий объект для боевой операции. Объект быстро отыскался: гладкая черно-белая корова с чистым выменем неторопливо объедала кусты прямо напротив тропы, ведущей в горы.
   Крыса протянула к ней руку и погладила по морде. Корова неуверенно принюхалась. Арша пахла совсем не так, как ее хозяйка, но намного лучше, чем хозяйка, знала, где у зверей чувствительные места - и ее прикосновения, похоже, показались корове приятными. Крыса сорвала цветок кипрея и протянула корове. Пока та жевала, Пырей набрал целый букет - и букет показали объекту уже с тропы.
   На тропе Крыса накинула на коровью шею веревку Пырея. К концу веревки крепился якорь-крючок для закидывания на стену или на дерево - но он ничем не помешал. Крыса вела корову за собой, стараясь не тащить, только чуть-чуть направляя ее движения, а Пырей носился туда-сюда, собирая траву по коровьему вкусу.
   Оба надеялись, что деревенские следопыты, даже обнаружив следы коровы, не найдут на лесной подстилке следов подкованных башмаков. Но, строго говоря, в горах это уже было не так уж важно.
  
   Бойцам, не рискнувшим спуститься по склону вниз, не слишком везло в охоте - Клык и Хорек подстрелили пару сусликов, из которых выпили кровь, а мясо съели сырым, прочие собирали улиток, поймали несколько лягушек да надергали дикого чеснока, благословенного всеми силами Земли. О чесноке еще мудрейший Темный Пламень лет триста назад говорил, что он прогоняет любую заразу, представляет собой первейшее средство против эльфов и довольно эффективную меру против большинства людей.
   А венок из чесночных цветов, как известно, помогает от нечистых чар, от наведенных снов и от дурных мыслей. Правда, без мяса и хлеба этого полезного овоща особенно много не съешь.
   Так что бойцы были, в сущности, еще очень голодны, потому Крысу и Пырея, сопровождающих корову, встретили восторженными воплями. К их прибытию в пещере уже собрались почти все, только Красавчик запаздывал - оттого ему и не досталось молока. Когда же молоко было выпито, разразилась небольшая, но бурная дискуссия насчет дальнейшей коровьей судьбы. Всем, разумеется, хотелось бы, раз представилась такая потрясающая возможность, съесть корову живьем - вспоров ножом и задрав шкуру у нее на бедрах и вырезая горячее мясо маленькими полосками. Лучше вообще ничего нельзя придумать - у бойцов просто слюни капали от предвкушения. Но Клык, которого поддержали Хорек и Шпилька, запретил такое угощение с развлечением наотрез: вой коровы в горах будет слышан миль на десять, демаскирует пещеру, и все население окрестностей сюда сбежится. Голос разума услышали - корова была убита стремительным точным ударом, так что не успела издать ни звука. Бойцы сначала пили и слизывали кровь, а потом развели огонь и устроили пир, более скромный, чем хотелось бы, но все равно потрясающий.
   Корову успели уже ободрать наполовину, костер горел ярко и высоко, и бойцы вовсю угощались, когда в пещеру вошел Красавчик, а вместе с ним - едкий, приторный и довольно неприятный для большинства аршей запах.
   - Мясо жарите? - сказал Красавчик весело. - Здорово, я с вами.
   Он положил у входа в пещеру большой лопух, на котором красовался здоровенный кусок...
   - О тень Барлога! - фыркнула Шпилька. - Ты что, это есть будешь?!
   - А что это вообще? - сморщился Хорек. - Гадость какая-то...
   - Это мед, - сказал Клык. - Он бывает от пчел, они собирают его в гнездо. И не есть, сопляки, а прекрасная вещь для сложных ран. Дырки от эльфийских стрел, к примеру, латает на раз и всякую дрянь вытягивает. Молодец, что принес, пригодится. Иди сюда. Пчелы не зажалили?
   Красавчик самодовольно ухмыльнулся, уселся рядом с коровьей тушей, отрезал кусочек мяса, съел его сырым и отрезал другой, побольше, чтобы обжарить. Держа мясо над огнем, сообщил:
   - Мать говорила, пчелы не любят дыма. Они разлетаются или сонные делаются - не трогают, короче. Мать мне как-то дырку как раз от эльфийской стрелы залечила медом. Правда, горит, когда намажешь - жуткое дело... но потом быстро легчает. Слышь, Мелкий, тебе тоже хватит.
   - Как-то неохота мазаться этой дрянью, - пробормотал Мелкий с набитым ртом. - Потом посмотрим...
   - Твоя мать была крутая, да? - спросил Паук, жуя.
   - Моя мать была Зеленая Змея, - сказал Красавчик гордо. - Второй клинок клана. Круче скальной стены. Ты бы видел, как рубилась. А выглядела... статую Госпожи Боя в Холодных Пещерах знаешь?
   - Я не оттуда, - сказал Паук. - Я из Полуночных Нор. Чеснока хочешь?
   Красавчик кивнул, облизнул окровавленную ладонь и протянул за чесноком. Когда много еды, поговорить можно и потом.
   Бойцы ели весь остаток дня. Они наполнили фляги водой из ручья, но пить все равно ходили к проточной воде и пили, лежа на берегу, пока не захватит дыхание. Вечером сделали перерыв для развлечения самого веселого и полезного свойства: поймали Мелкого и намазали его рану медом. Судя по его реакции и словам, которыми он комментировал происходящее, Красавчик не соврал. Процедура, действительно, не доставляла удовольствия, не бальзам использовался - но, судя по тому, как моментально пропала зловещая чернота, мед сработал замечательно, поэтому брань Мелкого вызывала только дружный хохот.
   Свою рану Красавчик намазал медом сам, поэтому над ним не смеялись, Шпилька даже лизнула его в здоровую щеку, чтобы скрасить жизнь. Красавчик притянул ее к себе с печальной ухмылкой, спросил:
   - Будешь греть одноглазого, а?
   В ответ Шпилька укусила его за подбородок и сказала, что боец - не древняя статуя в Холодных Пещерах, а потому красота у него не главное достоинство. А потом тронула языком то место, где когда-то рос клык, и расстроилась вопреки собственному аргументу:
   - Будем греться, Красавчик, кому мы еще нужны-то? Ты одноглазый, а я беззубая...
   Паук и Мелкий принялись возражать, устроили возню. Крыса и Пырей, ощущая себя в безопасности среди своих, наконец, нашли момент для забав и были так милы, что невозможно оказалось не смотреть в их сторону. Клык вырезал боевым ножом из случайной деревяшки уморительную перекошенную харю, зевал и слушал болтовню оттаявшего и наевшегося Хорька, своего последнего уцелевшего товарища из тех, с кем пришел сюда, на юго-запад, со своей далекой родины, берегов Серого Озера. Всем в тот вечер казалось, что они уже дома, что пещера - часть какой-нибудь разветвленной подземной системы, принадлежащей клану Каменного Рога или Полуночных Нор, дозорные выставлены, и во всем мире покой...
   О дозорных и впрямь пришлось позаботиться. Впрочем, те, кто караулил спящих, отлично развлекались едой, а свободные просыпались, чтобы еще поесть и попить или выскочить из пещеры по нужде. Ночь пришла холодная, но сытым бойцам, спящим у тлеющего костра, казалось, что возвращается настоящее лето...
  
   Следующим утром дождь лил, как из ведра; пещера отсырела и пахла водой, но казалась удивительно уютной. В костре еле тлели со вчерашнего вечера два полена, сложенные концами - чтобы чуть-чуть просушить воздух, Шпилька и Крыса набросали на них остатки хвороста. Бойцы лениво валялись на песке около костра и вели неторопливые утренние разговоры. Уходить из пещеры в сильный дождь не хотелось; самые вкусные части коровы, вроде печени, сердца, мозга, вымени и окороков, разумеется, закончились еще вчера, но осталось еще немало мяса и мозговые кости.
   Все бойцы понимали, что их ждет непростое и непредсказуемое будущее. Здесь, в этой юго-западной горной стране людей, теперь совершенно невозможно не только найти работу, но и просто открыто путешествовать - смугло-зеленая кожа арша и его коренастая длиннорукая фигура действовали на местных жителей, как красная тряпка на быка. Появление бойцов вблизи любого поселка чревато стычкой; кроме местных поселян, из которых солдаты не лучше, чем из дерьма железо, всюду рыскают отряды королевских стрелков - не слишком опасные, но все-таки довольно умелые вояки. Но хуже всего мирный договор, заключенный местным королем с эльфами. Теперь рыцари королевы Маб шляются по всей стране безнаказанно и не прячась, действуя с королевскими стрелками заодно.
   Если нарваться на эльфийский патруль, будет бойня. Обоюдная. Насмерть. Этих надо признать достойными противниками: неплохи в рукопашной, а лучники вообще непревзойденные. И даже сравнительно легкие раны от эльфийских стрел могут быть смертельны от заражения крови - будто неистовая ненависть убивает не хуже яда.
   Учитывая все это, никто не рвался покидать пещеру - сравнительно безопасное, сравнительно комфортное убежище. Как-то не сговариваясь, бойцы приняли общее решение: денек посидеть в тепле, дать отдохнуть ногам, спокойно доесть мясо, поболтать, может, еще и дождь переждать - а уж завтра двинуться в путь. Прежде чем красться по лесам, кишащим мерзкой магией, или пробиваться с боями на северо-восток, на родину или, по крайней мере, в те места, где люди настроены к аршам нейтрально, надо дать хорошую передышку напряженным нервам и перегруженным мышцам. И мясо переварить, кстати.
   Дремали, просыпались пообгрызать хрящи с костей и выпить водички, снова погружались в полудрему. Клык по давней привычке вырезал из сучка носатую рожицу с коровьими рогами и хамской беззубой ухмылкой. Мелкий несколько наладил отношения со Шпилькой: сидел рядом, обнюхивал ее волосы и шею, покусывал за уши - и она его не гнала, хоть и не отвечала особенно. Пырей с Крысой, утомленные забавами и едой, спали в темном уголке. Красавчик и Паук слушали Хорька.
   Мало кто сходу принимал Хорька всерьез. Этот боец был старым другом и почти ровесником Клыка, но рядом с ним казался много моложе и выглядел уморительным задохликом - худой и маленького росточка, плечи узкие, какой-то нелепый хохолок над физиономией, непонятно, безобразной или трогательной. Нос острый, скулы острые, подбородок острый, глаза слишком большие и почти бесцветные, а клыков из-под нижней губы почти не видно - не смешно ли, действительно... Если бы такое лицо не было выразительным и подвижным, любой бы прямо сказал - урод и ничего больше. Но именно Хорек имел на удивление обманчивую наружность.
   Вместе с Клыком, Вьюгой и такими прославленными бойцами, как Шершень и Тень, маленький задохлик участвовал в девяти кампаниях. Потрясающий лучник, он, бывало, выбивал стрелой оружие из рук врагов, убивал в глаз или в переносицу, а в мирные минуты на спор всаживал четыре стрелы одну в другую. Никто не понимал, откуда у Хорька берутся силы на отчаянные фехтовальные поединки - но все, рубившиеся рядом с ним, признавали, что дерется он лихо: маленький рост, вероятно, увеличивал его маневр и скорость. После первого же боя в любом отряде над Хорьком обычно переставали подтрунивать. Как-то он рассказал старым друзьям, что его первое имя было Заморыш; пришлось драться втройне отчаянно и приложить очень много сил, чтобы получить новое имя, достойное. Хорек - это достойно: маленький, гибкий и очень отважный хищник, уважаемый зверь.
   Слабостью Хорька были всевозможные слухи и байки. Его болтовня частенько выходила из ряда вон; только он из всей команды Клыка мог запомнить какую-нибудь отменную глупость и выдать ее с более или менее серьезным видом. Набор диких шуточек в его репертуаре все время пополнялся, и новинки коллекции просто-таки не давали бойцу спокойно жить, тем более, что команда относилась к этой его особенности, как к невинному чудачеству и, отчасти, забавному развлечению в свободные минуты. Так что никого не удивило, что, едва отдышавшись после марша, стоившего ему не меньше года жизни, Хорек уже не мог дремать, не выложив товарищам охапку свежих сплетен, которые пришлось тащить в себе от самой затопленной крепости.
   - Я от одного вельможи слышал, - говорил он, вылизывая мозг из осколков кости, - что некоторые человеческие авторитеты считают, будто арши - это изуродованные эльфы.
   Слушатели расхохотались.
   - Ну да, - сказал Клык. - А буйволы - это изуродованные тощие козы.
   К общему смеху присоединился и Хорек.
   - Глупость, конечно, - сказал он, хихикнув, - насчет того, кто из нас изуродованный, но вообще, какой-то смысл виднеется. Вот скажите, почему на аршей эльфийские чары не действуют? Людей они могут морочить, а нас - нет, может, мы точно родичи? Как ты думаешь, а, Шпилька?
   Тут Шпилька, которая слушала вполуха, не выдержала, прыснула и сказала ядовито:
   - Ага, Хорек, ты у нас вылитый эльф! Теперь найди себе подругу из эльфов - и будете целую вечность забавляться!
   - Дура, - буркнул Хорек обиженно. - Сама ты эльф, змеища...
   - Сам дурак, - тут же перебила Шпилька. - Нечего придумывать какие-то дурацкие объяснения. Я так считаю: тот, кто выдумал эту чушь - просто идиот, и не идиотничай с ним заодно.
   Красавчик еле проговорил сквозь смех:
   - Да не дуйся ты, Хорек. Это она так заигрывает, она нежненькая...
   Шпилька в ответ на этот выпад стремительно ткнула Красавчика кулаком под ребра, а когда он на секунду задохнулся, ущипнула пятерней за колено, так, что он, дернув ногой, пнул Хорька - совершенно неумышленно.
   - Ну вы сволочи! - возмутился Хорек под общий хохот. - Ты, Шпилька, точно эльфа в глубине души - язва язвой!
   - Ах, так?! Ну, спасибо, друг. Я тебе это еще припомню. Попроси у меня что-нибудь...
   Хорек сообразил, что перебранка зашла далековато:
   - Да ладно тебе, я ж не всерьез...
   Но Шпилька уже сменила гнев на милость - ей самой стало смешно и захотелось дурачиться.
   - Я - эльфийская принцесса, - она выпрямилась, потянула себя вверх за кончики ушей, выпятила верхнюю губу хоботком, задрала нос и вытаращила глаза, соорудив выражение глупое и спесивое одновременно. Паук шлепнул ее по заду:
   - Смерть эльфам! - и отскочил в сторону.
   Шпилька швырнула в него обглоданной костью, Паук ловко перехватил кость на лету, бросил обратно и попал Шпильке по макушке:
   - Убита!
   Шпилька повалилась на песок, ткнулась лицом в колени Клыка, всхлипывала от смеха:
   - Придурки! Какие же вы придурки...
   - А вот еще! - закричал Хорек, хихикая. - Вот еще! Слыхали историю, как одному приспичило забавляться и он пленной эльфе впялил?!
   - Врешь! - возмутились в один голос Мелкий и Красавчик. Клык в этот момент пил из фляги - и выплюнул воду на Шпильку.
   - Да Барлог меня забери! - возразил Хорек. - Мне в крепости его приятель рассказывал.
   - У него ничего не отсохло? - спросил Красавчик насмешливо. - Как до такого вообще можно додуматься, он что, перед этим с людьми пил их отраву?
   - Может, и пил, я не в курсе, - сказал Хорек. - Но отсохнуть не отсохло, только покрылось такой коростой, что лучше бы совсем отсохло. Эльфы ядовитые, всем известно.
   - Да все это вранье, - сказал Клык. - Не может быть, потому что не может быть никогда. Если ты не врешь, значит, тебе соврали. Говорят, что до эльфа вообще нельзя дотронуться, чтобы от гадливости не передернуло, пусть даже до дохлого.
   - Мало ли, что говорят, - не сдавался Хорек. - Кому как. Тот был чокнутый...
   - Да ладно тебе, - сморщилась Шпилька. - Поймали на вранье - лучше признайся, а не ври дальше.
   - Ну да, - подтвердил Мелкий. - Какой бы арш ни был чокнутый, не станет он ни башку в улей совать для развлечения, ни что другое - в эльфу. Чокнутый - это же сумасшедший, а не деревянный...
   - Мало я встречала наших бойцов, чокнутых на этой почве, - сказала Шпилька. - Это, слышно, люди готовы на что угодно... я, правда, настоящих эльфов не видала...
   - А я видел, - вдруг сказал Паук. - Саму королеву. Правда, издали. Но понял кое-что.
   На него обернулись. Непроницаемая мина Паука не подходила для шутки.
   - И как? - спросил Красавчик, по инерции ухмыльнувшись.
   - Как-как... Долго рассказывать, - Паук обхватил колени руками, став лицом неожиданно мрачным. - И не особенно веселая история. Просто Хорек говорит, будто кто-то там с эльфами грелся... бред собачий, я знаю точно.
   Бойцы уставились на Паука, будто на невесть какую невидаль. Даже Крыса с Пыреем, разбуженные смехом и возней, подобрались поближе. Никто из команды не знал Паука хорошо; он присоединился к отряду в последнем бою, его видели в деле и приняли, но кто он и откуда - не успели расспросить. Молодой боец, симпатичная физиономия, длинные клыки, темные волосы, зеленые глаза, невысокий, но отличные мускулы - кажется почти квадратным, элегантная фигура. Предпочитает мечу аркан и хлыст, в задумчивости крутит между пальцами плетеный шнурок, вяжет сложные узлы или какие-то ажурные конструкции, как в игре "кошачья колыбелька" - наверное, из-за любви к веревкам его и прозвали Пауком. И вдруг выясняется, что побывал в странных переделках, которые даже представить себе трудно.
   - Времени много, - сказал Клык. - До вечера все равно делать нечего. Расскажи, интересно.
   Паук пожал плечами.
   - Если хотите. Вообще-то, я неважно рассказываю. Даже не знаю, с чего начать... ну, вроде того, дело вышло лет пять назад. Я тогда был в личной охране лорда Фирна, наверное, все слыхали. Ничего такой господин, кое-что соображал. Ненормальный на почве власти, как все люди при деньгах, но не совсем безмозглый. По мне, мог бы в своих угодьях заниматься своими делами - но он был какой-то там родней королю и вроде как сам хотел быть королем, в общем, ему никак спокойно не жилось.
   - Это про него потом говорили, что он - ведьмак? - спросил Красавчик.
   - Говорили, - кивнул Паук, размотал шнурок с запястья и растянул его между пальцами. - А про кого не говорили? Про нашего с вами последнего лорда тоже все говорили. Ну, Карадрас был, положим, просто слегка тронутый чуток на почве разных механических штучек - но люди такого все равно не любят. Для них все в этом роде - если не эльфийские чары, то ведьмовство, потому они и уломали эльфов устроить наводнение и разрушить ту плотину. А закончи наши инженеры генератор - всем этим суеверным кирдык бы пришел...
   - Ты про Фирна начал, - напомнил Клык.
   - Вот я и говорю. Фирн, правда, увлекался алхимией, но и все, с Барлогом дела не имел, по-моему, и с человеческой бесовщиной - тоже. Нельзя сказать, что бойцов-аршей так уж особенно сильно любил, но понимал, куда они годятся, а оттого платил достойно и о жратве не забывал для ребят... Мы как-то в одном городишке так королевскую кавалерию пощипали - шик, а когда город жгли, конину жарили прямо на факелах, отборную... у меня тогда еще роскошная куртка была из лошадиной шкуры, из черной...
   - Ну и зануда же ты, - с сердцем сказал Мелкий. - Пока доберешься до сути, я уже засну. Кому есть дело до твоих нарядов, пижон несчастный?
   - Ладно, ладно. В общем, я как раз был с лордом в последней битве. Если б люди не сходили с ума на почве лошадей, он бы до сих пор был жив, точно. Но он же бросил своих телохранов - кто из нас полезет на такую животину ради прихоти лорда, нет дураков - а сам взобрался на эту кобылу и давай выпендриваться со своими рыцарями-людьми. Всадников прикрывать тяжело, все знают. Ну, их и покрошили в мелкий фарш.
   - И вас? - спросила Шпилька.
   - Нас было десять, а людей, врагов его - армия. Нам было велено его шатер защищать, где лежали всякие его бумаги, насчет родословной, насчет прав на престол там... Ну, мы и защищали. Защити вдесятером от трех тысяч. Люди-то его, верные вассалы, как жареным запахло, все побросали и слились, даже трупы господ не стали подбирать, а мы за горную честь... все наши там и подохли.
   - Кроме тебя, - кивнул Клык понимающе.
   - Ну да. - Паук скинул с пальца петельку. - Так и вышло. Меня тогда чем-то треснули по кумполу. Если б не шлем, разбили бы башку, как яйцо, точно говорю, а так я будто провалился куда-то. А соображать начал, когда бой уже кончился - но слышно было слабенько, как издалека, а в глаза какая-то муть лезла. Я только сообразил, что в шатре уже чужие хозяйничают в полный рост, а на поле человеческие солдаты собирают трупы, чтобы сжечь... Ну, я дернулся, если честно, что меня сейчас в костер закинут, как есть, не приколют даже, но тут кто-то вдалеке затрубил в рожок. Люди все бросили - и туда опрометью... - он вдруг умолк и насторожился. - Тише. Что-то стукнуло в горах. Гром?
   Бойцы прислушались. Клык, Паук и Красавчик выскочили из пещеры, за ними - и все остальные. Дослушать любопытную историю не вышло.
  
   До вечера было еще далеко, но стояла сумеречная темень; низкие тучи, сизо-серые, почти черные, заволокли небосвод до горизонта. Весь мир наполнял мерный шум дождевых капель и сырой свежий запах воды. Гора густо поросла кустарником; дождь шуршал в листьях, и маленькие шустрые ручьи стекали по песку склона, пробираясь между трав.
   - Погода - самое оно для любого шпионства, - пробормотал Хорек. - Никто не увидит, никто не услышит, следы смоет...
   - Тихо, - перебил Клык, и все навострили подвижные уши.
   Странный звук, похожий на далекий громовой раскат, снова донесся откуда-то с запада, из-за перевала; горы отозвались смутным тающим эхом.
   - Грозой не пахнет, - прошептал Красавчик, принюхиваясь.
   - Это не гром, - сказал Паук. - Что бы это ни было - оно стукнуло снизу.
   - Обвал? - в тоне Клыка особой уверенности не слышалось. - Как-то не очень похоже.
   - Да нет, - подал голос Пырей. - Не обвал, это специально.
   К нему обернулись.
   - Что? - спросил Паук.
   - Гремучий студень, - сказал Пырей. - Точно. Да, Крыс?
   Крыса кивнула. Тем временем третий удар, тише и глуше, окончательно определил направление: север, на перевале. Земля, а не небо.
   - Он, точно, - сказал Пырей уверенно. - Наш клан, в Красногорах, этим делом часто пользовался, там естественных пещер немного. Мне случалось помогать инженерам, я даже знаю, как он делается. Три части Серебряного Льва, одна часть Масла Луны...
   - Погоди с этой алхимией, - сказал Клык. - Гремучий студень... это ты про ту штуку, вроде мыла, которой пробивают тоннели? Я не видел, но слышать приходилось. У нас ее зовут трындец-камень...
   - Ну да.
   - Так это местные, - протянул Мелкий с тенью разочарования в голосе. - Нашли время строить! Я, вообще-то слышал, что лорд Карадрас им обещал эти горы, но ведь в случае победы...
   Красавчик ткнул его локтем:
   - Вот дурак! Не строят, а попали в переделку! Какие-то местные ребята, с которыми оказался инженер, они отбиваться пытаются, все, что есть под руками, в ход пошло...
   - Ну и куда мы? - спросила Крыса. - Туда или отсюда?
   Все разом умолкли. Вопрос заставил бойцов здорово призадуматься.
   Конечно, они, бродяги из далеких северных мест, уже успели хорошо познакомиться с аршами, живущими в здешних краях - с официальной армией лорда Карадраса. Местные вояки не особенно нежно относились к пришлым. Считая, что война Карадраса - это, в серьезной степени и их война, здешние жители воевали за право считать горы своей нераздельной собственностью, а к продажным чужакам относились с некоторым презрением... хотя, такое отношение вообще-то привычно наемникам. Команда Клыка не лезла на рожон, старые бойцы не разменивались на дурные разборки и держались от местных в стороне; тем не менее, местные, особенно местные офицеры, не церемонились с пришлыми, используя их для особо опасных дел. Уж во всяком случае, арши из этих мест - Горячего Хребта, по-орочьи, а официально - Синих гор, отчасти с подачи людей, считали, что наемники нужны для грязной работы, а после победы получат плату и уберутся восвояси, избавив хозяев от своего общества. До некоторого времени здесь слишком хорошо жилось.
   Но судьба повернулась не тем боком. Местные жители и пришельцы после наводнения, затопившего оборонительные сооружения вместе с изрядной частью подгорных жилых секторов и погубившего множество жизней, оказались в почти одинаковом положении. Бродягам и в голову не пришло пытаться разыскивать уцелевшие форпосты хозяев и сходу просить приюта; вряд ли можно рассчитывать на гостеприимство, если хозяева заняты отчаянными попытками защитить последнее. И вот...
   Вот теперь: если хозяева за перевалом ведут бой - что надо сделать чужакам? Бойцы задумались, слизывая со щек дождевые капли.
   - Наверное, отсюда, - сказал Пырей. - Это уже чужие дела, нам не заплатят - а у нас и так ни гроша... Вряд ли нас там станут угощать жареной кониной... и у нас с Крысой даже нормальных доспехов нет...
   Крыса лизнула его в щеку в знак согласия.
   - Согласна, - кивнула Шпилька. - Местные - те еще уроды, я еще помню, как этот гад Горбатый нас отправил под стены без прикрытия...
   - Но они тоже арши... - тихо сказал Паук.
   - Они чужие, - возразил Красавчик. - Мало ли кто арш. Если бы убивали нас, кто-то из них почесался бы?
   - Урук-хай не отступают и не бросают своих, - заявил Хорек, схватившись за эфес. - Так всегда было.
   - Не смеши меня, - фыркнул Пырей. - Урук-хай! Ты до урук-хай на две ладони не дорос. Между прочим, Клык и Красавчик, которые, по-моему, действительно урук-хай, вовсе не собираются туда ввязываться...
   - Не знаю, - сказал Клык, нюхая воздух и безнадежно пытаясь учуять за запахами дождя и живой земли далекую вонь дыма. - Я еще не знаю. Я тому, кто за меня расписывается, задницу надеру и не спрошу, как звать...
   - Клык, - сказал Паук со странной интонацией, - я пойду туда. Я никого не зову, если вы решите, что это не ваше дело, я пойду один. Вы правы, но мне надо...
   И запнулся так, будто проглотил слово. "Мстить"? - подумал Клык, морща нос. "Или - помочь?" На лицах остальных было написано почти болезненное колебание. Вдруг Мелкий просиял, завопил: "Смерть эльфам!" и смачно облизнул клинок ятагана.
   Арши неуверенно рассмеялись.
   - Ты что, со мной собрался? - спросил Паук.
   - Пойдем! - заявил Мелкий. - Может, в смысле трофеев что-нибудь отколется.
   - На твоем месте я бы особо на трофеи не рассчитывала, - заметила Шпилька. - Но... знаешь, Паук, а пойдем. Клык, я что подумала... может, если отряд будет больше, то мы пробьемся легче?
   Эти слова вызвали уже настоящий хохот.
   - Смотрите-ка! - сказал Красавчик, смеясь. - Эта Госпожа Боя собирается по пути на север уничтожить все вражеские армии, которые встретит! Ну просто всех подряд будет резать - эльфов, людей - пока пощады не запросят!
   - Дураки вы, - грустно сказал Паук. - Вы смеетесь, а убивают-то там не офицеров - они, большей частью, уже мертвые. Убивают уцелевших. И наша плата тут ни при чем. Просто таким, как мы - боем больше, боем меньше... а им - жизнь...
   Бойцы замолчали. Шпилька принялась затягивать шнуровку на панцире.
   - Слушай, - сказала Крыса, бодая Пырея в грудь головой, - нам не годится оставаться вдвоем в таком месте и в такое время. Лучше куда угодно, но вместе. Пойдем с ними - доспехами раздобудемся после драки.
   Пырей в ответ лизнул ее в нос. Все было решено. Клык встряхнул головой так, что полетели брызги с волос.
   - Значит, так. Не думаю, что мы успеем ввязаться в драку, она, по-моему, уже кончилась... Но сходить и взглянуть может оказаться полезно. Просто проверим, как там дела... тем более, что нам по дороге и есть у меня еще кое-какая мысль. Выходим сейчас. Остатки мяса - с собой, снаряжение - проверить, на марше - ступать след в след, а сигналы - как всегда: карканье - "внимание", а крик перепела - "вперед". Мелкий, давай тебе еще разок плечо намажем бальзамом... на всякий случай.
   Передышка кончилась.
  
   Покидать пещеру было пронзительно грустно; никто не знал, будет ли впереди хоть одна такая тихая пристань. Полусознательно отметились - пещера не только пахла их запахом, но и хранила их следы. Хорек написал сажей на гладком камне: "Урук-хай с севера оставили тут товарища. Смерть тварям, месть, свобода!" Мелкий и Шпилька нарисовали три оперенные стрелы на удачу. Расколотые кости сгребли в угол. Паук бросил тут же разбитые башмаки, поменяв их на другие, унаследованные от Вьюги - и тоже думал о нем с тихой благодарностью, которую постеснялся бы высказать.
   Рассовали последнюю еду по торбам. На всякий случай наполнили фляги водой - хотя воды вокруг хватало, тяжелый холодный дождь так и лил, не унимаясь. Проверили напоследок оружие, все затянули, попрыгали - вышли в дождь и день, уже сереющий ранними сумерками.
   В первые же десять минут шаг превратился в размеренный бег обыкновенного марша. Ровный шум дождя сглаживал все звуки, его сырой запах царил над горами, уложив все прочие запахи, но арши все равно принюхивались и прислушивались, легко отодвигая ветки с листьями, уже подернутыми ранней ржавчиной осени.
   Они сразу вымокли и перестали об этом думать. Теперь их грели быстрое движение, пища, съеденная накануне, и спокойная решимость. Надеялись быть на месте ранним утром. Надеялись, что это не будет совсем поздно.
   Как всегда на марше, их мысли вошли в определенную и привычную колею. Никто не думал о том, что ждет отряд по прибытии на место. Все глаза читали мокрые заросли, каменные насыпи, уступы скал и жидкую грязь под ногами, как развернутый манускрипт, выискивая в неразборчивых, полусмытых дождем строчках опасные намеки; все уши нацеливались на малейший звук, несущий опасность и смерть - скрип тетивы, стук копыт, покатившийся камень, лязг металла, дыхание, голос - дождь, как серый фон, затенял и скрадывал собой все.
   Тропинки в густых зарослях на склоне отыскивались с трудом, и размытая глина скользила под башмаками - на сложных местах арши хватались за ветки и каменные выступы, чтобы не скатиться вниз, а кое-где приходилось карабкаться едва ли не на четвереньках, но все вокруг было спокойно. Враги не рвались в эти горы, труднодоступные и, не смотря ни на что, больше принадлежащие побежденным, чем победителям - пока было светло, бойцы видели внизу за пеленой дождя пестрые лоскутья возделанных полей, которые уже начали убирать, и далекие населенные пункты, но никто, кроме жаб, мокрых взъерошенных птиц и дождевых червей, не встретился в пути.
   Темнота опустилась рано. Ночь пришла такая темная, что узкие щели орочьих зрачков расширились во весь глаз, но все равно с трудом ловили жалкие капли света. Едва различая дорогу глазами, бойцы положились на чутье и слух, выбирая направление по внутреннему, никогда и нигде не подводившему аршей, странному чувству, похожему на компас, встроенный в душу. Этот компас помогал существам их расы ориентироваться в кромешной тьме и лабиринтах любых пещер, безошибочно находя дорогу там, где человек или эльф безнадежно заблудились бы в течение пяти минут - вот и сейчас, в дождливом мраке, бойцы точно знали, куда следует бежать, чтобы на рассвете выйти точно к цели.
   Дорога, показавшаяся бы страшным кошмаром любому другому двуногому обитателю мира, встряхнула аршей, заставила их собраться и сосредоточиться, заострила чувство партнерства, как всегда происходит в стае хищников, готовящихся напасть - но почти не утомила и уж точно не напугала. Звуки окружающей темноты не несли никакой угрозы; от обрывов веяло особым странным сквозняком, а неустойчивый камень под ногой компенсировался протянутой рукой товарища. Арши молчали, погруженные в наблюдение за всем окружающим, но это не мешало им моментально реагировать на звук изменившегося дыхания или сбившихся шагов бегущего рядом - как всегда в подобных случаях, отряд становился перед боем неким сплоченным целым.
   Они бежали всю ночь; на рассвете под ногами появилась каменистая, но довольно ровная дорога, идущая вверх - отряд вышел к перевалу. Серо светало. Дождь поредел и теперь еле моросил. Время от времени кто-нибудь из бойцов встряхивался, пытаясь чуть обсушить волосы, но это был скорее инстинктивный, чем по-настоящему полезный жест.
   Когда белесый рассвет уже пробивался сквозь каменную стену облачности, дорога вильнула - и запах, который больше не отгораживала скальная гряда, обрушился на все ноздри вместе со встречным ветром. Клык остановился, а за ним и остальные.
   Запах не оставлял ни сомнений, ни надежд.
   - Ну вот... пришли, - пробормотал Паук.
   - Подойдем поближе, - сказал Клык, нагнулся и принялся рассматривать на мокрой дороге глубоко врезавшиеся в мелкий щебень следы подков. - Вот, видели это?
   Арши занялись изучением следов. Шпилька и Мелкий нагнулись, чтобы их понюхать; дождь почти смыл их запах, но чутким носам хватило его еле заметного остатка. Шпилька сморщилась и чихнула. Мелкий сплюнул сквозь зубы:
   - Я думал - просто люди...
   - Вот интересно, - протянул Красавчик, - этим-то что в горах надо?
   - Этим везде надо, - сказал Клык. - Они расширяют владения. Думаете, они не интересуются пещерами, где есть рудники, лаборатории и все такое? Зря так думаете. Вспомните Черные Провалы.
   - Оттуда... - задумчиво сказала Крыса, присев на корточки и трогая следы пальцем. - Из Леса. Лошадь тяжелая... Под кем-то лошадь убили... или труп везли... или...
   - По-моему, просто люди с ними тоже были, - сказал Паук. - Великоват отряд... Хотя... кто знает, сколько их теперь!
   - Пойдемте вперед, - сказал Клык. - Мне надо кое-что подтвердить.
   Команда побежала дальше, в направлении, противоположном тому, куда вчера вечером умчались всадники на подкованных лошадях - к месту вчерашнего боя.
  
   Когда-то вход в подземелье аршей был тщательно замаскирован, как всегда делали во избежание лишних неприятностей инженеры их расы. Сейчас любой догадался бы, где находился спуск в пещеры - прежде, до битвы.
   Только теперь спуска не было.
   Громадная насыпь щебня, в который рассыпались падавшие глыбы, обломков камня, искореженных кусков металла, из которого в свое время состояли ворота, выдранных с корнем и перемолотых взрывом деревьев, росших когда-то на горном склоне выше входа - все это вырастало из тела горы, как могильный холм. В ответ на сотрясение сверху сошла лавина; она содрала склон камнепадом, дорогу на перевале засыпало вывернутыми с привычных мест валунами. Пыль прибил дождь, свежие изломы камня влажно поблескивали вкусным красно-коричневым цветом...
   Запах гари, гремучего студня и детонаторов почти совсем смыло дождем, остались лишь еле уловимые струйки, вытекающие из-под обломков и чуть заметно щекочущие ноздри. Зато запах крови и недавней смерти висел над уничтоженной дорогой, как туман, заставляя аршей оскаливаться и пригибаться к земле. На обочине дороги лежала убитая камнями лошадь; ее развороченный бок, вымытый ночным ливнем, выглядел куском свежей дичи, приготовленной к обеду. Между камней торчал клок мокрой зеленой тряпки - то ли плащ, то ли часть попоны. У самой пещеры дождь моросил в сплошную кровь, маслянисто-красную, слишком алую для арша, перемешанную с лохмотьями внутренностей, источающую резкий запах чужой плоти. Рядом с кровавой лужей валялся сапог из тонкой кожи цвета топленых сливок, сшитый тщательно и вычурно - но тела нигде не было видно.
   Клык присел на мокрые камни рядом с насыпью над входом. Две руки цвета зеленоватого воска, судорожно сжавшие в кулаки песок и мелкую щебенку, виднелись из-под обломков, левая - по запястье, правая - почти по локоть, но несколько тяжелых глыб совершенно скрыли от взгляда остальное. Капли дождя стекали между пальцами по мертвой коже безразлично, как по траве. Клык, скрывая смерть от глаз, принялся сгребать на руки убитого арша рассыпавшиеся обломки камня.
   Его команда шарила вокруг, восстанавливая картину боя. Нападавшие забрали трупы своих с собой - те, до которых сумели добраться - но не стали возиться с трупами аршей. Молодой боец в легких доспехах охранника все еще сидел в расщелине, привалившись к стене. Арбалет валялся рядом, но ни одной стрелы в колчане не осталось, зато тонкая стрела с белым оперением торчала между его бровей. Второй охранник, постарше, с лицом, покрытым старыми шрамами, лежал на спине с ятаганом в руке - стрелы пробили шею и правую руку у самого плеча, но оружие он держал крепкой смертной хваткой. От третьего остались еле узнаваемые куски тела и голова, застрявшая между камней высоко над дорогой; дождь смыл с нее кровь, сделав похожей на часть раскрашенной деревянной статуи.
   - Что-то мало их, - сказал Красавчик, оглядываясь. - Даже если считать того... руки...
   - Так и должно быть, - отозвался подходящий Клык. - Остальные - там, - кивнул он в сторону засыпанного прохода. - Надо думать, пока охрана вела бой, увели из зоны женщин с детьми, ученых и работяг, а потом взорвали вход, чтобы кое-кто обломался... Из любого пещерного сектора есть несколько выходов - не обо всех же гад знает... Досадно.
   - Из-за того, что помахаться не вышло? - спросил Мелкий, которому, судя по лицу, тоже было досадно.
   Клык усмехнулся, не удостоив его ответом. Бойцы собрались вокруг него.
   - Надеялся, что нас примут, если в драку ввяжемся? - спросила Шпилька.
   - Не то, чтобы, - хмуро сказал Клык. - Думал, тут уцелел кто-нибудь. Думал, если сможем чем-то пригодиться, то пересидим в здешних горах какое-то время. Может, думал, хотя бы бальзама у них прикупим и настоя... доспехи поменяем... Мне не больно-то хочется с такой, как Крыса, на человеческий патруль налететь - тяжелая и не экипирована толком.
   - Я еще легкая, - сказала Крыса. - Мне еще долго ходить. Панцирь раздобудем. Что вообще может мне повредить, у меня вся родня бойцы, а тот, он среди войны зачат и родится среди войны, я сама так родилась, ничего нам с ним не сделается... Да, Пырей?
   Пырей дунул ей на макушку; выглядел он невесело:
   - Дурочка... все равно надо местечко присмотреть потише. И потом, вам же жратва нужна хорошая... вот помрет он с голодухи...
   - О чем разговор, не пойму, - хмыкнул Хорек. - Так рассуждаете, будто нам несколько пещер предлагают в личную собственность и гарнизон для охраны! Спокойно или беспокойно - а добираться домой все равно придется как-то...
   - Всюду враги... - задумчиво пробормотал Паук. - Плохи дела... Я тогда думал - может, ту пещеру осмотреть, нашу, где мы ночевали. Вдруг она соединяется с жилыми секторами где-нибудь...
   - Нет, - отрезал Клык. - И не пори чушь, никакая она не наша. На земле с чужаком непременно будут разговаривать, но под землей нынче могут убить молча, сами знаете. То, что шляется по чужим подземельям, считается гномами - и отстреливается без разговоров. Все. Я решил. Пырей, там, на склоне, сидит мертвый лучник, примерно Крысиной комплекции, снимите с него доспехи, пусть ее пузо хоть что-то защищает. Вообще, мертвых надо обыскать - люди наших не осматривают. Может, у кого бальзам с собой...
   - Здешние озвереют, если узнают, - возразил Мелкий.
   - В благодарность мы закопаем их бойцов. Тогда простят, что мы их обшмонали. Только все надо делать очень быстро... мне тут неуютно. Бывает, гады возвращаются. И потом, если они положили глаз на пещеры... Короче, действуйте, давайте.
   Никто больше не стал спорить.
  
   Пырей помог Крысе затянуть шнурки на панцире и пристегнуть наручи. Надежная тяжесть сразу воспринялась частью тела; широкий пояс со стальными пластинами отлично укрыл живот, главную крепость Крысы - ей стало гораздо спокойнее. Она опустилась на колени и лизнула мертвого в холодную щеку:
   - Спасибо, родись внуком твоего брата.
   Пырей кивнул. В сумке чужого бойца обнаружились кусочки вяленой конины, полоски мягкой кожи, годные на перевязки и на многое другое, пара метательных ножей, связанная узлом-оберегом, и, самое главное, маленький бурдючок с настоем, известным врагам под именем "орочье пойло". Люди упорно считали, что этот темный, довольно густой, пронзительно горький напиток сродни их вину - на самом деле он варился из пещерных грибов и особого вида черной плесени, растущей близ подземных озер, а его действие ни в малой степени не напоминало действие алкоголя. От глотка настоя отступали голод и усталость, ускорялись движения, прояснялись мысли и появлялась странная жестокая целеустремленность - арш будто превращался в острие собственного меча, стальное, совершенно несгибаемое, стремительное и равнодушно-методичное. Напиток был незаменим в бою или на марше; правда, все арши знали, что его нужно непременно закусывать, лучше - мясом, и злоупотреблять им нельзя, как бы этого ни хотелось: не чувствуя боли и усталости, пока внутренний резерв не иссякнет до дна, боец мог запросто сжечь себя живьем, просто в один прекрасный момент упасть замертво. Правда, все знали также, что этим правилом легко пренебрегают в особенно ответственные моменты - если понимают, что для победы нужны все силы без остатка.
   Пырей, как и его подруга, был благодарен мертвому - за эти дополнительные силы, которые могут очень понадобиться.
   У второго стража Клык с Красавчиком тоже нашли чуть початый запас настоя - но бальзама у него не обнаружилось.
   - Знали, на что шли, - констатировал Клык. - На смерть. Им резерв силы нужен был, а не здоровье. Хорошие ребята.
   - Что нам с того, что они хорошие, - буркнул Красавчик. - Барлог побери, нам-то лекарство нужнее... еще закапывать их... совсем превратились в каких-то плакальщиков по мертвым...
   - Давай, давай, кусайся, - усмехнулся Клык. - Тебя самого бросят гнить у всех на виду, допрыгаешься!
   Он бы еще пораспространялся о чести и благодарности, - тема хорошо ложилась на душу, - но еле слышный шорох насторожил уши Клыка и заставил ноздри нервно раздуться.
   - Что? - не шепнул, а только двинул губами Красавчик.
   В ответ Клык очень медленно положил флягу на грудь трупа и так же медленно обернулся, раскрыв вперед пустые ладони.
   - Я тебя чую, - сказал он в густые кусты, торчащие между двух замшелых валунов. - Твоих бойцов тоже чую. Выходите.
   Красавчик вздохнул и сел, положив руки на колени.
   Из-за кустов выбрался совсем молодой арш, одетый в роскошную широкую куртку из рыжей лошадиной шкуры, накинутую поверх легкого панциря, в штаны из мягкой кожи и высокие башмаки. Его лицо, усталое, но удивительно свежее по сравнению с бойцами Клыка, еще выражало напряжение и нервозность, хотя арбалет он уже опустил. За франтиком показались еще двое, не старше Мелкого; их одежда и вооружение явно выдавали гражданских - в лучшем случае, охотников. - А ты немало стоишь, ворюга, - сказал франтик. - Чуешь... с подветренной стороны?
   - Я не ворюга, - выпрямился Клык. - Мы заплатим, раз есть живые. Мы слышали взрывы вчера вечером, но из-за перевала, потому в драку и опоздали.
   - Вы двое? - спросил франтик. По-видимому, ему было неловко, а его свита косилась на Клыка с опаской.
   - Нет. Нас восемь. А ты не стражник, - сказал Клык настолько бесстрастно и между прочим, что франтик не оскорбился.
   - Не стражник, - он чуть пожал плечами. - Мы были смотрителями Линии Ветров.
   Эта фраза, по мнению Клыка, стоила целого пространного монолога.
   Линия Ветров, сложные пути, по которым проходят воздушные потоки - для подземного города все равно, что кровеносные сосуды для человека. Сквозняки, циркуляция воздуха - вентиляция для пещерных кузниц и шахт, вытяжки для очагов, сложная система связи, когда вместо почтового голубя сведения несет запах... Обвал, сбивший Линию Ветров - стихийное бедствие, творящее много бед, смотрители должны вычислить и расчистить завал как можно скорее. Постройка не на месте, перемешивающая или перекрывающая потоки воздуха - преступная небрежность, караемая изгнанием из клана, если только хозяева постройки не уничтожат ее сами, раньше, чем случится несчастье.
   Эти ребята в мирное время занимались чрезвычайно ответственной и почетной работой. Ребята с головами. Ученики инженеров, не иначе. Специалистам такого класса простительно детское франтовство, они его отрабатывают - но дико видеть тут, на поле боя, эти челки ниже бровей, куртейки в крученых шнурах, светлые рубцы на зеленовато-смуглой коже щек, складывающиеся в охранные знаки... Этих ребят надо было увести одними из первых, заботиться и беречь - чтобы поселок выжил.
   - Кто ж тебя с ними отпустил в патруль? - спросил Клык. - Не говорю, что ты слабак, но тебе тут совсем не место...
   - Я не патрульный, - хмуро ответил франтик. - Мы за Громом и его бойцами пришли, - и отвёл глаза. - Раньше нельзя было, всю ночь прочищали пути, которые взрывом засыпало...
   - Почему вы? - спросил Красавчик. - А стража где?
   - Где положено, - отрезал один из сопровождавших франтика, тоже тот еще франтик. Красавчик, глядя на его мрачную рожицу, подумал, что ни один боец в здравом уме не станет продевать стальные колечки в ноздрю, даже если это дивно выглядит и нравится девушкам до писка. В первой же рукопашной это колечко будет стоить владельцу половины носа. - Кто ты такой, чтоб тебе все рассказывать?!
   Тем временем команда Клыка, заслышав голоса, собралась вокруг. Среди бестий войны, спокойных, грязных, в боевых ранах, с отчаянными осунувшимися физиономиями, юным смотрителям стало совсем неуютно - они инстинктивно придвинулись друг к другу, им заметно хотелось держаться за оружие.
   - Да ты не нервничай, - сказал Паук. - Мы же шли сюда, чтобы вашим помочь, только опоздали. Что ж, отношения выяснять сейчас, что ли?
   - Мы хотели закопать товарищей вашего Грома, как своих друзей, - сказал Клык. - И искать ваш поселок, чтобы предложить свои услуги. Вы ведь сами пошли, потому что бойцов мало и они очень заняты?
   Смотрители переглянулись.
   - Вы ведь можете решать, - сказал Клык. - Вы и более важные вещи решали...
   - Да что за глупость? - встряла Шпилька, сморщив нос. - Что за секреты? Мы что ж, по-вашему, людям побежим рассказывать? Мы сюда шли, как к своим...
   Франтик взглянул на Шпильку и невольно улыбнулся. Даже с выбитым клыком, со ссадиной на щеке, мокрая и грязная, она неотразимо выглядела.
   - Вы не здешние... вы - наемники? Вряд ли мы сможем как следует заплатить, мышка.
   Хорек и Красавчик разом выпалили какое-то возражение, которое было понято лишь по интонации - Клык остановил их жестом.
   - Мы много не спросим. Приютите наших девочек, а нам дадите бальзама и пожрать. Сейчас время такое, что никто ни на ком наживаться не станет.
   - Меня не надо ютить, - сказала Шпилька. - Мне тоже бальзама и жрать. Мы от Серебряной Реки сюда добрались - как думаете, стоим чего-то, а?
   Женские чары работали безотказно. Местные расслабились настолько явно, что Мелкий подумал: "Если этот пижон будет нюхаться со Шпилькой, я дам ему в ухо и ни на что не посмотрю". Впрочем, смотрители понимали ситуацию лучше, чем Мелкий предположил.
   - Меня звать Шорох, - сказал франтик, обращаясь, в основном, к Клыку. - Ты прав, у нас сложное положение. Еще какое. Так что, если пойдете с нами, просто пойдете... я не знаю, насколько это для вас важно, но вас примут эти горы.
   - Важно, - сказал Клык твердо. - Идем.
  
   Изначально Шорох и его спутники собирались забрать тела вниз, в Последний Приют здешнего клана, но у смотрителей появились защитники, а значит, можно было оставить мертвых бойцов наверху, закопать в землю - лучшее, что может ожидать арша после смерти. Арши - дети Земли, плоть - земля, кости - камни; все они верили, что при жизни и посмертно вернее всего быть как можно ближе к матери.
   Крыса хотела вернуть панцирь лучнику, она уже знала, что его последнее имя - Лезвие, но Шорох возразил:
   - Не стоит, наверное. Он бы сам отдал девочке, тем более - тяжелой, так что оставь.
   Пырей кивнул. Такой союз - неплохая вещь. Их уже охраняет Вьюга, так, быть может, тень Лезвия тоже разбудит в момент опасности или дунет в затылок, когда надо будет срочно обернуться. Пусть.
   Крыса согласилась, но вложила в ладонь мертвеца свой метательный нож:
   - Мы поменялись. Мы с вашими друзья теперь.
   Клык наблюдавший за дорогой, вздохнул и сказал мрачно:
   - Я все понимаю, но поменьше церемоний. Мне тут все меньше нравится.
   Тела уложили в глубокую трещину, засыпали щебнем. Не стали делать никаких отметок, чтобы людей не веселить. Постояли минутку рядом.
   - Все думаешь, вести ли нас вниз? - спросил Паук у Шороха, который грыз костяшку указательного пальца. - Нервничаешь?
   - Нет, - Шорох мотнул головой. - Пошли.
   Те, кто прокладывал тропу к потайному проходу, заботились о секретности, а не об удобствах: этой тропой надлежало пользоваться только в крайних случаях, в экстремальной ситуации. Не только человек, но и арш-чужак, незнакомый с местностью, не отыскал бы узкий и крутой подъем, заканчивающийся отвесной каменной стеной. Тесаную плиту, закрывающую вход, приводил в действие рычаг, надежно скрытый в узкой глубокой нишке, замаскированной под естественную щель между камнями. Чтобы добраться до него, надлежало засунуть в щель руку едва ли не по плечо - вряд ли это можно сделать случайно.
   Но наемники точно знали, что этим защита от случайностей не ограничивается, поэтому никто из них не ступил в темноту коридора, открывшегося за воротами: чревато. Вперед пропустили местных. Шорох и его товарищ с кольцом в ноздре, по имени Комар (первое имя, конечно - мама, наверное, так назвала, а нового еще не получил, по молодости лет), с минуту отключали все секретные механизмы, спрятанные в полу и стенах. Этот вход не предназначался для гостей. Всякий, вошедший сюда без местного провожатого, был бы убит на месте автоматическим охранным устройством. Устройства такого рода зависят от фантазии хозяев - но смерть на стальных остриях, стремительно и перекрестно выдвигающихся из стен, или под рухнувшей сверху каменной плитой одинаково неизбежна. Любые механизмы аршей работали безотказно.
   Длинный прямой коридор, в котором потенциальных врагов ждали ловушки, закончился развилкой из трех коридоров, ведущих дальше. Вопрос о том, какой из них идет в жилой сектор, мог возникнуть только в человеческой голове - для аршей запахи, доносящиеся с трех направлений, делали выбор очевидным. Из ближайшего, сворачивающего вправо, ужасно несло гремучим студнем, дымом и тлением - он вел в сектора, которыми хозяева пожертвовали. Из коридора, уходящего резко влево и вниз, доносился тонкий запах воды, лишайников и старой факельной копоти; оттуда же припахивало летучими мышами - подземное озеро, можно не сомневаться. Только центральный коридор терпко благоухал маслом из хвои горной сосны - древним знаком, указывающим на безопасность, светильным газом, дымом и, чуть заметно - копченым мясом. Этот коридор уходил скорее вверх, чем вниз - и именно там сейчас находились хозяева.
   Третий смотритель, носивший вполне профессиональное имя Сквозняк, повернул рубильник на стене: центральный коридор тускло осветился газом, горящим в стеклянных шарах. Более яркого света глазам аршей не требовалось, хотя многим из них яркое освещение нравилось чисто эстетически, как утонченная роскошь и дополнительные возможности для зрения.
   - Светильники уцелели, надо же, - восхитилась Шпилька. - А ведь так грохнуло...
   - На самом деле грохнуло-то целым уровнем ниже, - мрачно сказал Шорох. - Здесь, конечно, тоже тряхнуло - будь здоров, - он кивнул на темную нишу с разбитым шаром, - но внизу намного хуже.
   - Нижним секторам конец, - сказал Комар. - Там - могила, общая могила.
   - Неужели вода дошла сюда? - спросил Клык. - Мы думали, вы все-таки далеко оттуда живете...
   - Дошла?! - Комар с размаху стукнул себя ладонью по груди. - Да ты бы видел, как она дошла!
   - Ворота в галереях выбивала, - тихо вставил Сквозняк. - С ревом... Понимаете, мы всегда жили очень низко, самые нижние ярусы глубоко под горами, там - естественные пещеры, строиться было очень удобно...
   - А теперь вон там вода стоит, - Шорох махнул рукой влево, и наемники согласно покивали. - Поднялась до этих ярусов почти...
   - Тут много подземных источников, - усмехнулся Сквозняк. - Соседи нам всегда завидовали: мол, вода, и теплая вода, и рыба водилась в озере...
   - Давняя привычка, - понимающе сказал Паук. - Если опасно, то всех уязвимых увести поглубже...
   - Когда вода спадет... я сестричек поищу... - Комар перешел почти на шепот. - Если спадет... если узнаю...
   Наемники отвернулись. Мелкий в порыве сочувствия толкнул Комара плечом, тот ответил благодарным взглядом и ответным пинком. Коридор вывел в широкую разветвленную галерею; тут расположилась верхняя часть подземного поселка хозяев - блокпост и рабочий сектор.
   Галерея освещалась очень скудно, но не это оказалось для наемников главной приметой бедственного положения клана, который здесь обитал. Бойцы вслед за Шорохом прошли мимо кузницы и оружейных мастерских; в их глубине, непривычно темной, тихой и холодной, молчали вентиляторы, а запах старой гари перебивался запахами холодного железа и пепла. Главный генератор громовых сил и насосы, качающие в поселок воду, тоже стояли. Пещера казалась ненормально пустынной. Смотреть на это было так же тяжело, как на раненого, лежащего без чувств.
   - Совсем плохо? - спросил Паук. - Первый раз вижу, чтоб оружейники бросили работу во время войны...
   - Оружейники либо в патруле, либо отсыпаются после патруля, - сказал Шорох. - Те, кто выжил. Только Хромой Пес не выходит наверх, он один тут клинки ребятам точит и полирует - но ему тоже надо спать когда-то...
   Некоторые проходы закрывали окованные сталью створы из цельных бревен. Их никто не охранял - вряд ли при создавшемся положении вещей некий разгильдяй мог бы отправиться в шахту, принадлежащую клану, не справившись у старших. Зато горели светильники у статуи Господина Боя, общего старшего предка: слишком многие сейчас хотели разговаривать с тенями своих погибших родичей. Чтобы предку было легче доносить голоса живых до тех, чья плоть стала землей, хозяева принесли из Последнего Приюта его череп, побуревший от времени, который теперь покоился у предка на ладонях.
   Шорох, проходя, благоговейно провел пальцем по костяной скуле, вниз, до великолепного клыка:
   - У него теперь бойцов больше, чем у нас...
   Наемники переглянулись.
   - Не слишком-то рассчитывайте на мертвых, - брякнул циничный Хорек. - От живых пользы больше.
   - Посмотрим, какая от вас польза, - отозвался Шорох, похоже, обиженный этим замечанием.
   - Увидите...
   - Хватит, - сказал Клык. - Хватит уже, не годится огрызаться. Нам в бой идти вместе.
   Зрелище, которое открылось глазам наемников, было столь же трогательным, сколь и невероятным. В зале, образованном перекрестком двух широких галерей, на тюфяках, брошенных около бассейна, где бил горячий ключ, вповалку спали местные бойцы. Их было никак не больше трех-четырех десятков. Еще с десяток бойцов бодрствовал; те, кто приводил в порядок снаряжение, что-то жевал и негромко переговаривался, встали навстречу чужакам.
   - Шорох, это что за шарага с тобой? - спросил угрюмый боец с кровавым рубцом на переносице и щеке.
   Его цепкий взгляд и поза полной готовности к чему угодно показались Клыку гораздо более уместными во время войны, чем полудетские лица и франтовской вид подгорных умников. Клык дружески ухмыльнулся и хотел ответить, но боец с простоватой открытой физиономией восхищенно протянул, уставившись на Шпильку:
   - Ой, девочки...
   Кто-то фыркнул. Боец с располосованным лицом стукнул говорившего по затылку, с тенью досады, но без малейшей, впрочем, злости.
   - Так кто...
   - Я - Клык из Холодных Пещер, а ребята со мной.
   - Клык Смерти, - уточнил Хорек. - Имя с позапрошлой войны.
   - Где эти Холодные Пещеры? - спросил молодой боец с прицеливающимся взглядом лучника. - Что-то не припомню...
   - Это - почти три месяца пути на север, - сказал Красавчик.
   - Далеко...
   - Мы воевали за Карадраса, - сказал Паук. - Теперь можем за вас. Вот что Клык хотел сказать.
   - Наемники, значит... - располосованный посмотрел на Клыка так, будто хотел его обнюхать, но не решился: он был младше Клыка лет на пять-семь. - Вот как...
   - Только вот не надо... - запальчиво начал Мелкий, и Паук ткнул его локтем.
   - Называть вас продажными шкурами? - усмехнулся располосованный. - Я и не собирался вообще-то. Я - Нетопырь из-под Теплых Камней. Здесь, теперь - старший в клане.
   - Ага, - сказал Клык, и окружающие очень хорошо поняли значение этого "ага". Арши иногда умеют заменять одним междометием долгие комментарии.
   Это словечко значило, что Клык готов подчиняться чужому вожаку, хотя тот моложе и ведет себя, как младший, во-первых, потому что такт и опыт запрещают старому наемнику наводить в чужих пещерах свои порядки, а во-вторых, потому что молодой боец мог стать вожаком в такое непростое время, только основательно показав себя, значит, стоит немало. Хозяева - а Шорох с товарищами в особенности - успокоились настолько, что принялись ухмыляться и принюхиваться.
   - Хорошо, - сказал Нетопырь. Это слово тоже имело больше смысла, чем обычно.
   Оно было произнесено чуточку слишком быстро. Клык Нетопырю польстил, его команда была очень нужна клану Теплых Камней - скрывать очевидный факт не имело смысла. Никакой агрессии со стороны хозяев не предвиделось. Отношения начинались удачно.
   - Расскажи мне, что надо делать, - сказал Клык, давая Нетопырю понять, что не намерен сходу требовать луну с неба.
   - Жрать хотите? - спросил Нетопырь. Он, по-видимому, очарованный изысканными манерами наемников, решил тоже блюсти этикет.
   - Давай, - кивнул Клык. Предложение стоило того, чтобы его принять отнюдь не только из чистой вежливости.
   Радушие хозяев произвело на бойцов Клыка самое благоприятное впечатление. Теперь и они ухмылялись; Мелкий позволил ближайшему бойцу себя обнюхать, Паук и лучник обменялись самыми дружескими затрещинами. Шпилька ухмыльнулась и потупилась, зная, что неотразимо выглядит с такой миной, скромной, лукавой и многообещающей - стоящие рядом откровенно принюхивались.
   - У нас много еды, - сказал лучник слишком мрачно для такого приятного сообщения. Эта мрачность тоже была понятна, но наемники все равно порадовались про себя.
   - Точно, - сказал Шорох. - И никакого дерьма, вроде человечины. Даже сыр есть.
   Команда Клыка вразнобой вздохнула. Сыр выглядел невероятной роскошью, воспоминаниями о далеком, давно оставленном доме, о запахе ручных яков, которых арши пасли на горных плато в самых недоступных для людей местах, о надежности родных пещерных сводов... Шорох подметил точно - человечину во время войны добыть едва ли не легче, чем любое другое мясо, но эта не та еда, которой можно наслаждаться: во-первых, у всех мясоедов собственное мясо отнюдь не деликатес, а во-вторых, люди все время себя чем-нибудь да травят. Обычно, во время осады или длительных боев, перспектива питаться убитыми врагами аршей совершенно не прельщала, хоть люди традиционно и утверждали обратное.
   Нетопырь не пригласил наемников дальше, в наскоро устроенный из брошенных караульных помещений жилой сектор. Команда Клыка расселась у жаровни, стоящей под щелью вытяжки поодаль от бассейна. Арш, уже вышедший из детского возраста, но еще не ставший по-настоящему взрослым, был отправлен за едой для новых бойцов клана; за ним увязались любители ходить за провизией.
  
   Местное угощение оказалось выше всяческих похвал. Кроме вяленой конины и мяса яков, команде Клыка предложили целый круг сыра, мешочек ржаных сухарей и пару бурдюков, полных напитка из забродившего горного ячменя - каковой напиток с человеческой точки зрения ассоциировался с пивом.
   - Шикарно живете, - сказала Шпилька, отломив кусочек сыра. - Я уже забыла, когда сыр пробовала.
   - Странный сыр, - заметил Красавчик. - Не похож на наш. Не пахнет яком... слишком нежный какой-то...
   - Это овечий, - сказал Нетопырь. - Из товаров Карадраса. Его люди привозили всякую эту роскошь - еду там, тканую шерсть, пергамент - в обмен на некоторые наши пустяки.
   - С людьми торговали? - спросил Клык. - Крепко, крепко... Медью? Я от кого-то слышал, что у вас...
   - У нас точно медный рудник, - сказал Нетопырь. - Но руду людям продавать - слишком жирно. Нет... в породе попадаются зеленые камешки... медные изумруды, знаешь? За такой люди с себя готовы кожу содрать - хотя эти штучки им, в сущности, не нужны. Так... на цацки...
   - Люди любят блестящее, - сказала Крыса. - Можно понять... симпатично.
   - Эльфы - тоже, - сказал Паук, и все посмотрели на него.
   - Что - эльфы? - моргнул Нетопырь.
   - Блестящее любят. Понятно, что их дозор делал у вашего парадного входа, - сказал Паук и хрустнул сухарем. - Они знают от людей, что у вас тут изумруды, медь... где медь, там еще полосатые камни зеленые... А эльфы любят все зеленое. И блестящее.
   - Это не парадный вход, - медленно сказал Нетопырь. - Здесь просто наши на них нарвались, когда патруль возвращался. Был бой и все такое, а они...
   - Погоди-ка, - Клык отложил кусок мяса. - А парадный где? И - куда еще параднее, чем тот?
   Вокруг, между тем, собрались местные бойцы, заинтересованные разговором даже больше, чем едой. Нетопырь как-то слегка смешался, будто вопрос не доставил ему особого удовольствия.
   - У нас же был договор с Карадрасом, - сказал он нехотя. - Мы с людьми торговали, он к нам иногда своих гонцов посылал, если что... Нам должен был потом отойти весь Горячий Хребет и территории вокруг, ты слыхал? Железная и медная руда, пещеры, пастбища... За что наши воевали, как ты думаешь?
   - При чем тут договор? - спросил Клык. - Про договор я еще в крепости Карадраса слышал. Теперь все равно придется начинать все снова-здорова, человеческий король этот договор нипочем не подтвердит. Ты мне про парадный подъезд расскажи.
   - А что рассказывать, - буркнул Нетопырь. Вокруг опять повисло заметное напряжение. - В свое время, чтобы людям было не ездить вокруг, через перевал, мы пробили вход из западного сектора, в сторону Серебряной реки. Прямо напротив моста через ущелье.
   - Вот это круто, - сказал Клык и вытер ладони об штаны. Никто из его команды уже не жевал.
   - Что это круто? - в голосе Нетопыря уже звучало нешуточное раздражение. Он медленно встал. Это уже не напоминало поведения благодарного младшего. - Что тебе круто, чужак?
   У бойцов Теплых Камней изменились лица. Шпилька сделала еле заметное движение вверх, но осталась сидеть - больше никто из наемников не двинулся с места.
   - Так неудобно разговаривать, - негромко сказал Клык снизу. - А драться с тобой я не собираюсь, и тебе не советую, Нетопырь. Объяснить тебе надо? Хорошо, объясню. Вы взорвали проход с той стороны, где люди бывают раз в сто лет, а эльфы вообще могли только случайно припереться. А там, где Серебряная река, человеческая страна, королевские земли и эльфийские леса - у вас остался вход, специально рассчитанный на людей. Ведь рассчитанный?
   - Там вентиляция, свет... - вырвалось у Шороха, но он тут же замолчал.
   - Да ладно, - сказал Клык. - Я так и думал. У клана есть выходы в какие-нибудь места понадежнее? Вроде того, которым мы сюда пришли, только хорошо бы подальше от этого места...
   - Да Барлог побери, с чего это ты считаешь, что в нашем клане все дурнее пустого горшка? - тон Нетопырь не снизил и рядом с Клыком не сел, но присел на скальный выступ у жаровни. - Мы сюда пришли лет сто тридцать назад. Тут нормально устроенный поселок, ясно тебе?
   - Ясно. Значит, надо заделать проход в сторону Серебряной реки. А лучше - и мост через ущелье разобрать.
   - Ничего себе! - один из бойцов Нетопыря присвистнул и ухмыльнулся. - Парни знают свое дело. Старый не успел прийти, как уже предлагает радикальные штучки, чтоб я лопнул!
   - Этому мосту уже уйма лет! - встрял курносый арш с разбитой скулой. - Ты чего, не понимаешь? Это же столько времени все налаживалось - и торговля, и дороги через горы, и все...
   - Про торговлю уже можно забыть, - сказал Паук.
   - Ой, да почем ты знаешь, что будет потом! Люди за изумруды...
   - С людьми же вечно так - война-перемирие, война-перемирие... Когда иначе-то было?!
   - О чем с ними разговаривать! Всякий пришлый тут будет учить...
   - Надоело уже взрывать собственные галереи, нет, правда, надоело, ребята. В щелку, что ли, забиться на манер мокрицы?
   - Да я не понимаю вообще, - Хорек даже стукнул кулаком по колену, - вы что, от гномов набрались, что ли, тут все?! Вам этот мост дороже бойцов из клана, да? Дороже?
   Нетопырь показал и верхние клыки:
   - Слушай, старый, заткни этого слизняка, пока я его не заткнул! Вас, похоже, слишком хорошо приняли, да? Так вот, имей в виду, моему клану этот трепливый недоносок не нужен.
   Паук как раз вовремя успел перехватить руку Хорька, потянувшуюся к метательному ножу, и эффектной демонстрации не вышло - а Клык даже не оскалился, только усмехнулся:
   - Гостеприимство, говоришь? Да мы же смертники, Нетопырь, мы все это уже поняли! Ты ведь хочешь прикрыть этот мост нашими спинами, чтобы он потом когда-нибудь детям твоего клана пригодился. Нашими - очень удобно. Своих-то бойцов у тебя мало... так что не обижай Хорька. Он тебе нужнее, чем ты хочешь показать - не все ли тебе равно, какая у смертника комплекция.
   Нетопырь вдохнул, будто хотел огрызнуться - но сощурился и промолчал.
   - Правда, что ли? - пробормотал Шорох.
   Ему никто не ответил. Крыса и Пырей переглянулись. Шпилька отломила еще кусок сыра и стала его есть, демонстративно не обращая ни на кого внимания - бойцы Теплых Камней смотрели на нее восхищенно. Красавчик плеснул в кружку пива, его лицо сделалось отстраненно равнодушным, будто он слишком устал, чтобы злиться. Мелкий что-то пробормотал себе под нос.
   - Что? - переспросила Шпилька.
   - Сволочи, - повторил Мелкий громче. - И нечего на меня так смотреть - что я, не прав?
   Паук пнул его кулаком в колено, скорее поощряя, чем пытаясь оборвать.
   - И что будем делать? - спросил Пырей.
   - Что всегда, - сказал Клык насмешливо. - Что умеем, то и будем делать. Чтобы хозяева не решили, что зря нас угощали. Будем воевать за этот клан.
   Бойцы Теплых Камней, еще недавно готовые сцепиться с командой Клыка, заподозрив его товарищей в цинизме и неблагодарности, сильно изменили мнение о наемниках за время разговора. Арш, похожий на лучника, ухмыльнулся, присел рядом с Клыком и спросил:
   - Пойдешь с нами на ту сторону? Посмотреть, а?
   - Я бы карту посмотрел, - сказал Клык. - У вас хорошая карта есть? Для смотрителей или инженеров?
   - Сейчас! - с готовностью отозвался Сквозняк, сорвался с места и пропал в тоннеле, ведущем в жилой сектор.
   - А я схожу взглянуть на мост, - сказал Паук. - Ладно, Клык? Мы с Пыреем сходим... Как тебя звать?
   - Молния, - имя как влипло лучнику. - Я командую патрулем.
   - Почему с Пыреем? - спросил Красавчик. - Лучше меня возьми...
   - Мы же не собираемся прямо сейчас ввязываться в бой, - сказал Паук. - Отдохни пока.
   - Как твоя рана? - к Красавчику подошел темноволосый арш с торбой, подвешенной сбоку на ремне. - Вроде чистая, но лучше еще бальзама приложить...
   - И мне, - подсунулся Мелкий.
   Сквозняк принес карту, и компания Клыка вместе с инженерами Теплых Камней собралась вокруг, рассматривая расположение секторов и коммуникаций, настолько сложное, что человеку оно показалось бы совершенно нелогичным. Нетопырь следил за всем этим, скрестив руки на груди и щурясь.
   - Не все ж у вас завязано на том выходе, - заметил Клык. - Я понимаю, местечко прекрасное: вентиляционные шахты, родники там... но ведь не все же!
   - Ты, Клык, очень умный, - сказал Нетопырь, подходя. - Я даже удивляюсь, какой умный для бродяги. Если бы я знал сходу, может, по-другому бы разговаривал с тобой. Ты же ведь, наверное, сам понимаешь все, раз ты такой умный?
   - Я понимаю, - отозвался Клык. - Хочешь на горку влезть и вкусного съесть. В остатки былой роскоши вцепился мертвой хваткой, хочешь, чтобы их тебе сохранили... Не уверен, что это возможно.
   - А ты спроси своих друзей, - Нетопырь печально усмехнулся. - Без всяких красивостей - спроси. Вы же всегда шли на риск, нет? Разве это больший риск, чем по лесам шариться сейчас? И потом. Ты не думай, что мы - такие неблагодарные гады. Кто уцелеет - тот в нашем клане уцелеет. Ваши раненые отдышатся, ваша девочка здесь родит, под защитой наших пещер все-таки - разве это не стоит?
   - Своих-то вы не защитили, - хмуро пробормотал Пырей.
   Эти слова вызвали бы взрыв негодования не только у Нетопыря, но и у бойцов из его клана, если бы Паук не двинул Пырея локтем под ребра:
   - Думаешь, им это радостно?.. Скажи, Нетопырь, а из ваших женщин хоть кто-то выжил?
   - Еще познакомишься, - сказал Нетопырь. - Те, кто выжил, вам понравятся. Бойцы и смотрительницы. У нас теперь не поселок, а военный лагерь... Вашу тяжелую девочку будем защищать, как свою - редкое это зрелище по нынешним временам... и еще... ты, Клык, старше всех наших бойцов. Подумай, что это значит, раз такой умный.
   - Все эти слова - задаток, да? - хмыкнул Клык. - Ладно. Считай, что я принял. Ты прав кое в чем. Где умирать - все равно, а драться лучше среди своих.
   Нельзя сказать, чтобы его команда согласилась с энтузиазмом... но резон в этих словах был.
  
   Те наемники, которые поднялись наверх вместе с Молнией, не пожалели - прекрасное выдалось зрелище.
   Дождь давно кончился; мягкий вечерний свет пучками золотых нитей пробивался сквозь просветы в облаках, горный склон блестел влажной листвой, а дальние вершины казались острыми кусками сахара, завернутыми в мокрую серую вату туч. В глубоком ущелье клубился холодный туман - а над туманом висел мост. Его выгнутое тело из тесаных каменных плит вырастало из розово-серого массива горы, будто он возник, так же, как и гора, сам по себе, без участия чьих-то рук. Дорога, ведущая через ущелье, виднелась далеко в обе стороны - и вниз.
   А "парадного входа" в поселок аршей люди вполне могли бы и не заметить. Тяжелые створы каменных ворот, поросшие мхом, выглядели так же естественно и природно, как мост - люди бы так не сделали.
   - Видал? - сказал Молния самодовольно.
   - Видал, - Паук вздохнул. - Замечательный мост. Жалко.
   - Может, обойдемся как-нибудь без взрывов? - спросила Шпилька с надеждой. - Очень здорово...
   Паук промолчал, ответил Пырей:
   - По этому мосту могут проехать три всадника в ряд. Запросто. Кому это надо?
   - А вот, кстати, и они, - подал голос второй лучник, который сопровождал наемников в разведку - Ястреб, светловолосый молодой арш с безразлично-мрачным лицом. Верхние фаланги обоих мизинцев на его руках были откушены в знак нестерпимой скорби, и до сих пор он не сказал ни слова. - Легки на помине...
   - Ничего себе! - фыркнула Шпилька. - Как у себя дома разъезжают!
   Скулу Ястреба свела судорога - Паук хотел толкнуть его плечом, но воздержался. Отряд людей верхом на конях, под золоченым штандартом короля Теодора, того самого, которого мечтал сбросить с трона Карадрас, сиял надраенными панцирями и яркими бляхами на лошадиной сбруе в трех-четырех полетах стрелы внизу и слева. Кони шли неторопливой рысью. Люди держались непринужденно и спокойно, как полагается победителям - они не могли видеть аршей, занявших позицию довольно высоко над дорогой. Разведчики укрылись с той тщательностью, которая поражает людей, заставляя их сочинять сказки об орочьем колдовстве. Горы всегда берегли аршей по-матерински нежно; любой куст, любой камень, любой скальный выступ становились для них куском крепостной стены с удобной бойницей, любая трещина и щель прятала, позволяла подобраться к врагу бесшумно и неожиданно и следить за ним со всем возможным комфортом.
   - Смотрите, - сказал Паук, - рыцарь королевы Маб.
   Рыцарь на тонконогом белоснежном коне ехал рядом с командиром отряда и знаменосцем. Его зеленый плащ тек по ветру струей дыма.
   - Он что, шест проглотил? - хихикнула Шпилька.
   - У людей это называется благородной осанкой, - сказал Паук. - Спесь эльфийская...
   - Обалдеть, - пробормотал Молния. - Совсем страх потеряли. Это им лес, что ли?
   Тем временем всадники подъезжали все ближе. Зоркие глаза аршей уже различали черты обветренных физиономий королевских солдат и точеного лица эльфийского рыцаря, бледного и неподвижного, как у статуи. Оружие горело в вечернем свете белым холодным огнем.
   - Глупо делать мечи блестящими, да? - начал Пырей, и тут рядом тренькнула тетива. Надменный рыцарь тяжело рухнул с коня с черной стрелой, торчащей между бровей. Белый конь шарахнулся и заржал.
   - Ястреб, ты - дурак! - прошипел, было, Молния, но накололся на взгляд Ястреба, как на отравленный шип. - Все равно не стоило, - снизив тон, закончил он с досадой.
   - Теперь поздно препираться, - Паук выдернул стрелу из колчана. - Вали их, пока не смылись!
   Строй людей смешался. Ближайшие к убитому всадники соскочили с коней, кинулись осмотреть труп, будто могли ему чем-то помочь. Командир озирался, подбирая поводья - и лошадь под ним танцевала, нервно перебирая ногами. Ехавшие в арьергарде схватились за мечи, совершенно бесполезные в данной ситуации.
   Арши, вооруженные на сей случай не арбалетами, а большими луками, весьма наглядно показали королевским солдатам, что в качестве лучников на белом свете хороши не только эльфы. Паук и Пырей очень быстро поняли, что эти люди, эти пижоны в блестящей одежде на холеных лошадях, не столько телохранители рыцаря, сколько его почетный эскорт. Те, другие, с которыми наемники встречались в свите Карадраса, не стали бы так глупо суетиться, стоять в полный рост без малейшего прикрытия, изображая собой дивные мишени, браниться, стрелять наугад по кустам, размахивать руками и призывать на помощь валаров. Им не надо было разоряться и ждать неизвестно чего - им надо было гнать коней прочь, причем во весь опор, но статус, вероятно, не позволял им позорного бегства. В результате люди спохватились, когда из двух десятков солдат уцелело лишь пятеро - и те непростительно медлили.
   Паук уже радостно думал, что рассказывать о стычке у моста будет некому - Шпилька очень изящно выбила из седла одного из беглецов, а он снял второго стрелой в затылок - но выжившие так отчаянно пришпорили коней, что стрелы Ястреба и Пырея упали, не долетев до цели.
   Молния в сердцах швырнул лук на камни:
   - Ястреб, пропади все пропадом, зачем ты, зачем?! Не можешь себя в руках держать - не сопровождай разведчиков, Барлог побери! Теперь эти гады растреплют о засаде - и на мост целая армия припрется...
   Ястреб сжал кулаки так, что побелели костяшки:
   - Это наши горы!
   - Это ведь правда, - Паук все-таки пнул Ястреба в бок, а тот не отстранился, хоть и не ответил. - Это наши горы, надо было людям показать, чтобы не таскали сюда всякую мразь. Все равно мост в карман не спрячешь... Но здесь действительно нужно будет усилить патрули. Непременно будет бой, я ручаюсь, Молния... так или этак, а все равно сцепились бы тут.
   Молния поднял лук и вскинул на плечо.
   - Может, ты и прав... но Нетопырь не хотел особенно привлекать их внимание к мосту...
   - Вот интересно, - сказала вдруг Шпилька, - а зачем они сюда ехали? Как вы думаете?
   - Правильный вопрос, Шпилька, - сказал Пырей. - Что, Молния, Нетопырь не хотел привлекать внимания людей, говоришь? Ха-ха, да они уже сюда пришли!
   Арши спустились на дорогу. Между человеческих тел бродили холеные кони, которым не хватило ума разбежаться. Шпилька поймала за узду вороного, потрепала по шее:
   - Лапочка вкусная!
   Пырей хохотнул. Ястреб осмотрелся, обнажив клинок, перерезал горло раненому и подошел к трупу рыцаря. Несколько минут простоял, нагнувшись, глядя в надменное белое лицо - и вдруг рубанул по этому лицу мечом, с яростного размаха. Кровь и мозг брызнули в стороны, брызги попали на Паука и Молнию, Молния, отряхиваясь, раздраженно спросил:
   - Ястреб, тебе делать нечего?
   - Он служил гадине из леса, - хрипло проговорил Ястреб, рукавом стирая кровавые кляксы со щеки, перекосившись от омерзения. - Носил знаки гадины, воняет лесными тварями...
   - Он уже издох, - сказал Паук примирительно. - Барлог с ним, брось... - и ухмыльнулся, отстегивая от кафтана командира отряда золотистый крученый аксельбант. - Смотрите, какой шнурок! Наверное, из настоящего шелка...
   - Ты у нас просто помешан на шнурках, - хихикнула Шпилька. - Лучше сюда посмотри, штука какая!
   - Мерзость какая, - заметил Паук, подходя.
   - Да уж, - сморщился Пырей, бросив беглый взгляд. - Может, конечно, и гномов работа, но похожа не лесную. Противная, в общем...
   Шпилька осторожно, двумя пальцами, держала блестящий предмет. Тонко кованная из золота заколка в виде лилии, с алмазными капельками на листьях вспыхивала острыми радужными огоньками, когда ее поворачивали под разным углом.
   - Не знаю... - протянула Шпилька задумчиво. - Блестит... хочется смотреть... хотя...
   - Чара. Из-за таких штучек люди друг другу глотки рвут, - сказал Молния презрительно. - Им тоже, наверное, смотреть хочется. Спрячь, она по-человечески дорогая.
   - А я бы не стал подбирать всякую дрянь, - сказал Пырей, отвинтив крышку фляги и принюхиваясь. - От эльфийских цацек никому добра не было.
   - Лучше вылей, - сказал Паук. - Их выпивка, по-моему, гораздо хуже побрякушек. От нее дуреют. А золото все-таки пригодится. И кстати - что с лошадьми делать будем, а, ребята?
   Пырей еще раз понюхал флягу, чихнул и отшвырнул ее в сторону. Паук подкинул в руке кошелек одного из мертвецов:
   - Это золото мне больше нравится. А та штучка... точно, противненькая. Барлог возьми, ну почему, если они видят что-то живое и милое, их непременно тянет сделать мертвую копию, блестящую, холодную... Всегда-то им надо запереть живое в золото, чтобы время для него остановить... честно говоря, каждый раз тянет блевать, как вижу...
   - Потому что они не рожают, - сказала Шпилька. Она сунула заколку в сумку и теперь непроизвольно терла руки об мокрую траву. - У них вместо живых детей - каменные.
   - Да кончайте уже, - взмолился Молния. - А то меня вырвет сейчас!
   - Мудрое слово, - сказал Ястреб. - Замолчали и пошли отсюда. Надо сообщить вниз.
   Бойцы с торопливой методичностью осмотрели тела. Ничто, кроме золота, не остановило их внимания - стрелы людей были длинноваты и слишком легки для орочьих луков, прочее оружие, красивенькое и неудобное, доброго слова не стоило, личные вещи казались бессмысленными, а припасы отзывали настоящим ядом. Так тела неудачников и канули в пропасть под мост - при оружии и амуниции. Они могли бы не обижаться в стране теней, если только от людей остаются тени. Лошадей показалось жалко разгонять, но все равно разогнали, зарезав только нескольких: вечерело, и никто не сомневался, что за длинной ночью придет довольно-таки сложное утро; свежая конина представляла собой провиант для бойцов, которые выйдут наверх.
   А наверх позже многие вышли.
  
   К тому времени, когда по Линии Ветров пришел сигнал от разведчиков - тяжелый душный запах лаванды, тревога, призыв - те, кто остался с Клыком, уже успели осмотреться по-настоящему.
   В поселке уцелело немного жителей, и в основном - молодежь, бойцы и присоединившиеся к бойцам технари и рудокопы. Калек, женщин с маленькими детьми и доживающих век стариков клан погубил, пытаясь спасти; из таких выжили только дети, которые уже обрели достаточно самостоятельности, чтобы остаться среди бойцов, и женщины из профессионалов, нужных для ведения войны. Большинство инженеров клана, которые обеспечивали безопасность пещер, пропали вместе с теми, кого остались защищать.
   Уцелевших отличали отчаянные лица, откушенные мизинцы, шрамы от собственных когтей на щеках у женщин и абсолютная готовность принять любой бой, чтобы мстить со всей возможной жестокостью.
   К тому времени, как пришел сигнал, уже решили, что Крыса останется в госпитале вместе с целительницами клана, но она вдруг поняла, что с Пыреем в таком случае может больше никогда не увидеться, и, нарушив все планы, отправилась наверх с бойцами. Красавчик, которого тоже собирались оставить внизу, с ранеными клана, оскорбился до глубины души:
   - Вы будете драться за меня, а я тут отсижусь, так, Клык? - мрачно сказал он, догнав и остановив своего старого командира. - С чужаками! Здорово придумано. И потом ко мне будут ваши тени приходить, а здешние меня с дерьмом сожрут за то, что я жив. Славно.
   - Сдохнуть торопишься? - усмехнулся Клык. - Может, успеешь еще?
   - Наверно, в хорошей компании хочу сдохнуть, - Красавчик осклабился. - Вместе с тобой драться безопасней, чем под этими сводами с местными пижонами сидеть. И потом - даже Шпилька ушла...
   Клык не нашелся, что возразить, только сморщил нос.
   - Слушай, Клык, - сказал Мелкий, подходя, - это что ж выходит? Если меня завтра убьют, я для всех так Мелким и останусь? Ну что за... я же урук-хай все-таки!
   - Чем это плохо? - сказал Клык. - Важно, не как тебя звали, а что о тебе запомнили, глупости болтаешь...
   - А может, тебе после этого боя дадут другое имя, - вмешался Хорек. - Мало ли, как все обернется. Может, тебя вообще назовут Ветер или Огонь, если выйдет что-нибудь особенно удивительное. А может, ты еще лет пятьдесят проживешь и десять имен поменяешь...
   - А бой точно будет завтра? - спросил Мелкий, ответив Хорьку признательным взглядом. Он почувствовал себя польщенным.
   - Думаю, да, - Клык тщательно свернул карту, начерченную на отлично выделанном пергаменте, и окликнул Шороха: - Забирай обратно. Я ее наверх не понесу - мало ли, как все сложится, а в чужих руках ей совсем не место.
   - Знаешь, Клык... - Шорох чуть замялся. - Я хотел тебе кое-что сказать... Пойдем со мной... карту отнесем.
   Клык пожал плечами. Пошел за Шорохом мимо бойцов, проверяющих снаряжение, мимо оружейной мастерской, где теперь горел огонь, метались тени и был слышен звон молотов по наковальням и шелест стали шлифуемых лезвий, мимо ведущих вниз штолен, откуда тянуло холодом и глубиной... Шорох свернул из тускло освещенной галереи в сумеречный узкий коридор, а из него - в маленький зал, отлично проветриваемый и залитый светом горящего газа. Здесь, на стеллажах, вырубленных прямо в камне стен, хранился клановый архив. В библиотеке никого не было.
   Шорох положил карту в нишу, рядом с другими, повернулся к Клыку, развязал торбу, висящую на боку, и вытащил странный предмет. Клык посмотрел на эту вещь, не прикасаясь: продолговатый брусок в ладонь шириной, а длиной - в полторы, зеленовато-серый, поверхность кажется какой-то жирной, с тусклым блеском, как у слюды или стеатита, а из бруска торчит круглый штырь, металлический, мутно-желтый, может, латунный. И запах...
   - Это - гремучий студень? - спросил Клык негромко. - Я с таким дела не имел, но запах чуял много раз, не ошибиться...
   - Он самый, - кивнул Шорох. - Чтобы активировать детонатор, надо нажать это до упора. Шарахнет на счет "пять". Держи.
   - Нетопырь нас этой штукой не снабдил, - хмыкнул Клык. - Ты сказал ему?
   - Нет. Знаешь, Клык, он, все-таки, просто боец, а я - инженер, я все понимаю. Ты видел карту? Если гад войдет в тот вход, за мостом, то дойдет до шахт, там рукой подать. Наши пещеры просто... ну, что говорить, нельзя, чтобы вошли. В общем... в случае чего... ты скажи своим. Или сам, или - пусть еще кто-нибудь... Но в случае чего... вы взорвите его к Барлогу... возьми еще один, на всякий случай... Хватит с запасом.
   Клык взял бруски и осторожно сложил их в свою походную сумку, разместив рядом с флягой, так, чтобы случайно не нажать на детонаторы. Пнул Шороха в плечо:
   - Не поднимайся наверх. Внизу ты еще будешь очень нужен, а наверху тебя легко убьют. И не жалей, что не дерешься. Иногда мозги нужнее кулаков. Не поднимешься?
   Шорох ответил на пинок, хотя заметно смутился. Ухмыльнулся, отвернулся в сторону:
   - Не знаю... Посмотрим...
  
   Снаружи наступала ночь, влажная, но теплая и тихая. Тоненькая полоска зари, рдеющая золотисто-алым, как угли под пеплом, постепенно меркла далеко на западе, а над головами уже сгустилась прозрачная чернота и в ней медленно плыла щербатая медная луна. Ночь пахла мокрой землей, холодной осенней сладостью, кровью и железом - бойцы занимали позиции. Клан Теплых Камней ждал гостей на рассвете и загодя готовился к их приему.
   Проходя по горному склону, совершенно обычному на посторонний взгляд, но давно превращенному аршами в помесь наблюдательного пункта и крепостной стены, Клык рявкнул на молодых бойцов с черными лицами рудокопов, которые наладились развести костер:
   - Хотите, чтобы все точно знали, что мы уже здесь?! Ваш огонь будет дивно виден из долины, вы б еще поорали на человеческом языке: "Эге-гей, дорогие люди, мы вас уже заждались!"
   Компания устыдилась; совсем юный арш, который хотел поджечь хворост, сконфуженно спрятал огниво. Из-за воротника его куртки высунулась и тут же пропала нервная бурая мордочка с черными блестящими бусинками глазок и двумя пучками пышных усов.
   - Сопляк, - усмехнулся Клык. - Ты что, в бой свою крысу потащишь? Не жалко друга? Ведь выронишь в рукопашной, а ее затопчут.
   - Где я ее оставлю? Она же с детства у меня за пазухой живет, она еще лысая была, когда я ее взял. Я ее в шахту всегда с собой носил. Они вибрацию чуют и на газ реагируют лучше нашего, и вообще... - арш вздохнул. - Пойду выпущу ее... только она же обратно придет.
   Он побрел прочь, а его приятели с досады на отсутствие огня затеяли возню.
   - Эй, за уши не кусаться! - крикнул кто-то из темноты. Не участвующие в потасовке ели сырую конину и перекидывались злыми шуточками на человеческий счет. Арша с длинными волосами, по-человечески собранными в пучок на затылке, кокетливо взглянула на Клыка, смутилась, встретив его мрачный взгляд, и принялась подтягивать тетиву дальнобойного лука.
   - Бойцы, комариная холера... звери... - проворчал Клык, отходя.
   - Что? - окликнул Нетопырь. Он размещал над дорогой своих лучников. Молния сопровождал его, как адъютант.
   - Шикарные бойцы у тебя, вот что. Зверюги, - ирония в голосе Клыка совершенно погасила досаду. - Люди, не доходя, от ужаса обгадятся. Челочки, колечки, шнурочки, хвостики, ручные крыски... Зажрались вы тут, со своими шахтами и Карадрасом.
   - Они еще дети, - сказал Нетопырь тихо. - К тому же - мастера, шахтеры, рудокопы, а не солдаты... И что ж, они виноваты, что у них опыта мало?
   - Конечно, нет. Опытные на Серебряной реке легли?
   - Клык, Барлог возьми! Они за наши горы...
   - Заткнись, Нетопырь, не ори. Слушай. Стрел достаточно?
   - Есть стрелы.
   - Вот и славно. Стрелять твои рудокопы умеют? Им - тоже луки, хорошо бы не доводить до рукопашной, если стрелами заставим людей развернуться, будет отлично. А если их будет многовато, и они попрут-таки через мост... тогда мы первые их встретим. Выбери самых толковых, чтобы нормально рубились, потом покажешь - а я пойду скажу своим пару слов.
   Нетопырь выслушал удивленно и насмешливо, но не возразил, а кивнул и удалился. Клык послушал, как он приказывает кому-то поднимать наверх все наличные запасы стрел и зовет неких Змея, Искру и Полосатого, ухмыльнулся и поднялся на каменный выступ, заросший кустами, где его ждали наемники. С ними можно было не договариваться о месте встречи - их присутствие обозначили хорошо знакомый запах и голоса. В голосах не слышалось ни единой нотки нервозности или тревоги.
   - ... такая девочка! - говорил Хорек восхищенно. - Вы бы видели, шик! Зовут Жаба, и имя по глазам дали, глаза золотые, светятся, а вот тут вот три такие маленькие бородавочки... Да что... а пахнет! Не поверите. И волосы по плечи.
   - Вот, значит, как, - хихикнула Шпилька. - Волосы по плечи, значит. Бородавочки на щечке. И оба клыка, конечно, целы... И она тебя погрела, а? Ну разумеется, как можно устоять против Хорька...
   Хорек облизнул клыки и осклабился:
   - Ревнуешь, малышка?
   Шпилька сморщила нос:
   - Враки, как всегда враки!
   - Точно, брехня! - Мелкий ткнул Хорька в бок кулаком. Тот ответил тычком же:
   - Она сказала, что ей нравятся настоящие бойцы!
   - Именно ты, да?!
   - Вот именно я!
   - Трепло!
   - Это правда! - сказал Красавчик со смешком. - Шикарная девочка, целитель, я ее видел. Глаза чудесные, золотистые, на щеке точно бородавки, да еще какие! С пушком сверху, полжизни... Пахнет запредельно. И надавала авансов Пауку, а Хорек слышал...
   - Ах ты! - Хорек схватил Красавчика за шиворот, но тот изящно вывернулся и дернул Хорька за ногу. Через миг они катались по траве, пинаясь и мешая друг другу встать. - Паук! - выкрикнул Хорек, тщетно пытаясь освободиться от противника, более сильного и крупного. - Ну хоть ты им скажи!
   Шпилька и Мелкий хохотали. Паук, сидящий на камне неподалеку, поднял глаза от шелкового шнурка, растянутого между пальцами в руну "жара", ухмыльнулся:
   - Я ничего не знаю...
   - Предатель! - Красавчик отпустил Хорька и швырнул в Паука комком дерна. - Тебе наплевать на истину!
   Паук ухмыльнулся еще шире:
   - Мне изложение понравилось. И потом, эта красотка Жаба - та еще штучка. Мало ли что она потом Хорьку пообещала...
   Хорек шлепнул его по спине ладонью:
   - Ты-то все понимаешь...
   Пырей и Крыса не участвовали в этой возне. Они сидели поодаль, на мху, прижавшись друг к другу, и смотрели, как догорает закат.
   - Ты мне пообещай, что спустишься вниз, когда рассветет, - сказал Пырей.
   - Не хочется. Да что ты, в самом деле! Мы с тобой вместе достаточно...
   - Вот именно, что уже достаточно. Крыс, нам утром отколется, я чувствую. У меня всегда перед этим затылок ломит...
   - У меня хороший панцирь. Я стреляю не хуже Шпильки. Мне здешний оружейник на мече лезвия поправил. Я хочу остаться.
   - Тогда меня убьют. Я буду все время следить за тобой и пропущу удар.
   Крыса сунула голову Пырею под мышку и глухо сказала оттуда:
   - Я уйду. Но если тебя без меня убьют, я к себе больше никого никогда не подпущу. Рожу только один раз. А когда он вырастет, откушу мизинцы до ладони и буду мстить, пока не убьют меня...
   Пырей вздохнул:
   - Ладно. Договорились...
   - Ребята! - позвал Клык, подходя. - Подойдите поближе. Есть дело.
   Когда наемники подошли и расселись вокруг, Клыку стало очень спокойно. На эту компанию он мог рассчитывать полностью. На эту компанию и Нетопырь мог бы рассчитывать полностью, если бы хоть раз имел дело с настоящими бестиями войны и понимал, что они такое, но Нетопырь был подгорный пижон, боевой опыт Нетопыря явно ограничивался патрулированием границ, поэтому он...
   Впрочем, все это неважно.
   Клык оглядел своих бойцов. Хорька он знал дольше всех, Хорек был ему ближе всех... но Хорек слишком эмоционален по натуре, его слишком заводят драки, ведет азарт. Это не годится... Красавчик, Мелкий, девочки... Пырей... Пырея Клык бы вообще хотел придержать около себя, чтобы в случае чего... Паук. Вот.
   - Паук, - сказал Клык, вынимая из сумки брусок гремучего студня, - знаешь, что это?
   Паук бросил наматывать шнурок на запястье. Кивнул:
   - Догадался. Пахнет...
   - Держи. Этот штырь - детонатор. Вобьешь до упора - и бросай. Рванет на счет "пять". Знаешь, зачем даю?
   Паук снова кивнул:
   - Для моста.
   - Это если станет ясно, что иначе не выйдет. Не раньше. Понял?
   - Тебе Нетопырь дал? - спросил Паук, убирая брусок в сумку.
   - Нет. Шорох. Но это все равно. Ты - спокойный, ты хорошо поймешь, когда надо будет. Даже если я не смогу сказать.
   - Ладно, - Паук чуть ухмыльнулся и потянулся всем телом. - Только подремать бы чуток...
   - Спите, - сказал Клык. - Завтра мы покажем местным, как это делается. Держитесь рядом со мной - вами я командую, не Нетопырь.
   Бойцы принялись устраиваться на ночлег. Мелкий толкнул Клыка в колено:
   - А мне тоже взрывалку можно?
   - У меня больше нет, - сказал Клык. - Я бы дал тебе, но ты из-за плеча хорошо не размахнешься.
   Мелкий разочарованно фыркнул и свернулся клубком между поросшими травой валунами. Через некоторое время заснули почти все; только Крыса и Пырей возились и шуршали - может, грелись.
   Клык сидел на холодном камне и смотрел вниз, где далеко-далеко в долине горели еле заметные огоньки. Все вышло хорошо. Паук - спокойный и умный, он понял, какого свойства это дело, по глазам видно, что понял, но дергаться не стал. Все будет в порядке.
  
   Вроде бы хозяева Теплых Камней думали о бое на рассвете, но все произошло много позднее. Утро выдалось очень ясным и тихим. После него пришел свежий и очень теплый день. Стояла тишина, и солнце поднималось все выше; ни одной, самой крохотной тучки не осталось на небе, синем и гладком, а листва, начавшая желтеть, казалась позолоченной на этом ярком атласном фоне. Осколки слюды на горной дороге блестели, как роса - и никто-то по ним не ехал, хоть дозорные и не спускали с дороги глаз. Нетопырь успел дважды усомниться в том, что люди вообще придут нынче - но Клык не сомневался ни минуты. Люди не спустят уничтоженный отряд и убитого рыцаря королевы Маб. Иногда в людях чуточку просвечивает что-то орочье - когда они рвутся мстить за погибших товарищей, к примеру. Поэтому, когда Нетопырь хотел отпустить резерв, поднятый вчера по тревоге, Клык только головой помотал:
   - Не верю, что в этих местах живет какая-то особая порода людей. К тому же в том отряде был эльфийский рыцарь. Они - такие, как все, они придут.
   К полудню местные бойцы грызли вчерашнюю обветрившуюся конину вместе с муравьями, которые неизбежно оказываются на всяком хранимом на открытом воздухе мясе, и перекидывались циничными и нервными замечаниями. Команда Клыка заняла наблюдательные пункты и ждала; наемники не злились и не хохмили, они смотрели на дорогу.
   И когда далеко внизу заклубилась пыль, а в пыльных клубах ровно ничего не блестело и не сияло, Крыса просто лизнула Пырея в щеку, всхлипнула и пошла к входу в пещеру. Потому что это самое отсутствие блестящих побрякушек рассказало наемникам важную вещь: к мосту поднимаются не глупые пижоны, умеющие только гарцевать на конях в королевской свите и красоваться перед девочками, а настоящие бойцы. Люди ровно такие же, как везде: мстить за дураков пришли профессионалы. А времени осталось ровно столько, сколько понадобится всадникам, чтобы доехать до моста...
   Клык обернулся раньше, чем его успели ткнуть в спину, и увидел Шороха с компанией смотрителей. Они были в легких охотничьих панцирях и при боевых ятаганах. В другое время зрелище показалось бы Клыку уморительным.
   - Что надо? - сказал он, стараясь не раздражаться.
   - Просто - мы с тобой, командуй, - сказал Шорох.
   - Значит, Нетопырь тебя отпустил, а я - твой командир, да?
   - Нетопырь сказал, что тебе нужны еще бойцы, так что... ну да, ты - наш командир.
   Клык ухмыльнулся, и эта ухмылка обманула смотрителей, а наемников рассмешила. В следующий миг Шороху устроили такую образцово-показательную трепку, что его друзья просто шарахнулись в стороны, как крысята из обрушенной норки.
   - Я тебе что сказал, охламон?! - шипел Клык, прижимая Шороха, задохнувшегося после пары затрещин, к скальной стене, нажав на его горло локтем, а свободной рукой держа за ухо. - Ты где должен быть? Забыл? Ты сам сказал, что я - твой командир, но на потроха Барлоговы мне нужны бойцы, которые не исполняют приказов?!
   - Я думал... - глотнув воздуха, пробормотал Шорох, с трудом обретя дар речи, но Клык торопился и не дал ему договорить:
   - Брехня, ни о чем ты не думал! Тебе просто подраться захотелось. Тебе надо думать о Линии Ветров, о том, что будет, если придется взрывать ворота, а ты тут шикарно подохнуть решил, - Клык выпустил его несчастное ухо и, в виде заключительного штриха, врезал ему под ребра. - Отправляйся вниз. Забирай свою мелюзгу, и чтобы я тебя не видел, пока не спущусь в библиотеку. Все.
   Шорох с некоторым трудом разогнулся, кивнул и обреченно махнул рукой не на шутку огорчившимся смотрителям. Его компания уныло побрела вниз, а Клык перемахнул через поросшую вереском каменную плиту и направился к лучникам, искать Нетопыря. Он очень торопился.
   Лучники так замечательно смотрелись - серо-зеленоватые на серо-зеленом склоне, в отличных расщелинах, между камнями и в кустах - что Клык даже несколько успокоился. Но Нетопырю все равно высказал:
   - Я просил бойцов, а ты прислал мальчишек-инженеров, которым впору еще по коридорам жуков собирать?!
   - Они сами напросились, - сказал Нетопырь чуть виновато, и даже сам не заметил, что оправдывается. - Я нашел тебе бойцов...
   - Умных надо беречь, - буркнул Клык, оглядывая компанию, рассевшуюся по каменной гряде рядом с входом в пещеру. Взгляд остановил Ястреб, замерший с тяжелым ятаганом на коленях - и Клык смягчился.
   - Ладно. Это - кое-что. Сделаем так. Я постараюсь не пустить людей в пещеру, в шахты и поселок. А ты оставайся с лучниками, у тебя будет одна забота - вывести из строя как можно больше, и все. Годится?
   Никто не спорил, и Нетопырь не стал. Арши редко выясняют, кто старше и сильнее, драками - драки нужны им совсем для другого. Ступенька, на которую нужно встать, всегда чувствуется после нескольких часов общения - без выяснений, просто чувствуется, ее определяет инстинкт. Клык мельком подумал, что в этом и состоит главное отличие армии аршей от армии людей: вожака аршей никогда никто не назначает, нет никакой грызни за власть - в какой-то момент вожак определяется сам собой. Это не почетно и не трагично, просто вдруг выясняется, что отвечаешь ты.
   Это Клык уже проходил.
  
   Люди были готовы к стрелам, вот что Клык понял сразу.
   Люди выслушали беглецов и сделали правильные выводы. Они иногда неплохо соображали, если дело касалось войны, надо было отдать им должное. Увидев примкнутые к седлам щиты из дубленой воловьей кожи, Клык понял, что люди готовы к стрелам. И еще он понял, что надо будет драться на мосту.
   А по мосту пройдут три лошади в ряд. Горная честь... Это был чересчур широкий мост. Клык предпочел бы, чтобы одна лошадь еле протискивалась между перил. Тогда можно бы принимать бой хоть с целой армией - для стрел слишком близко, а для рукопашной дико неудобно, нападающие будут толкаться и мешать друг другу, в конце концов все будет завалено трупами, раненых начнут сталкивать в пропасть - и развернутся, как миленькие, когда поймут, что застряли окончательно и бесповоротно. Но - широкий мост, вот что...
   - Нетопырь, - сказал Клык, следя за подходящими силами врага, - скажи ребятам, пусть кроме людей стреляют по лошадям. По животу, по ногам. Колючки для копыт перед мостом разбросали?
   - Еще перед рассветом, - Нетопырь свирепо усмехнулся. - Ну и понаблюдаем же танцы, дружище!
   - И сами станцуем, - сказал Клык. - Будет бойня. Ты видишь, сколько их? Хорошая будет драка. Ты приготовься, Нетопырь.
   Нетопырь кивнул. Его стрелки лежали на горном склоне, прижимаясь к нагревшимся и действительно теплым камням родных гор, прицеливаясь и выжидая. Команда Клыка вместе с парой десятков здешних бойцов сидела и лежала в зарослях кустарника, обнажив ятаганы и нервно принюхиваясь. Пока пахло лошадиным потом и пылью, а не кровью.
   Первая кровь, впрочем, пролилась не от стрел. Лошади авангарда попали на колючки. Четыре кованых шипа, расположенные, чтобы одно острие неизменно и жестко смотрело вверх, как бы колючка ни легла, преградили путь кавалерии лучше, чем любая каменная стена. Первый же конь, вбивший колючку в копыто, так, что треснуло не только само копыто, но и кость над ним, взвился и пронзительно закричал, сбрасывая со спины всадника. Строй сломался. Через миг закричала вторая лошадь, и сразу за ней - человек, выбитый из седла и упавший под копыта.
   В этот момент с шелестом ударили стрелы.
   Щиты взяли правильно. Щитами даже попытались прикрыться. Но влететь на всем скаку на мост, прикрываясь от стрел, и сразу кинуться в рукопашную у людей не получилось. Отряд за несколько минут превратился в кашу вопящих от дикой боли, вскидывающихся в "свечку" и рушащихся навзничь лошадей, людей, которых собственные кони давили и ломали, в судорогах катаясь по земле, раненых и убитых стрелами... Кто-то на чистом азарте попытался прорваться на мост, вскинув утыканный стрелами щит над головой - но лошадь, напоровшись на очередной шип, дико вскрикнула и шарахнулась в сторону. Всадник вылетел из седла через парапет - и его крик, такой же безумный, как у лошади, погас в пропасти.
   Атака захлебнулась.
   Люди отступили под ливнем стрел, забрав раненых и приколов бьющихся в пыли несчастных животных. Люди всегда кичились любовью к лошадям, но во время военных действий были склонны воспринимать их не как боевых товарищей, а как расходный материал, оружие или транспортное средство - иначе учли бы старую орочью тактику, жестокую и эффективную. Теперь им пришлось избавляться от лошадей, гнать их вниз по дороге - а арши, глядя сверху вниз, подсчитывали человеческие потери, сами пока абсолютно целые.
   Молодежь Теплых Камней свистела и фыркала, но бойцы Клыка не расслабились ни на йоту - они точно знали, что это только более или менее удачное начало драки.
   Сам Клык, раздувая ноздри, наблюдал за человеческой суетой и приподнимал верхнюю губу в презрительном оскале.
   - Нетопырь, - сказал он, наконец, - все это - дурость, что ты про мост думаешь.
   - Это почему еще?! - Нетопырь тоже оскалился, но в его тоне уже не слышалось настоящей враждебности. - Мы же договорились насчет моста...
   - Дурость, дурость это, - повторил Клык и потер костяшкой пальца кончик носа. - Мы будем драться за мост, положим там ребят... допустим, отобьемся в этот раз. И что, ты думаешь, что люди больше пробовать не будут? Да ты людей не знаешь! Они же из одного принципа прилипнут к этому мосту, как мухи к дерьму. Это у тебя только первый бой... ну, с нами вместе. А когда мы подохнем, кого выставишь в авангард? Второй раз, третий, четвертый? Они же будут буром переть, все равно тебя вынудят.
   Нетопырь в сердцах врезал кулаком по замшелому валуну.
   - Боишься, старый?
   - У меня одна шкура, Нетопырь. И у моих ребят тоже по одной на брата. Я согласен подохнуть за клан, который нас примет - но с пользой подохнуть, понимаешь ты? Сейчас подыхать за мост совершенно без толку. Он слишком уж широкий, понимаешь?
   Бойцы Нетопыря мрачно слушали. Он сам принялся выдирать мох из трещин камня, не глядя на Клыка.
   - Нам нужен этот мост, - сказал, отвернувшись в сторону. - Мы вам заплатим.
   - Если кто-нибудь уцелеет, - хмыкнул Клык. - А мост нужен, чтобы овечий сыр из долины возить, да? И тканую шерсть? Неумно, Нетопырь.
   - Сильно сказано! - огрызнулся Нетопырь, лязгнув клыками.
   - Это правда, про мост, - тихо сказал Молния. - Дай им исполнить, Нетопырь. Люди уже очухались.
   - Хочешь поспорить? - Нетопырь повернулся к нему. - Ну давай подеремся, предатель!
   Молния сморщил нос и оскалился:
   - Как можешь называть меня предателем?!
   Клык пнул его в бок и поймал руку Нетопыря:
   - Уймитесь, дурни оба. Не сметь кусаться перед боем. Молния, позови моих ребят. Поговорить надо.
   Молния скользнул между валунов, как ящерица. Нетопырь, отведя глаза, сказал куда-то в сторону и вниз:
   - Клык, нам нечем его взрывать. Наверное, ты прав, но нам нечем...
   - Это не твоя печаль, - сказал Клык. - У меня есть. Мост мы, быть может, и не удержим, но бойцов тебе сбережем.
   Нетопырь протяжно вздохнул и стряхнул с ладоней моховую труху и крупинки земли. Команда Клыка появилась рядом так тихо и быстро, что молодой лучник вздрогнул.
   - Принял решение? - спросил Паук. - Работаем?
   Клык кивнул.
   - Работаем, - сказал он. - Встречаем людей на мосту, смотрим, как идут дела, и если все плохо - заканчиваем взрывом... как договаривались, - добавил, снизив голос до еле слышного шепота. - Потроха Барлоговы, если бы кое-кто не уперся всеми рогами, взорвали бы мост ночью - и дело с концом... люди бы пришли, поскулили и уползли...
   - Люди наступают, - сказала Шпилька.
  
   Команда Клыка, сопровождаемая здешними бойцами, встретила авангард так неожиданно, как могут только арши. Вот так славно - входили на пустой мост, а вошли на занятый. И уж в чем у аршей всегда было преимущество, так это в умении драться на очень ограниченной площади, ведь в пещерах всегда так. Лаз, узкий проход, тонкая перемычка. Плюс орочье интуитивное чувство партнерства, бессловесная связь душ, мало знакомая людям.
   Горстка бойцов не произвела впечатления на ломящуюся по мосту толпу ровно до тех пор, пока не скрестились клинки. Колючки, так и валяющиеся под ногами, делали свое дело и сейчас, когда люди спешились - они впивались в ступни, пропарывая подошвы сапог, отвлекали внимание на себя и усиливали смятение и давку. Арши, за первые же минуты залитые своей и человеческой кровью с головы до ног, использовали преимущество по полной - первые ряды человеческой армии оказались так зажаты между аршами и напирающими задними, что ни о какой свободе маневра речь не шла. В считанные мгновения в них не стало порядка, не стало строя, кажется, уже не стало и цели - многие люди в состоянии, близком к панике, только распихивали всех вокруг, мешая своим же товарищам. Слишком большой отряд людей встал на мосту. У лучников-аршей нашлось сколько угодно времени, чтобы выбрать цель и поразить ее без всякой помехи, как деревянную мишень. Человеческие трупы стояли в толпе, пока их не скидывали в пропасть.
   Арши отчасти расплатились за Серебряную реку.
   Клык, не успевавший отмечать потери сердцем, но замечавший их холодным разумом бойца, понял, что мост все-таки может быть сохранен, хоть и кровавой ценой. Он уже хотел дать отбой использованию взрывчатки, но тут Паук исполнил свой собственный неожиданный номер: улучив момент, вытащил гремучий студень из сумки, вбил детонатор, чуть придержал - и швырнул вперед, не на мост, а за него, в самую гущу наступающих.
   Кажется, у кого-то на той стороне хватило ловкости поймать кусок гремучего студня на лету - но выбросить его в пропасть ловкач то ли не успел, то ли не догадался. Раздался грохот, от которого вздрогнули скалы - и на совершенно обезумевших людей сверху хлынул поток щебня, крови, разорванной в клочья плоти и обломков костей. Обугленная человеческая голова упала с неба на головы авангарда, который шарахнулся в стороны и полетел через оба парапета.
   Взрыв и сотрясение вызвали камнепад. Через миг на дорогу за мостом с гулом обрушились валуны и песок, накрыв раненых, живых и трупы. Уцелевшие на мосту заметались, кто-то повернул назад, кто-то, обезумев, сиганул через перила - и битва превратилась в резню. Спустя малое время на мосту не осталось никого, кроме аршей, которые, держа наготове обнаженные клинки, перешли через ущелье, перешагивая трупы и добивая раненых.
   Клык, слизывая кровь с разбитых губ и все еще скалясь, оглянулся на свою команду. Паук, явно от мечей заговоренный, шел рядом; он потерял шлем и выглядел так, будто кто выплеснул чашку крови ему в лицо и на грудь. Шпилька, которая в драке пронзительно визжала у Клыка за спиной, методично выдергивала из трупов свои метательные ножи. Пырей, урча, облизывал лезвие ятагана; в этой битве он был страшен, как лапа Барлогова, настоящая машина разрушения - вероятно, потому, что, в сущности, дрался за Крысу. Мелкий отстал - он выдернул копье из живота Красавчика и теперь сидел на корточках рядом с мертвым другом, держа его остывающую руку. Клык вздохнул: Хорька перекинули через парапет, и проститься с ним не было никакой возможности. Шпилька подошла понюхать вожака в щеку - по ее лицу текли слезы, смешиваясь с кровью из распоротой скулы. Клык ласково пнул ее в плечо.
   Бойцы Нетопыря подотстали, но догнали компанию Клыка на другой стороне ущелья. Люди, сумевшие чудом уцелеть, сбежали по дороге вниз, но, судя по всему, их было немного, и их проводили стрелы. Молния злобно рассмеялся, показывая на торчащие из-под каменной груды окровавленные человеческие руки. Пырей снес умирающему голову и наблюдал за последними содроганиями тела. Шпилька врезала очередной нож между глаз человеку, из последних сил потянувшемуся к мечу.
   - Ребята! - закричал Ястреб от обрыва. - Идите сюда, что покажу! Весело!
   Арши подошли посмотреть - и зрелище того стоило.
   Самое "веселое" заключалось вовсе не в том, что одного из вражеских солдат скинуло с дороги взрывной волной и теперь он отчаянно и безнадежно цеплялся за рвущиеся и ускользающие из пальцев стебли горной травы, вправду уморительно болтаясь над пропастью. Нет, Ястреба привлекло то, что бедолага не был человеком. Взглянуть на эльфийского рыцаря, когда тот не гарцует на белом коне, выпрямившись и задрав подбородок, а извивается в тщетных поисках опоры, как крысенок, пойманный за хвост - это уже не каждому удавалось.
   Компания Клыка невольно расхохоталась, несмотря на общее мрачное настроение.
   Ястреб облизнул свой меч.
   - Я ему сейчас пальцы отрежу, - объявил он тоном распорядителя праздника. - По одному. Интересно, сразу сорвется?
   Эльф, бледный, как могут бледнеть только люди и эльфы - до цвета мела даже на губах - смотрел на него с неописуемым выражением бессильной ярости, отвращения и тоски. Судя по этому выражению, он уже почти решился разжать пальцы и разбиться вдребезги - но тут встрял Паук.
   - Ястреб, - сказал он странным тоном, - а подари мне его?
   Ястреб на миг опешил - но решил не спорить.
   - Да забирай! На потроха Барлоговы он тебе? Ты что-то придумал?
   - А вот смотри, - сказал Паук и нагнулся к эльфу, протянув ему раскрытую ладонь.
   Громадные глаза эльфа расширились еще больше. Бойцы, собравшиеся вокруг, уже поняли смысл развлечения Паука и с любопытством наблюдали, что будет дальше. Эльф кусал губы до крови, выбирая между смертью и помощью, принятой от врага, а арши потихоньку начали заключать пари о том, что перевесит: эльфийская спесь или здравый смысл и желание выжить.
   - Скорее сдохнет, чем прикоснется к аршу, - презрительно сказал Коршун и сплюнул в шаге от головы эльфа.
   - Слышь, Паук, - сказал Клык, - они ядовитые, говорят. Не трогал бы ты его...
   Шпилька захихикала, за ней рассмеялись и остальные. Возможно, эльф сделал для себя какой-то вывод и решился. Он с трудом разжал судорожно стиснутую руку с ногтями, содранными до крови и живого мяса, и протянул ее навстречу Пауку. Шпилька завизжала от восторга:
   - Пырей, я выиграла! С тебя вареное яйцо!
   Паук схватил эльфа за запястье и рывком вытащил на дорогу. Потом толчком в плечо отшвырнул к скальной стене и выдернул из ножен на поясе эльфа кинжал - больше при пленнике не нашлось никакого оружия.
   Эльф прижался к камню всем телом, будто чародейская сила его народа позволяла ему пройти через скалу и исчезнуть. Как все эльфийские рыцари, он казался очень юным - на его точеном лице с кожей, как полированный мрамор, без намека на морщины или шрамы, не росло ни бороды, ни усов, какие бывают у людей. Темно-синие холодные глаза заслуживали бы, пожалуй, даже одобрения, будь они поменьше. Тело эльфа, его руки и ноги будто кто вытянул в длину, и рядом с коренастыми аршами он вправду напоминал высокого тощего оленя среди горных яков; изрядно нелепа для взрослого существа была и хрупкость длинной шеи, пальцев, запястий, которые Паук, кажется, мог бы переломать, не напрягаясь, как веточки - но ведь как-то выдержала тяжелый бой эта хрупкая конструкция... Светлые волосы, густые, блестящие, спадающие волной ниже плеч, растрепались и спутались; зеленый бархат с золотым шитьем от крови и пыли совсем потерял цвет. В общем и целом, эльф, разумеется, не был красавцем, но и от гадливости никого не мутило. Так себе, не намного хуже человека.
   На Паука пленник смотрел настороженно, презрительно и оценивающе. Паук в ответ задумчиво рассматривал его, машинально завязывая узелки на кожаной шнуровке панциря.
   - Теперь приколешь его? - спросил Пырей.
   Паук мотнул головой.
   - Нет пока. Стоило тащить его наверх, чтобы приколоть. Охота кое-что проверить, понимаешь?
   Клык протянул руку. Эльф шарахнулся, Клык поймал его за плечо и свободной рукой дотронулся до его лица и шеи. Эльфа передернуло от омерзения, он сглотнул и отодвинулся, а Клык отпустил его и озадаченно отступил на шаг.
   - Надо же, - сказал удивленно. - Говорят, эльфы очень противные на ощупь, а этот... не то чтобы, конечно, приятный, но, похоже, не ядовитый.
   Шпилька тут же тоже попробовала - эльф с заметным трудом подавил приступ тошноты, когда она провела пальцем по его щеке.
   - Как же так? - спросил Молния. - Столько разговоров, что до этих тварей и дотронуться нельзя...
   - И все врут! - радостно сообщила Шпилька. - Так, страшные солдатские рассказки... - понюхала собственный палец, обтерла его о штаны и заключила, - не ядовитый, только воняет гнусно.
   Вокруг усмехались. Молодой арш из здешних беззлобно ткнул эльфа в плечо, тот дернулся так, будто до него дотронулись горящим факелом.
   - Похоже, скорее мы для него ядовитые, - хмыкнул Клык.
   - Вообще-то не в этом дело, - сказал Паук, и все на него посмотрели. - Вы не думайте, это правда. И про яд, и про чары. Просто этот... он, понимаете, не эльф.
   Бойцы удивились.
   - Ну вот, - разочарованно протянула Шпилька. - А кто? Вчера-то мы такого стрелой убили...
   - И тот был не эльф, - сказал Паук. - То есть, они правда эльфийские рыцари, правда служат гадине из леса, все такое - только они не эльфы. Настоящие эльфы не воюют. А эти - это... ну, изуродованные люди. Рабы эльфов, понимаете?
   Удивление достигло точки кипения. Кто-то присвистнул.
   - Точно? - спросил Клык.
   - Клык, - сказал Паук, - помнишь, я еще хотел рассказать, как видел эльфийскую королеву? Эльфы не похожи на людей. Совсем. Люди... ну они не вполне, но... как сказать... они нормальные живые существа. А эльфы - они нежить, Клык. Они - совсем другое дело. Я потому и не хочу этого убивать. Мне... ну интересно, что ли, станет ли он опять человеком или теперь уже все...
   - Забавно, - сказал Ястреб. - Ты с фантазией, парень.
   - Мне его жалко, - сказал Паук. - Если ему совсем хана, я его потом убью. А если нет - то, может быть, и не убью. Посмотрю.
   - Ты мне потом расскажи эту историю про эльфов, - сказал Клык. - А то я не все понял.
   - Я расскажу, - Паук оттащил пленника от стены и связал его руки впереди, своим любимым шнурком - довольно символически. - Только потом. Когда больше времени будет.
  
   Мелкого от эльфа оттаскивали Пырей и Шпилька вдвоем. Его руки от шеи пленника отодрал Паук - на шее остались кровавые следы когтей, окруженные шикарными синяками. Кожа эльфа была будто специально создана так, чтобы любая пустяковая рана на ней выглядела смертельной или вроде того.
   Потом Мелкий орал: "Да что ж это, такая мразь будет жить, когда Красавчика убили! Я ему все равно сверну башку, чтоб не зарился на чужое, тварь! Да его на ленточки порезать надо, чтоб знал!" - а эльф смотрел на него с видом оскорбленного величия, брезгливо и зло. Паук двинул ему по затылку, просто чтобы стереть с его лица это выражение, провоцирующее Мелкого - эльф прикусил язык, сглотнул и стал смотреть в небо.
   А Шпилька сидела на мосту рядом с телом Красавчика и слизывала кровь с его лица. Клык мрачно смотрел на нее и думал, что, пожалуй, Шпилька больше любила Красавчика, чем хотела показать.
   - Говорил я ему, - пробормотал Клык почти про себя. - Надо было ему приказать остаться. Левый глаз ему выбили - и вот ударили слева, он не видел...
   - Он бы не остался, - сказал Мелкий, шмыгнув носом. - Я ему сам яму выкопаю. Он должен не в камне, а в земле лежать. Он был такой настоящий... Он ведь меня прикрыл, Клык.
   - А этого маленького парня, который был с тобой, Клык, тоже убили? - спросил Нетопырь, подходя.
   - Он был герой, Нетопырь, - сказал Клык, прихватив клыками верхнюю губу. - Его звали Хорек. Он умер за Теплые Камни, а ты его назвал недомерком.
   Нетопырь отвел взгляд.
   - Мои бойцы найдут его тело, - сказал он виновато. - И мы оставим его череп в Последнем Приюте.
   - Надеешься, что он тебя простит? - горько усмехнулся Клык. - Да он и при жизни-то на тебя зла не держал. Его тень будет защищать твой клан, Нетопырь. У тебя большие потери?
   - Четырнадцать плюс раненые, - сказал Нетопырь. - Могло быть больше, знаешь, гораздо больше.
   - Могло, - согласился Клык. - Повезло.
   - Ага, - Нетопырь снова принялся выдирать мох, теперь из перил моста. - Повезло, что вы пришли вовремя. Так что...
   - Оставим все эти политесы на потом, - сказал Клык. - Надо убрать трупы.
   И пока швыряли в пропасть тела людей, а своих закапывали в землю на склоне, пока собирали оружие и зализывали раны, пока закладывали под мост взрывчатку - эльф сидел у скальной стены, положив связанные руки на колени, не пытался бежать, а пристально наблюдал со странной миной. Выражение оскорбленного величия исчезло, смененное напряженным болезненным вниманием. Скользнув по неподвижной фигуре эльфа беглым взглядом, Клык подумал, что это существо, возможно, несколько умнее, чем кажется с первого взгляда. Поэтому и не стал возражать, когда Паук поднял эльфа за шиворот и подтолкнул вперед, чтобы вместе с ним спуститься под гору...
  
  
  
  
  

Часть вторая

  
   ...Нас обрекли на медленную жизнь -
   Мы к ней для верности прикованы цепями.
   И кое-кто поверил второпях,
   Поверил без оглядки, бестолково -
   Но разве это жизнь, когда в цепях,
   И разве это выбор, если скован?..
   В. Высоцкий.
  
   Самым сильным чувством, которое никак не оставляло Инглориона с того самого момента, как он принял помощь орка, было удивление, чувство для эльфа странное и неприятное в высшей степени. Всю свою прежнюю жизнь - о, весьма долгую жизнь! - Инглорион считал, что не умеет или почти не умеет удивляться. Ведь мир гармоничен, а гармония - предсказуема. Непредсказуемость, как известно - признак хаоса, дурной признак, в конечном счете - зло. Инглорион всегда был совершенно уверен в собственной готовности ко всему, и вдруг эта спокойная правильность расплылась, как отражение в воде, потекла и пропала.
   Всем давно ведомо, что хаос - худшее из сущего. Хаоса - вокруг ли, в мыслях ли, в душе ли - быть не должно. Но в этой битве и после нее все пошло настолько неправильно, что не хватало сил создать из этого дурного смятения хоть условное подобие порядка.
   Итак, мир гармоничен, а гармония предсказуема. Этой гармонии, как был доселе уверен Инглорион, не нарушить никаким темным чарам, даже если их создатели тщатся, как только могут. Поражение союзников его веры не пошатнуло. Проигранная битва - это скверно, но, увы, не всякую битву можно выиграть. Ничего не изменила бы даже собственная смерть... к сожалению, и Вечные смертны, вернее, их жизнь можно оборвать вмешательством грубой и злой силы. Вися над пропастью, Инглорион успел хорошо осознать грядущую смерть и ощутить печаль по жизни, которая его покидает - но он понимал, что, в сущности, можно было предвидеть и это.
   А вот протянутую лапу орка предвидеть было уже куда тяжелее. В этой лапе, вернее, в том, как ее протянули, можно было усмотреть нечто совершенно противоестественное.
   Инглорион не питал иллюзий. Разумеется, враг может прийти к тебе на помощь и сохранить твою жизнь, чтобы потом убить более изощренно. Возможно, он надеется что-то выяснить. Возможно, хотя и маловероятно, собирается использовать тебя как заложника. В любом случае, участь пленного - ужасна. Но Инглорион решил, что у живого бойца больше шансов на победу, чем у мертвого. Пленный может бежать, мертвецу бежать неоткуда. Из-за Западных Морей доселе никто не возвращался.
   Впрочем, главным из побудивших его прикоснуться к протянутой лапе проклятой твари мотивов был не страх перед смертью, а любопытство и, пожалуй, беспокойство за будущее Пущи. Бояться Инглорион вообще не умел; душа эльфа устроена особым образом, страху в нее нет доступа. Что может испугать рыцаря королевы Маб, в сущности, готового умереть за свою государыню и прекрасный мир Пущи в любой момент? Незримая броня возвышенной любви и эльфийской гордости хранила от унижения страха надежно, как нерушимая крепостная стена - а вот любопытство каким-то образом эту стену преодолело. Никто и никогда не говорил, что орки берут пленных, берут в плен эльфов, да еще таким образом. Инглорион вознамерился разоблачить все подспудные козни рабов Зла, даже если перспектива легкой смерти превратится в угрозу свирепых пыток; впрочем, сумевшему проникнуть в грязные замыслы врага и при этом уцелеть, и отвращение, и положение, балансирующее на грани унизительного, окупятся сторицей.
   Инглорион морально подготовился терпеть дикую боль - но жертвы не понадобилось. Гогочущая, хрюкающая, урчащая банда тварей вокруг была настроена, скорее, весело, если это слово вообще можно отнести к созданиям Предвечного Мрака, чем злобно. Протянувший лапу, крупный монстр, заляпанный запекшейся кровью, воняющий хищным зверем, с кривыми клыками, на палец торчащими из пасти, вообще не причинил Инглориону боли. Плетеная веревка, которой он связал эльфу запястья, выглядела не средством сдерживания, а обозначением этого средства. Инглорион мог бы порвать эту веревочку, как нитку - и вряд ли орк был так глуп, что этого не понимал. Слишком уж это напоминало примитивное выражение доброй воли - вот отсюда и начинался хаос.
   Когда твари тормошили и тискали его, Инглорион стерпел их отвратительные прикосновения без тошноты, отвлекшись странной мыслью: почему-то они не пытаются по-настоящему применить силу. Даже когда лохматый орк с мордой, исцарапанной в драке в кровь, кинулся его душить - не пришло ощущения настоящей опасности. Остальные удержали визжащего задиру; зачем-то эльф был им нужен не только живым, но и сравнительно целым.
   Инглорион понимал, что наблюдать за тварями не стоит, что мерзкие повадки порождений Мрака только добавят тоски в душу, и без того раненную поражением союзников в битве - но он всегда был неистребимо любопытен. Безусловно, любопытство - недостаток, ведь на свете есть немало вещей, в подробности которых лучше не вдаваться, но это сомнительное чувство оказалось настолько сильным, что эльф отвел взгляд от прекрасных небес и горных вершин, залитых солнцем, чтобы увидеть отвратительные повадки победителей.
   Напрасно. Чувство хаоса в голове только усилилось.
   Твари не собирались жрать убитых людей. Правда, их тела не предали огню - но ведь этого Инглорион и не ожидал, да и никто бы не ожидал в такой ситуации. Убитых лошадей монстры явно собирались употребить в пищу, это гнусно, да - но ведь лошади, все-таки, не люди...
   Мертвых тварей они обнюхивали и даже, кажется, облизывали - вероятно, хотели убедиться в необратимости их смерти, или даже выражали таким образом собственную скорбь, если допустить самоё возможность существования у орков подобных чувств. Трупы закопали в землю, как волки зарывают падаль впрок, но Инглориону все время казалось, что все не так просто, что их гадкое поведение - своего рода орочий погребальный обряд. Когда-то он слышал о подобных обычаях у некоторых человеческих народов. Конечно, предположение о подобном поведении тварей противоречило всему, что он знал о порождениях Мрака, но по-другому никак не объяснялось.
   Приглядевшись, Инглорион заметил еще одну несообразность. Твари вовсе не были такими одинаковыми, как ему всегда казалось, и отличались они не только размером и шрамами, полученными в бесконечных сварах. Пятеро крупных монстров, авангард, держались особняком; может, это и были те самые "урук-хай", элита холуев Тьмы, сливки снизу. Рядом с Инглорионом, поглядывая на него, орк помельче отчищал свой отвратительный меч от запекшейся крови - эльф поразился, заметив стальное колечко, продетое через кожу его морды, на надбровной дуге. Неужели тварь, не имеющая возможности постичь даже самых примитивных начал красоты, пыталась украсить себя на свой лад?!
   Когда орки уничтожали мост, Инглориону пришлось прокусить губу, сдерживая проклятия. Не стоило послу ехать этой дорогой - но кто ожидал, что дважды битые отважатся на засаду?! Ведь после боя в ущелье третьего дня люди уверяли, что орков в этих Тьмой окутанных горах почти не осталось! Так сказывается человеческая эмоциональность, человеческая поспешность в принятии решений, человеческая небрежность и мстительная глупость! Интересно, как король людей теперь представляет войну в горах, и как воевать эльфам, которые не умеют летать, что бы об их возможностях ни пели в балладах?
   Инглорион с тоской думал о том, как посмотрит Государыне в глаза. После вот этого - сидения на травке с запястьями, связанными шнурком не прочнее бисерного браслета, и полубезмятежного глазения на орочье колдовство, как люди глазеют на цирковое представление? Ведь гнусно будет пытаться объяснить это бездействие собственным невезением: чужое невезение всегда кажется глупостью, трусостью, даже подлостью, его не прощают... Ах, как благородно и умно было бы умереть на дне пропасти, подумал Инглорион с безжалостной иронией. Умно, благородно, мертвые сраму не имут, о них поют песни, они выглядят гораздо лучше, чем живые проигравшие. Их глупость кажется геройством, а не наоборот.
   Впрочем, чересчур ироничный взгляд на вещи - тоже недостаток. Вспомнив об этом, Инглорион очередной раз грустно признал собственное прискорбное несовершенство. Истинно возвышенный духом воин не усмехался бы про себя, представляя, как эльфийский воин из баллады раскидывает орду орков голыми руками, воспаряет над пропастью, воззвав к Гилтониэль Пресветлой, и идет по воздуху, на ходу слагая стихи о славной победе... О, нет, нет, так нельзя! Это как-то вульгарно и смешно, царапает за душу и даже похоже на насмешку над собственными святынями.
   Устыдившись собственного цинизма, Инглорион, попытался отогнать стыдные мысли. Он, настраивая душу на достойный лад, поднял лицо к солнцу, вбирая в душу ощущение чистого Света, но темные силы не преминули напомнить о себе: орки собирались, тот самый, что протянул Инглориону свою грязную окровавленную лапу, поднял его с земли, как поднимают за шиворот нашкодившего котенка, и подтолкнул к проему, открывшемуся в горе.
   Исключительно любезное приглашение радушных хозяев в подгорные чертоги, подумал Инглорион. Ну что ж, пойдем. Посмотрим на эту грязную дыру, раз уж вы так небывало милы и считаете возможным позвать эльфа в гости.
   Готовясь спуститься в орочью берлогу, Инглорион, хорошо помнивший все, прочитанное и услышанное на эту тему, старательно приготовил себя к темноте, вони и любым мерзостям - но вниз уходила галерея, освещенная странными тусклыми светильниками, нимало не похожими на факелы, скорее чистая, чем грязная, а в ней гулял ветерок и было свежо до зябкости. Запахи оказались не столь отвратительными, как представлялось снаружи; откуда-то снизу тянуло мертвечиной и гнилью, но холодный сквозняк не давал запаху сгуститься. Пахло костром, кузницей, какой-то убогой едой и орками - но в запахах отсутствовала чрезмерность, потоки воздуха разносили и разбавляли их, делая сносными для восприятия.
   О красоте, конечно, речь не шла... но Инглорион с оттенком удивления отметил своеобразную гармонию стен из грубо тесанного камня и голубоватого света из стеклянных шаров на рогатых выступах. Орки это сделали, думал он. Эта пещера не принадлежала ни гномам, ни подгорным эльфам - орки, очевидно, сделали это сами, и для созданий Мрака вышло весьма неплохо. Конечно, странно думать, что твари могут создать нечто, пригодное для существования... впрочем, надо же им где-то жить, а Темный Властелин, вероятно, жестоко распоряжается усилиями своих рабов, убивая их рабским трудом для создания этих бледно освещенных катакомб. Получилась своего рода природная крепость... не худшее место в лучшем из миров. Когда-нибудь она, освобожденная от зла, будет принадлежать Дивному Народу, и тут воссияет яркий свет, а подгорные мастера превратят холодный камень в лучезарное совершенство. Смиримся же сейчас с тем, что видим!
   Две вырубленные из камня статуи оберегали вход в пещерный зал, откуда тянуло теплом. Разглядев их, Инглорион невольно содрогнулся. Сторожевые монстры, создание которых вдохновлялось Тьмой, выглядели исключительно мерзко, а дополнялась мерзость черными нечитаемыми знаками, выведенными по стенам вокруг свечной копотью, и чем-то темным, чем был измазан сероватый шершавый камень - маслом или давно запекшейся кровью. Конвоиры Инглориона, впрочем, не почтили символы Мрака вниманием - они были слишком заняты грызней между собой и тычками в спину эльфа.
   За высокой аркой обнаружилось обширное пространство, уходящее сводом куда-то вверх и в темноту, слабо освещенную стеклянными шарами. От зала отходило множество тоннелей, в них не виделось ни системы, ни гармонии; тут сильнее, чем в коридоре, пахло кузницей, и красноватый отсвет выдавал горящий горн в зальце, отгороженном кованой темной решеткой. Посредине зала, в бассейне из карстовых плит, вылизанных водой до шелковой гладкости, бил парящий горячий ключ; вода из него выплескивалась в какие-то каменные корытца, откуда уходила сквозь темные дыры в днищах. Орки с хрюканьем и визгом плескались в корытцах - то ли мылись, то ли пили.
   Орк, который протягивал лапу, подтолкнул Инглориона к бассейну и плеснул из корытца ему в лицо. Эльф инстинктивно отшатнулся, но вода оказалась вовсе не такой горячей, как он вообразил, и от нее веяло только солоноватым запахом меди.
   Инглорион стер капли со щеки. Орк, наблюдающий за ним, фыркнул, сморщив песий нос с длинными щелями вдоль крыльев ноздрей.
   - Просто вода, - сказал он вдруг на языке здешних людей. Взрыкивающий акцент вовсе не делал слова непонятными - Инглорион целую секунду потрясенно смотрел на говорящего, пока его не осенило:
   - О! Мой... скажем, новый знакомый - из недобитой армии Карадраса?
   Орк кивнул почти как человек и принялся смывать с себя кровь. Ах, как ты чистоплотен, усмехнулся про себя Инглорион, мучительно ощущая собственную нечистоту и будучи решительно не в силах преодолеть брезгливость перед водой, где плескались орки. Подумать только, аккуратник! Ах, они смывают грязь и кровь сражения! Милашки...
   Почистившиеся уроды, между тем, собирались вокруг. Инглорион поймал себя на том, что уже узнает орков из банды заговорившего. Первый, довольно высокий для твари, худой и жилистый, с мордой, рассеченной десятком старых шрамов, с рваными во многих местах ушами, торчащими из седого ежика коротко стриженных волос, жестких, как металлическая скребница для лошадей. Второй, задира, плотный, нос вздернут свиным рылом, верхняя губа приподнята, скалит клыки, черные пыльные лохмы на макушке торчат во все стороны. Третий, со сломанным клыком и обтянутыми скулами, с куцым белесым пучком мягкой шерсти над ухом - суетится и визжит громче всех, хотя самый мелкий из шайки. Рядом с четвертым, громадным, бритым, обладателем бугристого черепа с багровым шрамом через темя, лоб и надбровную дугу, свирепым монстром, который все слизывал кровь с меча - пятый, незнакомый, чистый, маленький и шустрый, уцепился за лапу четвертого, кусает его за пальцы, щиплется, привлекает к себе внимание... Люди называют такое зрелище "кодла".
   Вот из-за кого, собственно, мы проиграли битву, подумал Инглорион. Из-за этой пятерки. Отборные твари, псы войны, не иначе как созданные самим Темным Владыкой лично. Это они командовали, они рубились на мосту, они все рассчитали, не иначе. Здешние, похоже, перед ними заискивают. Маленький орк, у которого грязные руны были вырезаны прямо на морде и белели старыми рубцами на смугло-зеленых щеках (следы пыток, решил эльф), принес корзину с кровавыми кусками мяса - все-таки конины, вероятно - и седой вместо благодарности пнул его кулаком в плечо. Маленький скульнул, как щенок, и щелкнул клыками, а кодла накинулась на пищу, огрызаясь и толкая друг друга.
   Инглорион, чувствуя тяжелую усталость во всем теле и нудную боль в руках, плечах и спине, присел на неожиданно теплый камень, торчащий из пола, как пень. Орк, вытащивший его из пропасти, прекратил терзать и рвать клыками кровоточащее мясо, запивая какой-то дрянью из фляги, облизал и отряхнул ладони, подошел к эльфу и развязал веревку.
   Жрущие посматривали искоса, но не мешали.
   Инглорион усмехнулся, демонстративно потер запястья.
   - Не опасаешься, что убью кого-нибудь из вас и сбегу?
   Орк ощерился.
   - Убей и беги. Я посмотрю.
   Эльф чуть развел руками.
   - Ну да. Ты прав. В вашей пещере мне деваться некуда.
   Орк фыркнул.
   - Ни глаз, ни ушей, ни носа настоящего. Ты заблудишься.
   - Вероятно, ты высоко ценишь собственные глаза, уши и нос? - насмешливо спросил Инглорион.
   - Да, - согласился орк с таким выразительным самодовольством, что эльфу стало еще смешнее. - Глаза видят во тьме, уши слышат мокрицу в камнях, а носом я чуял следы твоих дружков у северо-восточного входа. Что, лесная гадина решила прибрать эти пещеры к рукам?
   - Боишься Государыни? - спросил Инглорион в ответ. Смеха как не бывало - говорящий в таком тоне о Королеве Маб напрашивался на смерть. - Ты, вероятно, смертельно боишься ее, если так о ней говоришь.
   Задира снова вскинулся - похоже, он тоже, по крайней мере, понимал язык людей - но Инглорионов собеседник его остановил, поймал за оба запястья. И сказал:
   - Ненавижу ее. Ненавижу, как червяков, которые живут внутри у коровы. И не понимаю, за что ты ее так уж любишь. Она заставила тебя себя любить?
   Скулу Инглориона свела судорога - непривычное и отвратительное ощущение. Я слишком устал, подумал он, и тут слишком темно. Я глупо злюсь на болтовню созданий Мрака, которые вообще не могут говорить и мыслить по-другому. Они ведь, в сущности, просто големы, поднятая злыми чарами грязь - что они могут понимать в любви и красоте? Как я могу им что-то объяснить? Их ведь надо уничтожать, а не слушать, а я... чем я тут занят? Привитием тварям из Тьмы человеческой морали?
   - Мне трудно разговаривать в месте, где пахнет падалью, - надменно сказал Инглорион, возвращая потерянное лицо. - Избавь меня от обсуждения твоих эмоций на этот счет.
   Орк с резким голосом и выбитым клыком ткнул эльфа в грудь костяшками кулака, жесткими, как дерево, и выдал по-человечески, неожиданно чисто:
   - Тебе не нравится запах? А почему бы не понюхать, ведь это лесная гадина утопила здешних детей на нижнем уровне! Это же ваша победа воняет, ваша грязная победа, ваши чары, радость твоей лешачки!
   Инглорион настолько не ожидал подобного выпада, что несколько растерялся.
   - Дети? - спросил он, бессознательно качнув головой в знак отрицания, невозможности услышанного. - Дети утонули, говоришь ты? У вас бывают дети?
   Задира ударил эльфа кулаком между лопаток и облизнул кулак, скалясь и щурясь. Орк, намотавший на пальцы ту самую крученую веревку, которой Инглорион был связан, сказал:
   - У всех живых существ бывают дети. Только у эльфов не бывает, потому что эльфы неживые.
   - Это вздор, - сказал Инглорион.
   Орки зафыркали. Седой спросил:
   - Вздор - что мы живые, что эльфы неживые, или что у нас дети бывают?
   Инглорион смутился. Не хватало еще, чтобы рабы Зла учили эльфа четкости выражения мыслей.
   - И то, и другое, и третье, - сказал он. - Разве не так?
   - Ты помнишь свою мать? - спросил орк с веревкой. - Я помню свою. Все помнят. А ты?
   - Я помню, как появился в этом мире, - сказал Инглорион, пожимая плечами. - Воплощение эльфа, видишь ли, не имеет ничего общего с родами животных. Я был создан Истинным Светом, я воплотился сознающим себя, как все эльфы - просто вышел из Предвечного Сияния и осознал это. У меня не было матери - или моей матерью, отчасти, духовно, вне телесной грязи, была Государыня... или Варда... Никакого родства, кроме духовного, у эльфов не бывает. Телесное - низменно.
   Твари молчали. Бритый громко скреб за ухом. После странно длинной паузы орк с веревкой сказал:
   - Значит, я был прав. Она тебя заставила. Я думал, ты хоть мать помнишь, а ты вообще забыл, что был человеком...
   Инглорион пренебрежительно усмехнулся.
   - Я был человеком? Прекрати, это нелепо, - а думал в это время, как ужасно было бы, окажись это правдой.
   Задира снова влез в беседу, бесцеремонно ткнулся влажным носом эльфу в ухо, с шумом втянул воздух - Инглорион передернулся от гадливости - и заявил, срываясь со слов людей на хрюканье и урчание:
   - Да все ты врешь! От тебя и пахнет-то человеком, если нюхать в правильном месте! Это одежда у тебя воняет лесной гадиной!
   Инглорион брезгливо отстранился.
   - Я вижу, ты еще слишком молод...
   Орк задохнулся от возмущения, клацнул клыками возле самого лица. Старшие снова его поймали и оттащили, а он выдал длинную тираду с рычанием и визгом - орочьей брани, не иначе. Вышел страшный шум, маленькие орки визжали, а большие хрюкали и фыркали; Инглорион с досадой сказал, обращаясь к орку с веревкой:
   - Окажи мне любезность держать этого задиру подальше. Он мне надоел.
   Реплика эльфа странным образом добавила общего оживления. Беззубый пронзительно взвизгнул, прочие загоготали и захрюкали, а седой сказал, перекосив пасть:
   - Мелкий, этот дал тебе новое имя. Мне нравится, ты стоишь.
   Названный Мелкий хмыкнул и почесал нос. Остальные принялись его покусывать и тыкать, он отмахивался и повизгивал - Инглорион не мог ничего разобрать, пока орк с выбитым клыком не сказал:
   - Я скажу всем, имя тебе - Задира, звучит хорошо. Ты как раз хотел новое имя.
   Задира поймал его за шею и укусил за щеку. Инглорион наблюдал за возней тварей, и чем больше он наблюдал, тем сильнее что-то царапало изнутри.
   Всем известно, что орки грызутся между собой. Рабы Тьмы ненавидят друг друга, они не могут удержаться от насилия даже на минуту - это пошлая истина, это знают даже человеческие дети. Но Инглорион смотрел и не видел в этой грызне ни насилия, ни даже раздражения. Он был готов увидеть, это было бы естественно увидеть - но их возня, скорее, напоминала игры щенков или котят, хищников, которые изображают атаку на себе подобного, но не атакуют, а так... Укусы и щипки не оставляли на их телах не только ран, но и синяков, очевидно, не причиняя настоящей боли. Даже совсем стороннему наблюдателю спустя малое время становилось очевидно, что эта постоянная якобы драка - не что иное, как желание держаться вместе, до тесноты и телесной близости. Это желание, конечно, тоже орков особенно не украшало - но к нему уже нельзя отнестись, как к желанию бессмысленно убивать.
   Инглорион впервые подумал, что рабы Тьмы, разумеется, враги всему живому в мире... но, похоже, они отнюдь не враждуют друг с другом. И еще он подумал, что об этом не выйдет рассказать в Пуще, когда появится возможность туда вернуться.
   Потому что в такое невероятное сообщение никто не поверит.
  
   Шайка орков, чьим пленником был Инглорион, отправилась отдыхать в жилое помещение. Они перешли зал и по коридору попали в невысокую комнату, вырубленную в скале. Ее обогревал камин, в котором горел уголь; пламя и дым втягивались в странную воронку из листового железа, закрепленную над огнем. Вдоль стен, в нишах, лежали тюфяки, обтянутые лошадиными шкурами и набитые чем-то непонятным. Другие ниши, вероятно, предполагалось использовать для хранения вещей; в самой глубокой стоял большой сосуд из темного стекла, полный воды. Пол застилали другие шкуры, мохнатые, распространявшие слабый запах веников и зверя. Круглая плоская каменная плита в центре изображала подобие столешницы, на нее поставили корзину с остатками мяса и костями.
   Орки устроились на отдых, только тот, с веревкой, которую крутил между пальцами, сидел на корточках у огня. Инглорион присел рядом. Он думал, что весь насквозь пропах орочьим логовом, но это волновало его куда меньше, чем странная тяжесть во всем теле и усталость, которая никак не желала проходить. Глупо и непривычно. Эльфы не устают и не болеют. Походка эльфийского рыцаря всегда легка, и никаких странных недомоганий быть не может.
   Вероятно, предположил Инглорион, виноваты проклятые камни вокруг и отсутствие зелени и солнца. Моя душа тоскует по Пуще, такой беды со мной еще не случалось. Надо как-то пережить ее, отвлечься любым способом, все еще исправится, решил эльф и обратился к орку, запутавшему веревку в сложный узел:
   - Как тебя зовут? У тебя есть имя?
   Орк осклабился.
   - Есть. Хторг-Рши, Паук на языке людей.
   - Почему так гнусно?
   Паук фыркнул.
   - А тебя как зовут?
   - Инглорион. На языке эльфов - Увенчанный Славой.
   - А почему так глупо?
   Инглорион чуть не хихикнул, он и сам не мог объяснить, почему перевод его имени так неожиданно глупо прозвучал в орочьей норе. Как-то излишне помпезно, что ли. С привкусом неожиданной безвкусицы. Никогда раньше он не воспринимал так собственное имя. А Паук, растягивая веревку и глядя на собственные пальцы, говорил:
   - Паук - храбрый и изобретательный убийца. Он любит нити и знает, что с ними делать. По-моему, все очень ясно. Нормальное имя для солдата.
   - Ты - наемник? - спросил Инглорион.
   - Да.
   - То есть, убиваешь за деньги кого придется?
   Паук фыркнул, потянул концы шнура - и узел распался.
   - Почему - кого придется? Только чужих. А что?
   - Эти твои...
   - Друзья?
   - Друзья? - Инглорион поморщился. Слово совершенно не подходило для орочьей шайки. Люди носятся с дружбой, как с писаной торбой, считают эту подчеркнутую привязанность к кому-то конкретному непонятно за что неким даром небес. Эльфы недолюбливают это словечко, как и это чувство, предпочитают говорить о партнерстве или товариществе - о чем-нибудь, что не застит глаза и не мешает видеть достоинства и недостатки. Но орки... уж с ними-то это слово не ассоциировалось вовсе.
   - Ну да, друзья, - Паук снова натянул шнурок. Инглорион с удивлением увидел в пересечении веревок человеческую руну "быть". - Воевали на стороне Карадраса. Теперь - вместе со здешними. Но, в конечном счете, мы же всегда воюем против гадины из леса. Так что все правильно.
   - Ты хочешь сказать, что, кому бы ни служил, все равно служишь Тьме?
   Паук усмехнулся - Инглорион уже успел настолько приглядеться к орочьим мордам, что начал читать их мимику почти как человеческую
   - Я хочу сказать, что за своих всегда дерусь. С людьми можно ладить. Многие из наших умеют, и я тоже. А с лешачкой - нельзя. Вот и все.
   - А ты был в резиденции Темного Владыки? - спросил Инглорион. Его это, действительно, интересовало - и он поразился, когда Паук ответил:
   - Кто это?
   - Вот забавно, - пожал плечами эльф. - Все знают: далеко на северо-востоке, в горах, находится Замок Тьмы, его охраняют твари из Предвечного Мрака, а в Замке живет Темный Властелин, Отец Зла, Багровое Око Преисподней. Это он создал орков на погибель миру - как ты можешь не знать своего создателя?
   Паук снова фыркнул - Инглорион воспринял этот звук, как сдержанный смешок.
   - Меня мать родила. Я живой. Я родился. На северо-востоке, кстати, в Полуночных Норах. Но о всяких Красных Глазах Непонятно Чего никогда не слыхал.
   Ответ озадачил эльфа. Конечно, Темный Владыка - отец лжи, и почему бы его твари не лгать, но у Инглориона почему-то не было того определенного чувства, которое всегда указывало на ложь людей. Орк говорил с редкой искренностью и слишком спокойно. Об очевидных истинах говорил - во всяком случае, об истинах, которые сам считал очевидными.
   - Вы все твердите, что рождаетесь не из грязи, а из чрева самок, как животные, - сказал эльф чуть раздраженно. - Но почему же, в таком случае, никто и никогда не видел этих ваших самок?
   Паук хрюкнул и привизгнул от смеха.
   - У тебя не только имя глупое. Как это не видел, когда вот тут две девочки спят? Грша, Шпилька по-человечески, - и ткнул пальцем, - и Рхи-Кхор, Крыса, - и снова ткнул. - У тебя нос только для вида? Не чуешь, что рядом тяжелая девочка? У Крысы скоро будет Крысенок. Парень. Она - подруга Грна-ха, Пырея.
   Инглорион проследил за пальцем Паука, потрясенный услышанным. Визжащий орк с выбитым клыком и связкой метательных ножей? С глубокой царапиной на осунувшейся морде? Женщина?! Маленькая взъерошенная тварь, кусавшая крупного орка за пальцы? Беременная женщина?!!
   Такое положение вещей никак не желало укладываться в голове. Женщина - это свет мира. Женщина - это Государыня, абсолютная красота, абсолютное совершенство. Женщина - это Варда Светоносная. Ну, в самом крайнем случае, человеческие бабы... на них бывает смутный отблеск гармонии. Но - вот это?!
   - Значит, так? - сказал эльф, сам удивившись количеству яда в собственном голосе. - Ну что ж, теперь я знаю, как выглядит орочий идеал. Эта беззубая красавица? Ну-ну... - он взглянул на орка с чувством безмерного превосходства. Паук сморщил нос и поднял верхнюю губу, показывая второй ряд клыков.
   - Можешь говорить, что хочешь, - сказал он с такой снисходительной интонацией, что Инглорион оскорбился. - Ты же не понимаешь, что такое любовь, не знаешь, зачем женщины нужны, даже матери не помнишь. Только имей в виду - если ты Шпильке в лицо скажешь что-нибудь такое, она тебе ухо откусит и будет права.
   - О да! Ваше совершенство только и годится на откусывание ушей! И ты еще пытаешься упрекнуть меня - меня! - в непонимании любви! Хотел бы я знать, что существо вроде тебя может называть этим словом?
   - Знаешь, я солдат. Я не умею трепаться, как человеческий менестрель. Что, ты спросил? Хорошо. Когда тепло вдвоем, когда прикрыта спина и когда можно верить. Тебе хватит?
   Инглорион замолчал, глядя в огонь. Он чувствовал ужасную усталость - и последняя фраза орка вызвала тупую боль на дне души, то ли злость, то ли досаду, то ли более сложное чувство. Эльфу ужасно не хотелось продолжать этот нелепый, явно сдуру начатый разговор, - но тут, на его счастье, седой орк, который дремал неподалеку, поднял голову и прорычал:
   - Может, наконец, заткнетесь, вы, двое?! Достало уже слушать!
   Паук кивнул и промолчал. Инглорион ушел в самый дальний конец спальни, свернулся клубком на лошадиной шкуре и сунул руки под мышки. Он очень жалел сейчас свой потерянный плащ - было холодно, хоть камин и грел даже пол.
   Было гораздо холоднее, чем должно бы.
  
   Инглорион очнулся от того, что его грубо трясли за плечо. Он с трудом открыл глаза, едва понимая, где находится - и увидел орочью самку с белесым пучком волос и выбитым зубом. Она сидела на корточках рядом с тюфяком, на котором спал эльф, ее собачий нос раздувался, а глаза, желтовато-зеленые, скорее кошачьи, с узкой прорезью вертикального зрачка, смотрели беззлобно и, пожалуй, озабоченно.
   - Ты кричал, - сказала орка. - Тебе больно?
   Инглорион сел. Осознав себя в пещере, освещенной красными отблесками горящего угля, рядом с рабыней Мрака, осознав, что спал здесь и что ему снились дико страшные сны, от которых он до сих пор тяжело дышит, он мотнул головой, отстраняя тварь от себя.
   - Нет, - пробормотал он, пытаясь собраться с мыслями. - Мне не больно. Я видел... какие-то пустяки... Здесь сыро... я мокрый...
   Он провел рукой по лбу. Волосы прилипли к коже, все было даже более мокрым, чем если бы эльф ночевал без плаща в росистой траве. Инглорион поежился от прикосновения влажной ткани к чрезмерно чувствительной коже - хотелось другую одежду, но другой негде было взять.
   - Здесь сухо, - сказала орка. - Ты вспотел.
   Инглорион нервно рассмеялся.
   - Знаешь... Шпилька, - ее имя выговорилось не без надменной иронии, но все-таки сошло с языка, - ты говоришь чудовищную чушь. Эльфы не потеют.
   Орка визгливо хихикнула.
   - Другие не потеют, а ты потеешь. Я чую запах.
   О, Варда, подумал Инглорион с ужасом, от меня разит, как от козла. Как от деревенского мужика, как от грязного человека после драки... не может быть. Просто не может быть.
   Эльфы не потеют, думал он, чувствуя, как его начинает мелко трясти. Маленькие ранки заживают на наших телах за одну ночь, думал он, разглядывая собственную искалеченную руку с обломанными и содранными ногтями и ощущая, как саднят ссадины. И эльфам не снятся страшные сны. Никогда. Эльфов вообще ничего не пугает.
   Эти проклятые пещеры, думал он, обхватив себя за плечи, но не согреваясь. Эта грязная магия орков. Эта обитель Зла. Гилтониэль Светоносная, это пришло извне, это внушено тварями и их гнусными чарами, эти кошмарные образы не могли возникнуть внутри меня самого, внутри меня этого нет и быть не может!
   А снились какие-то мрачные теснины, заросшие мертвыми сухими деревьями, на корявых гнилых сучьях которых вдруг распускались бледные цветы, светящиеся мутным неживым светом. Но хуже были подкрадывающиеся тени, бесшумные серые тени, без всяких приметных черт, но с глазами, с ярко-голубыми прозрачными глазами, излучающими спокойный холод, от которого кровь останавливалась в жилах. И лица, множество лиц, которые Инглорион должен бы был узнать, но не узнавал, и это было мучительно...
   Мне надо было умереть, думал Инглорион, не в силах справиться с ознобом. Со мной происходит что-то чудовищное, это магия Тьмы, тут рядом Зло, настолько рядом, что оно окутывает все вокруг, как облако, как ядовитый газ. Умереть было бы легче. Перестать быть, перестать чувствовать и думать, не вспоминать эти цветы, эти тени и эти лица...
   - Ты болеешь, - сказала орка, потыкав его пальцем в грудь. - Это плохо. Понятия не имею, чем лечить болезни эльфов.
   Я болею, думал Инглорион, забыв отстраниться. Эльфы никогда не болеют, а я болею, впервые за бездну лет. Это очень гнусно, кто бы мог предположить, я не хочу... но у меня что-то странное с животом, что-то тянет внутри, что-то происходит, это омерзительно, я...
   - Я голоден, - еле выговорил Инглорион, поражаясь сам себе. Что за дикое ощущение? Вовсе не похоже на голод, просто сосущая пиявка какая-то внутри желудка, откуда эта напасть? И что я могу съесть здесь, где, скорее всего, нет ни кусочка настоящей еды, ничего, кроме тухлого сырого мяса...
   Орка встала и ушла. Инглорион сидел в пустой комнате, скорчившись, подтянув к себе колени, обхватив их руками и стараясь сосредоточиться. Тяжело признаваться себе в таких явных изъянах характера, но ему ужасно хотелось, чтобы кто-нибудь пришел и помог, пусть это будет даже орк, все равно - впервые в жизни одиночество ощущалось невыносимо.
   И еще. Откуда-то изнутри пришло желание позвать на помощь мать, появилось странное чувство, что если произнести это слово, то придут и все облегчат, что так уже даже случалось когда-то - но когда, если эльфы не рождаются у женщин? Ложная память, наваждение Мрака, стыдная слабость, думал Инглорион, стискивая зубы. Уж об этом-то точно никто не узнает!
   Впрочем, когда пришли Паук и Шпилька с корзиной, эльф заставил-таки себя сесть прямо, задрал подбородок и стер с лица, насколько сумел, всякий след боли и неуверенности в себе. Он уже достаточно опомнился после кошмарного сна, чтобы овладеть собой.
   Паук поставил корзину на гладкий камень. Инглорион усмехнулся и пожал плечами, мол, да, ничего не поделаешь, пленных иногда надо кормить - стараясь скрыть стыд за иронией.
   - Ты же мяса не ешь, да? - спросил Паук. - Я мяса не принес.
   - Мяса моих союзников? - спросил Инглорион с отвращением. - Разумеется, никакого мяса.
   - Лошади - твои союзники? - фыркнул орк. - Ты, наверное, воображаешь, что люди чудо, какие вкусные, да? Так вот, это полная чушь, чтоб ты знал. Будто людям больше выпендриться нечем! По-моему, так горный ежик и то лучше.
   - Так ты все-таки ел мясо людей? - Инглорион на минуту даже забыл о спазмах в желудке. - Ты не отрицаешь, что это - правда?
   - Ну, ел, - орк пренебрежительно пожал плечами. - В Лунном Распадке, во время осады, ну и что? Там трупов было - как грязи, а нормальная жратва давно кончилась. С голодухи сожрешь что угодно...
   Инглорион совершенно помимо воли неожиданно истерически расхохотался. Вот с такой голодухи, как у меня, сожрешь что угодно, это сказано точно, подумал он, тщетно пытаясь подавить неуместный смех, но не в силах с ним справиться. Эльфу удалось успокоиться, только когда Паук двинул его ладонью по спине.
   - Благодарю, - бросил Инглорион, вытирая слезы и проглотив комок в горле. - Весьма любезно. Значит, трупы, да?
   - Какая разница, что потом будет с мясом? - сказал Паук спокойно. - Ты так суетишься, будто никогда никого не убивал - смешно, действительно. Люди же друг друга убивают запросто - за любую малость, за дрянь, а трупы бросают так. По-моему, просто убил или потом сожрал - никакой разницы нет.
   - А орки не убивают?
   - Людей - убивают. Еще как. Но не друг друга.
   Инглорион выпрямился.
   - Это ложь настолько явная, что кажется смешной.
   Паук даже голос не повысил:
   - Нет. Мы не убиваем своих. Зачем?
   Инглорион криво усмехнулся.
   - О, конечно. Вы носите оружие для красоты.
   Шпилька оскалилась:
   - Ты совсем дурак? У нас что, врагов нет? Нам что, воевать не с кем? Да ты первый перся сюда убивать наших! Оружие делают для чужих, ты что, не знаешь, что ли?
   Все это звучало таким откровенным враньем, таким нелепым бредом, что Инглорион не стал спорить дальше. Перед ним сидели отъявленные убийцы, отборные головорезы - и толковали о каких-то личных кодексах, которых не могло быть в принципе. Ха-ха, орки не убивают друг друга в мире, живущем из войны в войну! О, только не надо глупых сказок!
   - Ладно, - сказал Инглорион глухо. - Ты принес еду...
   Паук подвинул к нему корзину.
   - Точно. Сыр. И ржаной хлеб. Ты сыр-то ешь?
   Инглорион вытащил из корзины круглую головку сыра, обернутую в кусок чистого холста. В этом тоже было нечто невозможное.
   - Откуда сыр? - спросил он, разворачивая холст и отламывая кусочек. - Полагаю, сейчас ты начнешь рассказывать, что орки разводят овец...
   - У здешних овец нет, - сказал Паук. - Это человеческий сыр, из долины, люди Карадраса продавали. И мука тоже из долины. Так что не бойся - не подохнешь.
   Инглорион никогда не был большим любителем сыра. Он предпочел бы кусочек белого хлеба, мед и чашку сливок, на худой конец - галету, но испеченную в Пуще. Будь у него мало-мальский выбор, он не прикоснулся бы к этому человеческому извращению из прокисшего, а значит, убитого молока. Но сейчас запах сыра вызвал у него такие мощные эмоции, что он успел съесть полголовки и ломоть довольно-таки зачерствевшего хлеба, запивая местной водой, отдающей медью, пока не спохватился.
   Эта кошмарная еда на какой-то момент показалась дивно вкусной. Уже потом Инглорион ужаснулся тому, сколько умудрился съесть. В нормальном состоянии тела и духа ему хватило бы десятой части съеденного, если только он сумел бы впихнуть в себя такую дрянь. Здесь, в орочьем логове, его желудок непонятно почему превратился в прорву.
   Зато после приступа обжорства стало спокойно и тепло, захотелось потянуться и расслабиться - вообще Инглорион почувствовал себя лучше. Он даже заметил, что Шпилька ушла, а Паук снова перебирает между пальцами веревку, посматривая в сторону эльфа.
   Еда настолько добавила Инглориону благодушия, что орк уже не казался такой уж тошнотворно отвратительной тварью, как раньше. Ну, предположим, грубое животное, этакая помесь обезьяны, свиньи и пса, увешанная мускулами - ну и что? В сущности, есть и погаже. Жабы, к примеру. Навозные мухи. В орке гнусно, разве что, какое-то пародийное, издевательское сходство с человеком... но на то он и создание Мрака, чтобы выглядеть издевательски. В конце концов, данный конкретный орк не виноват, что его создали орком, а не цветком жасмина. Это от него не зависело.
   Мысли показались Инглориону очень новыми и забавными, он даже улыбнулся.
   - Хочешь подняться наверх? - спросил Паук. - Я собираюсь подняться наверх и осмотреться. Можешь со мной пойти.
   - Я - пленник? - спросил Инглорион с тенью иронии. - Для пленника мне предоставляют многовато выбора.
   - Пленник, пленник, не сомневайся, - ухмыльнулся Паук. - Но наверх сходить можно. А то еще подохнешь в пещере. Шпилька говорила, ты был как больной. И шерсть у тебя на морде расти начала - с чего бы?
   Инглорион чуть не подавился. Он в ужасе схватился за лицо руками и почувствовал, как шершава стала кожа на подбородке. О, Эро и валары, что это?! Вот эти мелкие колючки - это щетина?! Борода?! Откуда?
   - Почему?! - прошептал Инглорион, чуть не плача, с отвращением ощупывая собственные щеки. - Ну почему? Не может быть этого! Не может же быть, чтобы эльф под землей отчего-то начал превращаться в гнома! Я же не такой, как те... Как мерзко, о Дева Запада!
   Паук ухмыльнулся еще шире и ткнул эльфа кулаком в плечо. Тычок вышел весьма ощутимым, но по малопонятной причине Инглорион воспринял его не как проявление злорадства, а как жест почти сочувственный, хоть и насмешливый, его даже не тряхнуло от прикосновения раба Тьмы.
   - До гнома тебе еще далеко, - сказал орк. - У людей тоже бывает борода. Чего ты дергаешься?
   - Я - не человек, - еле выговорил Инглорион, холодея. - Это невозможно. Люди грязные. Люди смертны. Я не хочу.
   - Брось, - сказал Паук. - Люди живые. Что в этом дурного?
   Инглорион посмотрел на него устало, надеясь, что орк не усмотрит в выражении его лица страха и скрытой мольбы о помощи.
   - Знаешь, Паук, - сказал он через силу, - давай поднимемся на поверхность. Я вправду плохо чувствую себя под землей.
   - Тебе нож дать? - спросил Паук.
   Инглорион хихикнул, сам того не желая.
   - Предлагаешь мне зарезаться?
   Хрюкнул и орк.
   - Можешь и зарезаться, дубина, но я предлагаю срезать шерсть с рожи. Я видел, люди так делают.
   Инглорион беспомощно улыбнулся.
   - Я тоже видел... но я так не умею. Потом когда-нибудь, в другой раз. А где твои... друзья?
   - Кто где, - сказал Паук, осматривая и складывая в сумку метательные ножи самого зловещего вида. - Крыса с Пыреем наверху, с патрулем, Клык разговаривает со здешними, Шпилька к целителям пошла, Задира, кажется, в библиотеку...
   Инглорион присвистнул.
   - Ку-уда Задира пошел?
   Паук удивился, как пес, склонил голову набок, насторожил уши. Выглядел так смешно, что эльф рассмеялся, но ответил совершенно серьезно:
   - Я думал, ты знаешь. Библиотека - место такое, где книги лежат. И еще всякое разное нужное... Карты... гр-рр... ну, не знаю, как по-человечески сказать... рисунки, на которых машины нарисованы. Алхимические записи...
   Теперь пришел черед удивляться Инглориону.
   - Вы читаете книги? И баллады слагаете?
   - Книги читаем, - сказал орк. - А баллад не слагаем. Мы по-человечески не поем. Ладно, пойдем уже.
   Инглорион согласно кивнул и встал. Орк обмотал веревочку вокруг запястья, закинул ремень сумки на плечо и защелкнул пряжку на поясе с мечом. Эльф вышел за ним из комнаты, в которой прошла ночь.
  
   Самой странной чертой этого подземного поселка Инглориону показалось именно отсутствие настоящих странностей. Здесь, разумеется, царил подземный сумрак, но глазам эльфа хватало света, можно было рассмотреть все мелкие детали - и он оглядывался, глазел по сторонам, помимо воли ожидая, что взгляд наткнется на какую-нибудь тяжело описуемую мерзость, которая все объяснит. Инглорион сосредоточивался и напрягал все внимание, но вокруг был просто поселок, поселок во время войны, и только. Посреди пещеры не валялись гниющие трупы; никакой монстр не творил отвратительных чар, не вызывал Порождения Зла и не резал над пылающей бездной человеческих детей. Обитатели поселка даже не думали нападать друг на друга, чтобы убить или насмерть замучить. Твари занимались до нелепости будничными делами.
   У источника несколько молодых орков стирали в корытцах одежду, а по ходу стирки визжали, огрызались и брызгали друг на друга водой. Они показались Инглориону чем-то похожими на человеческих подростков, и это ему совсем не понравилось. В кузнице стоял красноватый полумрак, на камне около решетки плясали отсветы горна; оттуда слышалось буханье больших молотов и звон малого, между ударами эльф расслышал шуршание лезвия по шлифовальному кругу - и это тоже были нормальные звуки любого поселка в тяжелые времена.
   Под тусклым синеватым светильником маленький орк с металлическими колечками в ушах - может, серьгами? - и таким же колечком, продетым сквозь кожу под нижней губой, сидя на корточках, кормил кусочками чего-то темного нескольких громадных крыс. Гадкие звери с поразившей Инглориона доверчивостью опирались лапами на его ноги, цеплялись за пальцы и, взяв подачку, садились ее поедать, как белки - свернувшись пушистым комком и расстелив длинные голые хвосты по каменной плите. Выглядела эта забава довольно противно, но и в таком зрелище не эльф не усмотрел ничего чрезвычайного: орк возился с крысами, как человек с котятами, с какой-то даже ласковостью, осклабив длинные клыки и поглаживая когтистыми зелеными лапами бурые крысиные спины.
   Паук, между тем, увидел вооруженных тварей, явно пришедших сверху, обрадовался, издал приветственное урчание и обнюхался с беловолосым монстром в грубых доспехах из кожи, проклепанной железом. Они не сочли нужным общаться так, чтобы эльф мог понять - хрюкали, каркали, рычали, толкались и скалились, но, по-видимому, донесли друг до друга какие-то невнятные сообщения. Паук ухмыльнулся Инглориону и сказал:
   - Сегодня наверху хорошо. Тихо и солнце светит. Тепло.
   Они беседовали о погоде, подумал эльф и подавил нервный смешок.
   - Тебе нравится солнце? - спросил он. - Не знал, что орки его любят.
   - Я люблю, когда тепло, - сказал Паук даже, пожалуй, весело. - И свет люблю. А что?
   - Ты же - порождение Тьмы, - сказал Инглорион. - И мне странно.
   Паук совсем по-человечески пожал плечами.
   - Когда тепло и светло, почти всем приятно, - сказал он. - Даже крысам.
   - Нетопыри живут во мраке, - возразил эльф. - Им, к примеру, свет ненавистен.
   Паук пихнул его в плечо так, что Инглорион вынужденно сделал шаг в сторону.
   - Они просто спят днем, - сказал он. - Отсыпаются днем, чтобы ночью охотиться. Их добыча появляется ночью, мотыльки, комары, понимаешь? Так что же, прикажешь им любоваться солнцем на пустой желудок, чтобы тебе приглянуться?
   - Нетопыри мерзкие, - сказал Инглорион. Он смутно ощущал какое-то странное неудобство, почти недомогание, но никак не мог сообразить, в чем дело. - Отвратительные твари с отвратительными повадками.
   - Нетопыри милые, - Паук мотнул головой и дернул эльфа за руку в узкий коридор, закончившийся вырубленной в скале винтовой лестницей. Стеклянные шары в тесаной стене освещали ее тускло и слабо. Пришлось подниматься в полутьме, едва ли не на ощупь. - Чем они тебе не угодили? Они смешно пищат, у них рожицы забавные, у них очень хорошие уши, даже лучше наших. Они отличные охотники, они летать умеют. Хорошо же уметь летать, а?
   - О да! - буркнул Инглорион, у которого на бесконечной спирали лестницы закружилась голова и ноги заныли, что было непривычно и чудовищно неприятно. - Очаровательные зверушки! Просто не хуже пташек! Ловят комариков, пищат и все такое! Одна маленькая деталь: они служат Злу.
   - Тебя послушать, так все служат Злу, - фыркнул Паук, вероятно, сделанный из железных рычагов и передвигающийся быстро и ритмично. - И все отвратительные. Ты не слишком-то любишь живых существ.
   Вот это замечательно, подумал Инглорион потрясенно. Я живых существ не люблю! А орки их любят. На обед, надо полагать. Как можно нести такой вздор?!
   В этот момент Паук остановился перед глухой стеной, так резко, что Инглорион, поднимавшийся следом, едва не налетел на него. Орк обнял стену лапами, проделал нечто, в высшей степени напоминающее колдовские пассы - и в стене открылся узкий проход, а за ним ослепительно сияло голубое горное небо.
   Паук вышел, и Инглорион вышел за ним, сумбурно думая одновременно об орочьих грязных чарах и о возможности сбежать. За спиной эльфа опустилась каменная плита - почти бесшумно, но с ощутимым жутковатым движением вытолкнутого воздуха - и Инглорион увидел себя стоящим на каменном карнизе шириной шага в четыре, а под карнизом то ли клубился густой туман, то ли неподвижно стояли облака.
   Головокружение усилилось до нестерпимости, и эльф невольно сел на горный склон, поросший багульником и лавандой, глубоко вдыхая чистый холодный ветер с запахами дождя и трав. Рядом с ним стоял орк, один-единственный орк, и Инглорион подумал, что настал очень подходящий момент для попытки освободиться. Но подумалось как-то лениво и вяло; эльф чувствовал себя разбитым и больным, сидеть казалось приятнее, чем двигаться, а самое главное - надо было обезоружить и убить орка, и почему-то совершенно не было сил и правильной ненависти для убийства.
   Пуща так далеко, подумал Инглорион, усаживаясь поудобнее. Нужно будет перебираться через эти Тьмой проклятые горы, которые кишат рабами Зла - а я так нездоров... будет слишком тяжело... Чересчур много крови и грязи за прошедшие дни... некстати вспомнился бой на мосту, резня, взрыв, летящие ошметки человеческих тел - на миг стало муторно, и эльф удивился тому, насколько ему дурно и насколько он стал чувствительным по пустякам...
   Хотя, вдруг пришло ему в голову, почему, собственно, человеческие смерти - такой уж пустяк? Ведь люди, вероятно, по-своему хотят жить, цепляются за свое краткое никчемное бытие... им, наверное, все-таки не хотелось умирать, да еще так, от дикой боли, сознавая, что битва проиграна...
   Инглорион вспомнил свое собственное отрешенное спокойствие в тот момент, когда земля ушла из-под ног и он еле успел ухватиться за какие-то корни, торчащие из развороченной скалы - и вдруг содрогнулся от запоздалого ужаса. Как бы он летел вниз, целую милю вниз, возможно, ударяясь о торчащие валуны, ломая кости - и, в конце концов, разбился бы вдребезги, так, что тело бы просто расплескалось вокруг...
   Если бы не этот орк...
   Инглорион обернулся. Паук сидел на корточках, озирался, принюхивался к ветру, раздувая ноздри и выпятив кабанью челюсть. Из его пасти торчала былинка, он жевал ее стебелек; грубая морда, располосованная старыми шрамами, показалась Инглориону задумчивой и сосредоточенной.
   - Паук, - окликнул эльф, - о чем ты думаешь? Ты ведь думаешь?
   Орк обернулся, выплюнул изжеванную былинку и ухмыльнулся.
   - Тихо как, - и почесал за ухом. - Тут ни людей, ни таких, как ты, еще не было. Так тихо, будто войны и нет, да?
   - Тебя это должно огорчать, - сказал Инглорион. - Ты скучаешь по войне, не правда ли? Скучаешь по убийствам?
   Паук издал короткий неодобрительный звук, вроде тихого хрюканья или оборванного рыка.
   - А то нам без войны не жилось бы, - сказал он, и Инглориону померещилась насмешка в его тоне. - Вот же делать аршам больше нечего!
   - Аршам?
   - Так наш народ зовут, а вовсе не орки! Будто бы люди выговорить не могут...
   - Арш, - повторил Инглорион, ощутив в слове орочье взрыкивание и шипение. Странно было издавать такой звук, будто губы эльфа совершенно не приспособлены для него - но Инглориону вдруг пришла в голову парадоксальная мысль. Язык рабов Тьмы... сам факт возможности их языка... каким-то невероятным образом мирил с возможностью их существования. Ведь логичнее было бы не создавать для них собственный язык, а исковеркать человеческий, разве не так?
   Это хрюканье и визг, карканье и рычание - слова... вероятно, в них есть смысл. Удивительно.
   - А в вашем языке есть слово "солнце"? - спросил Инглорион неожиданно для себя.
   - Угу. Варл-Гхаш. По-человечески вроде как "пламень небесный". А что?
   - А что такое "барлог"?
   - Владыка недр. Хозяин того огня, который внизу, - Паук посмотрел на эльфа удивленно. - Ты знаешь это имя?
   - Часто говорили после боя...
   - Еще значит "плохой конец".
   - Почему?
   - Ты когда-нибудь видел, как он просыпается? Как оттуда расплавленные камни льются? Это плохой конец, можешь поверить. Мы в пещерах живем, всегда в горах - а в горах всегда может быть это... злость Барлогова.
   - Ты боишься?
   Паук пожал плечами.
   - Ты урагана боишься? Или лесного пожара? Не страх, нет. Просто... ну, стихия. Сделает, что хочет. Надо жить с опаской.
   - Как странно, - сказал Инглорион задумчиво. - Чем больше ты говоришь, тем более странно. Как будто ты не орк... не арш, - поправился он с совершенно невольной усмешкой, - а кто-то из союзников. Я не понимаю, почему ты так ведешь себя со мной.
   Паук осклабился.
   - А как бы ты хотел?
   Инглорион смешался.
   - Не знаю. Но - война...
   - А, сожрать тебя надо было? А сначала что-нибудь веселенькое придумать, да? Глаза вырвать, спину сломать? Этого ждешь?
   Эльф вздохнул. Паук встал.
   - Надо пройтись. Хочу проверить этот карниз. Пойдем до дороги на перевал. И я тебе не буду вырывать глаза, живи так... ты теперь даже не так мерзко воняешь, как раньше.
   Инглорион хмыкнул.
   - По-моему, втрое мерзостнее.
   - Дело вкуса, - возразил Паук и пошел по тропе вдоль склона.
   Инглорион побрел за ним. Эльф ожидал, что свежий воздух наверху приведет его в чувство, но запах леса, сосен, слишком прямых и высоких, вбитых в склон, как мачты в палубу, запах трав и влажной живой земли почему-то вызывал беспричинную тревогу и тоску по малопонятным вещам. Инглорион, стараясь дышать глубже, сказал себе, что это тоска по Пуще, но в действительности о Пуще почти не думалось. В душе был странный сумбур, хотелось то бежать - не от врага, а так, непонятно куда, но задыхаясь от встречного ветра и с полным напряжением сил, то лечь на склон, на пружинящий лишайниковый ковер, и бесконечно долго глядеть в ветреные бледные небеса...
   Вероятно, можно было бы попытаться сбросить Паука с карниза и скрыться, но, даже хорошо понимая абсолютную логичность такой попытки, Инглорион и пальцем не шевельнул. Сейчас ему казалось, что убийство Паука стало бы низостью и черной неблагодарностью. Если задуманное удастся, орк разобьется вдребезги точно так же, как разбился бы без его помощи сам Инглорион - хотя и нелепо об этом думать. Но эльф, не принимая во внимание голос здравого смысла, все-таки испытывал неожиданную признательность к порождению Зла, преследующему непостижимые и, наверняка, недобрые цели.
   Умереть, но не сдаться, вспоминал Инглорион. Умереть, но не проиграть. Как странно сейчас думать о смерти, будто собственное бессмертие, Вечность Перворожденного - неправда, чья-то неумная и злая выдумка... Вероятно, от этого внутреннего хаоса все чувства обострились, кажется, легко ощутить, как кровь течет по жилам, как в грудь входит воздух, а ветер касается кожи и острые камни на карнизе можно нащупать стопой сквозь подошву сапога... эльф углубился в себя, машинально переставляя ноги, едва обращая внимание на то, что его окружало.
   Нет, я живой, вдруг пришло Инглориону в голову, так, будто до сих пор в нем кто-то сомневался и заставил усомниться и его самого. Я даже слишком живой, подумал он, прислушиваясь к тому, как мускулы икр и бедер болят тянущей нудной болью, как зудит щетина на лице, как тяжел желудок, как саднят ободранные пальцы и ломит спину. Я, пожалуй, предпочел бы быть менее живым. Я хочу, чтобы было как всегда: тела почти нет, оно невесомо легко, я ощущаю только свое ненарушаемое совершенство, свой глубокий внутренний покой, я...
   Сплю?!
   Но поймать мелькнувшую мысль, которая успела его напугать даже в виде неоформленной эмоции, пока не удалось. Отвратительное ощущение в животе, тяжесть и непривычное неудобство вдруг усилились до боли и спазм, так, что Инглорион согнулся пополам. Кажется, он вскрикнул, потому что орк обернулся и посмотрел на него:
   - Ты что?
   Инглорион, обхватив себя руками, еле дыша от омерзения, поднял глаза на Паука и вымученно проговорил:
   - Вы меня отравили? Я умираю? Мне больно...
   - Никакая не отрава, - ухмыльнулся Паук. - Ты в порядке. По нужде занадобилось?
   - Эльфы не... - начал Инглорион, покрываясь холодным потом одновременно от боли и от ужаса, но не договорил. Он понял - и пришлось опрометью скакать по карнизу туда, где он расширяется и выворачивает наверх, чтобы скрыться в зарослях каких-то колючих кустов. Стыдно, мерзко и унизительно в последней степени. Инглориону только хотелось, чтобы Паук убрался подальше, вовсе не потому, что эльф все еще помышлял о бегстве, а потому, что было нестерпимо думать, что орк слышит и...
   Нет ничего более оскорбительного для эльфа, чем дурные запахи. Чем... собственные дурные запахи, решил Инглорион, которого из озноба бросило в жар стыда.
   Он довольно долго не мог выбрать, что более унизительно и ужасно - продолжать торчать в этих отвратительных кустах или выйти на тропу, где стоит ухмыляющийся орк. В конце концов, он все-таки вышел, судорожно обдергивая на себе одежду, с горящим лицом, жаждущий провалиться сквозь землю. На Паука эльф смотреть не мог, содрогаясь от ожидания какой-нибудь издевательской реплики и приходя то в отчаяние, то в бессильную ярость.
   Но орк очень спокойно спросил:
   - Хочешь выкупаться?
   Инглорион кивнул, по-прежнему не глядя. Он вдруг понял настолько поразительную вещь, что перед удивлением даже стыд отступил.
   - Ничего ты не патрулируешь, - прошептал эльф чуть слышно, с неестественным вниманием разглядывая трещину в крапчато-буром замшелом камне. - Никого ты тут не выслеживаешь. Ты просто увел меня из логова, чтобы твоя... компания не подняла меня на смех. Этого не может быть, но, похоже, это так.
   - Угу, - отозвался орк. - Ты к роднику пойдешь?
   - Ты для меня спрашивал у солдат, где родник, - продолжал Инглорион, еще не зная, как к этому отнестись, оглушенный невероятностью догадки. - Ты знаешь, что эльфы не выносят грязи, предлагал мне вымыться там, в пещере, а теперь, когда я... ты сказал...
   - Угу, - снова буркнул Паук. - Ну и что?
   Инглорион наконец нашел в себе мужество поднять голову - что оказалось значительно труднее, чем смотреть на возмущенного наставника. Орк, впрочем, по-прежнему почти не обращал на него внимания, снова наматывая шнурок на пальцы. Инглорион позавидовал Пауку, который всегда знал, чем занять руки и глаза, пообещал себе завести такую же полезную веревочку, глубоко вдохнул и спросил:
   - Но зачем?
   Паук только небрежно пожал плечами.
  
   Инглорион ожидал, что вода в роднике будет убийственно холодной, но снова ошибся. Орки называли эту местность Теплыми Камнями из-за того, что в этих горах во множестве били горячие ключи. Родник, куда Паук его привел, вытекал из неглубокой расщелины между скальных глыб довольно высоко вверху. Вода летела вниз с высоты примерно двух человеческих ростов, дробясь о позеленевшие от медного осадка шелковые валуны, лилась между ними неширокой струей, спускалась дальше, уступами, скача с камня на камень, остывая в дороге - и уходила под землю где-то ниже.
   - Искра сказал, она там впадает в пещерное озеро, - сообщил Паук. - Тут хорошо, да?
   Инглорион кивнул. Тут действительно было хорошо: и горный шиповник, давно отцветший своими молочно-белыми прелестными розочками и усеянный сердоликовыми бусинами ягод, и тонкий вьюнок, оплетающий скалы и старое сухое дерево, и заросли высокой травы, и плоская гранитная плита, на которую лилась вода - покрытая налетом прекрасного, медно-зеленого, бледно-изумрудного цвета. День потихоньку клонился к вечеру, было тихо и тепло, и косые солнечные лучи дробились в водяной пыли маленькими радугами. Все совершенно так, как надо. Кроме...
   Инглорион беспомощно оглянулся на Паука, но орк уселся в траву и принялся запутывать свою неизменную веревочку в особенно замысловатую фигуру. Его явное нежелание купаться в этом источнике эльфа несколько успокоило, но все равно было изрядно не по себе. Инглорион некоторое время медлил раздеваться, а когда все же заставил себя, собственная беззащитность ощутилась совершенно нестерпимо - будто в него целились из сотни луков, а прикрыться было нечем.
   Зато вода неожиданно оказалась теплой, как молоко, и шелковисто-мягкой - и такими же шелковистыми были наглаженные камни под босыми ногами. Инглорион уперся ладонями в мокрую скалу, скользкую от медного налета, подставил лицо воде и замер. Что-то это ему напоминало, восхитительно-приятное и стыдное одновременно, но воспоминания ускользали, стекали со струями воды, дробились о камни, оставляя тупую боль в груди. Когда-то очень давно было что-то очень хорошее, думал эльф. Бездна лет прошла... двести? Триста? Я не помню и это хорошее тоже забыл... какая жалость...
   Смотреть на собственное тело не хотелось. Во-первых, оно выглядело вовсе не должным образом - на боку громадный сине-черный кровоподтек, который не хотел исчезать, вдоль бедра длинная ссадина, на локтях тоже ссадины, которые в других обстоятельствах уже давно пропали бы... а во-вторых, без одежды Инглорион казался себе... слишком человеком. Зачем же эльфу эти животные черточки? Ведь просто - пачкающая телесная низость и грязь...
   Эльфы не купаются прилюдно, вероятно, потому что каждый из них в глубине души стыдится собственных человеческих черт. Нагота - это вообще довольно противно. Никто в Пуще не раздевался донага на памяти Инглориона. Он, закрыв глаза, попытался вспомнить, купался ли он вообще когда-нибудь под открытым небом - и не мог. Может, никогда? Откуда же эти кусочки знакомых ощущений? Может, из снов?
   Сквозь шум воды Инглорион услышал голос орка:
   - Тряпки будешь стирать?
   Эльф, не оборачиваясь, пожал плечами. Он не умел стирать одежду. Он видел, как это делают люди, но понятия не имел, откуда чистая одежда берется в Пуще. Вероятно, это одна из бесчисленных эльфийских возможностей, чародейских, но при том настолько естественных, что никто из обитателей Пущи даже не задумывается об ее источнике. Одежда всегда идеально чиста и свежа - потому что так правильно. Оружие и украшения всегда сияют. Чертоги всегда светлы - какая, в конце концов, разница, кто зажигает эти свечи, которые не коптят и горят ночь напролет дивным лунным огнем! В трапезной воинов всегда есть еда - и это сливки, масло и мед, вино, белый хлеб и фрукты, и посуда светится чистотой, а кто приносит все это туда и откуда оно берется, до того Инглориону нет дела. В Пуще всегда так - и никак иначе, вероятно, это тоже светлейшая эльфийская магия.
   Инглорион вспомнил, что покидая чертоги Государыни, когда нужно было доставить письма союзникам или выполнить какое-нибудь поручение, он замечал, как сапоги покрывает тонкий налет пыли, а безупречная одежда пачкается и тускнеет. Вне Пущи мир враждебен и грязен, думал он, избавляясь от испорченного костюма по возвращении домой. Человеческий мир станет совершенным только, когда эльфы с помощью лучших из людей, наконец, избавят его от Зла. Вот когда Свет окончательно победит, тогда сами собой исчезнут и грязь, и болезни, и старость, и смерть - и везде будет, как в Пуще. Сплошной праздник. Бесконечное веселье, осиянные чертоги, пение, музыка и танцы, соревнования стихотворцев, визит Государыни, снова пение и танцы, пир, сон, легкий, как облако - и снова танцы, пение и стихи, веселье, красота, мерцание золота и шелков, смех, тело кажется невесомым, луна-солнце, луна-солнце, луна-солнце...
   Орочьи лапы выдернули Инглориона из воды и из прекрасных воспоминаний так грубо, что он приложился коленом о камень. Паук встряхнул его за плечи - а эльф оттолкнул тварь изо всех сил. Вероятно, ярость изрядно отразилась на его лице, потому что Паук отпрянул.
   - Не смей ко мне прикасаться! - рявкнул Инглорион, задирая подбородок. - Убери свои мерзкие лапы!
   Орк усмехнулся.
   - У тебя губы синие, - сказал он спокойно. - Лето кончается, холодает. Скоро вечер. Ты заболеешь, если будешь так долго в воде торчать. Одевайся.
   И вдруг, как-то рывком, Инглорион ощутил, насколько замерз. Его мелко затрясло, он начал торопливо натягивать одежду, не умея быстро напялить ее на мокрое тело, путался в рукавах, путался в штанинах, озноб пришел такой, что зубы лязгали. Рванул свежий ветер, хлестнув наотмашь, как ледяным хлыстом, до острой боли.
   Инглорион беспомощно оглянулся. Паук загородил его от ветра спиной, и стало чуть теплее. Эльф присел на корточки, обнимая себя руками, тщетно пытаясь унять дрожь - и тут орк уселся рядом, обхватил эльфа лапами и прижал его спину к своей груди.
   Инглорион инстинктивно дернулся, чтобы освободиться, но вдруг ощутил, насколько орк теплее всего вокруг. Паук был горячий, как пес - и дрожь ушла вместе с раздражением и злобой. Не раб Зла, не создание Тьмы, не монстр и не тварь - живое тепло, которое помогло Инглориону согреться. И все.
   Эльф даже не подумал, насколько это, в сущности, противоестественно. В этот момент он физически понимал, что заставляет орков держаться настолько близко друг к другу. Он снова почувствовал себя живым - и в этот раз уже не было настолько больно и тоскливо, как раньше.
   Похоже, подумал он, живым существам иногда нужно держаться вместе - и поразился новизне мысли.
   - Жаль, что у тебя нет плаща, - сказал Инглорион вслух.
   - Не думал, что тебе понадобится, - отозвался Паук.
   От его дыхания на шее у эльфа поднялись дыбом волоски. Инглорион дернул плечом и совершенно бессознательным жестом отмахнулся, шлепнув орка ладонью по носу:
   - Сделай милость, отодвинься! Это уже неприятно.
   Паук тут же ответил тычком в бок:
   - Подумаешь, неприятно! Не подохнешь.
   - Да отпусти же меня! - возмутился Инглорион, сам не заметив, насколько интонация вышла орочьей, без малейшей нотки эльфийского высокомерия. - Вцепился, как плющ в скалу! - и врезал локтем, куда вышло.
   - Ты согрелся, - сообщил Паук с насмешливой удовлетворенностью, пнув эльфа между лопаток, отчего тот на миг плюхнулся на четвереньки. - Теперь тебе плащ не нужен.
   Инглорион подумал, что положение должно бы показаться дико унизительным, но это, почему-то, было чудовищно смешно. Он не удержался и хихикнул, отряхивая ладони.
   - Как ты восхитительно любезен!
   - Наконец-то ты это признал.
   - Орки - потрясающе скромные создания, - саркастически заметил Инглорион, приводя в порядок одежду.
   - А еще красивые и умные, - кивнул Паук, ткнув эльфа в плечо. - Не то, что некоторые.
   - С пленными моего статуса необходимо обращаться вежливо, - Инглорион замахнулся, но орк увернулся от оплеухи. - Тебя придется учить манерам.
   - Кто кого еще научит! - хрюкнул Паук. Его пинок попал в цель - и Инглорион на миг задохнулся. - Видали мы таких учителей!
   - Ну довольно, прекрати... - эльф вдруг понял, что эта забавная игра в тычки и пинки и есть нормальная манера орков общаться друг с другом, то самое, что называют свирепостью и кровожадным желанием грызться с каждым встречным. - О, Паук, - сказал он, снизив тон, - как же люди глупы...
   - Вот-вот, - отозвался Паук с готовностью. - Я всегда это говорил.
  
   Они дошли до места, где тропа сворачивала под уклон на широкую дорогу к перевалу. Отсюда, с высоты, было отлично видно то, что осталось от моста - как два почерневших обломка гнилых клыков в ухмыляющихся зеленых челюстях. Ни со стороны гор, ни с предгорий не было видно ни одной живой души. Орк и эльф постояли рядом, глядя, как вечерний свет гаснет на розовеющих горных вершинах, и пошли прочь.
   Возвращаемся в поселок, отметил Инглорион с бездумной умиротворенностью. Удивительно, но гордость, тоска, злость ушли почти бесследно. Думать о будущем совершенно не хотелось - все шло просто, так просто и так спокойно, что это состояние хотелось как-то потянуть, продолжить.
   Оно было по-настоящему приятным.
   Спускаясь в пещеру, Инглорион, между прочим, вдруг понял, что его почти не раздражает орочий запах. Эльф принюхался и притерпелся: запах как запах, обыкновенный, в сущности, запах чужого существа, отвратительный и резкий в начале общения и привычный потом, как запах лошадей и собак.
   Сколько разговоров было о том, что орки воняют... Впрочем, это неважно.
   Компания Паука собралась в своей спальне и снова собиралась есть. Инглорион усмехнулся, подумав, что, пожалуй, присоединился бы к их ужину - в пещере почему-то все время тянуло что-то жевать, хоть приступы такого уж тянущего, скручивающего голода больше и не повторялись.
   Паук отдал эльфу остатки сыра и совсем зачерствевшую половину буханки хлеба. Инглорион уселся рядом с ним на шкуру, совсем близко, почти касаясь орка плечом - и остальные тут же это заметили.
   - Значит, приволок этого обратно? - спросил седой. - Мы думали, ты все-таки решил от него избавиться. В пропасть столкнул, или что.
   - Или он где-нибудь там подох, - сказала Шпилька ехидно. - Эльфы не потеют, не едят и вообще в наших пещерах не живут.
   - Возможно, я тебя и разочаровал, - ответил Инглорион ей в тон, - мне очень жаль, но я, оказывается, потею, ем и некоторое время поживу поблизости.
   Эта реплика рассмешила команду, а Шпилька взвизгнула от восторга и ткнула эльфа кулаком в бок:
   - Ничего себе! У него, похоже, мозги есть!
   - Да нет у него никаких мозгов, - сказал Задира хмуро. - Ни у кого из них мозгов нет. Терпеть ненавижу, мозолит тут глаза...
   - Чем я провинился, Задира? - спросил Инглорион. - Похоже, тебе не совладать с чувствами?
   - Мне не совладать?! - вскинулся Задира. - Да я б тебя уже давно выпотрошил, если бы не владел! Просто - я таких не выношу. И из-за вас, лешаков поганых, Красавчика убили. И Хорька. И вообще...
   В этот раз речь Задиры показалась Инглориону понятнее, хотя он все так же похрюкивал и взвизгивал в фонетически сложных местах. Одного из них звали Красавчиком, подумал эльф более печально, чем удивленно, и этот орк был Задире товарищем. Я оказался прав. Они способны скорбеть по своим мертвым.
   А я даже не знаю, как его утешить.
   - Задира, - сказал Инглорион, - я сожалею. Если бы я знал некоторые вещи раньше, возможно, все пошло бы по-другому. Но судьба распорядилась так, ничего изменить нельзя...
   - Что ты с ним сделал? - спросил седой Паука. - Он теперь другой. Вроде как действительно думать начал.
   - Теперь у нас есть первый на свете думающий эльф, - хихикнула Крыса. - А правда, как это делается?
   - Да не знаю, - сказал Паук. - Он просто купался в ручье, Клык. Я же говорил, что он не эльф - это правда. Я теперь уверен точно.
   - А я не уверен, - заметил Инглорион. - Ты мне не доказал.
   - Ты хотел досказать свою историю, - сказал Пырей. - Ту, помнишь, про последний бой Фирна... Про эльфийскую королеву...
   - До которой ты все добраться не можешь, - усмехнулся Клык. - Тут некоторые уже от любопытства подыхают.
   - Паук, что ты можешь знать о Государыне? - Инглорион мотнул головой. - Мне кажется...
   - Ладно, - Паук положил на стол расколотую кость, облизал ладони и взялся за шнурок. - Если хотите, слушайте сейчас.
   Орки навострили уши; Инглорион, скрывая улыбку, подумал, что к ним это обиходное выражение подходит куда больше, чем к людям - их подвижные ушные раковины и вправду настораживаются и поворачиваются на звук. Эльф не мог принимать всерьез то, что они говорили о Государыне - это нарушило бы хрупкое, только что народившееся равновесие, чудом превратившее его из пленника в почти гостя - но был морально готов слушать и понимать слова.
   Инглориона по-настоящему занимало то, что Паук может сказать на эту тему. Его вообще странным образом интересовала личность Паука: время от времени этот орк вел себя на удивление разумно.
   - Я, кажется, остановился на том, как кто-то из людей в рог затрубил, - сказал Паук тем временем, растянув свой шнурок в человеческую руну "давно". - Да?
   - Вроде, - сказал седой Клык. - И как все люди ломанулись на звук.
   - Вот-вот, - сказал Паук. - Они все побросали и понеслись туда, на меня никто не обратил внимания. Да они же, знаете, вообще не рассматривают мертвых аршей, и живых тоже не слишком... В общем, я порадовался. Думаю, они чем-то там жутко заняты, а я сейчас под шумок смоюсь с концами.
   Орк замолчал, возясь с веревочкой. Инглорион, с отстраненным любопытством следивший за его руками, увидел, как Паук сбросил петлю с одного пальца на другой, и руна "давно" превратилась в "риск".
   - Ну?! - Задира нетерпеливо пнул Паука в спину, а тот даже не отмахнулся.
   - Я просто думаю, как сказать... я не слишком-то хорошо рассказываю, до Хорька мне далеко... Ну вот, голова у меня просто раскалывалась, и все вокруг плыло, так что я особенно быстро двигаться не мог. Полз, в общем. Но там в шатре и рядом еще валялось столько трупов, что между ними можно было хорошо укрыться, а в случае чего просто зажмуриться и замереть. Я же был весь в кровище, кто не принюхивается, точно бы спутал с мертвым, - продолжал Паук. - И я изрядно продвинулся. Там, шагах в ста восьмидесяти от шатра, был узкий такой овражек, весь заросший папоротником, будто и не овраг вовсе - я думал, сейчас доползу до него и в папоротнике отлежусь до темноты, а ночью уйду, потому что люди-то ничего вообще не разглядят ночью...
   - А люди? - спросил Пырей. - Ты их видел?
   - Сначала не столько видел, сколько слышал, - сказал Паук. - А потом учуял этот запах... Пахло кошмарно просто, даже сравнить не с чем. Гораздо хуже, чем любые человеческие духи воняют. Такая приторная вонища... ветром ее как раз прямо ко мне несло. И стало мне любопытно узнать, чем это так шмонит - я тогда еще не чуял этот запах никогда и здорово впечатлился.
   - Пахло, как всегда эльфами пахнет? - спросил Клык.
   - Вот как у него от тряпок разило, - сказал Паук и ткнул пальцем в Инглориона. - Только раз в сто сильнее.
   - Как тебя только не вывернуло, - сочувственно сказала Шпилька.
   - Я старался думать, что просто след разнюхиваю по воздуху, - сказал Паук. - Не хотелось обозначаться так явно. Мне потом очень худо было, но это в перелеске уже, когда я выбрался. Когда все кончилось. Я слился быстрее, чем думал. Я потом понял, что можно было даже встать и идти - люди другим занимались, меня выслеживать никого не интересовало.
   - Они там нюхали эту дрянь? - спросила Крыса. - Ты что, хочешь сказать, они специально для этого туда собрались?
   - Ну, отчасти, - сказал Паук. - Хотя, они нюхали, конечно. И вид у них был, как у медвежат, когда они катаются на мертвечине. Одуревший такой, шальной. Никому до меня не было дела - так что я спокойно посмотрел, чем это они так заняты. И увидел эту тварь. Лешачку.
   Инглорион вздрогнул. Веревка на пальцах орка натянулась в руну "смерть".
   - Откуда ты узнал, что это она? - спросил Клык.
   - Люди орали "Виват, Государыня!", - сказал Паук. - Ясное дело, кому. Одна ж Государыня у нас, она, гадина из леса. Я, хоть и был полудохлый, не перепутал бы ее с человеческой королевой, скажем, или принцессой. Потому что она была ни капли не похожа на человека.
   Разумеется, невозможно сравнить Государыню с человеческой женщиной, думал Инглорион, сжимая кулаки и пытаясь унять нервную дрожь. Все-таки они - Зло. Они не могут смотреть на чистый Свет. И я не могу тут оставаться, если я не предатель.
   - Как этот, не похожа? - Шпилька мотнула головой в сторону эльфа.
   - А разве этот не похож? - Паук осклабился. - Он же совсем как человек. Я его без одежды видел. Он человек на все сто, что бы он там о себе ни вообразил. А тут... даже описать сложно.
   - Дива, - вырвалось у Инглориона, и все орки на него посмотрели.
   - Дива, - неожиданно кивнул Паук. - Она сидела верхом на белесой твари... но не на лошади, не думайте. Это было не как зверь, а как... как тень зверя в мире теней. Шерсть на нем так колыхалась... туманно... башка - просто голый череп, без зубов, но с глазами, а изо лба росла такая штуковина... Не как рог у коровы, а вроде крученой пики, и тускло блестела. Костяным таким блеском...
   Ничего себе, пораженно подумал Инглорион, но промолчал.
   - А сама... Она была вся закутана в зеленое и серое, но не в ткань, а... - Паук обвел орков взглядом, скинув веревку с пальцев. - Я не умею описать. Оно дымно так клубилось вокруг, понимаете? А из этого дыма виднелись только голова и руки. Бледные, сероватые... Я голову не рассмотрел особенно, только помню, что глаза у нее были ярко-голубые... цвета неба зимой, в сильный мороз при солнце. Голубые и пустые. И холодные. И огромные. А пальцы длиннющие, сухие, как голая кость, но на самом деле не голая, а... простите, ребята. Совсем я не умею рассказывать. Только смотреть на это было просто жутко...
   - Значит, это правда, - не выдержал Инглорион. - Откровенно говоря, я не думал, что это может оказаться правдой. Я разочарован, Паук.
   - В лешачке? - спросил Паук, обернувшись к нему.
   - В тебе, - сказал Инглорион, чувствуя, как в голос возвращается эльфийская надменность. - Видишь ли, в древних летописях сказано, что рабам Зла не дано видеть Перворожденных в их истинном обличье. Ваша приземленная, низменная природа не позволяет вам проникнуться Светом и Красотой, ваше жалкое сознание оставляет от светлого только страх. Ты видел не Государыню, а собственный ужас перед нею.
   Орки переглядывались. Паук усмехнулся.
   - Люди толпились вокруг, глядели на эту тварь, как голодные на мясо, но не приближались особенно, - сказал он, глядя на эльфа и перебирая веревочку на ощупь. - Они были совершенно ошалевшие, понимаешь? Я думаю, они бы друг друга перерезали, захоти она. Только она... ей не это было надо. Она меня не заметила, хотя могла бы - потому что очень занималась людьми. Чарами. Она их... околдовывала, мне кажется. И на меня у нее не хватило сил - слишком вокруг большая толпа была. Там вся уцелевшая армия собралась, и они все просто в истерику впали, в такой идиотский восторг... Они, наверное, совсем по-другому ее видели.
   - Разумеется, они видели иначе, - сказал Инглорион. - Люди несовершенны, но они все же совершеннее вас. Им открыто чуть больше. Они, во всяком случае, не боятся сил Предвечного Добра.
   - Да чтоб я сдох! - фыркнул Паук. - То... та дрянь уж точно не была никаким добром!
   - Знаешь, Паук, - сказал эльф, - мне тебя почти жаль. Ты не так плох, как мог бы, и ты, я уверен, не виноват в том, что рожден рабом Мрака. Но ты просто не можешь постичь Истины. Владыка Зла заставляет тебя бояться и ненавидеть, когда рядом появляется нечто из Света...
   - Ха, - Паук осклабился. - А ты?
   - Что - я? - не понял Инглорион.
   - Ты, значит, не из Света нечто?
   Орки согласно захрюкали. Инглорион негодующе спросил:
   - Почему ты так говоришь? Это же нелепо!
   - Потому что тебя я мерзкой тварью не вижу. Человек как человек. И запах этот гнусный с тебя смылся.
   Вокруг так развеселились, что эльф окончательно вышел из себя.
   - Видишь ли, Паук, - сказал он ледяным тоном, который почему-то прибавил общей радости, - я, безусловно, не обладаю той силой Истинно Перворожденных, которая присуща Государыне. Меня огорчает то, что порождения Тьмы готовы принять меня чуть ли не за своего, но я с прискорбием сознаю свое несовершенство. Я вижу, что здесь достаточно боятся Света, чтобы...
   - Дурак ты, - сказал Паук с некоторой даже грустью. - Поживем - увидим.
   Эта грусть эхом отозвалась у Инглориона в душе.
   - Я просто хочу вернуться в Пущу, - сказал он, резко снизив тон и глядя ему в лицо. - Отпустите меня, вам это зачтется.
   Орки расфыркались, Паук толкнул его в колено, а Клык сказал:
   - Не зачтется. Такие как ты, если у них в руках есть оружие, не разговаривают с аршами. А насчет лешачки... ты - человек, конечно, на тебя вся эта гнусь действует, но я свои выводы сделал.
   - Хорошо же, - процедил Инглорион сквозь зубы, в кромешной досаде. - Я надеялся на ваш ум, способный понимать простые слова, и на зачатки доброй воли - и огорчен своей ошибкой. Я пленник, ладно. Я найду возможность вернуться домой, и тогда вы пожалеете о том, что не прислушались ко мне.
   Он встал, ушел в тот дальний угол, где проспал предыдущую ночь, и улегся на тюфяк лицом к стене. Видеть и слышать рабов Тьмы больше не было сил. Орки еще болтали, когда Инглорион заснул.
  
   Эльф не учел одну-единственную вещь. Сны.
   Он не думал, что кошмар прошлой ночи может не только повториться, но и прогрессировать. Дикий ужас во сне показался Инглориону сбоем, ошибкой, реакцией светлого на отвратительную обстановку вокруг - но уж не долгой болезнью, которая возвращается снова и снова, как болотная лихорадка у людей. Невозможно. Подло, несправедливо!
   Он проснулся в холодном поту, судорожно всхлипывая - и почти обрадовался, увидев, что Паук тоже не спит и сидит рядом. Смешно, но близость орка почему-то эльфа успокаивала. Возможно, дело было в собачьем тепле, которое Паук излучал, а может быть - в странном расположении, похожем на дружеское. Как бы там ни было, от присутствия Паука становилось полегче.
   Во всяком случае, расхотелось забиться в угол и скулить побитым щенком.
   - Сны? - спросил орк так, будто знал.
   Инглорион свернулся, как мог, прижав колени к груди и обхватив их руками. Нет, думал он, дело не в Пауке и не в орках из его банды. Дело в Темном Властелине, чье ужасное присутствие ощущается тут всеми нервами, как только разум засыпает и перестает защищаться.
   Дело во Тьме. Ведь, если подумать, то, что сейчас вспоминается пестрыми клочьями разрозненных, сбивчивых образов, не так уж и страшно само по себе. Непонятно, почему целиком это вызвало такой чудовищный ужас...
   Цветущая вишня. Белая кипень, молочная пена цветов - сладкий, медовый запах. Стена из старых, теплых, потрескавшихся бревен. Обиженный детский голос: "Мама, почему Дэни не хочет дать мне котенка?!"
   Инглорион проглотил неожиданные слезы. Как такая простая картинка может вызывать такую жуткую боль?! Лучше не вспоминать дальше.
   Нет, вспомни.
   Мама, почему Дэни... Какой прелестный ребенок, госпожа Лисс... Дэни, не дразни меня!.. Ты будешь всегда меня любить? Всегда-всегда?.. Эльф, взгляни на себя!.. Это ваш старшенький, госпожа Лисс?.. Мамочка, скажи Дэни... ЭЛЬФ, ВЗГЛЯНИ НА СЕБЯ! ЭЛЬФ, ВЗГЛЯНИ НА СЕБЯ!.. Ты будешь всегда меня любить?
   Инглорион не выдержал - от режущей боли все внутри просто разрывалось на части - он кинулся вниз лицом на тюфяк, пахнущий сеном и лошадью, и разрыдался. Это тоже было неправильно, эльфы не плачут, но Инглорион, совершенно не в состоянии иначе преодолеть боль, задыхался от слез. Перед глазами все стояли те же лица, что и в первом сне, и самое худшее заключалось в том, что Инглорион по-прежнему не мог вспомнить, чьи это лица...
   От слез, вроде бы, стало полегче, но не намного. Вся жизненная сила ушла без остатка, навалилась тошная слабость, а боль в груди была так сильна, что Инглорион едва дышал. Я сейчас умру, думал он. Это нельзя выдержать. Вырвать глаза, сломать спину? Что за смешное дилетантство! Ты ничего не смыслишь в пытках, Паук. Твой господин смыслит больше тебя. Я умру от этой боли - и приму смерть, как лекарство или облегчение...
   - Хочешь пить? - спросил Паук.
   Инглорион тяжело поднял каменные веки и еле разлепил губы:
   - Хочу.
   Вода. Неистребимый медный привкус. Инглориона замутило, но дышать стало чуть легче.
   - Я не могу спать, - сказал он. - Мне снятся ужасные вещи. Владыка Тьмы убьет меня этими снами.
   - Ты сражаешься, что ли, во сне? - спросил Паук.
   Инглорион усмехнулся, несмотря на слабость и боль.
   - Если бы! Все хуже, гораздо хуже... это такая пытка...
   - Ты можешь сказать? - спросил Паук.
   Инглорион поборол приступ желания держать его за лапу.
   - Ко мне прикасалась человеческая женщина, - сказал он с омерзением. - Противная. С рябым каким-то лицом, с бесцветными глазами, рыжая... Прижималась ко мне и спрашивала, всегда ли я буду ее любить... это так отвратительно... Потом какая-то сморщенная карга меня тискала... и слюнявила... Человеческий ребенок верещал, чтобы я отдал ему котенка... А потом я видел себя в Зеркале. В нашем Лунном Зеркале, понимаешь? Только это был не я, а какой-то деревенский вахлак... белобрысый, с дурацкой ухмылочкой...
   - Это воспоминания, да? - спросил Паук. - Твои человеческие воспоминания?
   Слова воткнулись в грудь, как гвоздь.
   - Нет, нет, нет! - крикнул Инглорион, содрогнувшись. - Не может быть! Нет! Как это могло быть со мной?!
   Боль достигла предела. Перед глазами Инглориона расплылся кровавый туман - и лапа орка, протянувшаяся откуда-то издалека, показалась неожиданно надежной, будто эльф снова висел над пропастью, а Паук хотел вытащить его оттуда. На сей раз Инглорион схватился-таки за эту лапу, как за последнюю надежду.
   - Это же твоя собственная память, правда, - услышал он далекий голос Паука. - Тебе больно, потому что ты это признать не хочешь.
   Эльф ткнулся горящим лбом в широченную зеленую ладонь.
   - Не может же быть, - прошептал он в последней попытке сбежать от ужаса. - Я... я не мог... я воплощен в Пуще... но я... Паук, это мой, мой котенок! - и ослепительная вспышка боли погасила разум.
  
   В избе полутемно, горит одна-единственная свеча. Длинные тени качаются на бревенчатой стене, а закопченные балки потолка погружены в сумрак. Из темноты цвиркает сверчок, а рядом, под самым ухом урчит серая кошка - Дэни прижимается щекой к ее пушистому боку и чувствует, как теплое кошачье тельце подрагивает от мурлыканья. Мама в одной длинной рубахе, с распущенной косой, покачивает колыбельку младшей сестры, тихонько напевает: "Люли-люли, летели гули... летели-летели, на люлечку сели..." Слышно, как за стенами воет злой зимний ветер. Громадная зеленоватая луна - фонарь эльфов - висит за окном в пустой темноте. Дэни то ли страшно, то ли грустно - он смотрит на луну, и дух захватывает от какого-то щемящего сердце предчувствия...
  
   Май. Цветут вишни, их лепестки на крыльце похожи на капельки молока. У серой кошки снова народились котята. У них закрыты глаза и опущены вниз треугольнички крохотных ушей, они ползают около кошки и пищат. Дэни и Розмари сидят рядом на корточках и делят котят на будущие времена.
   - Когда они прозреют, мой будет рыжий, - говорит Дэни.
   - Нетушки, - Розмари трясет головой так, что задевает Дэни по уху взлетевшей льняной косичкой. - Рыженький тут один, я его себе возьму.
   - Я же первый сказал! - возмущается Дэни. - И вообще, я старший и я первый узнал, что кошка окотилась.
   - Мама говорила, что сестричке надо уступать!
   - Ага, а ты у меня сегодня полпирожка откусила и я уступил! Хватит уже тебе уступать на сегодня!
   - Мама! Мама! А Дэни не хочет мне дать котенка!
   - Ябеда! Ябеда!
   - Сам жадина!
   Подходит мама, она смеется.
   - Напрасно вы их разделили. Котят, когда подрастут, возьмет госпожа Эшли, у нее мыши в амбаре завелись.
   - Ну-у!!!
   - Нет уж, у меня честный дом, а не кошачья ферма.
   - Ну вот, так и надо, - говорит Розмари противным голосом. - И пусть у госпожи Эшли живут.
   - Вредина, вредина, вредина, мелкая вредина! - кричит Дэни, но ему смешно.
   Госпожа Голуб заглядывает через изгородь.
   - Ваш младшенький так мил, госпожа Лисс... Беленький, как эльфийское дитя. Девочка тоже, но мальчик - больше. Вы должны быть счастливы...
   Мама почему-то темнеет лицом, обрывает:
   - Просто мальчишка. И я вбила гвозди в дверные косяки, а над порогом висит подкова.
   - Вы необычная женщина, госпожа Лисс.
   Мама резко закутывается в шаль.
   - Я просто ненавижу такие разговоры. Вероятно, я предубеждена. Но в моем косяке всегда гвозди, а в одежде моих детей всегда стальные булавки. Меня так воспитывали, так собираюсь воспитывать и я.
   Дэни слушает и думает об эльфах. Ему страшно и весело.
  
   Дэни вырезает сложный орнамент на оконном наличнике и слушает, как в соседней комнате дядюшка Уилл разговаривает с отцом. Дэни непонятно, доволен Уилл, или нет.
   - У Дэниэла и получается хорошо, - говорит отец. - Прялка, которую он вырезал для Мэри-Энн, даже мне понравилась. Он аккуратный - и отлично, плотник в любой деревне нужен.
   - Да, аккуратный, - ворчливо отвечает дядюшка Уилл и шмыгает носом. Почему-то он всегда шмыгает, будто постоянно простужен. - Но он же все время где-то витает. Он же думает все время.
   - Все думают, - возражает отец. - Только осиновый чурбан так себе торчит.
   - А эти цветочки-лепесточки? - Уилл как-то уж слишком сердито настроен. - Эти финтифлюшки на чем ни попадя? Это как?
   - Так мило, - снова возражает отец. - Жене понравилось. И госпожа Твик купила.
   - Помяните мое слово, - говорит Уилл и сморкается, надо думать, в громадный ярко-синий платок, который сует в рукав. - Парня такие финтифлюшки до добра не доведут. Вот думает-думает, цветочки-лепесточки режет, с девочками гуляет - да и свихнется. Хорошо, если пить начнет. А если просто - камень на шею, да и?..
   - Ну, Уилл, ты загнул! - смеется отец. - С чего бы?
   - А с чего парень Смитов в петлю влез? Все думал, все на небо пялился. Нет, чтоб за стадом смотреть - он все облака считает. Вот и досчитался.
   - Да Джек Смит просто с придурью был, - теперь и отец, судя по голосу, начал злиться. - Ты что ж, моего Дэни с припадочным Джеком равняешь?
   Уилл снова шмыгает носом и говорит мрачно:
   - Этот Джек просто мордой не вышел.
   А отец режет:
   - Знаешь, Дэни всегда носит с собой нож из кованого железа.
   Дэни усмехается про себя. Будто он готов на все, чтобы всю оставшуюся жизнь вырезать деревянные вещицы с "цветочками-лепесточками"! Смешно. Неужели Уилл думает, что Дэни это так уж волнует? Нет уж, вырезать тонкий и сложный узор увлекательно, но сколачивать столы, корыта, гробы и прочую низменную утварь не по мне. Да пусть мне только исполнится двадцать, мечтает Дэни. Я тут же найду вербовщика и стану королевским гвардейцем. И начнется настоящая жизнь. С подвигами и походами, чтобы лет через пятнадцать можно было вернуться в деревню офицером, вроде того, остановившегося в трактире - в орденах, с аксельбантом, с седыми кудрями, перехваченными черной лентой, со шрамом на щеке, с великолепно высокомерным видом... Вот тогда девочки будут смотреть совсем по-другому. А ремесло - это так, чтобы не расстраивать отца.
   - И не слушай, пожалуйста, дядю Уилла, - говорит Дэни потом. - Я не припадочный, не глазею на облака и не свихнусь. И я ношу нож, - добавляет он на всякий случай, хотя в глубине души не особенно верит в эльфов. Эльфы и король - это ночной шепот с приятелями, мамины сказки, нечто запредельное, ужасно далекое, нереальное.
   Реальны живописные гвардейцы, гарцующие на конях по Северному тракту. Все сияет на них, горят бляхи на сбруе, солнце золотит шелковые шнуры, дробится на надраенных пуговицах, заостряет оружие. Эти люди живут с подвига на подвиг, вот настоящее - а вовсе не тараканья щель деревушки.
   Дэни принимает решение.
  
   Глаза у Кэтрин серо-зеленые, окруженные длиннющими медными ресницами, а личико молочно-белое, в золотых пятнышках веснушек, с крохотным остреньким носиком и маленьким ярким ртом. У нее толстенная коса такого же цвета, как шкурка зимней белки, и Дэни зовет ее Белочкой.
   Рыжей Белочкой.
   Она такая плотная и быстрая, такая упругая, будто носит тайные пружинки в башмаках, она так крепко шнуруется, что ее грудь кажется твердой, как августовские яблоки. На нее восхитительно приятно смотреть; у Дэни она будит какой-то кошачий охотничий инстинкт - хочется подкараулить и схватить, остановить, поймать, на миг ощутить ее упругую силу... Рискованная игра.
   - Дэни, кошки белок не ловят!
   - Еще как ловят. Знаешь черно-белого кота дяди Перси? Этого кота зовут Хмырь, и он белок ловит - только так. Ляжет на сук потолще, подкараулит и - хвать!
   - Я тебе дам - хвать! Руки убери.
   - Да что ты сердишься? Я же так только... показал...
   - Знаешь, я сейчас полено возьму потяжелее и тоже покажу!
   Дэни смеется и Кэтрин хихикает. Стоит молочный вечер поздней весны, вокруг черемуховый туман, пахнет тяжело, медово, пряно, от запаха цветов и холодного ветра голова кружится, мысли путаются и горят щеки. Дэни задыхается от ночного меда и от жара собственной крови; он ловит кончик шали Кэтрин, тянет к себе, предлагает с деланной небрежностью:
   - Давай играть в пятнашки? И я вожу?
   Кэтрин отрицательно мотает головой, продолжая хихикать. Дэни тянет за шаль, тянет, тянет, ловит второй кончик - Кэтрин попалась в шаль, как птичка в сетку птицелова, Дэни подтаскивает ее ближе, шаль выскальзывает, соприкасаются руки...
   - Не смей. Не хочу я с тобой водиться. Я же знаю, ты хочешь уйти. Не хочу плакать и ждать, когда ветер переменится!
   - Я не уйду. Я передумал, - Дэни говорит совершенно искренне. Что он забыл в этом дурацком городе? На тощих бледных горожанках шикарные платья выглядят, как кавалерийские седла на козах. - Только скажи, я останусь. Я... я... люблю тебя, Белочка...
   - О нет! Я знаю, что ты любишь меня сейчас, Дэни. Но потом забудешь.
   - Глупости, глупости! Белочка, трусишка...
   - Нет, нет. Скажи, ты будешь всегда меня любить? Или только сегодня?
   - Всегда, всегда, всегда...
   Кэтрин вздыхает, отворачивается - и поцелуй приходится в висок, в то место, где волосы, как теплый атлас. От ее волос пахнет черемухой и корицей. В этот миг Дэни думает, что мир невозможно прекрасен, ему кажется, что все будет, что все загаданное удастся.
   Дэни ощущает, как он счастлив.
  
   Не любила мама, когда Дэни уходил в лес. В крайнем случае, с ним должна была идти сестра или толпа друзей, но даже если и так, мама все равно смотрела встревоженно и глаза у нее темнели.
   И всегда сама подкалывала Дэни булавку на воротник рубахи. Несмотря на нож в ножнах, несмотря на подкованные сапоги - все равно.
   - Мама, ну смешно, - говорит он... собираясь поискать корову тети Бет... в тот раз. - Я, как будто, уже не ребенок. Думаешь, меня волки съедят или леший утащит?
   - Не спорь, Дэниэл, - говорит мама якобы строго. - Можешь считать это блажью старой женщины, которая выжила из ума, но сделай милость, не спорь.
   - Да чем я... - начинает он, но мама обрывает:
   - Я рассказывала тебе. ОНА подошла к самой околице, когда ты родился.
   Ага, ОНА. Королева Маб. С чего бы ей так интересоваться скромной персоной Дэни? И вообще - если все пойдет хорошо, то осенью Дэни женится на Кэтрин. Какой Государыне интерес в женатом парне? Ведь все говорят - эльфов может привлечь только девственность...
   - Тимоти пойдет? - спрашивает мама.
   Тимоти с утра пошел в соседнее село, чтобы купить и принести поросенка.
   - Пойдет, пойдет, - смеется Дэни. Стоит ли беспокоить маму? - Может быть, и Рик пойдет.
   - Не сворачивай с тропы. Не вынимай булавку из рубахи.
   Дэни смеется, кивает. Розмари выглядывает из-за двери:
   - Дэни, возьми меня с собой!
   Розмари стала такой забавной... Она похудела и вытянулась, она целыми днями бегает под солнцем, и волосы у нее светлее лица, а нос облупился. Розмари смешная девчонка, но Дэни вдруг понимает, как она станет выглядеть взрослой девушкой.
   - Пойдем.
   - Ну вот еще, - ворчит мама. - Куда это ты, птаха? А тесто?
   Розмари хохочет, показывает Дэни ладошки в муке.
   - Вечером будут пироги с ревенем и земляникой. Приходи непоздно, пока они теплые...
   Дэни кивает, уходит.
   В лес ведет широкая тропа, по которой ходят все. Лес поблизости от деревни исхожен тонкими тропками. Тропки, выбитые в папоротнике и хвое, ведут к реке, ведут в дальнее село, где вдова Мерфи сбивает отличное масло, ведут на хутор к дяде Тобиасу... Дэни, кажется, знает их все. Он идет по лесу, просвеченному солнцем, глядя по сторонам, слушает шелест ветра в ветвях и птичье пение... Мало-помалу Дэни забывает о пеструшке тети Бет.
   Его ведет лес.
   Незабудки у канавы сияют каплями небесной голубизны, курослеп ярок, как золотые монеты, а папоротник так пышен, будто годится на зеленое кружево для барских воротников. Лесной чертог прохладен и высок, над деревьями неторопливо плывут облака, они похожи на густые взбитые сливки. У края тропы цветет земляника, ягоды уже не белеют бочками, они насыщенно-алые. Дэни срывает несколько земляничек и нанизывает их на гибкую соломинку, как любила в детстве Розмари. Он стягивает ягоду с соломинки губами, почти слыша голос сестры: "Дэни, а у меня сладкие бусики!"
   Лес становится все гуще и прохладней. Пения птиц в чаще почти не слышно, зато высоко в кронах шепчется ветер, кажется, даже можно расслышать его вкрадчивые обещания чего-то... необыкновенного. Дэни верит. Он идет медленнее; ему жарко от частых ударов сердца, он сам не знает, чего ждет, но от предчувствия все его мышцы натянулись струнами. Зеленый лесной запах так влажен и тяжел, что у Дэни кружится голова. Он почти пьян лесным настоем.
   И пропускает момент, когда из лесного сумрака величественно выходит серебряный единорог.
   Любая лошадь рядом с этим живым совершенством показалась бы неуклюжей клячей. Единорог грациозно парит над травой, еле касаясь ее длинными тонкими ногами, а его грива стекает с шеи до самых копыт зыбкой мерцающей волной. Единорог взнуздан; на нем великолепнейшая упряжь из тонко кованного золота и берилловых звездочек. Под седлом - чепрак, зеленый майской луговой зеленью. В седле - ОНА.
   В этот момент Дэни последний раз за бездну лет думает о Кэтрин. О, валары, что такое Кэтрин, бедный деревенский подсолнушек рядом с этой бледной розой, прекрасной, не как женщина даже, а как ранняя зоря над спокойной водой - абсолютной, древней, инобытийной красой...
   Темно-зеленый бархат и бледно-зеленый шелк ее одеяния выглядят, как часть этого леса, живого, влажного, свежего... Тяжелые золотые украшения она несет с королевской гордой силой. Ее косы, ярче золотого венца в звездчатых изумрудах, стелятся так же низко, как грива единорога. Ее тонкая рука небрежно держит повод - и Дэни замечает стеклянную хрупкость нежных пальцев.
   Ее лицо благороднейшей лепки - без возраста, на нем нет ничего, что выдало бы ее невообразимую древность. Гладкая нежная кожа - свежее, чем у двухлетней девочки, но громадные всепроницающие очи заглядывают гораздо глубже, чем просто в сердце. Очи - цвета яркого зимнего неба в морозный и солнечный день; когда она смотрит на Дэни, в ее очах тает звездный лед вечности.
   Дэни преклоняет колена.
   Государыня улыбается; ее улыбка бросает на листву вокруг пляшущие отблески света. У Дэни прерывается дыхание.
   - Ты хорошо вооружен, Дэниэл, - говорит Государыня. Голос журчит, как ручей в жаркий день, голос отдается в душе замирающим эхом. - И нож, и булавка из злого железа...
   Государыня смеется. Ее смех беззлобно весел, но лицо Дэни вспыхивает жаром стыда. Злое железо, думает он, моя цепь, чтобы я невзначай не сбежал из дому. Клетка, которую сделали для меня отец и мать. Конечно, кормилец, работник, наследник. Не суйся дальше скамеек, гробов и корыт, деревенщина! Так жили твои предки - и тебе не положено ничего другого! Деревенский гусь с подрезанными крыльями не может воспарить соколом - так они думают.
   Краснея и пряча глаза, Дэни отцепляет от пояса и швыряет в кусты ножны с ножом, выдергивает из рубахи и отбрасывает булавку. Он чувствует себя, как сорвавшийся с привязи. Он в последний раз за бездну лет думает об отце и матери, думает почти злорадно.
   Я не буду ничьим холуем, решает он.
   - Я ждала тебя восемнадцать лет, Дэни, - говорит Государыня. - Ты родился вместе с рождением звезды. Ты не создан для деревенской мышиной возни. Ты рожден для подвигов, ты должен стать героем.
   Дэни смущается до слез, но кивает. Он рожден для подвигов. Он сам чувствовал, он же хотел стать гвардейцем...
   - Королевский солдат - почти такая же жалкая участь, как крестьянин, - печально улыбается королева Маб. - Король людей посылает своих воинов на убой ни за что. Скверные слова, вино и грязные женщины будут твоим отдыхом после кровавой свалки, в которой тебе придется убивать таких же бедолаг, как ты сам.
   Дэни снова кивает и вздыхает, признавая в этих словах печальную правду. Но ведь другого пути нет?
   - Тебе не надо становиться гвардейцем короля людей, Дэни, - говорит королева Маб. - Ты мог бы присягнуть мне. Ты станешь Белым Рыцарем, воином Добра. Твое оружие будет направлено лишь на мерзких тварей, выходцев из Темноты. Твой меч приблизит царство Света в этом мире. Хочешь ли?
   Дэни истово кивает. У него нет слов, но он готов пасть перед Государыней ниц. Он, видят валары, бесстрашен, он научится владеть мечом, он станет воином Добра. Он смотрит на Государыню восхищенно и вопросительно.
   - Ты отправишься со мной в Пущу, в Эльфийский Край, - говорит королева Маб. - Дитя Света, ты присягнешь своей Государыне и получишь силу Света и вечную юность. В Эльфийском Краю для его жителей нет болезней, грязи, старости, смерти. Когда-нибудь придет день, когда ты и твои товарищи уничтожат все это и в мире людей. Ты готов?
   Дэни молча прижимает ладонь к сердцу, ломающему ребра. Государыня протягивает ему свою прекрасную руку, и Дэни понимает, что может ее поцеловать. Он поднимается с травы, не дыша, подходит ближе. От Государыни пахнет черемухой и жасмином, от нее пахнет пряным медом цветущих лугов. Дэни кажется, что прикоснувшись к ее руке губами, он упадет замертво - но он осмеливается. Это все равно, что поцеловать согретый солнцем лесной ветер.
   Дэни понимает, что это и есть присяга. Никаких слов не надо. Он больше не чувствует собственного тела. Ноги сами несут его, как во сне. Он идет за единорогом Государыни, как во сне. Деревья расступаются; между ними лежит тропа, густо заросшая папоротником.
   Дэни ступает на тропу в Эльфийский Край. Он уже не думает о деревне.
  
   Когда тропу пересекает этот темно-красный, пахнущий ржавчиной поток, по берегам которого порыжела мертвая трава, Дэни испытывает мгновенный ужас. Он поднимает на Государыню потрясенный вопросительный взгляд.
   - Это?..
   - Ты прав, Дэни, - говорит королева Маб. Дэни слышит в музыке ее голоса тихую печаль. - Это - кровь. Это кровь, пролитая людьми за то, чтобы исполнились их прекраснейшие мечты, пролитая за красоту, добро и справедливость. Это - граница Пущи. Тебе придется ее перейти.
   Дэни инстинктивно делает шаг назад и трясет головой. Государыня грустно улыбается.
   - Мне жаль, - говорит она, и Дэни содрогается от силы ее разочарования. - Ты обещал отвагу и доблесть, а сам боишься перейти ручеек. Вероятно, тебе лучше вернуться и жить простой и мирной жизнью крестьянина, а я ошиблась...
   Дэни, внутренне корчась от отвращения, садится и стаскивает сапоги. Королева Маб улыбается, но ободряюще, а не насмешливо. Единорог идет к потоку, ступает серебряным копытом в багровую жидкость. Красные брызги летят на сияющую шерсть - и тают на ней. Единорог парит в кровавой реке, не запятнанный кровью - и Дэни, не желая, изо всех сил не желая, все-таки идет за ним.
   Кровь неожиданно горяча, она почти обжигает ноги. Дэни чувствует босой ступней острые камни на дне, чувствует, как выступ камня ранит его ногу, чувствует, как его собственная кровь мешается с кровью, текущей вокруг; стискивает зубы. Делает еще шаг. Течение быстрое, от запаха крови тошнит и кружится голова, очередной камень впивается в ногу, как клык - Дэни оступается и едва не падает, успев подставить руки, плюхнувшись в кровь на четвереньки. Встает, напрягая все силы, залитый кровью до шеи, слизывая кровавые брызги с губ и стараясь не отплеваться, чувствуя тошнотворный, железный, соленый вкус, бредет дальше - на другом берегу, среди сияющих деревьев, в купе папоротников и лилий, стоит прекрасный, как видение, единорог, и королева Маб смотрит из седла, как с высокого царского трона, испытывающе и строго.
   Дэни из последних сил делает еще два шага - и валится в папоротник, марая его кровью, он кажется сам себе прирезанной свиньей, его ступни искромсаны в клочья, его ужасает ржавый запах от собственной одежды, от рук, от тела. Ему до сжигающего жара стыдно, что Государыня видит его позорище, он поднимается, садится на колени, смотрит снизу вверх, как провинившийся щенок. Сапоги, подбитые коваными гвоздями, остались на том берегу - на Дэни больше нет ни единой крошки злого железа.
   Государыня протягивает платок из невесомого зеленого шелка, вышитый по краям золотыми лилиями. Дэни смотрит на свои окровавленные руки, в ужасе отдергивает их - но королева Маб смеется.
   - Ты должен почиститься, Дэни. Возьми, это тебе поможет.
   Платок касается его пальцев - и тут же зубы боли, грызущей его ноги, исчезают без следа, а кровь как-то скатывается, скользит, как вода с масла, собирается в тонкие струйки. Дэни видит, как тоненькие кровавые ручейки стекают с него на землю, как они стремятся обратно, в поток, катящийся вдоль Эльфийских Земель. За время нескольких вздохов тело и одежда Дэни становятся чистыми и сухими - ему кажется, совсем такими же, как на том берегу, но это только кажется.
   Дэни поднимает к глазам руку. Ногти розовые, блестят стеклянным блеском, рука чиста и нежна, как у аристократа - если бывают аристократы, до такой степени чистые.
   Государыня смеется, и от ее смеха расцветают белые лилии.
   - Ты смыл с себя человеческую грязь, - говорит она весело. - Теперь дело за малым. Мы идем в Пущу.
  
   Дэни видит лес, прекраснее которого нет. Вот что он думает.
   Дэни хорошо знает, как выглядит лес. Он не смог бы передать это в словах, но в любом лесу существует странная гармония жизни и смерти, возрождения и распада. В любом лесу веселые опята и яркий мох растут на гнилом трухлявом пне, а дорожки усыпаны рыжей прошлогодней хвоей. Всегда бывает, что трутовики устраиваются жить на березах, а стволы елей покрывает сизое кружево лишайника. Сквозь бурелом и валежник прорастает новая поросль - это так обычно и закономерно, что даже глаз не останавливает. Старый старится, а молодой растет - закон жизни везде, но не в Эльфийском Краю.
   На тропе - только песок, такой чистый, будто сложен из крупинок золота и крохотных бриллиантов, сияющих на солнце. Вокруг тропы пышными купами растет любимый эльфами папоротник, между папоротников виднеются нежные цветы анемонов и лилий, которым, вроде бы, место не в лесу, а в королевском парке. Ландыши и фиалки окружают лесной ручей, хотя их май давно прошел; россыпь незабудок провожает ручей к реке. Стволы удивительных деревьев прямы и серебристы, их кора на ощупь напоминает лайку. Листья этих деревьев узки и легки, как у ясеней, но ясени не цветут такими прекрасными цветами - молочно-белыми, нежными, матово мерцающими в лесной тени или ярко золотящимися в солнечных пятнах.
   Ни гнилых пней, ни лишайников. Ни валежника, ни бурелома, ни сухой хвои, ни прошлогодних листьев. Ничего, напоминающего о распаде и смерти, нет в этом волшебном лесу, насквозь просвеченном июльским солнцем. Дэни рассеянно отмечает, что отмахиваться от комаров и слепней тоже не надо - крохотные кровососущие гады тут не водятся. Незнакомые, восхитительно яркие бабочки порхают над лилиями, но Дэни вдруг приходит в голову, что эти бабочки не выходят из коконов, не бывают гусеницами - они порхают тут всегда, а мерзких, поедающих листья волосатых червяков в этом лесу нет.
   Белоснежные среброгривые единороги бродят по поляне, выстланной травой, как зеленым шелком. Они не щиплют эту траву; у них вид существ, вышедших прогуляться, а не пастись. Прекрасные птицы, лазоревые, розовые и золотые, с хвостами, похожими на цветы, поют с ветвей. Когда между деревьями взблескивает озерная вода, Дэни видит величественных лебедей, облачно-белых, медленно скользящих по зеркальной глади. Певчие птицы поют, а лебеди плавают - и ни одно живое существо не суетится, добывая себе пропитание или спасаясь от хищников. Тут нет хищников, а в пропитании, похоже, никто не нуждается. Дэни идет по райскому саду.
   Внезапно деревья расступаются, открывая прекрасную и невероятную картину: волшебный чертог, выросший из цветущих ветвей, с листвой, образующей серебристо-зеленые стены, со стволами, держащими этот дивный дворец, как сваи, окруженный чистейшими ключами, бьющими из-под поросших цветами камней, возвышается на озерном берегу в солнечном свете. А перед дворцом на золотой подставке стоит огромное зеркало в рамке из живых алых роз. В этом зеркале ослепительно горит солнце; Дэни еле различает в сиянии свой смутный и темный силуэт.
   - Эльф, взгляни на себя! - приказывает королева Маб, и ее голос разносится по всему лесу, подобно колокольному звону. - Слышишь, рыцарь?
   Дэни подходит к зеркалу, медленно, как под глубокой водой - и видит, как из солнечного света всплывает фигура, подобная ему только отчасти, рождающийся эльф, с глазами синими, как васильки после дождя, с гривой белокурых кудрей, с благородной осанкой прирожденного принца... Тяжелый зеленый бархат коснулся его кожи; Дэни на миг отрывает взгляд от зеркала, опускает глаза - и смотрит на собственные ноги в сапогах из зеленого сафьяна, сшитых с нечеловеческим искусством.
   Он осознает, что видит в зеркале собственное отражение - и все. Все, кроме этого золотого сияния, исчезло из души и из памяти. Он оборачивается, встречается взглядом с дивными очами королевы Маб - и понимает, что есть еще и Любовь. Абсолютная Любовь. Государыня.
   Королева Маб спешилась. Она стоит рядом - и эльф опускается на колени. Он хочет коснуться шлейфа ее одеяния, но не смеет. Он - пока совершенно никто, он ждет, когда его Государыня скажет...
   - Твое имя Инглорион, - говорит королева Маб, касаясь кончиками пальцев его плеча и наполняя его радостью, как солнечными лучами. - Ты рожден Светом для того, чтобы нести Свет. То, что ты видишь вокруг - Пуща, твой дом.
   - Это мой дом, - шепчет Инглорион. - Это мой мир. Ты - моя Государыня...
  
   Дэни открыл глаза и увидел красный отсвет на каменном потолке. Горит огонь в очаге, подумал он, даже не приподнявшись. День сейчас? Ночь? Время в пещере спуталось, искусственный свет смешал части суток во что-то аморфное, имеющее форму только для орков.
   У огня кто-то сидел; горбатая тень колебалась на стене. Дэни тряхнул головой, смахивая волосы с глаз, потянулся, чувствуя во всем теле ленивую истому, похожую на давнюю усталость, и окликнул:
   - Паук, это ты?
   Сидящий у огня обернулся. Дэни увидел клок белесых волос и ухмыляющуюся мордочку с выбитым клыком.
   - Это я, - радостно сообщила Шпилька. - Паук в патруле.
   - Мне нужно с ним поговорить, - Дэни хотел сесть, но голова закружилась, и он снова улегся на тюфяк. С удивлением обнаружил, что накрыт шерстяным одеялом, довольно-таки шершавым и колючим, но безупречно теплым. - Позовешь?
   Шпилька мотнула головой.
   - Он сам придет. Хочешь молока? У нас теперь есть молоко.
   - Откуда? - Дэни приподнялся на локтях, поражаясь собственной разбитой слабости. - Я хочу, но откуда вы взяли?
   Шпилька подошла с глиняной крынкой. Молоко оказалось не коровьим, а каким-то заметно другим, довольно жирным, со странным привкусом - и теплым, будто его вскипятили и остудили.
   - Яки были у соседей, - сказала Шпилька, придержав крынку. - Кое-кто выжил. Теперь в этом поселке собрались почти все уцелевшие из окрестностей. А наш Клык - вожак нового клана. Он старший. Нетопырь, Паук, Пырей, Топор, Дурман и Молния у него в свите.
   - А Дурман и Топор - это кто? - спросил Дэни машинально. Остальные имена почему-то были знакомы, и в голове царил страшный сумбур. Он не только не мог понять, день сейчас или вечер, но и сколько времени он проспал. Казалось, что долго, ужасно долго. Казалось, он пару раз просыпался от кошмаров и снова засыпал. Чудно, действительно.
   - Топор - вожак ребят с Драконьего Гребня, - сказала Шпилька готовно. - А Дурман командовал инженерами на Серебряной реке. А что?
   - Так... - Дэни протянул ей полупустую крынку - и вдруг увидел собственную руку, кости, рвущие кожу, руку кого-то, чуть не подохшего от голода, не эльфийскую, совсем не эльфийскую...
   А почему, собственно, ей быть эльфийской, подумал он. Чья это рука? Инглориона? Дэни?
   Кто же я такой?
   Шпилька сидела рядом на корточках и наблюдала с доброжелательным интересом. Дэни чуть улыбнулся и спросил:
   - А я долго провалялся?
   Шпилька легонько пнула его в плечо - Дэни отчетливо осознал, что орка соразмеряет силу, чтобы не причинить ему боли.
   - Почти месяц, - сказала она. - Сентябрь пришел к повороту.
   Дэни зажмурился, мотнул головой, борясь с мутной слабостью - и вдруг понял, что она сказала.
   - Сколько?!
   - Дней двадцать пять.
   Дэни сел, обхватив колени руками. Колени показались совершенно не своими.
   - Но почему?!
   Шпилька ткнула его носом в щеку - Дэни неловко отмахнулся ладонью.
   - У тебя была горячка - знаешь, какая? Ребята здорово удивлялись, что ты выкрутился. Паук думает, что это не только от простуды, хотя ты здорово простудился, по-моему. Тут еще и чары. Ты же бредил такими вещами...
   - Месяц... - пробормотал Дэни. - Я чуть не умер. Я месяц пробредил. И... Шпилька, мне очень надо поговорить с Пауком. Пожалуйста.
   Мне страшно, хотел прибавить он. Я, кажется, потерял себя. Может, Паук поможет мне найтись. Кажется, он знает, хоть приблизительно, где искать...
   Кажется, он говорил что-то очень важное.
   - Ну хорошо, - сказала Шпилька. - Я попробую. Ты допивай молоко.
   И вышла из пещеры, оставив Дэни с его собственными отчаянными мыслями.
   Он смотрел на себя и видел собственную человеческую болезненную худобу. Костюм эльфийского рыцаря исчез; на Дэни была широченная полотняная рубаха и штаны из такого же грубоватого серого полотна. Чистая одежда, подумал Дэни. Кто же возился со мной все это время?
   Слуги Зла, сказал он про себя и усмехнулся. Слуги Зла вообще, а конкретно - наверняка, Паук. Паук до чего-то доискивается. Он устроил со мной этот опыт, и ради опыта не дал мне подохнуть... или ради чего?
   Двери в пещеру, где жила компания Паука, не было. Дэни, не напрягая слуха, слышал звуки поселка. Слышал кузницу, плеск воды, еще какие-то рабочие звуки, ровный механический гул чего-то, что ему ничего не напоминало. Слышал шаги и голоса, вернее, орочье урчание, хрюканье и визг, слышал, как бегают и визжат орчата - такие звуки просто не могли издавать взрослые существа, и Дэни снова усмехнулся про себя.
   Они - големы из грязи. Они выходят из камня. Ну да.
   В пещере сверху тянуло подземельным холодком, а от очага пахло горящим углем, молоком и мясным отваром. Инглориону этот запах показался бы тошнотворным, но у Дэни он вытащил давние, стертые несметными десятилетиями воспоминания о мамином курином супе - и более свежую, но размытую болезнью память о вкусе горячей и жирной солоноватой жидкости. Будем надеяться, что это отвар мяса яков, подумал Дэни с той же внутренней горькой усмешкой. Им меня поили, когда я был в состоянии что-то пить. Поэтому я не умер.
   Вероятно, кроме отвара мяса было еще что-нибудь неприемлемое для эльфа. Орочье пойло. Какие-то их зелья. Чем-то они меня вытянули.
   И эта дрянь, которая оставила или заставила меня жить... она окончательно выжгла из меня все остатки эльфийского. Впрочем, о чем я вообще?! Какие остатки? Кого я пытаюсь обмануть? Себя?
   Я - человек. Дэни Лисс, ученик плотника из деревни Светлый Бор. Этой деревни, кстати, давным-давно нет. Там теперь городок, Светлоборск, от моего дома ничего не осталось, от моей улицы ничего не осталось, от деревянной церквушки, куда ходили молиться Эро мои родители, ничего не осталось... от деревенского кладбища, где, наверно, похоронили и маму, и отца, и сестренку, и Кэтрин - тоже ничего не осталось. А я все жил. И все это проходило мимо, не задевая меня. А теперь все вернулось с беспощадной яркостью и шарахнуло разом, все, что не отболело за эти двести или триста лет - и я, дурак, еще приплел к своим человеческим болячкам Темного Властелина и, валары знают, какие еще неописуемые силы.
   Ну да. Есть им дело до меня. Эльфийская спесь, подумал Дэни брезгливо. Но почему? Почему - эльфийская, и как я мог прожить такую бездну лет, я - не эльф, а простой смертный? Как я сумел не состариться? Как вообще вышло, что я считал себя эльфом, а?
   Может быть, это, каким-то чудом, известно или понятно Пауку? Какова, однако, умора - орк понимает тебя лучше, чем ты сам! Описаться или обрыдаться!
   Кружилась голова и хотелось спать, болезнь еще не ушла окончательно, и Дэни чувствовал мутную слабость - но так хотелось дождаться Паука, что он встряхивал головой, отгоняя сон, и причинял себе намеренную боль воспоминаниями. Теперь из запертых, замурованных глубин памяти всплывали такие на диво яркие картинки, что хотелось кричать, как от ожога. Дэни уже готов был биться головой о стену, колотить по ней кулаками и орать: "Что я такое? Да что же я такое? Я - законченная сволочь или просто чья-то добыча?!" - когда в пещеру, сопровождаемый Шпилькой, вошел Паук, внеся с собой запахи ветра, дикого чеснока, горной травы и хищного зверя.
   Дэни улыбнулся. Он смотрел на орков, как в первый раз, совершенно трезвым и ясным взглядом, и поражался изменившейся общей картине. Почему, собственно, эти живописные хищники казались ему такой уж неописуемой мерзостью? Дэни оценил каменные бугры мускулов под лоснящейся зеленоватой кожей и звериное обаяние подвижных морд с цепкими, насмешливо-разумными взглядами; он рассмотрел рысьи кисточки жесткой шерсти на ушах и собачьи носы, безусловно предназначенные для такой же тонкой, как и у ищеек, работы, отметил тяжеловатую, как у медведей или волкодавов, опасную грацию движений. Монстры? Почему, собственно? Только потому, что они отличаются от людей?
   Но ведь волки, пумы, яки тоже изрядно отличаются. И их никто, как будто, не называет монстрами, уродами и порождением Зла. Хищники? Опасны? Так опасны не только волки и пумы, но даже одичавшие псы и необъезженные кони. И что вообще не опасно в нашем несовершенном мире?
   А если, к примеру, волк не добил меня, когда я был ранен? Или конь вынес с поля боя? Положим, медведь лизнул, когда я валялся в беспамятстве, и привел в чувство. Ведь я бы был благодарен зверю, честное слово. Я решил бы, что эта бессловесная тварь не лишена какого-то своеобразного понимания доброты и дикого, но благородства. Только орк не может рассчитывать на мою признательность. Я не припишу ему ни благородства, ни доброты, ни разума. Он в любом случае - гнусная дрянь, преследующая отвратительные цели.
   Ну и кто же я? Эльфийская спесь! Эльфийская мразь...
   Паук ткнулся носом Дэни в ухо и втянул воздух, заставив человека отдернуться в сторону.
   - Ничего, - сказал орк удовлетворенно. - Уже не пахнешь, как полудохлый. Что хотел?
   - Сказать спасибо, - вырвалось у Дэни почти бессознательно.
   Паук ухмыльнулся, и за его плечом хихикнула Шпилька.
   - Не стоит, - сказал орк. - У меня свой интерес.
   - Какой? - тут же спросил Дэни. - Вот что я хотел спросить. Ты ведь знал заранее, ты убедил меня вспомнить - так из чего ты хлопочешь? Какая тебе нужда?
   Шпилька устроилась на краешке тюфяка, а Паук присел на корточки, сматывая с запястья изрядно засаленную плетеную веревочку.
   - Люди говорят, - начал он, глядя не на Дэни, а на собственные пальцы с веревкой, натянутой руной "дорога", - что всякие вернувшиеся долго не живут.
   - Какие это "вернувшиеся"? - пораженно спросил Дэни. - В смысле - вернувшиеся из Пущи? Это же невозможно!
   - Почему, - возразил Паук, нацепляя петлю на указательный палец. - Люди рассказывали, что очень возможно. Что кое-кто возвращался.
   - Это какие люди? - спросил Дэни. - Холуи Карадраса?
   - У меня там не было приятелей среди людей, - сказал Паук. - Они у Карадраса все-таки здорово накрученные были, боялись аршей. А вот в армии Фирна у меня был настоящий товарищ. Его убили в том бою... ну, помнишь, я рассказывал?
   Дэни кивнул.
   - Да, когда ты... якобы видел Государыню.
   - Угу, - сказал Паук. - Тогда. Этого парня по-человечески звали Шек, а по-нашему - Громила. Он красивый был человек, не то, что ты. Высоченный такой и почти квадратный. С нормальными мускулами. Першерона из обоза мог поднять, как овцу. Из людей бывают очень стоящие...
   - Паук, - перебил Дэни с досадой, - давай без лирики, а? Ты начал о том, что он рассказывал...
   - Ну да, - Паук ухмыльнулся несколько смущенно. - Паршивый из меня рассказчик. Так вот. Он рассказывал, что у него в городишке жила женщина по имени Чокнутая Эльза. Когда эта Эльза была молодая, у нее был друг, но они не грелись, а хотели по-человечески пожениться, знаешь?
   Дэни хмыкнул.
   - Ну, имею представление.
   - Этот друг был, как Громила говорил, вроде тебя. То есть, как любят эльфы, такой весь... игрушечный. И молодой. И не дотрагивался до своей подруги по-настоящему. И все хотел чего-то такого... как Громила говорил, высокого. Отличиться. И один раз ушел в лес, а в лесу пропал.
   - Он ушел к Государыне, - пробормотал Дэни. - Как я. Ты что же, хочешь сказать, что многие эльфы - не эльфы, а просто люди? Люди, как я? Которые просто ушли в Пущу, а Государыня их приняла? Это может быть?
   - Наверное, может, - сказал Паук. - Я же уже сказал, друг этой Эльзы ушел в лес и пропал там с концами. А какие-то пастухи потом говорили, что видали лешачку верхом на твари. И Эльза очень горевала. Может, думала, что этот парень в беду попал, а может, жалела, что у нее детей от него теперь не будет - она с самого начала хотела, чтобы были дети. Сначала она все плакала, а потом начала его искать в лесу.
   - Совершенно бесполезно, - сказал Дэни, - Кто попало в Пущу попасть не может. Это - Закрытый Путь, через кровавый ручей. Или ты этот ручей перешел и теперь видишь дорогу, или нет, тогда ты можешь тысячу лет блуждать...
   Паук согласно покивал.
   - Вот-вот. Она и не могла его найти. Ходила-ходила... Громила говорил, что эта Эльза была красивая по человеческим меркам и хорошо пахла, так что ее многие хотели, но она никого к себе не подпускала, а все искала того...
   Дэни вспомнил про Кэтрин и содрогнулся.
   - И что? - спросил он шепотом.
   - Ну что... Прошло много лет. Эльза стала старая, человеческие мужчины больше к ней не принюхивались, и о ней заговорили, что она с ума сошла. Вроде как ищет парня, который уже давным-давно умер. Но однажды эта Эльза вернулась домой вместе с ним. С живым.
   - Да?! - закричал Дэни, так что Шпилька шарахнулась и фыркнула:
   - Не вопи в ухо!
   - Вот именно, - сказал Паук. - Только Эльза была уже старая, с морщинами, седая, а этот парень совершенно не изменился, будто вчера ушел. Он Эльзу обнимал, и было похоже, что она ему бабушка, а не подруга.
   - Кошмар какой, - сказала Шпилька.
   - И что дальше? - спросил Дэни, которому вдруг стало очень холодно. Он натянул одеяло, но все равно не мог согреться. - Что с ними сталось?
   - Они поженились, - сказал Паук. - Их все расспрашивали, как так вышло, что они опять встретились, но Эльза почти ничего не помнила, только плакала, а этот парень отмалчивался. Он по деревне все ходил, ходил... все трогал, рассматривал, как разбуженный... и у него было такое лицо, будто он хочет вспомнить сон, но не выходит. В общем, сначала он с Эльзой был ласковый, но все остальное его бесило, а потом и Эльза начала бесить. И он стал пить с людьми эту дрянь, от которой дуреют.
   - Он спился? - спросил Дэни тихо.
   - Не успел, - сказал Паук. - Шел вечером пьяный, упал и умер. Года не прошло. Говорят, сердце разорвалось. А Эльза, когда узнала, пошла домой, сделала петлю из веревки, надела на шею и задохнулась. И все.
   - Ужасно жалко, - сказала Шпилька.
   - И ты решил, что я - как он? - спросил Дэни, кутаясь в одеяло. - Но почему?
   Паук толкнул его в колено.
   - Потому что Громила говорил, что этот парень ему говорил, что был солдатом Королевы Маб.
   Только тут Дэни почувствовал, что уже давно плачет - слезы текли сами собой, и из-за болезненной слабости было не остановиться. Он смутился, вытер рукавом лицо и сказал:
   - Это сильно, Паук. Я понял. Ты, вероятно, прав. Я ужасно устал... но нам с тобой надо обсудить одну вещь.
   - Какую? - спросил Паук с интересом.
   - Пойдешь ли ты со мной в Пущу, - сказал Дэни и лег на спину. Слабость становилась совершенно непереносимой. - Прости, у меня больше нет сил слушать. Я могу только думать. Я... подумаю...
   Сон навалился мягко и тяжело, как толстое ватное одеяло.
  
   Дэни разбудили орочьи голоса и запах еды. Он открыл глаза и сделал смелую попытку сесть - попытка почти удалась, а Крыса заметила движение и подала Дэни руку.
   Держась за Крысино запястье, он уселся.
   - Смотрите! - завопил Задира, переходя с языка аршей на язык людей. - Эльф очухался!
   - Вовсе я не эльф, - возразил Дэни. - Кажется, все знали об этом еще раньше, чем я.
   Заявление вызвало общий смех; Паук сказал:
   - Поздно спохватился! Я знаю, что по-человечески тебя зовут Дэни, и все знают. Ты, когда бредил, орал, что ты - Дэни Лисс, только это имя ничего не значит. Так что по-нашему быть тебе Эльфом, пока тебе новое имя не дадут.
   - Ничего себе! - возмутился Дэни. - Теперь я не хочу!
   Шпилька и Крыса завизжали от восторга; Задира ткнул его в плечо и насмешливо сказал:
   - Да ты сам не знаешь, чего хочешь! Ты же сам громче всех верещал, что ты - эльф, всем мозги проел, а теперь отказываешься, да? Ребята, нет, скажите, он не дурак после этого?
   Дэни задумался. Шпилька воспользовалась моментом и понюхала его в шею, вызвав нервный спазм от щекотки:
   - Бедняжка, - протянула она якобы сочувственно. - Это так подло с их стороны, я понимаю. Но ты же знаешь, Эльф, они такие гады. Им только дай над кем-нибудь поиздеваться. И придумать какое-нибудь подлое прозвище этим ничего не стоит.
   - Ага! - радостно подхватил Задира. - Слуги Зла, что возьмешь!
   Паук с Пыреем переглянулись и ухмыльнулись; Клык почесал за ухом и сказал:
   - Ты, Паук, интересную штуку затеял. Я в жизни не видел, чтобы кто-то из людей так отбрыкивался. Не поверите, но обычно им льстит сравнение - а этот еще и... того. Действительно якшался с лешачкой.
   - Клык, - сказал Дэни, - это меня не оскорбляет. Просто я, вроде бы, наконец, понял, что это - неправда. Это как если бы тебя назвали Эльфом.
   Его слова вызвали новый приступ веселья.
   - Ну, во-первых, меня-то не назовут, - сказал Клык, ухмыляясь. - Во-вторых, я сам себя так не звал. А в-третьих, мы с тобой сильно различаемся, видишь ли.
   Орки были настроены скорее иронически, чем злорадно. Дэни смирился.
   - Хорошо, - сказал он с грустной улыбкой. - Но у вас ведь не так, как у людей. Имена не на всю жизнь, я хочу сказать. Возможно, это имя - ненадолго?
   - Зависит от тебя, - сказал Паук. - Имена дают по делам. А твои дела пока так плохи, что, кроме Эльфа, ничего не светит.
   - Паук, - сказала Крыса, - ты лучше дай человеку пожрать, хватит его воспитывать. Не так уж он плох на самом деле. Не хуже большинства других людей.
   - Угу, - сказал Паук. - Он уже выкарабкался. Теперь, я думаю, не подохнет, если ему вареного мяса дать.
   - Эльфы мяса не едят, - тут же встряла Шпилька.
   - Точно! - снова подхватил Задира. - Они едят мед! Брр-рр...
   Дэни невольно рассмеялся.
   - Ну да, мед я ем, - сказал он. - Но вот в данный момент мясо, наверное, ем тоже. Тем более, что меда у вас наверняка нет.
   - Мед есть, - сказал Клык. - Не так уж много. Для лечебных целей.
   Вероятно, у Дэни сделалось очень понятное выражение лица: Крыса, ухмыляясь, принесла горшок с медом, а все прочие откровенно приготовились наслаждаться редким зрелищем - человек по доброй воле пожирает такую гадость.
   А Дэни ел восхитительный горный мед, пахнущий пряным горячим летом, мед, хранимый прямо в сотах - чувствуя, как делается жарко. Наверное, со стороны это выглядело не так отвратительно для орков, как они ожидали: любопытная Крыса даже осторожно сняла пальцем каплю меда с горшка и лизнула палец. Впрочем, результат ей не особенно понравился.
   - Ужасно сладкое, - сказала Крыса разочарованно. - На вкус точно такое же, как на запах. Как это можно жрать - уму непостижимо.
   Пырей куснул ее за острый кончик уха.
   - Ясное дело, - сказал он. Дэни первый раз сумел услышать в орочьей речи и повадках тихое тепло. - Ты же сейчас все тянешь в рот только для того, другого парня. Это ему было интересно.
   Крыса толкнула его плечом. Дэни пил молоко и наблюдал за ними, удивляясь не столько тому, что видит ласки орков, сколько тому, что каким-то образом не видел их раньше.
   Крыса, думал он, жена... ну, скажем, официальная подруга Пырея. Судя по всему, они относятся друг к другу с искренней любовью. Но как, скажите на милость, их нежности могли казаться мне злобной грызней без причины? Я же не так глуп, чтобы не понять - где были мои глаза и мозги?
   Да чтоб я лопнул! Крыса и Шпилька - действительно женщины! Это весьма заметно, и вовсе не только потому, что они мельче ростом. У них же совсем другие повадки, они мягче, осторожнее в общении, даже не лишены своеобразного кокетства. Я даже вижу, что Задира безнадежно влюблен в Шпильку, она его дразнит и цепляет, а он готов все простить и со всем согласиться. Вот только самой Шпильке, похоже, больше нравятся Клык и Паук, но Клык общается с ней, как с девочкой, а Паук только отшучивается...
   Дэни размышлял и поражался. Ну и как можно не замечать настолько простых и очевидных вещей? Насколько предвзятым должен быть взгляд, чтобы принимать за жестокость и злобу дружескую возню и любовную игру? И почему это мой взгляд был настолько предвзятым?
   Я убивал их, не задумываясь, вспоминал Дэни, и ему становилось все сильнее не по себе. Я же так спокойно их убивал, как деревенская тетка кур не режет. Если мне случалось убивать людей, которые были врагами Пущи и служили Злу, я чувствовал что-то вроде сожаления и досады на судьбу, смутно, еле-еле, но все-таки чувствовал. А орков отстреливал, как мишени... ну, скажем, как подвижные и опасные мишени, но уж в этом случае единственным чувством была радость... и, кажется, азарт. Еще один гад, ага.
   Для меня эти существа были только отвлеченным принципом, Злом, Тьмой, грязью, ужасом - мне и в голову не могло прийти, что они существуют и вне войны, как-то устраиваются, дружат, любят, держатся друг друга...
   В приступе раскаяния и стыда Дэни погладил Шпильку по голове, по белесым волосам, напоминающим на ощупь собачью шерсть - она фыркнула и скинула его руку, а Задира тут же довольно ощутимо ткнул Дэни кулаком в бок. Это показалось трогательно и смешно - и Дэни шлепнул его по руке, предлагая продолжить возню.
   - Задира, - сказал Паук, смеясь, - ты его не убей. Мне интересно, долго ли он сам протянет.
   - Здесь ему спиться нечем и подруги у него нет, - ухмыльнулся Задира, и Дэни понял, что историю несчастной Эльзы уже обсуждали.
   - Так ты решил, Паук? - спросил он, тоже вспомнив эту историю. - Пойдешь со мной?
   - Куда? - спросил Пырей с любопытством.
   - В эльфийский лес, - пояснил Паук. - Угу. Знаешь, Эльф, я еще не до такой степени псих.
   - Обалдеть! - Шпилька воздела руки. - Ты, Эльф, похоже, бредишь еще! Паук, он же ненормальный!
   - Может, и нет, - возразил Клык. - Хотя дико звучит.
   - Что я там потерял? - спросил Паук насмешливо.
   - Паук, - улыбнулся Дэни, - перестань меня провоцировать. Ты уже основательно раскрылся. Тебе это тоже нужно. Ты же хочешь выяснить все до конца, а никак иначе не получится. Без меня тебе в Пущу не попасть и ничего не увидеть - если, конечно, твой исследовательский пыл простирается так далеко.
   Паук принялся разматывать неизменную веревочку; Дэни подумал, что орк либо нервничает, либо просто взволнован перспективами.
   - Не знаю, - сказал Паук. - Не уверен, что в этом есть смысл. И потом - тебе-то туда зачем? У тебя же там снова крыша потечет.
   Дэни кивнул.
   - Потечет, - сказал он, не опуская глаз. - Поэтому и зову тебя. Чтобы ты присмотрел за моей крышей. Если ты не поддаешься чарам настолько, насколько говоришь об этом, то мне очень нужна твоя помощь. Ты ведь не думаешь, что я могу просто остаться в вашем милом логове и забыть о прорве лет, которая пропала неизвестно куда, и о своих родных, которых я бросил непонятно почему. У меня не получится. Я не настолько тупой, Паук.
   - Ты прожил ужасно долго, а ведешь себя, как детеныш, - сказал Паук.
   - Я не чувствую себя детенышем, - сказал Дэни. - Но ужасно долго жившим я себя тоже не чувствую. Я - какая-то ненормальность, вроде того парня, которого любила Безумная Эльза. И мне очень нужна помощь, за которой, кроме тебя, больше не к кому обратиться.
   - А люди? - спросил Пырей. - Ты же, на самом деле, человек. Я, честно говоря, думал, что ты вернешься в страну людей. Ваши с нашими обычно так уж близко не живут.
   - Видишь ли, Пырей, - сказал Дэни, - я не могу. Во-первых, мне некуда, не к кому идти. Мои друзья, моя родня, моя подруга - все давно умерли. Я не могу даже сходить на их могилы, потому что могил, скорее всего, тоже не осталось. Умерших людей уже лет сто пятьдесят сжигают, кладбища травой заросли... И, во-вторых, люди мне не подмога. Если даже я уломаю кого-нибудь из людей идти со мной - для этого мне придется врать, потому что в правду не поверят - у этого согласившегося, как Паук говорит, крыша потечет так же быстро, как и у меня.
   Пырей толкнул Дэни в плечо, Клык кивнул, и Паук сказал:
   - Ты прав, пожалуй. Но ты уверен, что дойдешь? Ты пока полубольной.
   Дэни смутился. Крыса шлепнула его ладонью между лопаток, и Дэни догадался, что это нужно понимать, как жест дружеской поддержки.
   - Я вам больше не враг, - сказал он, снова чувствуя стыд, досаду и страстное желание все исправить. - Совсем не враг и не хочу быть врагом. И я хочу разобраться, понимаете? Я хочу разобраться, как вышло, что эта война идет с начала времен и что мы не видим друг друга в упор. И еще я хочу понять, кто отвел мне глаза и зачем. Паук, пожалуйста, пожалуйста, помоги мне! - помолчал и через силу добавил, - Ты с некоторых пор мой единственный друг... не то, что у людей называют другом, а... мне так кажется.
   Паук поднял глаза от шнурка, запутанного в угловатый орнамент, и просто сказал:
   - Я пойду. Только сначала приди в себя.
   - Ну и дурак, - нервно сказала Шпилька. - Вернее, оба дураки. С Эльфа и взять нечего, а ты, Паук, просто дурак, каких мало. Тебе подохнуть хочется?
   Паук польщенно ухмыльнулся и щелкнул ее по носу. Клык принялся задумчиво ковырять лезвием ножа обглоданную кость.
   - Октябрь - время подходящее, - сказал он, проводя по кости бороздки. - Когда идут дожди, следы учуять тяжело, пасмурно, серо, видимость плохая... слились с миром, не пахнем, не заметны... Так что, если будут дожди, то вполне можно попробовать. Только ты имей в виду, Паук: если туда идти, то непременно надо вернуться. Потому что если вы оба там умрете, то никому никакой пользы от этого не будет.
   Дэни и Паук переглянулись и сказали, едва ли не хором:
   - Не умрем! - и Дэни в приступе неожиданного веселья ткнул Паука кулаком в плечо совершенно типичным орочьим жестом.
   У него здорово отлегло от сердца.
  
   Орки, живущие в поселке, занимались мирными делами даже в такое время, когда наверху шли постоянные стычки.
   Дэни бродил по поселку, пытаясь привыкнуть к пещерам и не заблудиться. В те дни его компания вечно торчала наверху, охраняя подступы к выходам на поверхность, и за человеком некому было присматривать. Жители поселка знали о том, что Дэни под покровительством друзей вожака, поэтому теоретически ему не грозила опасность серьезной ссоры с кем-нибудь из местных. Никто не мешал ему осматриваться. Постепенно выздоравливая, Дэни смотрел на жизнь поселка и думал.
   Тем для размышлений хватало.
   Орчата рассматривали и обнюхивали его с бесцеремонной щенячьей непосредственностью, от которой быстро отучают человеческих детей, и которая казалась оркам совершенно естественной. Никакого намека на этикет и дисциплину в человеческом смысле тут, в пещерах, никто бы не усмотрел. Орки всегда задавали именно те вопросы, на которые хотели получить ответ, и говорили именно то, что хотели сказать - человеку от этого иногда бывало отменно худо.
   - А почему ты такой тощий? - спрашивало милое существо с еще мягкой шерсткой, стоящей дыбом на макушке. - А ты настоящий эльф или так? А ты много кого убил?
   - Не знаю, - говорил Дэни. - Не настоящий. Да, много.
   - Хочешь улитку? - спрашивало от щедрости душевной другое существо, у которого шерстка была забрана в четыре пучка, а один молочный клык выпал. - Скоро их уже не будет, они к зиме прячутся.
   - Я их не люблю, - признавался Дэни, и улитка съедалась без его участия.
   Дэни видел, как орки-женщины пряли и ткали расчесанную шерсть яков, и как из той же шерсти делался войлок, плотный, как панцирь. Как-то раз он целый час торчал около кузницы, наблюдая за оружейниками, пока старый орк по имени Хромой Пес не рявкнул, что зрители уже надоели. Дэни смотрел, как орки зачем-то вытягивают из нагретой меди бесконечную, очень тонкую нить, и как другие орки подолгу принюхиваются к воздуху в разных местах пещеры и поправляют висящие и трепещущие от сквозняка на выступах камня пергаментные полоски. Однажды он случайно забрел в круглый зал, где вращалась и гудела громадная, опутанная медными нитями вертушка, и даже сам воздух там казался каким-то странным и вибрировал от гула - но из этого зала его тут же выпроводили, не дав рассмотреть все, как следует.
   Никто ничего не объяснял. Дэни попросил объяснений у Паука, но тот махнул рукой, сказав, что у людей нет подходящих слов. Прочие хихикали, толкались, но не говорили и этого.
   Однажды, неподалеку от лестницы, ведущей на карниз, по которому Дэни ходил с Пауком к роднику, случилась особенно неудачная встреча. Светловолосый вояка с располосованной шрамами равнодушной мордой, который носил на шее в виде стильного украшения шнурок, продетый в человеческий шейный же позвонок, остановился, рассматривая Дэни пристальным холодным взглядом, уперев лишенные мизинцев ладони в колени - а потом сказал по-человечески, отменно чисто, почти не взвизгивая и не похрюкивая:
   - И на потроха Барлоговы ты сдался Пауку? Убийца, урод, мордой и сейчас смахиваешь на лешаков... Какая от тебя может быть польза?
   Дэни растерялся. Он вспомнил этого орка, который смотрел с края пропасти, приятеля Паука - и не нашелся, что ответить. Орк поймал его за шею, притянул к себе, принюхался и отпустил. Дэни невольно шарахнулся, а орк сказал:
   - Ты уже совсем не воняешь лешачкой. То есть, по-моему, вполне годишься в пищу. И это, дорогуша, я думаю, единственное, на что ты годишься.
   - Некоторые считают, что люди невкусные, - сказал Дэни, попытавшись улыбнуться.
   Ухмыльнулся и орк. От его мины Дэни взяла оторопь.
   - Некоторые их готовить не умеют, - сказал он с такой вкрадчивой ласковостью, что Дэни захотелось немедленно убраться с его глаз долой. - Они - наемники. У них возможностей не было. Им надо было с такими вот тварями уживаться как-то. Мертвечина - да, не слишком хороша. Но если резать кусочки из живого - то не намного хуже человеческой коровы. Слишком жирное, конечно, мясо, и с привкусом - в общем, мясо, как у свиньи, но вполне...
   Орк сделал шаг вперед, а Дэни - шаг назад, и почувствовал лопатками шероховатую твердость стены. Орк ухмыльнулся шире, показав волчьи клыки.
   - И потом, - продолжал он в том же тоне, опершись на стену изуродованной ладонью, - в этом случае не очень важно, вкусно или невкусно. Это весело было бы, понимаешь? Лично я бы тебя и связывать не стал: ткнуть вот сюда, пониже шеи - и готов. Дергаться не будешь. Но быстро не сдохнешь.
   Дэни глубоко вдохнул, пытаясь устоять перед этим шквалом вкрадчивой ненависти.
   - Я тебе кого-то напоминаю? - спросил он.
   - Мою подругу, - сказал орк, чей оскал уже не притворялся усмешкой. - Мою мать. Моих друзей. Когда я вижу таких, как ты, я вспоминаю, кто их убил.
   - Я не знал, - прошептал Дэни. - Честное слово, мне жаль, что вы...
   - Ты еще не знаешь, насколько мне это не интересно, - сказал орк.
   Дэни вдохнул еще раз и выпрямился.
   - Ты хочешь отомстить за них мне? - сказал он спокойнее. - Ну, давай. Это очень удобно - мстить тем, кто без оружия и не воюет. Гораздо удобнее, чем вооруженным.
   Орк отстранился и снова окинул Дэни неприязненным взглядом с головы до ног.
   - Умно, - сказал он. Теперь орочье рычание в его голосе было слышнее. - Хорошо выкрутился, прихвостень лешачки. Я запомню. Только имей в виду - ты жив исключительно из-за Паука.
   - Да знаю я, - сказал Дэни устало. - Я помню, что ты хотел меня убить еще тогда, в день битвы. Но, видишь ли, боец, я не воюю с вами из-за Паука, и не потому, что я пленник Паука, а потому, что я хочу быть его другом.
   Орк оскалился.
   - Чесотка от таких друзей, если вовремя не вывести, - сказал он, сморщив нос.
   - Я не воюю с аршами, - повторил Дэни. - И жалею, что воевал. А ты можешь ненавидеть меня, сколько хочешь, только за то, что я человек.
   - Ты не человек, - сказал орк. - Ты - какой-то полукровка. Полуэльф.
   - Я - обыкновенный человек, - сказал Дэни. - Правда. Паук назвал меня Эльфом, но это шутка. Меня зовут Дэни Лисс, я родился у людей, жил в человеческой деревне. Со мной случилась странная история, но это меня эльфом не сделало.
   Орк хмуро почесал за ухом.
   - Интересно, что из этого выйдет, - сказал он, снизив тон. - Меня зовут Ястреб. Ты мне не нравишься, но... Барлог с тобой. Трепло.
   И ушел, оставив Дэни с поцарапанной душой.
  
   После этого разговора Дэни, обдумывающий услышанное, основательно заблудился. Он плутал по каким-то сумеречным закоулкам, забрел в странно пахнущее, ярко освещенное место, где несколько молодых орков смешивали бурую массу в стеклянных сосудах и велели ему убираться. Убравшись, Дэни попал в длинный узкий коридор, надеясь, что тот выведет в зал с источником, но коридор привел в полутемное холодное логово с высокими сводами, в котором гулял ледяной сквозняк и пахло сырой землей и тлением. В темноте, еле освещенной единственным шаром на высокой подставке, Дэни долго приглядывался к странным выступам в стенах и полу, потом разглядел желтый, отполированный временем орочий череп и поспешно ушел.
   Из склепа вело многовато коридоров; Дэни выбрал один наугад, пошел вперед, но становилось все темнее, и пришлось повернуть обратно. Он совсем запутался в этом лабиринте бессистемных и ничем не отмеченных переходов и уже начал чувствовать настоящее отчаяние, как вдруг из прямоугольного лаза, внезапно открывшегося прямо в стене, вышел юный орк с длинными, забранными за ухом в пышный хвост волосами. На его плече висела небольшая торбочка из глянцевитой лошадиной шкуры.
   Дэни невольно кинулся к нему, как к товарищу.
   - Послушай, - сказал он, виновато улыбаясь, - я потерялся. Ты, случайно, направляешься не в поселок?
   Орк слушал, склонив голову на бок и ухмыляясь, потом хихикнул, пнул Дэни в плечо и выдал короткую насмешливую фразу, закончившуюся взвизгом.
   - Я не понимаю, - сказал Дэни, разведя ладони и пожимая плечами.
   Орк коротко хохотнул, бесцеремонно развернул Дэни и подтолкнул в спину. Дэни сделал несколько шагов и оглянулся. Орк тер кончик носа и наблюдал за ним; встретив вопросительный взгляд, махнул рукой в направлении толчка.
   - Так не выйдет, - сказал Дэни. - На первой же развилке я потеряюсь снова.
   Орк махнул еще раз. Дэни подошел, взял его за локоть и легонько потянул в ту самую сторону. Орк взвизгнул от смеха, хлопнул Дэни по руке, выдернулся, но пошел.
   Дэни шел за орком, как за проводником, думая, что совершенно необходимо начать учить местный язык, как бы дико на человеческий слух ни звучали орочьи слова. Некоторые из его товарищей, которые имели дело с людьми, общаются с ним только благодаря их собственному уму и доброй воле. Остальные же, вроде этого, вовсе не обязаны изучать чужой язык, принадлежащий полуврагам, наверняка нелепый и фонетически сложный по местным меркам.
   С провожатым до поселка добрались на удивление быстро. Увидев источник и кузницу, Дэни обрадовался им, как родным местам, и от полноты чувств врезал орку по спине. Тот ухмыльнулся, ответил такой же дружеской затрещиной и тут же пропал из виду, свернув в узкий коридорчик, которого Дэни до сих пор как-то не замечал.
   Подходя к жилищу, Дэни думал, что уже на удивление освоил орочий стиль общения. Незнакомцы, не знающие языка, похоже, совершенно адекватно его понимают - а он сам способен проникнуться симпатией к незнакомцу и выразить эту симпатию классическим местным способом.
   Дэни вошел в жилую пещеру и увидел чудовищно странную картину. Напротив очага, под принесенным откуда-то светящимся шаром, молодой орк с короткими темными волосами и множеством стальных колечек, продернутых через уши, брови и кожу скул, резал раскаленным ножом щеку Задиры. Задира сидел, вцепившись в собственные колени до сероватой зелени костяшек, с лицом, выражающим боль и сосредоточенность; он выглядел столь занятым, что Дэни, несмотря на первое душевное движение, не вмешался, а стал дожидаться конца операции.
   Спустя несколько минут Дэни понял, что порезы на лице Задиры располагаются в виде орочьей руны, и тихо поразился - а орк, вырезавший знак, намазал место пореза какой-то густой темной смесью. И только закончив, оба орка обратили внимание на Дэни.
   - Задира, - сказал Дэни, - зачем это?
   Задира криво ухмыльнулся, стараясь не двигать кожей порезанной щеки.
   - Это знак "урк-хторр", "победа", - сказал он самодовольно. - На удачу. Шикарно? - и двинул резавшего его щеку пониже ребер. - Точно останется надолго, Змей? А то у некоторых через пару месяцев пропадает...
   Змей ответил тычком в плечо, вытащил из рукава отполированную серебряную пластинку и показал Задире, как зеркальце:
   - Не стирай мазь. Ты же видел мою работу. Останется навсегда, будь уверен.
   Задира подвинулся к свету, рассматривая отражение.
   - Шикарный подчерк, - сказал он с оттенком зависти. - Отлично вышло. Сейчас.
   Он вернул пластинку, порылся в торбе со своим имуществом, хранимой в нише, и вытащил пару человеческих золотых монет. Змей взял их и осклабился:
   - Напрасно не хочешь колечко в бровь, - сказал он. - Красиво и выглядит круто. Можно с рунами "огонь" и "ветер". На счастье.
   Задира махнул рукой.
   - Это вам, инженерам, можно всякие колечки и хвостики носить, а нам, солдатам - до первого боя. Шрамы - другое дело. Они в драке не помешают.
   - Как знаешь, - сказал Змей и ушел.
   Задира с удовольствием растянулся на шкуре. Дэни сел рядом.
   - Тебе своей физиономии не жаль? - спросил он. - Это же больно, я думаю.
   - Зато шикарно, - отозвался Задира. - И... может, впечатлит кое-кого...
   Шпильку, подумал Дэни и грустно улыбнулся. Следы пыток, вспомнил он. У орков чудные представления о красоте, но, в сущности, почему всем должно казаться красивым одно и то же? Ведь Шпилька кажется красавицей так многим, что впору менять мои собственные критерии...
   - Может быть, и впечатлит, - сказал Дэни вслух. - Хотя, по-моему, ты и так вполне ничего, Задира.
   Задира ответил дружеской ухмылкой и толчком в колено.
  
   На следующий день Дэни сидел рядом с Пауком на горном склоне, над тем самым карнизом, который вел к роднику - Дэни нравилось это место, и Пауку оно, как видно, нравилось тоже. Обещанные Клыком октябрьские дожди не торопились; горное небо, высокое, совершенно чистое и яркое, оттеняло своей хрустальной синевой эльфийское золото далеких лесов. Дэни смотрел на этот позолоченный очарованный мир с ностальгической грустью; он не хотел быть врагом орков, но время от времени ему до тоски хотелось в Пущу, где равномерно разлитая по миру и смешанная с безобразием красота предстает в очищенном и концентрированном виде. Опираясь спиной на плечо Паука, твердое, как выступ скалы, но теплое даже через одежду, Дэни думал, что было бы любопытно показать созданную эльфами гармонию Пауку и послушать, что он об этом скажет. Он не так уж мало понимает...
   - А в эльфийском лесу вообще бывает осень? - спросил Паук, будто отвечая мыслям Дэни. - Или там всегда лето?
   - Бывает осень, бывает зима, как можно иначе, - удивился Дэни. - Осень... осень - время поющего золота. Пуща осенью так прекрасна... и печальна... Листья падают медленно и часто, все золотое, все багряное, все пурпурное, все шелестит, повсюду покой... пока не наступит зима, не покроет все инеем - и деревья становятся хрустальными колоннами, голубоватыми, прозрачными, а на ветвях иней кудряв и мягок, как серебряная пряжа...
   - Угу. Золото, серебро... листья, ветки, снег, - Паук усмехнулся. - Ты много выдумываешь, Эльф. Видишь то, чего и нет - поэтому тебе и легко голову задурить. Действительно, как детеныш.
   - А ты - такой прагматик...
   - Ну и что. Я вижу то, что я вправду вижу. Я, скажем, вижу, куда ты годишься. Ястреб рассказывал, как он с тобой схлестнулся - ничего. Я думаю, с тобой можно идти. У тебя, по мне, только один серьезный недостаток: ты себе врешь, да так лихо, как иной человек другому не соврет.
   - О да, ты у нас абсолютно объективен. Хорошо, и что твоя объективность вместе с практицизмом говорит о рыцарях Пущи? Ты думаешь, все они - бывшие люди?
   - Угу.
   - Но почему?
   - Тоже мне загадка! - хмыкнул Паук, перекручивая веревочку. - Эльфы сами не воюют. Им бы все чарами и чужими руками. Если они, к примеру, не могут какое-нибудь там озеро опрокинуть, или устроить ураган, или еще какую-нибудь такую дрянь - тогда они людей отправят умирать. Но королевские, ясное дело, не всегда пойдут, у них ведь свой интерес. Значит, надо своих завести. Смазку для клинка, чтобы было не жалко. Ведь, в случае чего, можно и новых наделать...
   - По-моему, у тебя все получается слишком просто, - улыбнулся Дэни.
   - А что тут сложного? Твари - они твари и есть. Заманили и использовали.
   - Хорошо. Допустим. А кто тогда - сами эльфы?
   - Лешачка, - констатировал Паук, пожав плечами.
   - Одна она?!
   - Нет, наверное. Но она-то точно... Знаешь, Эльф, я ведь не в курсе, кто там в этом поганом лесу еще живет. Может, там еще толпа всякого сброда...
   - Толпа. Поэты, менестрели, художники. Личная свита Государыни... Да, они - настоящие эльфы, я думаю. Они ведь, кроме чар и чудес, которые вам не нравятся, еще создают красоту и гармонию, Паук. Они - созидатели, а я-то так... смазка для клинка, как ты говоришь... Послушай, Паук, а может, они имеют право на то, что делают? Ведь они не просто так издеваются над кем-то из людей - им нужно, чтобы кто-то защищал красоту. Чего стоит поэт в бою? Его же убьют в первые же минуты...
   - Угу. Они имеют право тебя ловить, отбивать тебе мозги, отводить глаза и посылать на смерть. Здорово.
   - Дико звучит. Но, с другой стороны, чем я так уж ценен? Деревенский какой-то там плотник...Что такое моя жизнь по сравнению с Пущей?
   - Угу. Что такое плотник какой-то, кузнец там, солдат - рядом с ними, вечными? Все равно ж подохнете рано или поздно, так лучше за них, чем просто так. Да? Хорошо они устроились: гномы на них работают, вы за них воюете, а они - знай, песенки поют...
   - Слагать стихи - это работа, Паук.
   - Тяжелее, чем драка насмерть?
   Дэни, исчерпав аргументы, двинул Паука в бок. Тот ухмыльнулся, почесал за ухом - и сделал молниеносный выпад. Дэни осознал, что прижат спиной к пожухлой траве и мху, раньше, чем успел среагировать, и дернулся, безнадежно попытавшись освободиться.
   - Человек! - фыркнул Паук и отпустил его руки. - Трепотни много, а толку мало... а если серьезно, ничего ты еще не взрослый. Я не знаю, как получилось, что тебе все еще семнадцать лет... ну пусть даже двадцать, это мало меняет - но ты не вырос за эти годы. У тебя мускулы, как у детеныша.
   - Паук, видишь ли, - сказал Дэни уязвленно, - я только что был болен. Я участвовал в стольких битвах, я умею сражаться, а ты...
   Паук рассмеялся.
   - Похоже, твоя прежняя сила - это тоже эльфийская чара, - сказал он. - Не расстраивайся, наверное, подрастешь еще. Все-таки вот шерсть на морде...
   - Гад ты, Паук, - огрызнулся Дэни - и, не выдержав, тоже усмехнулся. - С тобой не поспоришь. У тебя слишком тяжелые... доказательства.
   - Угу, - сказал Паук и стал смотреть в небо.
  
  

Часть третья

  
   ...Больше не будет больно и плохо -
   Сегодня не кончится никогда!
   Между выдохом каждым и вдохом
   С неба летит звезда,
   Гаснет звон последнего слога -
   И шкатулка вопросов пуста.
   Больше не будет больно и плохо -
   Сегодня не кончится никогда!
   Flёur.
  
   Из обычного человеческого самодовольства я начинаю эти записки воспоминаниями о том знаменательном дне, когда мне удалось навалять Задире по первое число.
   Он так мне надоел своими постоянными мелкими цеплялками относительно человеческих боевых возможностей, что, в конце концов, я вызвал его на официальный поединок при огромном скоплении веселящейся публики. Нас вооружили деревянными мечами, выстроганными лично Хромым Псом для обучения подрастающего поколения - а происходило это эпохальное действо в Круглом зале, где обычно собирались для тренировок дети и подростки.
   Хочется написать, что я сделал Задиру одной левой, но ради жизненной правды сознаюсь: в ходе боя устал, как собака, а впоследствии оказалось, что синяков у меня многовато. Самый роскошный синяк мой юный друг соорудил не мечом, а рукой, разместив на моей потерявшей эльфийскую изысканность физиономии - на левой стороне челюсти. Так что саркастически хохотать было довольно-таки больно.
   Грустно признав, что Задира сильнее меня физически, радостно отмечаю, что мой боевой опыт и быстрота реакции это несколько компенсируют. Я его обезоружил и приставил клинок к горлу; по местным правилам это означает "убит" и считается чистой победой.
   Когда я подал ему руку, помогая подняться, он сказал:
   - Круто, Эльф. Но это у тебя рука как-то в невозможную сторону поворачивается. К такому привыкнуть надо. Я, знаешь, редко рубился с людьми, которые действительно что-то могут.
   Я ответил, почти польщенный:
   - Мы можем рубиться хоть каждый день, если хочешь. Привыкнешь. Ты - очень интересный противник, Задира. Совсем не простой.
   Задира ухмыльнулся. Я трепанул его по плечу, выражая самое дружеское расположение.
   Наши приятели, любовавшиеся поединком, изъявили свое восхищение победителем визгом, пинками и хихиканьем и стали потихоньку расходиться. Мои будущие спутники пронаблюдали за нашим боем с профессиональным интересом. Клык одобрительно ухмылялся, Паук очередной раз двинул меня по спине в виде признания заслуг; Ястреб щурился и морщился, но кивнул. Шпилька великодушно подошла понюхать меня в щеку, но лизнуть, конечно, побрезговала.
   - Ты неплохой парень, Эльф, - сказала она, лукаво поглядывая на Задиру. - Иногда прямо жаль, что у тебя рожа такая страшная.
   Комар тут же заверещал:
   - Шпильке Эльф нравится! - и был укушен уязвленным Задирой за ухо.
   Пока они выясняли отношения, ко мне обратился Паук.
   - Ну чего, - сказал он совершенно удовлетворенно. - Ты, вроде, пришел в норму, Эльф. Все считают, что можно отправляться. Не передумал?
   - Давно я передумал, Паук, - я едва удержался от живописного вздоха в стиле "скорбящий Перворожденный". - Не хочу я идти, совсем не хочу. Но точно знаю, что нужно - мне самому нужно и вам нужно.
   - Наверху погода очень хорошая, - сказал Паук. - Дороги подсохли, тепло. Перерыв в войне закончен, по-моему. Вот-вот люди сюда снова притащатся. Хорошо бы до лета успеть.
   - Как скажешь, - сказал я. - Хочешь, пойдем уже завтра. Ястреб по-прежнему рвется в бой?
   - Нас четверо будет, - объявил Паук. - Как договаривались. Мы с Ястребом, Задира и Шпилька. Нормальная команда, как думаешь?
   - Зачем идти такой толпой?
   Паук ухмыльнулся, толкнул меня плечом:
   - Тебя охранять. Не пинайся, я серьезно. Смысл в том, что ты должен дойти, так? Если ты не дойдешь, то мы в лес вообще не попадем. И еще - ты должен дойти не один, а то на месте с глузду двинешься. Вот тебе и резон: из четверых бойцов хоть кто-то уцелеет, чтобы проводить тебя до места, помочь выбраться и потом довести до дома.
   Мне стало очень неуютно.
   - Паук, - сказал я через силу, - мне кажется, что мы все - смертники.
   Его ухмылка только раздвинулась пошире.
   - Угу, - ответил он. - А что, привыкать нам, что ли? - и так врезал мне между лопаток, что я сделал шаг вперед.
   Я, увлеченный мрачными мыслями, даже не заметил, как вся моя замечательная компания потихоньку собралась вокруг. Задира ткнул меня кулаком и обнадежил:
   - Да брось, где наша не пропадала!
   Шпилька согласно кивнула; Ястреб смерил меня прицеливающимся взглядом и сказал:
   - Это может быть всем диверсиям диверсия.
   - Знаешь, Ястреб, - сказал я, - прости, но я предпочел бы тебе Пырея. Ты - отличный боец, но слишком эмоциональный. Твои личные чувства могут помешать делу. Ведь наша цель - не диверсия, а разведка.
   - Я могу держать себя в руках, - Ястреб сморщил нос. - Я все помню. Я только хотел сказать, что просто убью ее, если получится. Убью ее. Разве это может повредить?
   - Видишь, Паук? - сказал я. - Несет его.
   - Пырей не хочет идти, - сказала Шпилька. - Он не хочет Крысу одну оставлять. А Паук с Клыком считают, что мы с Задирой молоды еще. По мне, так и троих бы хватило.
   Паук толкнул Ястреба в бок:
   - Прости, Эльф прав. И команду ему выбирать - у него свой резон.
   - Зря ты так, Паук, - сказал Ястреб с горечью. - Твои дружки - дети сравнительно.
   - Они младше, но они наемники, а ты в клане жил, - сказал Паук тоном решающего аргумента. - Ты отличный боец, но в клане от тебя больше пользы будет.
   Ястреб пожал плечами и ушел. Мне было жаль обижать его недоверием, но я слишком хорошо представлял суть нашего будущего путешествия: последняя война сожгла Ястребу нервы, а темпераментная ненависть - неудачный спутник, совсем неудачный.
   - Спасибо, Паук, - сказал я.
   - Трое так трое, - хмыкнул он, пихнув меня под ребра. - Пеняй на себя, если что.
  
   Мы с Пауком выходили на наш любимый карниз, чтобы посмотреть, каков нынче мир наверху.
   Апрель подошел к середине; сосны на склоне медно светились, похожие на колонны из темного янтаря, в расщелинах цвели крокусы. Далеко внизу лежала моя Пуща в стеклянной дымке едва народившейся листвы. Светило веселое апрельское солнце, и страна, освещенная, как карта на столе, виднелась точно и ясно. Я видел столицу; мне казалось, что над крохотными башенками на горизонте развеваются алые штандарты с золотыми львами. Я видел тракт, по которому мимо моей давнишней мечты гарцевали гвардейцы короля - тот самый тракт, по которому меня полгода назад пронес белый эльфийский конь. Я в сопровождении пятерых рыцарей Государыни вез письмо королю союзников - Я Великолепный, Инглорион Элириэль, бесчувственная холеная тварь без возраста, блистательный убийца, не помнящий родства, влюбленный раб королевы Маб...
   Они были моими тенями, те пятеро. Мне не позволялось товарищества - я надменно смотрел на них, презирая за то, что они смели пресмыкаться перед моей Государыней. Полагаю, они относились ко мне совершенно так же; в свободное время - в отсутствие эльфийских дев - мы пили эланоровое вино и изощрялись в изящных и злых насмешках друг над другом. Мне не полагалось ненавидеть других рыцарей - и мои чувства были слишком мелки для ненависти, перерастая в нее лишь в одном случае.
   Если моя Государыня вдруг обращалась к кому-то из них благосклоннее, чем ко мне.
   Я ничем не отличался от других. Я тоже был готов намекнуть наставнику или деве из свиты королевы Маб, что некое ничтожество, с которым я вынужден делить тяготы войны, в какой-то момент выглядело глупо, выглядело низко, выглядело подло... Я тоже был готов стоять на коленях в шелковой траве у ног Государыни, пытаясь объяснить и оправдаться, если что-то не вышло - и мне даже в голову не приходило считать это унижением. Все мое "хорошо" было перечислено Государыней - и все мое "плохо" было известно, размерено и разложено. Я заранее знал, что будет дальше.
   Я не думал. Мне не полагалось думать. Только иногда, в тяжелом бою или в очень неприятной ситуации, освобождался не то чтобы разум, но инстинкт - для того, чтобы не дать себя убить.
   Иногда я мечтал погибнуть в бою; в такие минуты я любил Государыню истовее, чем когда бы то ни было. Я мечтал, что она подойдет ко мне, умирающему от ран, я коснусь ее прекрасной руки - на один миг - и на меня снизойдет небесный покой. Я мечтал об этом столетиями, снова и снова, потому что не мог представить другого способа утолить нестерпимую жажду чего-то, чему я забыл название. Эта жажда, загнанная внутрь, превращала меня в истинное совершенство по правилам Пущи, придавая мне высокомерие и холодность, горнюю высоту духа, отвращение к копошащейся у моих ног эфемерной жизни, целомудрие статуи...
   Когда я здесь, в горах, вспоминал праздники Пущи, длившиеся неописуемо долго, с временем, обтекающим пирующих, как вода - год веселья, пения, танцев и прочего - то поражался отсутствию хоть какой-нибудь связности в воспоминаниях. Мне припоминались вечеринки в деревне, в моей коротенькой человеческой жизни, когда я пил с приятелями медовуху, хохотал непонятно над чем, и все вокруг превращалось в блестящее, пестрое, бешено вертящееся колесо... Мое тогдашнее детское опьянение и бездумье - и эльфийское безвременье... Это странное похмелье с ужасной болью не в голове, а в душе... Моя привычка к Пуще, вроде привычки пьяницы к бутылке...
  
   Мне понадобилась часть осени и целая зима, чтобы совершенно изжить из себя остатки этого похмелья. Я жил среди аршей. Я засыпал и просыпался в той части жилого сектора, которая принадлежала Клыку и его товарищам. Я ел их пищу. Я ходил с ними в дозор и участвовал в их стычках с людьми. Я учился понимать язык аршей - и мне потребовалось только хорошенько вслушаться, чтобы уловить его смысл и его своеобразную гармонию. Я научился понимать их самих, Слуг Зла, общего врага номер один.
   Все, что я слышал об орках от людей, и все, что я узнал о них в Пуще, не имело к существам, приютившим меня, никакого отношения. Думая о них, любой эльф или человек мог иметь дело только с мифами, довольно нелепыми сказками, которые рисовали аршей такими же, как люди или эльфы, только очень плохими. Отчасти я могу понять, почему эти сказки именно таковы: и эльфам, и людям равно тяжело представить себе, что какие-то другие создания, наделенные разумом, могут выбиваться из привычных мерок так далеко. Я сам слишком часто с трудом смирялся с тем, что казалось аршам привычным и естественным.
   Все, буквально все, с кем мне доводилось говорить на эту тему, упоминали Темного Владыку, короля орочьего государства, и всех прочих - рабов Тьмы. Все описывали упомянутое государство, как мир, где царит принуждение и жестокость, стадная злоба и отсутствие всякой индивидуальности, тупая военная мощь. И все это оказалось нелепой ложью.
   Никакого Владыки, ни темного, ни светлого, у аршей нет и в помине, как нет и идеи государства. Их поселения, обитаемые кланами, устроенными, как непомерно разросшиеся семьи, всегда контактировали друг с другом, как независимые соседи, легко объединяясь общей идеей, если аршам как расе грозила опасность от чужаков. Но они никогда не знали и не переняли от людей политики, не знали дипломатии, не знали торговли в человеческом смысле. Любой арш, по моим наблюдениям, может относиться к другому аршу, только как к родичу или соседу, иногда - как к дальнему соседу. Это чем-то напомнило мне поведение волчьих стай, маленьких и разрозненных в сытое время года и сливающихся в громадный охотничий отряд голодной зимой, когда нужно долго преследовать не менее огромное оленье стадо.
   Арши как будто стремятся не обременять себя имуществом. Все громоздкое и ценное всегда принадлежало клану на общих правах; личные вещи часто обменивались или дарились, от них избавлялись с удивляющей человека легкостью. Мои друзья искренне недоумевали по поводу человеческой прижимистости: им казалось естественным делать общие запасы для клана, но глупым и гнусным - запасать непомерные богатства только ради статуса для себя лично. В этом вопросе сходились много повидавший Паук, юный Задира и Клык, ставший вожаком и не шевеливший даже пальцем для обзаведения какой-то особо престижной собственностью. Иметь еду и не разделить ее с голодным родичем казалось аршам выше разумения - с некоторых пор мне тоже так кажется.
   Бесспорно важными материальными ценностями в сообществе аршей считаются лишь оружие и произведения их малопостижимого для эльфов и людей искусства. Даже в моей компании нашлись в высшей степени творческие личности, к примеру, Паук с его странной способностью образовывать натянутым между пальцами шнурком какие-то символические фигуры или Клык, любитель дикой скульптуры из дерева и кости. Пребывая в задумчивости, Клык резал боевым ножом странные вещицы, о которых забывал сразу, как отвлекался - обычно их уносили дети или они просто терялись. Только раз, когда во время передышки в горах он подобрал причудливый корень и за ничтожно малое время превратил его в уморительную и совершенно одухотворенную фигурку, я не выдержал и выпросил ее себе. Мои друзья потешались, когда я засовывал ее в торбу - Задира уверял, что я впадаю в детство - но потом привыкли к этой статуэтке в нише над моей постелью. Фигурка изображала чудное существо: тощее, вертлявое, с костлявыми подвижными руками, заломленными каким-то танцевальным па, с гримасничающей рожицей и высунутым кончиком раздвоенного языка. В ней было столько живого движения, что она, казалось, слегка меняет позу, когда наблюдатель отводит взгляд. В Пуще это назвали бы орочьим колдовством; я часто слышал об искаженных изваяниях, сооружаемых орками из чистой злобности - деревянная шуточка Клыка точно подходила под это определение, и ни один из жителей Пущи не согласился бы, что злобность тут ни при чем.
   Рисунок привлекает аршей меньше, музыка еще меньше. Я думаю, дело в устройстве их глаз, иначе, чем эльфийские и людские, различающих цвета, и ушей, до того тонко настроенных, что даже прекрасная музыка казалась им раздражающим и дисгармоническим шумом. Я видел, как мои друзья наслаждались чем-то, что доносила до них, но не до меня горная тишина. "Слышишь, как камни поют?" - спрашивал у меня кто-нибудь в дальнем закоулке пещеры - а я, напрягая слух изо всех сил, слышал только мертвую подземную тишь, нарушаемую шорохом нашего дыхания. Из-за несовершенства моего слуха меня не отпускали бродить по пещерам в одиночку; друзья присматривали за мной, как за убогоньким, обделенным элементарными дарами природы.
   Отсутствие индивидуальности - еще одна фантазия людей, для которых все арши выглядят на одно лицо. Справедливости ради надо заметить, что люди глазами аршей тоже слабовато отличаются друг от друга. В действительности личность в мире под горами уважаема и ценима, а личный опыт, особенно хорошо изложенный, со временем становится достоянием клана. Арши любят рассказывать истории; рассказчик - чрезвычайно важная особа, а меткое слово приравнивается к сокровищу. Байки и предания запоминаются и записываются с одинаковой бережностью, слушанье историй у костра или камина - любимое времяпрепровождение в часы, свободные от забот. Когда-нибудь потом я, надеюсь, составлю сборник удивительных рассказов, услышанных от аршей за эту зиму, благо теперь я довольно легко пишу на их языке - странными знаками, каждый из которых обозначает не звук, а целое понятие.
   Что же до жестокого принуждения, то оно в мире аршей невозможно в принципе. Мои товарищи имеют совершенно нечеловеческие понятия о власти, если применительно к ним вообще можно говорить о власти как таковой. У них нет рангов, нет статуса - кроме личных прозвищ, отмечающих самые значительные события в жизни, и титула "Господин Боя" или "Госпожа Боя", как величают прародителей клана, отвоевавших новые земли, или, в шутку, особо любимых и отважных. Арши каким-то непостижимым чутьем чувствуют силу и разум потенциальных вождей - место вожака не передается по наследству, на него не избирают, отношения выстраиваются сами собой, как высыпанные горошины сами собой образуют конусообразную кучу. Ни люди, ни эльфы так не могут.
   Я наблюдал, как работает эта странная способность. До прихода под Теплые Камни Клыка с друзьями вожаком этого клана был Нетопырь. После битвы за мост он стал постепенно сдавать полномочия и, в конце концов, превратился в кого-то вроде военного советника при Клыке. Я пытался спросить у него, не чувствует ли он себя оскорбленным или униженным, не хочет ли вернуть свое прежнее место, на что он долго, пораженно меня разглядывал, а потом сказал:
   - Ты, Эльф, наверное, еще не в себе. Я что, по-твоему, совсем не соображаю, что клану лучше? Клык на самом деле должен меня обнюхивать первым - так что мне, снова выставить себя идиотом? Я и так уже один раз сдурил.
   Тогда я спросил Паука, не считает ли он, что Клык Нетопыря опустил. Паук поразился ничуть не меньше и возразил:
   - Как можно кого-то опустить ниже того места, которое он по жизни занимает? Клык считает, что Нетопырь для своего возраста очень крутой; у него старшие родичи погибли - так он на себе волок больше, чем мог. Теперь Клык ему вместо старших, вот и все.
   Я все равно не понял, как это происходит. Мне пришлось просто принять странный факт: арши, общаясь, каким-то образом быстро узнают, кто должен командовать. Они настолько независимы и естественны в суждениях о старшинстве, что опасны для людей, которые нанимают их в качестве воинов. У аршей нет человеческого понятия о дисциплине. Их невозможно заставить повиноваться тому, кто не подходит под их представления о командире.
   Пырей как-то раз вечерком рассказывал о своих приключениях до битвы у Серебряной реки.
   - Нанялись мы с Крысой и еще парой парней к одному лорду, - говорил он. - Лорд телохранителей хотел. А наш старший тогда был Стилет. Отличный боец, точно. Мы говорим, пусть Стилет командует охраной, а лорд - нет, мол, я над вами человека поставлю. Не знаю, где он эту визгливую соплю нашел. Этот его человек вообще не говорил, только вопил и визжал. Боялся нас, точно. Да, Крыс?
   - Ага, боялся, - сказала Крыса. - Думал, если делает вид, что злится, то страха незаметно. Ну, мальчики пару дней подождали, посмотрели, что к чему, а потом он начал на Стилета орать, Стилет ему шею и свернул.
   - А совершенно невкусный был, да, Крыс? - вставил Пырей. - Одни какие-то жилы и привкус у мяса противный. Так никто есть и не стал, бросили.
   - Я не знаю, я не ела, - сказала Крыса. - Я человечину не люблю. А от того лорда мы ушли. Не хочет слушать, пусть с людьми общается.
   Я выслушал эту историю и сделал выводы. Я не мог представить этих существ рабами кого бы то ни было. Они не были и рабами Зла. По-моему, представлениям о добром и злом случается изрядно отличаться у разных рас.
  
   Что бы об этом ни говорили эльфы вместе с людьми, арши вовсе не питают к людям исконной непримиримой вражды. Арш и человек, как пес и кот, могут ужиться до теплой дружбы и разделенной пополам пищи, а могут искалечить или уничтожить друг друга, в зависимости от обстоятельств. Паук за время, проведенное мной под Теплыми Камнями, похоже, привязался ко мне, говоря, что ему "просто нравятся некоторые люди". Мне никогда не приходилось слышать от знакомых людей, что им "просто нравятся некоторые орки", и я в очередной раз мучился злой пристрастностью человеческих оценок.
   Я же за упомянутое время аршей по-настоящему полюбил, полюбил до физического восторга, как можно восторгаться громадным мощным мохноногим першероном или отважным угрюмым волкодавом, который проникся к тебе дружескими чувствами. Арши отогрели мою вымороженную душу. Паук стал мне кем-то вроде побратима; я уважал вечно хмурого Клыка, способного видеть куда дальше многих людей, мне было весело с Задирой и Шпилькой, я, пожалуй, слегка завидовал Пырею...
   Еще одно отличие аршей от людей заключается в отсутствии у них понятия об интимности. Любовь в любых, даже самых телесных проявлениях, здесь не прятали от чужих глаз, она воспринималась всеми, как доброе и естественное, вовсе не стыдное дело. Я видел, как рожала Крыса - зрелище, которое шокировало меня, а для аршей стало, пожалуй, тревожным, но радостным. Полагаю, что железная мускулатура арши справилась с родами легче, чем хрупкое тело человеческой женщины; впрочем, арши вообще не склонны демонстрировать собственных страданий и боли. Детеныш оказался крохотным, кажется, меньше человеческого младенца - но я почти не помню грудных детей, так что, возможно, ошибаюсь. Это новорожденное существо, зеленовато-бурое, страшненькое и умилительное одновременно, вылизывали Пырей и Шпилька по очереди, потом Крыса приложила его к крохотной грудке, едва набухшему соску, откуда детеныш высасывал нечто желтоватое и густое, совершенно не похожее на молоко в моем понимании.
   Шпилька помогала Крысе нянчить младенца, и мне померещилась какая-то грустинка в ее обычных колких шуточках. Я имел глупость спросить, не хочет ли и она стать матерью.
   - Я никогда не буду, Эльф, - сказала Шпилька и потерла пальцем нос. - У меня уже один раз мог быть ребеночек, но не случилось. Так что теперь я наемница. Я из своего клана ушла. Я воякам вроде этих нужнее, чем клану.
   - Как же так? - спросил я, что, безусловно, было еще глупее. - Ты же красавица! Все арши, кто тебя видел, говорят, что ты просто прекрасна - как же могло случиться?..
   Шпилька задрала рубаху, и я увидел сетку чудовищных рваных шрамов на ее животе и груди.
   - Это меня люди убивали, - сказала она просто. - Я была младше Крысы, маленькая дура. Мне все время хотелось листья перецвет-травы жевать, а она в горах не растет, так я вниз спускалась. Вот меня и поймали люди. Они думали, что меня убили, а умер только ребеночек. И все.
   - Ты уже тогда была солдатом? - спросил я, стараясь дышать ровно.
   - Нет, Эльф, - сказала Шпилька. - Меня еще звали Мошка, я присматривала за яками и перепелок ловила в горах. На Каменных Отрогах, это туда дальше к северу. Солдатом я стала потом. Мне просто было маме и другу не сказать. Я подумала - пусть лучше считают, что я мертвая. Я же говорю - маленькая дура была и дурила по-страшному. Но может, все и к лучшему.
   Задира, который сидел поблизости на корточках и слушал, лизнул ее в щеку и сказал:
   - Ты - Госпожа Боя, ты - лучше всех, - а Шпилька фыркнула и шлепнула его по носу:
   - Ты - Мелкий, а подхалимаж не оплачивается, - но мне кажется, что обожание Задиры стало с того дня менее безнадежным.
   От Шпильки я впервые услышал, что наемниками арши становятся не от хорошей жизни. Позднее я узнал, что Пырей и Крыса - последние представители небольшого клана, когда-то жившего на северо-востоке, в Сыром Урочище, и полностью уничтоженного в ходе очередной войны. Еще позднее - что Клык и пятеро его друзей, погибших в боях еще до встречи со мной, дали обет своим хранителям мстить за родню, сожженную людьми заживо в каких-то северных горах. Задира оказался сиротой, выросшим среди кочующих бойцов; Паук издавна дружил с людьми, которых официальные власти считали преступниками и отщепенцами... Любой из моих товарищей-бродяг в глубине души мечтал о собственном клане, как люди мечтают о семье - в компании наемников, сплоченных боями, быстро складывались почти невозможные для людей родственные отношения.
   Шпилька сшила мне куртку из лошадиной шкуры и хихикала, говоря, что теперь я выгляжу почти как настоящий боец. В благодарность я почесал ее за ухом - и синяк на моей скуле потом две недели не сходил. Ах, как мне льстило, что она собирается сопровождать меня! Шпилька заменила мне сестру, меня восхищала и трогала сила ее духа, а больше - сложная смесь нежности с язвительностью, присущая только женщинам. Она и Крыса напоминали мне, что в мире людей тоже есть женщины, что и у меня все еще может быть возлюбленная.
   И что ради Государыни и ее мира абсолютной нечеловеческой красоты я бросил живую девушку, любившую меня. Это я собирался запомнить как можно крепче.
  
   Впрочем, мне не так уж легко удалось привыкнуть к их по-настоящему неприятным для человека особенностям. Я знал, к примеру, что мои товарищи-хищники легко могут охотиться и на людей. Нужда в этом - вопрос вкусовых пристрастий. Многим аршам, к примеру, Пауку, человечина на вкус не нравилась, но Пырею она нравилась, а Ястреб, как я полагаю, иногда готов был сожрать человека живьем из чистого принципа, утоляя скорее мстительную ненависть, чем голод. Они не видели в поедании врагов ровно ничего из ряда вон выходящего; как говорил Пырей, "все же на кого-то да охотятся, только коровы траву щиплют". Впрочем, бойцы могли благоговейно съесть и тело собственного мертвого товарища, если его было негде похоронить - а тела Господ Боя съедали почти всегда, чтобы оставить в клане их физические частицы, складывая бережно сохраненные кости, особенно череп и пальцы, в каменной усыпальнице последнего приюта. Думаю, этот дикий, с человеческой точки зрения, обычай легко мог появиться у жителей пещер, инстинктом чувствующих опасность чумы от разложения трупов, которые нельзя закопать.
   Арши вообще чрезвычайно чистоплотны, все потому же - в пещере очень важно поддерживать порядок на должном уровне, иначе можно накликать беду. Сложные выше моего понимания механизмы качали в поселок воду и создавали искусственный ветер, очищавший воздух. На отбросах поселка арши разводили грибы, которые употребляли в пищу и в качестве лекарства. Та же странная сила, которая распределяла роли в клане аршей, заставляла их и не пачкать вокруг собственных жилищ и чиститься с тщательностью, мало понятной людям. Правда, тела аршей, даже чистые, все равно издают довольно резкий запах - запах хищников - но он им не мешает, скорее, даже помогает ориентироваться и узнавать своих в пещерной темноте.
   Когда я впервые увидел, как арши ели трофейную лошадь, меня ужаснуло их обыкновение пожирать мясо живого зверя. Я оценил, как чувствовал бы себя, исполни Ястреб свою угрозу. Зрелище было нестерпимым настолько, что я наорал на Паука.
   - Неужели вы не понимаете, что творите?! - рявкнул я так, что он шарахнулся и дернул ухом. - Чем эта несчастная животина провинилась?! Ты хоть соображаешь, насколько ей больно, Паук?!
   Все бойцы оторвались от мяса и посмотрели на меня.
   - Так ведь живая она вкуснее, - сказал Задира.
   - Точно, - кивнул Пырей и облизал нож. - Волки тоже их рвут живьем. Они же так свежее, Эльф.
   - Но она же мучается! - я еле удержался, чтобы кому-нибудь не врезать. - Давай тебя так же есть, Пырей!
   Тогда Паук встал и перерезал бедной кобыле горло. Кажется, все были разочарованы, но никто не стал возражать и возмущаться. Авторитет Паука стоил дорого: когда он шел по жилому сектору, все тянулись его обнюхать и дотронуться, он был любим в клане - потому больше никто не жрал добычу заживо при мне. Не знаю, делалось ли это без меня - но претензии на такие радикальные перемены, по-моему, чрезмерны.
   Я думал, Паук потом наедине выскажет мне свои соображения по поводу хождения в чужой монастырь со своим уставом, но он только толкнул меня плечом и ухмыльнулся. Я так и не понял, что он хотел этим выразить: насмешку или сочувствие.
   Странно, что во время наших зимних вылазок наверх и патрулирования принадлежащих клану Теплых Камней земель, стычки с людьми взывали к моей совести гораздо слабее, чем страдания пожираемой аршами скотины. Похоже, в кругу друзей, с которыми мне кои-то веки было по-человечески тепло, я бессознательно решил воспринимать королевских солдат и эльфийских рыцарей заодно, как грабителей, зарящихся на чужое. Молния и Нетопырь говорили: "Это наши горы", Клык со своей командой тоже говорили: "Это наши горы", - и, когда наступила зима, я уже был склонен считать, что это наши горы, мои с орками горы, и ни люди, ни эльфы по большому счету не имеют на них прав.
   Я быстро понял, что именно влечет в эти горы чужаков. Арши преобразовывали подземелья поразительно, как никто больше - в их поселках легко могли жить любые другие существа. Я вспоминал рассказы о подгорных эльфах и гномах - и само собой приходило на мысль, что в завоеванных пещерах, буде таковые удавалось заполучить, упомянутым гномам и эльфам оставалось только навести внешний лоск по своему вкусу, потому что все прочее было уже устроено настоящими хозяевами. Даже выучив язык аршей, я не смог понять до конца, каким полусверхъестественным образом создаются их подземные жилища. Паук, который пытался мне объяснять, сам был не силен в науке, а ученые только смеялись над моими вопросами. Я сумел вникнуть только в простейшие вещи: металл для оружия обрабатывается в высшей степени странным, нечеловеческим и неэльфийским образом; шкуры для шитья одежды и обуви подготавливаются невозможным, алхимическим способом, а запах втягивается в специальные воздушные ходы и выносится наружу; потоки подземных рек, вращая лопасти каких-то чудных машин, согревают и освещают подземные селения... Я видел в шахте тележки, которые двигались, хотя их никто не толкал. Я видел пергаментные фолианты, содержащие странные знания, малопостижимые для людей, но не имеющие общего с колдовством. Ближе к весне, когда обитатели Теплых Камней с уцелевшими обитателями Драконьего Гребня разыскали и восстановили подземную мастерскую, я увидел совершенно чудовищное оружие аршей - огненные жерла, с грохотом изрыгающие пламя и тяжелые чугунные шары на сотни шагов вперед.
   Клык говорил, что это новое слово в войне. Что будь это оружие в клане во время боя за мост, мост удалось бы отстоять. На меня этот кошмар тоже произвел впечатление... но совершенно против воли я думал, что теперь у моих товарищей есть чем противостоять эльфийской светлой магии.
   Не будь у аршей этого изощренного чутья на возможности природных сил и способы их использования, они уже давно были бы уничтожены эльфами и людьми во славу того, что называют Светом. Может, поэтому, когда горные лучники расстреливали на перевале всадников-разведчиков или устраивали искусственные обвалы на дорогах, по которым поднимались люди, я участвовал в этом легко и без всякой рефлексии. По большому счету, аршей интересуют только горы и предгорья. Людям тяжело и непривычно жить в этих мрачных местах; только жажда золота и подгорных драгоценностей, помноженная на желание не покупать, а взять даром, плюс ненависть к аршам толкают моих родичей на обычный разбой.
   Я бы сказал, война вообще бывает всего лишь двух видов: разбой и попытки отбиться от разбойников. То, что арши не воюют между собой, наводит на неприятные мысли насчет добродетели людей - об эльфах я вообще предпочел бы умолчать.
   Арши сделали меня своим. Я стал, вероятно, первым человеком, своим в их суровом горном мире. И я, несмотря на какой-то скрежет душевный, был готов сделать для них все, что смогу.
   Даже организовать разведку в эльфийской Пуще. Мне не хочется думать, насколько это важно для меня самого.
  
   Мы отправились на рассвете ясного апрельского дня.
   Акварельное небо мерцало над горами; с ледников дул резкий холодный ветер, но солнце уже начинало всерьез пригревать. Мир вокруг исполнился девственной прелести: цвели розовые крокусы, цвел белый вьюнок, зацветали дикие вишни - и перевал окутывал невесомый розовый туман цветения, пахнущий медом и холодной водой. В расщелинах еще кое-где серел старый лед, но чем ниже мы спускались, тем пышнее и ярче становилась молодая зелень наших гор. Ящерицы, более совершенные, чем эльфийские украшения, бронзовые, серо-бурые и темно-оливковые, с тонким и точным узором, струящимся от головок к кончикам хвостов, сновали между валунами в ожидании полуденной жары; роскошный фазан, синий, зеленый и золотой, шумно вспорхнул из кустов, осыпав мох вокруг вишневыми лепестками.
   - Ужасно вкусный, - заметила Шпилька.
   - Пусть летит, - сказал Паук. - Все сыты.
   - Да я так, просто вспомнила, - сказала Шпилька. - Как ждали в засаде, рядом с Рябиновым Бродом, дня три голодные, а эти куры запросто перед носом ходили, непуганые, нахальные такие. Будто понимали, что нам стрелять нельзя. Помнишь, Мелкий?
   - Я - Задира, - возразил Задира огорченно. - Ну что ты, в самом деле?
   Шпилька хихикнула, толкнула его плечом - и день для Задиры явно окрасился радугой. Паук снисходительно за ними наблюдал.
   Мои арши были экипированы подобающим образом - как всегда; мы не собирались появляться в человеческих поселениях всей компанией. Только меня одели в трофейные человеческие тряпки: в бархатные штаны и зеленую куртку поверх рубахи, в сапоги, сделанные в столице и выглядящие дороже, чем стоящие. За зиму я научился бриться - и был тщательно выбрит, а волосы, за полгода отросшие до полного неприличия, остриг до плеч: мы старались сделать из меня горожанина с претензиями, может, даже дворянина. Шпилька отдала мне эльфийскую брошку в виде лилии, свой военный трофей - заколоть плащ на плече, а Молния откуда-то раздобыл тисненый эльфийский ремень с берилловой пряжкой. Я долго рассматривал свое отражение в зеркале - сам себе казался деревенским увальнем, еле прикинувшимся чем-то поважнее, но арши уверяли, что, несмотря на все их старания, я - вылитый эльф. Ястреб даже хмуро заметил, что "это, похоже, не лечится". В общем и целом, я надеялся, что вполне сойду за союзника Пущи, особенно, если люди не будут присматриваться.
   В мои обязанности входило общение с людьми, видите ли. Я обещал ребятам покупать еду в деревнях и расспрашивать о положении в стране с военной точки зрения - но про себя просто хотел разговаривать с людьми. Кажется, хотел доказать себе, что тоже человек. Кажется, надеялся, что смогу вернуться к своим сородичам. Может, еще под влиянием моих драгоценных друзей на любовь надеялся - но об этом довольно стыдно говорить.
   Ребята достали мне эльфийский меч в шикарных филигранных ножнах, кованный из истинного серебра, сияющий голубым светом в их руках и рядом с ними - совсем такой же, как был у меня в Пуще. Я подвесил его на пояс, хотя было страшно жаль оставить в пещере подарок Клыка и Хромого Пса - боевой меч аршей, длиной почти с эльфийский, подогнанный под мою руку, из темной стали нечеловеческого качества, с рукоятью, просто-таки прирастающей к ладони в бою, и великолепной гардой, надежно защищающей кисть. Только осознание того очевидного факта, что этот меч выдаст меня с головой, заставило с ним расстаться: считается, что эльфийское оружие лучшее на свете, но я, испробовав в деле и то, и другое, готов опровергнуть эту избитую истину.
   Мифриловое оружие светится, когда рядом орк. В этом его основной плюс. Подозреваю, что без помощи магии эльфийским воинам было бы чрезвычайно непросто обнаружить присутствие поблизости таких умелых и бесшумных бойцов, как мои милые друзья. Мне же это достоинство было абсолютно ни к чему: я знал, что рядом орк, и всей душой желал, чтобы так продолжалось и впредь...
   Впрочем, я несносно многословен. Арши, когда я начинал что-то рассказывать, уставали от тех длинных периодов, к которым меня приучила речь Пущи, и вскоре принимались тыкаться и щипаться, надеясь сделать мой рассказ более компактным. Досадно, что эти воспитательные меры не возымели успеха. Нелегко сбрасывать кожу; за триста лет болтовни "высоким штилем" я отвык от метких словесных формул, мне никак не удавалось перейти на краткую и точную манеру аршей, похожую на военное донесение даже в легендах. Я постараюсь быть менее утомительным, но, увы, не могу ручаться за себя.
   Итак, мы шли в розовом цветочном тумане под розовым заревым светом - а лично я еще пребывал в розовых грезах насчет собственного человеческого будущего - и почти не разговаривали, наслаждаясь горным покоем и блаженной тишиной. Моя команда знала, что в долине не будет ни того, ни другого.
   Я только приостановился рядом с каменным изваянием на скальном выступе, поросшем мхом - оно притягивало и долго не отпускало взгляд. Вырезанный из горного массива арш сидел в позе отдыхающего бойца, вытянув ноги и подперев подбородок кулаком, задумчиво глядя на восход. В громадной фигуре, роста в два человеческих, была та грубоватая точность и выразительность, какой вообще отличалась скульптура аршей - при очень условной манере исполнения и выветрившемся от времени камне статуи никто не усомнился бы, что изображенный не молод, но и не дряхл, что ему свойствен цепкий и острый разум воина, и что он очарован озаренным горизонтом до экстатического оцепенения. Горная лаванда, заросшая камень, на котором арш сидел, седой мох, пробившийся в трещинах его тела, и паутинка вьюнка, поднявшегося по бедру и согнутой руке, придавали его фигуре теплый шарм старины.
   Мои ребята остановились рядом со мной.
   - Паук, - спросил я, - ты не знаешь, кто это? Господин Боя?
   - Тролль, - сказал Паук. - Окаменевший тролль. Понимаешь?
   В его голосе мне послышались благоговение и нежность. Шпилька подошла к изваянию, чтобы прикоснуться к каменной ступне, на которой грелся задумчивый уж.
   - Тролль? Я слышал, что эти существа выбираются из пещер только по ночам, и солнечные лучи превращают их в камень, - сказал я несколько озадаченно. Признаться, я слышал и еще немало: что тролли тупы и злобны, что они жрут все, что не прибито гвоздями, а прибитое сперва отрывают, а пожирают потом. Что тролли - слуги Зла в той же степени, как и орки. Что между троллями и орками идут постоянные войны - и далее, все в том же роде. Я бы озвучил и это, но у моей команды был такой одухотворенный вид, что оно как-то не пошло с языка.
   - Снова эльфийские бредни, - сказал Паук, опершись спиной о каменное колено изваяния точно так же, как прислонился бы к товарищу по оружию. - Тролль - это просто арш, который разговаривает с землей. Больше, чем Господин Боя. Ну... как тебе сказать? Вроде того, что он знает язык камня, говорит с горами и горы ему отвечают. Если клану нужен великий боец, то тролль может очень здорово вырасти - вот, как этот. Это дар... ну, надо быть очень мудрым и очень чистым, тогда земля и камень дадут силу.
   - Ага, - сказала Шпилька, рассматривая и поглаживая пальцами крохотные белые цветки на поросшей мхом каменной ладони. - Только ненадолго. Смертный же устает на себе силу всех гор таскать, тем более - в бой. Вот и присаживается отдохнуть и посмотреть на солнышко - лет так на сто или двести.
   - Говорят, его можно разбудить, - встрял Задира. - Если его родичам очень нужно. И еще если твари из леса приходят, то тролли, говорят, встают и вставляют люлей.
   - Угу, - согласился Паук. - Теплые Камни - хорошее место, да? В плохих местах троллей не бывает. Он же вот так сидит, а сам охраняет свои горы от всякой дряни. А солнце всегда светит ему в лицо.
   - Это - сказка? - спросил я, устыдившись.
   - Почему? Это - правда, - констатировал Паук. - Ну ладно, пошли, ребята, он тут за нашими присмотрит.
   Задира на прощание хлопнул тролля по спине, и мы направились к перевалу.
   Мне пришлось целую зиму учиться поспевать за аршами, которые обычно передвигаются не шагом, а полубегом, но нынче моя компания не слишком торопилась. Ребята грустили, спускаясь с гор; люди говорят, что дома и стены помогают, арши убеждены, что рожденным в горах не может быть по-настоящему хорошо на равнине. Невольно я проникся их печалью. Удивительно, как быстро в клане аршей чужак становится родственником! Правда, я был откровенно бедным родственником, неумехой, невеждой и неудачником - тем более поразительно, что это не тыкали мне в нос при любом удобном случае.
   Воздух становился все теплее и гуще, солнце сияло все ярче, и горное безмолвие уже нарушали жужжание шмелей и пчел над цветами, пение птиц и шелест юной листвы. Мы на ходу грызли сухари и вяленое мясо яков, но остановились, чтобы напиться из родника; как во всех здешних источниках, вода имела неистребимый медный привкус, к которому я уже успел привыкнуть, а камни, на которые она стекала, покрывала голубовато-зеленая шелковая патина. К полудню мы вышли к проезжей человеческой дороге, но направились не по ней - во избежание неприятных встреч - а по тропе, проложенной аршами выше по склону, далеко не такой комфортной в смысле пеших прогулок, зато удобной для наблюдения.
   Я оступился и ушиб колено, когда мы пробирались по узенькому карнизу над отвесной стеной высотой в полет стрелы. Вероятно, если бы Паук не схватил меня за шиворот, я разбил бы не колено, а голову - временами приходилось пробираться, прижимаясь спиной к скале и рассчитывая только на сомнительное чувство равновесия. Моя рубаха промокла от пота, пока мы лазали по скалам, цепляясь за неровности камня - и когда уже к вечеру мы, наконец, спустились в предгорья, я почувствовал настоящее облегчение.
   В глубине души я думал, что легче было бы принять бой на нормальной дороге, чем много часов подряд бороться с головокружением и слабостью в ногах, сознавая, что под тобой настоящая бездна. Должен с огорчением признаться, что не люблю высоты; если под моими ногами нет нормальной надежной опоры, то чувствую себя весьма неуютно. После боя за мост я несколько раз просыпался рывком и в холодном поту: мне снилось, что я сорвался и падаю, отказавшись от помощи Паука. Наяву я научился скрывать страх перед высотой и управлять им - но теперь меня, признаться, пугает сила эльфийских чар. Королева Маб умела создавать идеальных солдат: обычный человеческий страх выжигался до пепла вместе с чувством опасности. Человеческое мужество, заключающееся в преодолении страха и слабости, Государыню, очевидно, не устраивало - оно замещалось бесчувственным покоем. Я все время думал, что мне придется разговаривать с эльфийскими рыцарями, и от этих мыслей заранее становилось тяжело.
  
   Уже вечерело, когда я увидел вдали и внизу черный остов сгоревшего строения. На фоне молодой зелени и теплого неба цвета топленых сливок эта руина выглядела довольно неприятно, слишком наглядно напоминая о серьезных боях, шедших здесь совсем недавно.
   - Бывший постоялый двор, - сказал Паук, когда мы подошли ближе. - Тут еще прошлым летом драка была, королевские стрелки, кто-то из солдат лешачки и ребята с Драконьего Гребня. До Серебряной реки еще.
   - Откуда ты знаешь? - спросила Шпилька.
   - Подойдем поближе, - сказал Паук, и мы подошли, хрустя щебнем и углем, через которые лишь кое-где пробивались весьма неуверенные в себе травинки.
   Это и вправду был постоялый двор, причем когда-то уютный и неплохо устроенный. Из почерневшей земли еще торчали обгоревшие жерди коновязи; обвалившаяся каменная кладка выдавала убитый жаром колодец - на его дне еще виднелось немного воды, смешанной с золой и грязью, от воды сильно несло падалью. Жилые строения, хлев, конюшня - все сгорело дотла, остались только черные от копоти стены, сложенные из плоского камня, кое-где рухнувшие, и торчащие в стороны обугленные потолочные балки. Ни папоротник, ни шелковая горная трава, ни даже крапива и лопух не росли на этом пожарище, только вездесущий вьюнок уже протягивался через угли и копоть к щербатым стенам, осторожно хватаясь цепкими усами за почерневшие камни. Тут было отнято так много жизней, что земля пропиталась смертью на ладонь.
   - Мне рассказывал Нож, - сказал Паук, подойдя ко мне так тихо и неожиданно, что я вздрогнул. - Он, знаешь, уцелел в этой драке, но его ребятам, по большей части, не повезло... Что, видишь, как тут все было, да?
   Я видел, еще как. Я так часто видел что-то подобное, мне пришлось участвовать в стольких стычках с аршами, что надо было только чуточку сосредоточиться - и память восстанавливала все сама собой: и лязг оружия, и хриплую брань людей, и визг орков, и треск пламени с грохотом обваливающейся крыши, и злобное, захлебывающееся ржание лошадей... Кровавые лужи, вонь, растерзанная плоть, расколотые черепа, трава, порыжевшая от трупного яда...
   - Сюда посмотри, - буркнула Шпилька непривычно хмуро.
   Я сделал шаг за полуобвалившуюся стену, наступил на обломок стрелы, врезавшийся в щебень двора, как в живое мясо - и увидел черную груду неопределенных очертаний. Осенние дожди и тающий снег размыли ее: в бесформенной черноте мне померещился обгорелый череп в орочьем шлеме, переломанная, не по-человечески широкая грудная клетка, еще прикрытая погнутыми стальными плашками, какие арши нашивали на куртки для защиты от стрел, еще кости, грудой, как хворост...
   Это я тоже видел. Их тела стаскивали в кучу, еле преодолевая тошноту, брезгливо, обернув руки в перчатках полами плащей, чтобы случайно не дотронуться по-настоящему. Их оружие швыряли в ту же кучу, все, давясь от отвращения. На трупы и оружие бросали охапки соломы, лили масло и запаливали с нескольких сторон. Сторонились чадного дыма, вытирали слезящиеся глаза, кашляли и кляли Зло и его представителей. Уверяли, что на месте сожжения их трупов никогда не вырастут цветы.
   Так никогда не поступали с телами людей, не говоря уже о павших эльфах. Мы, рыцари Государыни, должны были ненавидеть врагов Пущи, но уважать их - если те, разумеется, были не орками. Общий тон велел быть снисходительно-просветленным, надменно-вежливым, общий тон велел оказывать мертвым врагам подобающие почести - если те, разумеется, были не орками. Об уважении к оркам было бы дико даже подумать. Их яростная отвага в бою воспринималась, как одержимость, их тактика, их боевой талант почему-то считались воплощением всей дурости мира, вне зависимости от исхода боя, их победа называлась торжеством Зла и грязными чарами, их поражение - естественным ходом вещей. Я не помню, чтобы кто-нибудь, из людей ли, из эльфов ли, остановил руку с мечом, занесенным над раненым. Впрочем, орки не сдавались, вероятно, понимая, что их выходы - лишь победа или смерть.
   Зато я помню умирающих, брошенных в костер живыми. Я думал, что душевная боль, которая чуть не убила меня осенью, больше не вернется, но тут, около этого погребального костра, не оплаканного, без воинских почестей, еще полного обгорелых костей, которые не удосужились прикрыть землей - эта боль снова зазубренным лезвием врезалась под ребра. Я задыхался от стыда. Общий тон велел оказывать милость к любым падшим - разумеется, не оркам. Общий тон велел не рубить для костра живого дерева, не снисходить до гнева на животных, избегать всего, хоть чем-то напоминающего жестокость - но орков все это не касалось никаким краем. Рыцари Пущи хвастались убийствами орков, как никогда не посмели бы хвастаться охотничьими трофеями, боясь обвинения в кровожадности. Мы были такими светлыми, такими высокими, такими чистыми, что эта горняя высь и чистота вошли в поговорку у людей - никто не замечал нашей темной стороны, наша темная сторона считалась светлой, наша жестокость считалась благом, люди были готовы ей подражать. Мы ведь были жестоки только с орками, Эро Великий, Варда, Дева Запада, больше ни с кем, только с орками!
   Когда Паук тронул меня за локоть, я вспомнил, куда и зачем мы шли. Я поднялся с колен. Мне хотелось снять плащ и укрыть им кости бойцов, умерших за свои горы. Мне хотелось выть в голос, я прокусил губу, пытаясь выглядеть хоть немного достойнее. Я постарался вытереть слезы понезаметнее - стыдные, стыдные слезы, сопли, распущенные задним числом, когда уже ничего нельзя исправить...
   - Это было давно, - сказал Паук, когда я осмелился на него посмотреть. - И это сделал не ты.
   - Это ничего не значит, - сказал я. - Паук, я такое делал, и хуже делал... Я - Эльф, ты сам знаешь. Мне, вероятно, никогда не получить другого имени. Вернувшимся из Пущи очень тяжело снова жить среди живых существ.
   - Может, у тебя и будет другое имя, - сказал Паук. - Я понимаю, что Эльф - это ужасно обидно.
   Я только махнул рукой:
   - Да на что уж мне обижаться...
   Задира и Шпилька принесли цветущий багульник, вереск и сосновые ветки, чтобы прикрыть кости - и я рвал папоротник, режущий ладони, укрывал им кострище и думал, что это единственно возможная попытка Эльфа высказаться перед тенями погибших и хоть отчасти вернуть себе веру в справедливость...
  
   Мне не хотелось ни с кем разговаривать, когда синим молочным вечером того же длинного дня мы шли по проезжему тракту. Мне казалось, что ребята просто не могут не вспоминать о моем прошлом. Я думал о Топоре, слишком молодом для настоящего вожака, взявшем ответственность за остатки клана по отчаянной необходимости, как Нетопырь - как он отбрасывал пятерней назад короткую сивую челку и тер подбородок с длинным, плохо зажившим шрамом. Еще я думал о погибших товарищах Топора и о его выживших друзьях, о Ноже, ровеснике Задиры, с рваным ухом и вечной кривой ухмылочкой, о Жженом с багровым пятном старого ожога на осунувшейся хмурой физиономии, о Выдре, взъерошенной девчонке с откушенными фалангами мизинцев...
   Я почти не смотрел вокруг. Взошедшая луна слишком нежно золотила молодую листву, свежий ветер благоухал слишком сладко, а дорога слишком гладко стелилась под ноги для моих мрачных мыслей. Я впал в непозволительную рассеянность, из которой был выведен чувствительным пинком Паука.
   - Проснись, Эльф, - сказал он. - Не видишь, что ли?
   Я поднял глаза от дороги. На обочине, весь увитый вьюнком, сахарно белел в вечернем сумраке памятный знак Пущи. Мраморный воин, безупречный в своей надменной красоте, простирал к луне руку, вскинутую в приветственном жесте. Работа восхищала искусством: мастера Пущи сумели точно передать и атласную гладкость кудрей, и мягкие складки плаща, небрежно накинутого на плечи воина, и бесстрастный покой прекрасного юного лица... На точеном постаменте, шелково-нежном, красовалась золоченая надпись: "Эти горы будут свободны от сил Мрака и Зла".
   - Вот гады! - воскликнул Задира, тряся кулаком. - Это точно недавно, не может быть, чтобы давно тут было!
   - Недавно, недавно, - кивнула Шпилька. - Осенью, наверно. Поубивала бы...
   Паук, прикусив верхнюю губу клыком, мерил статую брезгливым взглядом. Я тронул его за плечо:
   - Великолепная работа, да?
   Он обернулся ко мне, взглянув, как в первый раз:
   - Этот эльфийский мертвяк? Однако, расползаются, как вши... Еще кровь не успела свернуться, а они уже приперли сюда этого истукана...
   Я слегка смутился льдом его тона.
   - Конечно, им не следовало его тут ставить, - сказал я примирительно, - но, если отвлечься, хорош ведь?
   Паук пожал плечами. Задира фыркнул, а Шпилька подобрала комок подсохшей грязи и швырнула в лицо статуи, расплющив его грязной кляксой на белоснежной скуле:
   - Да ты что, Эльф, скажешь тоже! Хорош! Да, это они умеют: выделывать пуговички, шнурочки, тряпочки, все неживое - старались, сразу видно! Но ты на морду его погляди! Ты на тело погляди! Мертвяк мертвяком, прав Паук. Чурбан с тупой харей - тошно смотреть!
   - Шпилька! - озарило Задиру. - А давай ему башку открутим? Мордой в грязь, чтоб поняли, когда увидят?
   Шпилька воинственно взвизгнула и подхватила с обочины сухую палку толщиной с оглоблю:
   - Давай! Легко!
   Когда она замахивалась, я дернулся вперед, чтобы остановить ее руку - но тут вдруг неожиданно для себя увидел статую так, как видят ее арши. Для них не существовало человеческих критериев; лицо, фигура, осанка статуи не совпадали с их стереотипами прелести или возвышенности - а больше ничего в ней не было. Ни грана живой непринужденности, так отличающей орочьи скульптуры, ни малейшего намека на живое вообще совершенно не виделось в этой необыкновенно тщательной работе; помпезная, выверенная, статичная поза дополнялась отсутствующей миной идеализированного лица - без пор, шрамов, морщин, без малейшей индивидуальной черты. Лощеная, пафосная, избыточная красота вдруг показалась мне, как и моим ребятам, необыкновенно противной - как холодное насилие над естеством.
   Шпилька врезала статуе по шее - и мраморная голова с треском откололась и грохнулась в пыль. Паук с омерзением оттолкнул ее ногой, вдавив лицом в дорожный песок. Задира подбежал и изо всех сил уперся в бок безголового воина, пытаясь повалить его на землю вместе с постаментом:
   - Паук, Эльф, помогите же, Барлог заешь! Нечего ему тут стоять! Это наши, наши горы!
   Шпилька воинственно потерла нос, бросила палку и присоединилась к нему:
   - А ну навались! Пусть лешачка себе этого истукана знаешь, куда запихнет?!
   Тогда мы с Пауком не выдержали и нажали вместе с ними. Статуя подалась, качнулась - мы шарахнулись в стороны, и она рухнула, разваливаясь на куски, взметнув пыль и оставив за собой квадрат вдавленной почвы, пахнущий разрытым погребом и кишащий червями. Паук зачерпнул в придорожной канаве жидкой грязи и наляпал ею на свежем изломе мрамора руны аршей: "Валите в лес!" Какая-то непонятная сила окунула мои пальцы в ту же канаву и вывела ими ниже, эльфийской вязью: "Эти горы свободны!"
   Потом Задира и Шпилька расписывали мраморные осколки орочьей бранью, а мы с Пауком стояли в стороне, соприкоснувшись локтями, и смотрели на это поношение. И ни капли раскаяния или возмущения во мне не появилось.
   - Глупо это, да? - сказал Паук с несколько смущенной ухмылкой. - Как дети, все равно...
   - Наверное, не так глупо, - сказал я и толкнул его плечом. - Никто не позволял ставить этого идола на вашей земле. На насилие логично отвечать насилием, разве не так?
   У меня несколько отлегло от души.
  
   Остановившись на ночлег примерно в миле от разбитой статуи, мы решили не разжигать костра. Огонь виден далеко; к чему разведчикам обнаруживать себя? Согласно карте, начерченной и рассчитанной с той точностью, какая вообще присуща инженерам аршей, ближайшая деревня находилась не дальше, чем в трех - трех с четвертью милях отсюда. Вдруг какой-нибудь местный пропойца, заблудившись, вздумает завернуть на огонек?
   Мы условно перекусили. Вяленое мясо вовсе не так плохо с чесноком и ржаными сухарями, но сухарей осталось немного, а чесноком я, по ряду причин, решил не злоупотреблять, поэтому ужин нельзя было назвать отменным. Мне ностальгически хотелось теплого молока с медом, Задира и Шпилька обменивались мыслями о превосходстве сырого или чуточку тронутого огнем мяса над походным провиантом. Эта болтовня несколько скрасила нашу нынешнюю скудность.
   Потом мы устроились спать в папоротнике, завернувшись в плащи, только Паук остался сидеть под разлапистой, наклонно растущей елью, в карауле, на всякий случай. Вечер был свеж и довольно тепел, я заснул быстро и проспал, кажется, лишь несколько минут - но проснулся от дикого озноба, когда небо уже начинало рассветно бледнеть.
   Я кутался в плащ, поджимая под себя ноги и втягивая голову в плечи, но это слабо помогло. Утренник выдался просто исключительно холодным - трава вокруг поголубела от инея, дыхание отмечалось паром, как в зимний мороз. Мои товарищи, впрочем, блаженно спали, не обращая внимания на холод - уютно, как котята в корзине, и пар клубился над их головами. Я позавидовал.
   Шпилька, сидевшая на месте Паука, на охапке еловых ветвей, полюбовалась на мою возню, потерла щеку и ухмыльнулась:
   - Рано еще, Эльф!
   - Шпилька, - взмолился я, - погрей меня, а? - и только проговорив, сообразил, как это звучит на языке аршей.
   Шпилька задохнулась от неожиданности и негодования:
   - Ты, Эльф, наверное, совсем одурел! Я думала, у тебя лучше с головой. Знаешь, мы с тобой товарищи, конечно, но подружку для погреться поищи-ка в другом месте!
   Я не успел возразить - меня душил хохот, зато гневная Шпилькина тирада разбудила ребят.
   - В чем дело? - возмутился Задира, протирая глаза. - Вы чего орете, еще ночь!
   - Эльф мне греться предлагал, - сообщила Шпилька мстительно.
   У Паука случились конвульсии от смеха, а Задира, похоже, принял ее кокетливое заявление не то, чтобы всерьез, но как личный вызов:
   - Эльф, а уши тебе давно не откусывали?
   - Свои уши побереги, Задира, - отозвался я. - Тебя, дружище, я уже разок валял, нет?
   И вышло именно то, чего моим душе и телу не хватало в данный момент: Задира ввязался в потасовку, через миг мы катались по папоротнику и полусерьезно друг друга пинали - и я, наконец, согрелся. После этой возни от меня валил такой же пар, как и от Задиры; Паук со Шпилькой получили дивное утреннее зрелище и явное удовольствие.
   - Съел? - стряхивая с себя прилипшие травинки, фыркнул Задира. - Тоже мне...
   - Спасибо, милый, - сказал я. - С тобой было очень тепло, возможно, теплее, чем с нашей барышней. Можно называть тебя подружкой?
   Ах, какое у него было выражение лица! Такой приступ возмущения, что любо-дорого - он даже не нашелся, что на такую наглость ответить, только пнул меня в плечо! Шпилька завизжала от восторга.
   - Дураки, - сказал Паук благодушно. - Эльф просто мерзнет почем зря, как все люди. Он вообще не это в виду имел, просто болван и говорить толком никак не научится.
   - Гады вы, - смеясь, сказал Задира. - Просто сволочи, всем известно. А Эльф со Шпилькой меня подначили, подонки. Шпилька, ты с ним заигрывала, да?
   Ну и от Шпильки получил, конечно. У Задиры, видимо, появился очень умный план реванша: одно дело возиться со мной, а другое - с боевой подругой. Но он напрасно лизнул ее в уголок губ, когда представилась возможность - Шпилька тут же его оттолкнула, встряхнулась и сказала:
   - Все, хватит, давайте завтракать.
   Завтрак вышел очень ранний, зато вся наша команда пребывала в прекрасном расположении духа. Мы ели и смотрели, как розовый краешек солнца приподнимается над горами, а белесое небо наполняется дивным заревым светом - это было лучшей приправой к нашей скромной трапезе.
  
   К городу мы подошли гораздо позднее полудня, ближе к вечеру. Воздух потеплел, стало почти жарко; день был так ярок, что городская стена, королевские штандарты над ней и юная, еще золотистая зелень придорожных деревьев казались раскрашенной картинкой в книге. Я смотрел из перелеска, как вдалеке, над воротами, развеваются алые вымпела с золотыми львами - и мое сердце колотилось сильно, до боли.
   Паук предложил. Возможно, мне надо было отказаться, но теперь поздно. Он уже передо мной, город Светлоборск. Здесь, триста лет назад, когда он был еще небольшой деревушкой, я родился.
   Страшно было идти. Не знаю, почему. Я не сомневался, что никто из горожан мне не угрожает. Я не сомневался и в том, что мои ребята, дожидаясь меня за городской чертой, отлично сумеют постоять за себя. Но при этом я почему-то чувствовал дикий страх, от которого дрожали колени и подкатывала тошнота.
   Я даже пожаловался Пауку:
   - Старина, мне не по себе.
   Паук хлопнул меня по спине:
   - Угу. Боишься узнать еще что-нибудь нестерпимое. Ты прости, Эльф, но ведь дальше будет еще хуже. Это только люди, потом-то пойдут эльфы... Мы по-любому узнаем много всякой дряни.
   - Я не слишком уверен в себе, - сказал я. - Жаль, что тебя не будет со мной.
   - Глупо было бы, - отозвался Паук. - Только раскроемся. Ты же не драться, только поговорить. Ничего, все путем. Главное, в Пущу пойдем вместе.
   Я кивнул. Они все обнюхали меня на прощанье и скрылись в кустарнике, когда я пошел к большой дороге, ведущей в ворота.
   На дороге пару раз попались крестьянские фуры, влекомые пузатыми мохноногими лошадками, и разок - тележка, запряженная осликом, груженная бочками масла, сопровождаемая веселой толстой девахой; прочие пешком брели и в город, и из него. Простая публика: бродячие подмастерья в смазанных сапогах и домотканой одежонке, несущие ящики с инструментами, просто бродяги, девки и отставные солдаты, один из которых еле тащил на костылях плохо подогнанную деревянную ногу. Впрочем, ни с кем из пешеходов мне не захотелось поговорить, хотя они посматривали на меня с любопытством и даже неким ожиданием.
   У самых ворот меня обогнал эльфийский рыцарь на вороном, в темно-зеленом плаще с золотой ветвью посла; он заметил меня и успел смерить удивленным и презрительным взглядом. Я истолковал взгляд так: "Ты - эльф, ничтожество?! Не может быть! Но, как бы ни было, я не стану разговаривать с пыльным оборванцем. Вероятно, мне померещилось". Хорошо, подумал я. Тебе померещилось. Возможно, мы еще встретимся. Любопытно, что ты направляешься в этот город таким аллюром - Пуща и столица далековато, все-таки...
   Городская стража у ворот выглядела трезвой и собранной: город жил по законам военного времени. Это тоже показалось мне странным - в горах пока продолжалось затишье.
   - Эй, рыцарь! - окликнул меня бородач в шлеме со львом. - Съемные лошади - на постоялом дворе "Дивная заводь"!
   Я отстраненно почувствовал на своем лице якобы приветливую надменную полуулыбку, сказал: "Благодарю", - и слегка кивнул. Такой королевский апломб и равнодушная любезность людям нечасто удаются, если только не репетировать годами - но меня за сотни лет жизни в Пуще это пропитало до костей. Стоило расслабиться - лезло само, привычка - вторая натура. Если мой вид и оставлял желать лучшего, то манеры рыцаря Пущи, очевидно, по-прежнему производили впечатление.
   Стражник и его компания дружно взяли "на караул". Я чуть усмехнулся и ответил еще одним кивком, в следующий миг повернувшись к ним спиной. Я - эльф, подумал я, сейчас это хорошо, буду эльфом и дальше. Но с чего это люди так стелятся и расшаркиваются передо мною? Неужели стелились и раньше, только я не останавливал внимания, принимая как должное?
   Однако...
   Лошадь была мне совершенно не нужна, но я пошел взглянуть на постоялый двор с чудным названием. В мое время - в мое человеческое время, я хочу сказать - подобные местечки назывались "У Джека", "Жареный петух", "Бодрая корова" или как-нибудь в этом роде. Но я не узнавал и всего остального.
   Ах, как я боялся узнать! Думал - увижу маленькую церковь, увижу улицу... увижу громадный дуб, который рос неподалеку от нашего старого дома и вполне мог бы прожить триста лет... разорву сердце в клочья! Нет, не узнавал. Не видел. Все было совершенно чужим, даже более чужим, чем уже освоенные орочьи пещеры.
   Город выглядел чище, чем я ожидал. Глаза эльфа легко усмотрят залежи грязи, совершенно незаметные смертному, а его уста надменно произнесут: "Человеческая помойка!" - но в своем нынешнем положении я не видел упомянутых залежей. Улицы мощены и метены; на заборах из ажурной, тонко кованной решетки, в эльфийских звездах и стилизованных мистических розанах - горшочки и корытца с цветами. На штукатурке стен нарисованы колонны, увитые благородным плющом, отчего дома кажутся холщовыми декорациями в балагане. И всюду - фонарики, хорошенькие, надо сказать, фонарики. Тоже с восьмиугольными звездочками. Раньше такие звездочки считались среди смертных знаком, привлекающим нечистую силу.
   Люди... особенно чудны были те, что побогаче. Горожанки - в белом и зеленом, в этаких невинных платьицах, изображающих одежды эльфийских дев - зато с глазами, обведенными сажей, и волосами, на выбеливание которых, очевидно, ушло много труда. В высшей степени забавно такая мода смотрелась на явных девках - выбеленных, нарумяненных, с якобы эльфийскими очами, нарисованными по всему лицу, в тяжеленных медных побрякушках, тоже стилизованных "под Пущу"... Что до горожан... Я бы сказал, что это напомнило мне, скорее, гномьи ухватки. Просто удивительно, как горожанам нравились теперь золотые цепи толщиной с колодезную, торжественно носимые поверх бархатных камзолов, перстни с яркими камнями и брошки размером с блюдце, закалывающие широчайшие плащи... Впрочем, по пути к постоялому двору я встретил юнца, определенно изображающего эльфа - с напряженным, беспокойным лицом и злыми глазами.
   Продавец угля зыркнул в его сторону, усмехнулся, развернул ослика и завопил:
   - Уголь для очагов! Купите, хозяйки!
   Разве что плебс выглядел, как всегда. Нищие, разумеется, эльфами не рядятся. И эти самые не ряженные провожали меня настороженными взглядами, сплевывая под ноги. А я чувствовал, как мой ум заходит за разум в попытках понять, что это случилось с людьми за время моего отсутствия.
   Моя мать боялась Пущи и пыталась уберечь меня от встречи с Государыней, как могла - оставим пока мою собственную глупость. Мой отец определенно считал, что с эльфами лучше не связываться, и велел мне всегда носить с собой нож из кованого железа. Мои односельчане, жившие слишком близко к границе Пущи, не говорили об эльфах громко, вбивали в дверные косяки гвозди, вешали над дверью подковы - не для того ли, чтобы отгородиться от эльфийских чар? Нет, Государыня и Перворожденные прекрасны, никто не спорит, но... гроза прекрасна, когда наблюдаешь за молниями издали.
   И никому, абсолютно никому не пришло бы в голову изображать из себя эльфа и накликивать беду. Расшалившуюся девочку одернули бы: "Молоко скиснет!"
   Нынче в городе, по всей вероятности, питались одной простоквашей.
   Граница Пущи нынче была не то, что близка - она как-то сместилась, смешала понятия. Я припоминал человеческие взгляды в свою сторону, когда, верным рыцарем Государыни, сопровождал послов ли, солдат ли - вспомнил даже собственные мысли: "Просто удивительно, как люди любят тех, кто их презирает!" Да, разумеется, люди и раньше смотрели восхищенно, но теперь - откровенно пялились, пожирали глазами мое лицо и мои эльфийские побрякушки...
   Мне стало жутко. Я с трудом взял себя в руки.
   Вдобавок вокруг было слишком много женщин, рассматривающих меня, улыбающихся, поправляющих волосы, облизывающих губы... Эльфийский морок уже не отделял меня от них; я чувствовал ужасную неловкость, просто не знал, куда деть глаза. Я жил так долго - но понятия не имел, как общаться с человеческими женщинами, смущавшими меня до слез, я - девственник королевы Маб, которого столетиями передергивало от гадливости при мысли о грязной человеческой возне. И вот - я мог думать о любви, женщины смотрели на меня призывно и ласково, но...
   Я поймал себя на мысли, что ищу среди них Кэтрин. Я, жалкий глупец, дважды дезертир, пытался дважды войти в текущую воду. Кэтрин была давным-давно мертва - но деревенский мальчишка, вдруг пробудившийся во мне, никак не мог смириться с этой мыслью. Я вспомнил ее такой нежной, такой юной, такой милой... не может быть, чтобы моя подруга вышла замуж, забыв меня, родила пятерых детей, стала полной веселой тетушкой, потом - седой старушкой, а потом - травой, ромашками, земляникой...
   Нигде ее не было. У меня снова начала болеть грудь, а женщины смотрели на меня, заговаривали со мной; их голоса эхом отдавались в душе, делая еще больнее:
   - Хочешь пирожок, рыцарь? С вишнями!
   - Душка-солдат, ты так на эльфа похож! Скажи, ты вправду из Пущи, или только так?
   - Рыцарь, а рыцарь! Моя мамаша комнаты сдает! Скажи, эльфы в городе живут, а? У нас чистенько...
   - Ну что ты смотришь таким букой? Пойдем выпьем вина! Угостишь меня?
   От женщин пахло пачулями и розовым маслом. Светловолосая, с яркими губами, в девственном платьице из небеленого льна с эльфийским орнаментом, глядя слишком прямо, выпятив грудь, протянула руки, чтобы до меня дотронуться - и я шарахнулся назад. Вокруг рассмеялись.
   - Мальчик из Пущи для тебя слишком чистенький, Эльвира!
   - Бессмертные - та-акие недотроги!
   - Вот с ними и всегда так! Рыцарь, а рыцарь! Ты целоваться-то умеешь?
   - Он королеву Маб любит...
   Это был какой-то темный бесконечный кошмар. Я выдернул плащ из чьих-то рук и ускорил шаги, еще ускорил, почти побежал. Мне вдогонку смеялись; их смешки ранили меня, как иглы. "Эльфийская спесь!" Что тут не так? Человек, мужчина - очевидно, не должен удирать, если женщины его зовут. Что со мной? Глупость? Трусость?
   Я мог бы поцеловать любую, я чувствовал. Любую из них - обнять, поцеловать, дотронуться так смело, как Кэтрин ни за что не позволила бы... но мне совершенно не хотелось. Я никак не мог понять, почему. В человеческой жизни мне так мечталось, чтобы девушки любили меня, чтобы смотрели восхищенно, чтобы... скажем, чтобы желали - так что не по мне теперь?
   Пуща по-прежнему крепко в меня вколочена, думал я. Нет, я уже не люблю королеву Маб той всепоглощающей, страстной, самоотверженной любовью, которую чувствует любой ее рыцарь. Мне ужасно хочется жить человеческой жизнью. Я завидую интрижкам аршей. Я мечтаю о настоящей подруге. И глупейшим образом пасую, когда мне предлагают...
   Эльфийская спесь... Мальчик из Пущи слишком чистенький? А почему это так мерзко звучит, милостивые государи и государыни?
   - Фиалки, фиалки, первые фиалки! Купите, миленькие!.. Эй, эльф, купи фиалок, вы же любите!
  
   Небо уже начало выцветать, когда я нашел постоялый двор "Дивная заводь". До этого мне попались трактир "Дева Запада", харчевня "Поющие ивы" и питейное заведение "Вересковый мед". Я чувствовал себя, как разгуливающий во сне, а сон становился все абсурднее и тяжелее.
   Все эти улицы, Златоцветные, Ясеневые и Синезвездные, все эти названия кабаков, отдающие какой-то романтической пошлятиной - все это настолько не напоминало моей прежней человеческой жизни, что я как-то не верил в увиденное. С чего это смертным играть в эльфов до такой степени? Что за бред, что за нелепая затея?
   Постоялый двор "Дивная заводь" представлял собой двухэтажное здание, якобы украшенное псевдоколоннами. Название владелец выписал эльфийской вязью, золотыми рунами по темно-зеленому фону. Вывеску украшали тряпичные цветы, успевшие изрядно выгореть на солнце. Стиль хозяина этого заведения показался мне вульгарным и дешевым, как начищенная медь, изображающая золото.
   Я вошел. Довольно обширный зал ярко освещали свечи в бронзовых подсвечниках-лилиях. Стены были расписаны по штукатурке эльфами, пляшущими под ивами; эльфы напоминали подгулявших аристократов, а верхнюю часть ив покрывала жирная копоть, сгущавшаяся на потолке до черноты.
   Посетителей оказалось куда больше, чем я ожидал - мне едва удалось найти местечко. Два вспотевших скрипача на невысоком помосте отжаривали мелодию, до такой степени эльфийскую, что у меня закружилась голова; центр зала занимали вертящиеся пары. Я притулился на колченогом табурете, механически взял протянутую лакеем кружку.
   Рядом со мной, за столом у стены, оказалась изрядно подвыпившая компания: горожане из простых мещан, загорелый бритый мужик с руками и плечами кузнеца, молоденький, побагровевший от вина и духоты купчик - и солдат в гвардейском мундире, лет тридцати, с туповатым свирепым лицом. Солдат, главным образом, и говорил - остальные завороженно слушали.
   - Я говорю, едрить-копать, половина бригады тогда полегла! - солдат вытер пот рукавом и грохнул кружкой об стол. - По трупам перли, едрить... кишки скользят, кругом кровища - на копья, как на колья, едрить! Капралы до хрипоты оборались: "Вперед!" да "Вперед!" - а куда вперед, едрить, если такое...
   - Но вошли же? - спросил купчик и шмыгнул носом. - Ведь вошли же?
   - Ну а то, едрить! - солдат снова врезал кружкой, она треснула, эль расплескался по столу, солдат взревел: - Эй, выпивки, гаврики! Оглохли, босота?!
   Кто-то сунул кружку, солдат отхлебнул сразу половину - он уже был безобразно пьян, но я чувствовал, что до сна ему еще далеко: с опьянением справлялась давняя злоба и еще, пожалуй, злорадство. Солдат победно оглядел горожан и осклабился не менее внушительно, чем арш:
   - Ну мы и пустили пух! Кто из гарнизона уцелел - того на копья! Смеху что было, едрить... А потом показали этим слюнтяям, почем красная водичка! Прихвостни Зла, едрить-копать... одна бабенка со стены сиганула, так мозги на аршин разлетелись пра-а...
   - Во! - рявкнул кузнец и захохотал. - А вы где были, союзники? - вдруг обратился он ко мне. - Ваши-то где ошивались, лучники-то, я спрашиваю? - спросил он, неожиданно зверея. - Союзники... на чужом горбу в рай...
   - Ч-чистоплюи, - согласился солдат. - Вот-вот, едрить, они вот так всегда рожу и воротят. Перворожденные, едрить, бессмертные... Барин брезгають...
   На меня смотрели. Отвратительно пахло элем, потом, жирной едой и перегаром, я почти задыхался. Солдат ухмыльнулся.
   - Ну, что не пьешь, босота? За Государыню, за союз, едрить?
   Я обозначил глоток; от эля несло кислятиной.
   - Не знаю, о какой бойне ты говоришь, - сказал я. Тон вышел до такой степени правильно ледяным, что их это даже слегка отрезвило. - Я видел, как ваши стратеги сделали в горах все возможное, чтобы проиграть битву, а твои сослуживцы лезли в петлю, не слушая команд. Так что...
   - У-тю-тю... - солдат сморщился, складывая в трубочку расползающиеся мокрые губы. - В горах! То - в горах! А то - на восточной границе, едрить! Мы им - про Свет, а они - дулю! П-прихвостни...
   Я глубоко вдохнул горячий липкий воздух.
   - Ты говоришь о людях? О ваших восточных соседях? Не об орках?
   Солдат придвинулся ко мне, дыша перегаром - я отстранился, и он захохотал:
   - Не дергайся, п... птенчик! До всех дойдет дело! И до тварей дойдет, не бойсь! Били мы их, били...
   - Я долго не был в Пуще, - сказал я. - Что случилось?
   - Зимой соседи наших послов развернули, - сказал купчик. - Они у Темного Владыки оружие покупают, не лучше тварей, право. Говорят, их король приносит в жертву Тьме младенчиков, представляешь?
   - Снюхались с орками! - рявкнул кузнец мне в самое ухо и снова захохотал так, что задребезжала посуда. - Мы их всех разъясним, но ты мне скажи - Пуща-то ведь с нами, или как? Лучники-то?
   - Вероятно, - сказал я, шалея от духоты и дикости ситуации.
   - Душенька! - вдруг выкрикнул толстенький масляный горожанин с пьяным всхлипом, и я с трудом уклонился от его поцелуя. - Мы-то с вами, ты скажи Государыне! Ты скажи, золотко - мы, мол, завсегда за Свет и Добро, головы положим, но всех наставим на путь...
   От его слов и тона прочие будто разом раскисли. Кузнец обнял меня за плечи и прижал к себе - я еле сдержался, чтобы не двинуть его локтем под ребра.
   - Мы же все понимаем, слышь, - прорычал он доверительно. - Весь народ, как один, все, значитца, хотят Света и Добра. Мы же ваши первые союзники, мы все понимаем, а?
   - Вот-вот, - вдохновенно встрял купчик, шмыгая носом. - Не мы, так наши дети, но гармонии обязательно достигнем! Без Зла! Без старости! Без болезней! Так ведь в Пуще?
   - Это - не сразу, - возразил толстячок. - Постепенно. Сперва порядок и красота. А потом - Свет, Добро, Любовь... главное, чтобы никто не мешал.
   - А кто будет мешать - с навозом смешаем, едрить-копать! В грязь их втопчем, сс-сучат...
   Приумолкшие скрипачи между тем грянули с новой силой. Раскрасневшаяся взлохмаченная женщина, по-видимому, молодая, но так раскрашенная "под эльфийскую деву", что я не мог точно определить ее возраст, схватила меня за руку и потащила к себе:
   - Ну что ты, рыцарь! Пойдем плясать! Давай! Давай, покажи, как в Пуще пляшут!
   Я встал. Кто-то из горожан подтолкнул меня в спину, а женщина повисла у меня на шее. Скрипачи урезали плясовую - и следующие... о, Дева Запада, следующие десять лет, наверное, я плясал с этой женщиной. Время остановилось, как в Пуще, музыка эльфов опьянила меня сильнее, чем эль, мне было жарко от женских рук - и все это напоминало дикий сон, крутясь вокруг меня пестрым грохочущим колесом...
   Впрочем, в тот момент на несбыточный сон, скорее, походила блаженная горная тишина. "Я хочу домой", - подумал я о поселке под Теплыми Камнями, но тут плясовая кончилась, а меня потянули за плащ.
   Я отпустил женщину и обернулся.
   На меня смотрел гном.
   Я механически присел на подставленный табурет. Бред продолжался.
  
   Гномы, холуи Государыни, прислуга Пущи, в моём эльфийском мороке были для меня существами, пожалуй, не менее презренными, чем люди - но они все-таки тоже относились к миру Пущи, и видеть гнома в этом человеческом кабаке показалось дико. А он расположился спокойно и вальяжно, по-хозяйски; перед ним на столе стояли тарелки с тушеным мясом и пикулями, а вместо глиняной кружки с элем - стеклянный в бронзовой оправе кубок с вином, судя по цвету - порядочным. Гном изволил кушать.
   Не безумное ли зрелище?
   Люди отодвинулись, будто решив дать нам спокойно поговорить. Люди... о, здешние люди уважали гнома, это просто било в глаза! Они испытывали ко мне и к Государыне сильные и странные чувства, но уважали-то они гнома, вот что выглядело самым невероятным! Меня они могли хватать руками, на меня повышали голос, на меня смотрели вожделенно - а перед гномом явно заискивали: одного его взгляда хватило, чтобы надоедалы убрались подальше.
   - Здорово, рыцарь, - сказал гном вальяжно.
   Я небрежно кивнул, разглядывая его. Одежда гнома, сшитая тщательно и прекрасно, этот тяжелый драгоценный бархат и полоски мерцающего меха, его великолепные сапоги из тонкой кожи, золотая цепь на его груди и баснословные перстни на коротких толстых пальцах - все это украсило бы человеческого государя, но сейчас выглядело какой-то циничной насмешкой. Гном - как все гномы: искаженная, сплюснутая, коренастая фигура, сутулый, почти горбатый, полный, голова без шеи втянута в плечи; брюзгливое лицо старика, исполненного нестарческой внутренней силы, якобы украшено ухоженной бородой...
   Молодых гномов не бывает, вдруг подумал я. И женщин-гномов не бывает. Откуда же они берутся? Выходят из камня, как говорят легенды? В отношении орков подобные легенды меня уже однажды обманули...
   - Славная брошь, - сказал гном, рассматривая золотую лилию, закалывающую мой плащ. - Северо-западная работа, очень чистая. А алмазы из Девичьих Копей, я отсюда вижу. Я могу дать за нее триста золотых - хорошая цена, а? Здесь на такой вещице можно чудненько заработать...
   Я еле подавил пренебрежительный смешок:
   - Гном, я не продаю побрякушек!
   Гном благодушно рассмеялся в ответ:
   - Ну скажи еще "смотри, с кем говоришь!", рыцарь, хе-хе... Что, орел, птицам деньги не нужны? Ах ты, горная сень, вы ж на Хозяйку вкалываете за песенки и хлебушек, как я забыл!
   Меня бросило в жар - то ли от ярости, то ли от стыда; я почувствовал, как кровь прилила к щекам.
   - О, мы гневаемся? - весело спросил гном. - Никак, орел, ты меня услышал? И даже понял? Ах ты, какая новость! Камни потекли, ветер остановился...
   - Я не глух, - сказал я. - Я просто не помню, чтобы такие, как ты...
   - Надо же, - усмехнулся гном. - Они не помнят! Ты что, никак, думаешь, что ли? Редкие дела. Как это Хозяйка допустила, вот удивительно... думать-то вам, орлам, тоже вроде бы ни к чему. Ваше дело - парить в этих ваших небесах и убивать, кого следует, а думать, рыцарь, это не ваше дело...
   - Как ты еще жив? - спросил я. - Это, конечно, смело и, надо полагать, неглупо и жестоко - но ведь любой рыцарь должен бы отрезать тебе язык за такие слова...
   Гном искренне расхохотался.
   - Орел, о чем ты говоришь! Да вы ж с ваших позлащенных небес и не слышите, что там гномы лепечут! Вот ты когда-нибудь обсуждал с кем-нибудь из наших хоть что-то?
   Я покачал головой.
   - Вот видишь... А ты ведь в Пуще не год и не два - по гонору заметно. Вы, орлы, таких низменных вещей, как деньги, понять никак не можете - вам об этом слышать нельзя, вы и не слышите. Куда бы оно годилось: рыцарь Хозяйки - и вдруг хлопочет из денег! Неблагородно, знаешь ли, да и невыгодно...
   В диком хаосе внутри моей несчастной головы начали появляться какие-то проблески.
   - Я в Пуще не год и не два? - пробормотал я почти про себя. - Погоди, ты хочешь сказать, что знаешь... что эльфы вовсе не воплощаются, а...
   Гном, совсем развеселившись, хлопнул себя широкой ладонью по колену:
   - Забавен ты, орел, я скажу! Ах, какой тон, глаза какие! Да подумаешь, страшный секрет, кто его не знает-то? Разве такие вот, как ты, не от мира сего - или смертные, которым вообще ничего знать не положено. Да и те, заметь, в последние годы догадываются. Ишь, вырядились - надеются. В Пущу хотят, вечно жить, сладко жрать, песенки петь, юные личики... раскатали губы - на ворот не накрутишь!
   Его насмешливая речь оглушила меня. Гном наблюдал, как я пытаюсь собраться с мыслями - и от души развлекался.
   - Хозяйке не всякий подходит, - говорил он с самодовольной ухмылкой. - Ей, ясное дело, надо, чтобы в человечишке было хоть что-то ценное: руки, мозги, душа... Одна незадача: душа-то нынче реже всего встречается, оттого Мама и беспокоится за свою армию. И новенькие эльфятки у нее пошли молоденькие - совсем детки, пятнадцать, четырнадцать... Девственность нынче в цене, хе-хе. Скоро и десятилетних не останется...
   Паук прав, подумал я, чувствуя, как капля пота стекает по виску. О Варда, Дева Запада, что же это...
   - Тебе надо в Пущу возвращаться, - сказал гном покровительственно. - Ты поспешай, а то тут, среди людишек можешь и стариться начать. Опыт-то появляется, нехорошо - думать вот начал...
   - Как тебя зовут? - спросил я, стараясь дышать ровно.
   - Какая тебе разница, орел? Ну, Дарин, допустим, и что?
   - Дарин... прости меня... ты тоже был человеком? - едва выговорил я.
   Гном снова рассмеялся и отхлебнул из кубка.
   - Хочешь выпить? Винишко-то из Пущи, эланоровое винцо, трактирщик через наших достает. Три золотеньких кувшин, недешево... Нет? Напрасно, угощаю... Ну ладно, ладно. Что с тобой делать, орел, если ты такой чудачок? Человеком, говоришь? Давненько дело было, я уже и не помню...
   - Смеешься надо мной?
   - Ну что ты? Как можно над эльфом смеяться? Я так, сам над собой...
   - Ты... пришел в Пущу - и стал гномом? Но почему? Почему - гномом? Это же...
   Гном улыбнулся почти ласково.
   - Низко, да? Нет, орел. Тут дело в чем: у одного человека обычно - либо мозги, либо прекрасная душа. Ты же у нас, по всему видать, был мальчик с порывами, а? С идеалами? Хозяйка таких издалека видит. Вот и рви горло за идеалы. Все справедливо. Не зря жить хотел? Вот тебе цель - воюй со Злом. Зла-то мно-ого, на всех хватит. А мы - простые, как башмак. У нас - голова на плечах, нам ее терять попусту неохота. Мы в Пущу пришли не за фигней, а за делом. За золотом, за властью. Она дала. Она добрая, Мама, Хозяйка наша, она всем дает - только делись. Денежки - за процентик, фенечки - за работу. А уж здоровье или, там, бессмертие - само по себе, только уж неземная красота нашим не положена. Да и проку в ней нет - несолидно как-то, - гном довольно сально ухмыльнулся и закончил, - От вас, орлов, парения требуют, чистоты - а мы так, мы можем чуток и попачкаться: смертные девки и за золото любят, а в идеалах мы не нуждаемся...
   Тут я вдруг вспомнил слышанное когда-то от человеческих солдат чудное словечко - "сгномиться". Оно означало "стать скупым и несговорчивым", а еще "превратиться в преклонном возрасте в мизантропа и брюзгу, чрезмерно заботиться о самых низких прихотях"... Напрягая память, я вспомнил также, что видел людей, становящихся к старости похожими на гномов, будто низость и мелочность горбили и уменьшали их, тянули к земле... эти обрюзгшие лица, погрузневшие тела, пропавшие в плечах шеи - я видел их часто, но никогда не задумывался и не сравнивал...
   - Горные мастера - люди?!
   - Так а то ж? Тут дело какое... если у тебя на уме идеалы да амбиции, быть, значит, горным эльфом. Ваши идеалы мозги сильно тормозят... Подгорные чертоги там, каменные цветы резать или еще какую бесполезную ерунду - вот это по-вашему. Ты, значит, вечное добро искал, а те дурачки - вечную красоту, ну-ну... А если дело не в цветочках, а в матерьяле - в золотишке, в камешках - тогда другой коленкор... Ну да ты уже понял.
   - Понял, - сказал я и отстегнул брошку от плаща. - У тебя булавки нет, Дарин?
   Он хитренько посмотрел на меня и принялся рыться в безразмерных карманах.
   - Булавки нет... Злого железа не ношу, чтоб Хозяйку не обижать, а бронза гнется... Слушай, орел, а давай меняться? - он вытащил на ладонь малахитовую брошь в виде дубового листа. Прожилки на малахите создавали удивительную иллюзию жизни, вещица выглядела характерно для эльфийской работы, но краешек камня треснул и откололся. - Смотри, лучше булавки. Я даже приплачу пару золотых...
   Я невольно улыбнулся его прозрачной уловке: Дарин решительно не верил в разум эльфийского рыцаря.
   - Спасибо, - сказал я, взяв каменный листок и кладя на стол золотую лилию. - Ты мне ничего не должен. Я хотел тебе ее просто подарить, но ведь плащ свалится...
   Дарин явно хотел схватить лилию, но сдержался, взял, не торопясь, и принялся рассматривать бриллианты, изображающие росу, с алчным вожделением.
   - Славненькая штучка, - приговаривал он, крутя брошь перед свечой. - Ах ты, идеалист... откуда вы только беретесь... Знаешь, - сказал гном, подняв, наконец, глаза от золота на меня, - ты - славный мальчик, в сущности, только... жаль тебя только. С твоими идеалами тебя... ну кто захочет, тот и получит. И найдет, как поиметь.
   - А ты, - спросил я, закалывая плащ, - ты - любишь Хозяйку, Дарин?
   Гном усмехнулся цинично и грустно.
   - Ага. Я - ее, она - меня, такая уж у нас взаимная любовь с интересом... Ты... вот что я тебе скажу. Ты не слишком-то верь глазам, если сможешь. Глаза - они же врут. И душа - врет. А идеалы - те просто сплошное вранье... Ты себе что ж, дружков среди смертных нашел, что мозги заработали?
   - Среди смертных, - кивнул я. Чистая правда.
   - Молодец. Подохнешь, зная себе цену, - улыбнулся Дарин. - Жутко благородно. Самый лучший из всех ваших идеалов - правда.
   - Спасибо. Я пойду.
   - Лети, лети, орел. И думай, пока сможешь. Счастливенько!
   Я пожал его руку, руку гнома - впервые в жизни, в эльфийской жизни, и вышел из зала.
  
   Воздух, сладкий, свежий и чистый, опьянил меня до головокружения. Голубой молочный вечер встал над городом; сумерки укутали своей мягкой вуалью все, что кричало и резало глаз, вечерняя свежесть смягчила и разбавила резкие городские запахи. Нежную синеву небес уже прокололи острые огоньки звезд, а огромная луна щедро позолотила черепицу и жесть городских кровель.
   Мир вокруг меня полнился блаженной тишиной. Прохладный ветер остудил мои горящие щеки и вернул мыслям ясность. Я шел по мостовой между темными купами деревьев - и мне казалось, что все еще не так ужасно. Я чувствовал уже не злость и досаду, а горячую признательность гному и странную, непонятно чем вызванную жалость к людям.
   Странную жалость к жестоким, грубым, глупым пропойцам. Неэльфийскую.
   Вероятно, думал я, дело в том, что я тоже человек. Я - человек. Мне, по-видимому, свойственно жалеть себе подобных. Ведь они такие же, как я. Их тоже легко обмануть, подставить, использовать. Они тоже верят всему, что видят - и пойдут за тем, кто покажет нечто соблазнительное.
   А я начал, было, думать, что мои собратья хуже орков... Пожалуй, не хуже, нет. Просто - уязвимее. Но жить мне все равно хочется в горах. Люди на удивление не любят тишины - а я, оказывается, очень ее люблю. И спокойное здравомыслие тоже люблю.
   Спокойное здравомыслие моего друга Паука. Вот чего мне сильно не хватает сейчас. Надо поговорить с ним, подумал я и ускорил шаги.
   И тут ночная тишина вдруг показалась мне зловещей - шаги за спиной прозвучали как-то неспокойно. Боевой опыт, шестое чувство - я явственно ощутил опасность и резко обернулся, схватившись за эфес.
   Таким образом, владелец ножа, блеснувшего в лунном свете, не всадил свое оружие мне под лопатку - а я, вместо того, чтобы снести ему голову, всего-навсего отпрянул в сторону.
   И рассмотрел нападавшего, который сделал по инерции шаг вперед и злобно уставился на меня, сжимая свой нож в кулаке. Клинок длиной с две ладони; простецкая городская работа. Самодельное подражание форменным кинжалам армии человеческого короля.
   А человек - совсем молодой парень, белобрысый, с хмурой плебейской физиономией, плотный, вероятно, сильный, но, очевидно, городской увалень, не боец, неуклюж и нерасторопен. Я смотрел на него, держа меч в руке, и отлично понимал, что могу убить этого человека так же просто, как городская кухарка сворачивает шею цыпленку.
   Неудачливый убийца, как видно, тоже это понял. Сосредоточенная хмурость на его лице сменилась яростным гневом - он со звоном отшвырнул нож в сторону и рванул на груди куртку.
   - Ну! - выдохнул, глядя на меня посветлевшими от ненависти глазами, на которые навернулись злые слезы. - Давай, бессмертный, давай, прирежь меня! Скажешь, что я Злу служу, чего там! Ну, что встал-то!
   Я вложил меч в ножны.
   - Не воюю с детьми, - сказал я, мучительно осознавая, что эльфийский лед в моем тоне не разряжает, а усугубляет обстановку. Кажется, я уже могу разговаривать по-человечески - но стоит чуть разволноваться, как Пуща тут же дает о себе знать. Эльфийская спесь! Жаль, жаль, что Паука тут нет - он может и с людьми, и с такими, как я, он может со всеми...
   Парень сплюнул мне под ноги:
   - Струсил, да?! Самый чистенький, да?! Так я тебе и поверил, сволота несчастная! Все вы...
   Я вдохнул и попытался представить себе, что в этом случае сказал бы Паук. Вышло плохо:
   - Я ведь вижу тебя впервые... за что ты хотел убить меня?
   Парень подобрал нож, не сводя с меня глаз.
   - А чего это ты спрашиваешь? Я хотел - и предовольно с тебя. Я, может, блин, Темному Властелину служу. Ясно тебе, гад?
   Я улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка не вышла правильно снисходительной:
   - Темного Властелина не существует.
   Он дико вытаращился на меня.
   - Это ты говоришь?! Ты?! Эльф?!
   - Я уже давно не эльф, - сказал я. - Я вернулся из Пущи. Я пробыл эльфом триста лет, а до того жил... ну, предположим, в полумиле отсюда жил. В маленьком доме на краю деревни. Рядом с колодцем.
   Он все рассматривал меня - с головы до ног, пораженно - и, наконец, еле выговорил:
   - Быть не может! Никто не возвращается из Пущи... ну, если только в сказках, ради любви какой-нибудь огромной, какой не бывает...
   - Любовь тоже бывает, - сказал я, вспомнив о Безумной Эльзе.
   Парень немного опомнился. Жажда убийства постепенно исчезла с его лица и из глаз. Он ничего не имел лично против меня, понял я. Он просто страстно хотел убить эльфа. Любого эльфа. И это мне чрезвычайно интересно.
   - Как тебя зовут? - спросил я как можно дружелюбнее и проще.
   - Элиас Ламли, - парень криво ухмыльнулся. - Я - сын кузнеца. А тебя - Келеберн?
   - Нет, меня - Дэниэл Лисс. И я сирота, к сожалению. Но когда-то был сыном плотника и мечтал поступить в гвардию... Знаешь, Элиас, вот забавно, я только что разговаривал с кузнецом в трактире на постоялом дворе "Дивная заводь"...
   - Это мой батька, - мрачно сообщил Элиас. - Опять, небось, в хлам нахлестался, скотина. Как моего брательника убили, так он и там и хлещет каждый день. Лучше бы сел, подумал...
   - Кто убил твоего брата, Элиас? - спросил я, уверенный, что это сделал некий эльф. - Это было давно?
   - Недавно, блин. Зимой, блин. На войне с этими... с Чернолесьем.
   - А почему "блин"?
   - Да это поговорка такая, блин... - и Элиас невольно усмехнулся. - Ну ладно, поддел. Неужели ты правда из Пущи ушел? С ума сойти... Ну ладно, не стоять же тут, как дуракам... пошли, что ли...
   - Пьянствовать, что ли? - улыбнулся я.
   - Нет уж, я в рот не беру. Навидался, блин... тьфу, привязчивое словцо! Пошли, типа, поговорим.
   И я пошел за ним в переулок, к его дому рядом с кузницей.
  
   Брехнул крупный пес: я увидел, как из-за забора метнулся косматый силуэт.
   - Брось, Охламон, это ж я, - сказал Элиас, но Охламон уже ткнулся мне в руки, крутя хвостом. С собаками я отлично ладил еще... чуть не сказал "при жизни".
   Я вдруг ощутил себя воскресшим из мертвых. Из давно мертвых. Безумная мысль.
   Элиас открыл дверь. Из темноты дома пахнуло сушеными яблоками, сыром и каким-то незнакомым резким запахом, который мне, скорее, не понравился.
   Элиас чиркнул кресалом, разжигая странную лампу - фитиль, смоченный резко пахнущей жидкостью, ярко загорелся под длинным стеклянным колпаком с отверстием сверху. Осветилась просторная комната, в которой простой деревянный стол покрывала плетеная на эльфийский лад скатерть, на стульях лежали вычурно вышитые подушки, а стены украшали ужасного письма пейзажи с лучезарными небесами и золотыми деревьями.
   Дом кузнеца?
   - Что это за запах? - спросил я. - Странная лампа...
   - Горючка, - сказал Элиас, пытаясь стряхнуть въедливый душок горючки с рук. - Ею костер тоже можно разжечь. Ну, воняет, зато дешевая. К свечам не подступиться, да и толку-то в них! Сгорели - и все, всего удовольствия - на вечер, блин... травник будешь?
   Я кивнул. Элиас налил из кувшина в оловянную пивную кружку холодного настоя семи трав; травник горчил.
   - Ты сказал, типа, из Пущи вернулся? По любви, что ли, огромной?
   - Да нет... скорее, пожалуй, по огромной ненависти...
   - К ней? - голос Элиаса упал до шепота. - К Государыне?
   - К ее врагам, - сказал я, совершенно не представляя себе, как объяснить юному горожанину мои обстоятельства. - Это не очень интересно. Интересно, за какие страшные злодеяния ты собирался меня убивать. Видишь ли, Элиас... Вообще-то, меня хотели убить многие, но обычно - при совершенно других обстоятельствах. Я перекинулся парой слов с твоим отцом; он уверял, что горожане и вообще подданные короля Теодора - верные союзники Пущи...
   Лицо Элиаса, на котором все его малейшие эмоциональные движения отражались, как ветер на воде, потемнело. Он выглядел, как воплощение стыда и злобы.
   - Ну да, - он яростно мотнул головой, будто пытаясь вытряхнуть из нее отвратительные мысли. - Бена убили, а батьке хоть в глаза наплюй! Телячий восторг, блин... Только и слышишь "эльфы, эльфы", чтоб они полопались! Помешались все на эльфах... уроды...
   - Война началась из-за королевы Маб? - спросил я. - То есть, ты так считаешь?
   Элиас глотнул травника, как рома.
   - Ты думаешь, я дурак, да? Не-ет, ты хуже думаешь, ты думаешь, я подлец. Ты думаешь, я в натуре служу Злу, ну или там кому - в спину убиваю кого ни попадя, эльфов, да? Ты думаешь, я конченый?
   - Нет. Я думаю, ты в беде.
   - Ну вот, - Элиас глотнул еще, вздрогнув от горечи. - Сеструха проснись-траву добавляет, чтоб было покрепче... но горько, блин. Я тебе скажу. Только не смейся и не перебивай. Я, знаешь, почему с тобой вообще стал разговаривать? У тебя вид был... человеческий.
   Я улыбнулся.
   - Я старался. После Пущи это непросто.
   Элиас кивнул.
   - Я догадался. У меня друг был, мы росли вместе. Найджел. Хороший парень, просто хороший парень, понимаешь, но... как тебе сказать? Больше всех надо. Типа, за всех ему плохо. Ему однажды отец вломил, что он слепому свою куртку отдал - ну все такое. Я вместе с ним дрался все время, ну повсюду ему надо было ввязаться... И один раз он пропал. Понимаешь?
   - Ушел в Пущу?
   - Знаешь, сейчас время такое, многие пропадают. Говорят, их орки воруют и жрут, горы-то рядом, блин. Когда война с Карадрасом была, орки были за него - так что теперь они злые вообще, как псы, ну и крадут людей. Детей там... Но это было еще давно, а про Найджела все равно думали, что его орки украли. Орки же... сам знаешь. Только я потом его видел.
   Я смотрел на Элиаса и чувствовал, как ему мучительно трудно говорить долго и связно. Он делал долгие паузы и сжимал кулаки; ему было трудно перевести дух от давней боли - и мне это очень ложилось на сердце.
   - Я его видел, говорю... Я ходил в деревню, к деду - а по тракту ехали эльфы... ну и он среди них, Найджел. Он был уже совсем на себя не похожий, но я ж его с детства знал, понимаешь? Он был красивый, офигенно красивый, весь в зеленом - и какой-то... - Элиас судорожно вздохнул.
   - Ты его окликнул, но догадался, что твой друг тебя забыл, да?
   У Элиаса дернулась щека.
   - Окликнул. А он - как не слышит. Тогда я подошел поближе - они шагом ехали. Он на меня посмотрел... как на блевотину...
   - Он забыл тебя.
   Элиас грохнул по столу кулаком, как его отец.
   - Себя он забыл, блин! Я говорю: Найджел, вали домой, что ты тут, тетка Полина все глаза выплакала - а он мне: отойди от меня, смертный! Бессмертный, блин! Ты бы слышал, как он сказал! Все равно, что плюнул в лицо...
   - С тех пор ты перестал верить?
   Элиас поднял отчаянные влажные глаза:
   - Дэни, понимаешь, раньше ему было курицу зарезать жалко, а теперь он меня бы прирезал - не сморгнул бы! Или тетю Полину. Или еще кого из своих, - Элиас тяжело перевел дух. - Раньше он всех жалел, а теперь в нем и на грош жалости не осталось, вот что.
   - Ты это рассказал...
   - Да кто мне поверит, блин! Тетя Полина только разревелась - утешаешь, говорит, меня. Эльфы, они же, считается, светлые, высокие. Перворожденные, блин. Эльфы нашему королю, чтоб он опух, помогли с Карадрасом справиться! Теодор с Государыней договорился, честь и слава, блин... а сам только налоги повышает, старая пьянь, - на последних словах Элиас невольно понизил голос. - Ждет, небось, чтобы Государыня ему молодость вернула, эльфы, говорят, это могут. Да, еще подожди...
   - Тебя нельзя назвать преданным вассалом, - улыбнулся я.
   - А кому я изменял? - Элиас по фамильной привычке снова грохнул кулаком. - Мой брат за него умер, чтоб он опух, соседи теперь, считается, продались Темному Властелину, а раньше все союзники были, шерсть к нам возили - а я все верный. Вот исполнится мне двадцать - он и меня пошлет подыхать за корону, я пойду, я подохну, а ты говоришь!
   - Я не всерьез, Элиас, - сказал я. У меня опять резануло в груди; он был так юн и так невероятно беспомощен перед тяжело постижимым для смертного могуществом Пущи, магией Государыни, что я испугался за него - и за других. Мое сочувствие аршам оказалось только первым шагом по этой стезе - милые друзья из-под гор, хотя бы, могли за себя постоять. У своих собственных сородичей я видел лишь абсолютную беззащитность.
   - Да понял я, - отозвался Элиас устало. - Я же все вижу. Бабушка-покойница еще, бывало, говорила бате, мол, Дерек, воткни булавку в воротник - а он: мамаша, все это чушь. Никакого зла от эльфов не бывает. Эльфы - светлые, они добро творят, они - союзники нашему королю. И точка. Ну да, - протянул он тоном горько обиженного ребенка, - союзники они! Наши парни умирают, а они тут рассекают, все в золоте. А если им кто из людей приглянется, так они из него душу вынут своей магией, блин! И девчонки, что ты думаешь? Они же помешались на эльфах! Им же теперь подавай эльфов, а сам ты - грубая скотина, блин, без обхождения. Ну да. Очень они эльфам нужны! Такая дура на эльфа пялится-пялится, а он на нее - как на вошь, как на коровью, блин, лепешку глядит. Как же, бессмертный, блин! Светлый, прекрасный... падла... А ей, похоже, только за радость...
   Я ткнул его в плечо, как арша - Элиас слабо улыбнулся.
   - Ты не думай, я не трус. Я просто... ну как сказать... Ведь когда такой рыцарь, блин, на тебя смотрит - фиг ты ударишь, фиг выругаешься. Будто заранее проиграл, блин. Я же пробовал! - выкрикнул он в детском отчаянии. - У меня же все слова куда-то деваются! Просто язык проваливается в задницу - а он смотрит. А потом еще скажет, мол, что, вахлак, высказался? Ну, свободен, проваливай. Как король холопу...
   - Я знаю, - сказал я. - Я сам был такой. Я знаю, как это происходит... И, видишь ли, мне интересно, понимал ли ты, когда замахивался на меня этой заточенной железкой, что любой эльф со своим боевым опытом, исчисляемым столетиями, услышит тебя за милю, оценит твои намерения - и исход будет один. Ты - подонок, приспешник Тьмы, трус, подлец, ты сам это проговорил. Тебя убили бы с наслаждением, без малейшего колебания, без сомнений. Ты понимал это, а?
   Элиас попытался лихо усмехнуться, но вышло неубедительно:
   - Так зато все и увидели бы, чего все эти, блин, рыцари стоят!
   - Юный дурень, - сказал я, чувствуя, как волной накатывает тоска, смешанная со стыдом. - Никому и ничего ты бы не доказал. Ты стал бы для всех мертвым негодяем, предателем - и уже никаких шансов оправдаться у тебя не осталось бы. Эльф оказался бы правым в любых глазах - разве не так? Пуща всегда права, пока люди ведут себя излишне эмоционально, а оттого - глупо.
   Видимо, у меня изменилось лицо, потому что Элиас выкрикнул:
   - Не делай такую рожу, а?! - и добавил тоном ниже, с горечью: - Вылитый эльф, блин...
   - Ну что ты вопишь, Эли? - вдруг услышал я девичий голос из темноты коридора. - Я сплю, а ты орешь, как пастух на коров...
   - Спишь - и спи! - огрызнулся Элиас. - Нечего тебе тут...
   Но девушку это не испугало. Она вошла в комнату, кутаясь в белую вязаную шаль; ее светлые, как у Элиаса, волосы, заплетенные в классические эльфийские косы, спускались почти до пояса, а плотная фигурка и обветренное личико, круглое, яркое, простенькое, даже, пожалуй, плебейское, вдруг показались мне необыкновенно милыми.
   Как у моей собственной, давно умершей сестренки.
   - Вали к себе, Эльза! - рявкнул Элиас. - Сейчас батя притащится - тебе что, пьяные бредни слушать охота, блин?!
   Я глотнул воздух ртом:
   - Как ты ее назвал?!
   - Эльза, чтоб ей, - хмуро выдал Элиас. Он был совсем не рад тому, что его сестренка видит меня - и я понял причину его мрачности: Эльза смотрела на меня, округлив глаза и приоткрыв рот:
   - Ой, а что ты мне не сказал, что эльфа позовешь?
   - Вот, видал?! - Элиас в негодовании чуть не сломал себе руку об ребро столешницы. - Сейчас сюсюкать начнет, дура!
   - Я не эльф, Эльза, - сказал я, еле справляясь с болью в груди. - Элиас, не кричи, пожалуйста. Не годится кричать на женщину, даже если она кажется тебе неправой.
   Элиас сморщил нос, как Ястреб. Эльза улыбнулась прелестной улыбкой, приоткрыв беличьи зубки с едва заметной щелью между передними резцами - моей мечтой всей этой зимы, человеческой, неидеальной, теплой улыбкой:
   - Твой гость - обманщик. Он - эльф, люди так не говорят!
   - Да ты его послушай! - возмутился Элиас. - Брату не веришь, блин, так ему поверь. Он тебе скажет...
   - Мой брат, - сказала Эльза, продолжая солнечно улыбаться, - почему-то эльфов терпеть не может. Ты его прости, пожалуйста. Ты знаешь, - добавила она, грустнея, - он ведь вообразил, что Бенку из-за эльфов убили - все перепутал. Говорят, болезнь такая есть - когда человек Добро от Зла отличить не умеет...
   - Ну дура, блин! - выдохнул Элиас безнадежно. - Вот говорю-говорю - а никто ни пса не понимает!
   Я хлопнул его по спине, как хлопнул бы Задиру, желая его утешить. Меня поражало, что на людей эти простые орочьи жесты действуют в точности так же, как на аршей - эльфы никогда не прикасались друг к другу без чрезвычайной нужды. Глаза Элиаса немного ожили, он без слов понял, что я придерживаюсь его точки зрения; Эльза огорченно сказала:
   - Грубиян мой братец, да? Вот знаешь, рыцарь, в городе ведь почти все такие, даже благородные. Только и могут, что рычать друг на друга... Я же знаю, в Пуще мужчины совсем другие. Вот ты говоришь так любезно, так... ну, в общем, эльфы - они чистые.
   - Ну да, - встрял Элиас. - А люди - грязные, блин!
   - Элиас, - сказал я, - дело не в этом. Эльза, видишь ли, иногда наружный вид очень не соответствует сути вещей. К примеру, Элиас кажется грубым и глупым, но он, честное слово, не глуп и не так груб, как ты думаешь, просто он не умеет красиво выражать красивые чувства - этому надо учиться. А иногда наружность точно соответствует сути, но это соответствие как бы не додумывается до конца. Как эльфы...
   - Они умеют все делать красиво, - вздохнула Эльза. - И они чистые, а мне так хочется чистого, вы бы знали! Драишь все кругом, драишь - а все равно грязно, даже слова...
   - Видишь? - сказал Элиас. - Вот она как понимает!
   - С Эльзой трудно спорить, - сказал я. - Я сам чувствую почти то же самое. Элиас, ты ведь тоже видишь, что эльфы чистые и прекрасные, только дело не в этом. Снег - это, наверное, самая чистая вещь на свете, правда? Поздней осенью мир - сплошная грязь, слякоть, хмурь - а когда выпадает первый снег, все становится светлым, чистым и прекрасным, верно ведь? Сплошная сияющая белизна, хрустальный эдем, совершенство. Никакой грязи, никаких гнилых листьев, никакой мерзости... Только одно крохотное обстоятельство: ничего не вырастет, пока снег не растает. Никакие цветы на снегу не цветут, а в ледниках, где снег лежит вечно, цветы не цветут никогда. Снег чист, светел, прекрасен - но холоден. Смертельно.
   Они выслушали меня пораженно; Элиас кивал в такт словам - и вдруг улыбнулся, почти как его сестра:
   - Во-во! Дэни, блин, вот тут ты в точку попал! Я сам так всегда понимал, только сказать не мог!
   А Эльза печально покачала головой:
   - Тебя зовут Дэни? По-моему, это слишком жестоко. Ты ведь сам эльф - я не верю, что ты такой смертельно холодный, как говоришь.
   Я начал было объяснять, в чем дело - но тут во дворе радостно, повизгивая, взлаял Охламон и грохнула калитка. Возвращался подгулявший кузнец. Из комнаты было отлично слышно, как он со второй попытки поднялся на крыльцо, пнул пустое ведро, обратился к валарам и проклял Тьму, а потом грохнул дверью.
   Элиас взглянул на меня устало:
   - Слушай, Дэни, забери ее отсюда... ну хоть в сад. Я его утихомирю пока.
   Я кивнул. Элиас выскочил в сени, откуда слышались проклятия и грохот, а Эльза с готовностью проводила меня через другую дверь и веранду в маленький садик на заднем дворе.
   Здесь было чудесно свежо, почти тихо - и луна уже сияла, как фонарь эльфов. В ее голубоватом свете я отлично видел лицо Эльзы: ее волосы шелково блестели, глаза светились, отражая лунные блики.
   - Я тебе нравлюсь? - спросила она, не опустив ресниц.
   - Нравишься, - сказал я. - Разве прямые вопросы больше не доводят до беды?
   Эльза грустно улыбнулась.
   - Доводят. Если с людьми. Но ты - совсем не такой, я чувствую. Ты же меня не обидишь?
   - Да чтоб мне сгореть! - вспомнил я давнюю-давнюю детскую присказку, и Эльза рассмеялась.
   - Вот видишь... Послушай, Дэни, не говори больше, что ты не эльф, пожалуйста. Я же все вижу. Просто ты самый светлый из всех. Эльфы такие высокомерные, они с человеческими девушками не говорят - а ты говоришь, потому что ты добрее других...
   Я глубоко вдохнул; это обычно помогало мне справиться с отчаянием.
   - Эльза, я разговариваю с тобой только - и исключительно - потому, что я человек. Любой эльфийский рыцарь может думать только об одной женщине - о королеве Маб. О Вечной Государыне. Попробуй это понять.
   Эльза задумалась. Свет луны мягко обливал ее, ее кожа казалась бархатистой, как лепесток эланора, а ресницы бросали на щеки длинные тени. Момент казался мне мучительно прекрасным; уже догадываясь, что ничего не смогу объяснить, я еще на что-то надеялся.
   - Королева Маб - из всех женщин самая счастливая, - сказала Эльза мечтательно. - Живет в Пуще, в самом красивом месте на свете, никогда не старится, всегда молоденькая... Всю работу там делают чарами, всегда все есть, а главное - всегда весело. У нас-то все время крутишься-крутишься, то одно, то другое - никогда нет времени повеселиться, только если вечеринка в воскресенье... и думаешь, хоть бы уж она подольше не кончалась! А королева Маб может целыми неделями веселиться, да что неделями - годами! Выбрать самое-самое замечательное - да и сделать, чтобы так было всегда!
   Я попытался улыбнуться.
   - Эльза, а ведь это входит в привычку... ты много видела смеющихся эльфов?
   Эльза пожала плечами.
   - Над чем им смеяться в городе? Грязища да невежество - тоже мне развлечения!
   - Ты забываешь о важных вещах, - попытался я еще разок. - У королевы Маб никогда не бывает детей. Тебя еще полюбят сильнее, чем королеву Маб... и более человечно...
   Ее личико вдруг стало отчужденным, почти враждебным.
   - Ну да, - сказала она, вдруг повзрослев на двести лет. - Очень мне надо! Какой-нибудь олух, вроде моего братца, муженек будущий, его родня, работы целый воз... потом еще дети пойдут!
   - Ведь это прекрасно...
   - Очень! Целыми днями стоять у корыта, пеленки стирать, а ночами нянчиться с маленьким? Пока любимый муженек в трактире сидит? А потом состариться, сморщиться, зубы потерять - и все?! Страсть, как весело! Когда же жить-то? Нет уж. Я еще не знаю, как - но жить мне хочется лучше. И чище. Я еще придумаю способ.
   В этот момент я поймал себя на мысли, что впервые в жизни истово, как любой из аршей, ненавижу королеву Маб. Всеми силами души, всей доступной мне силой страсти. Безумная Эльза, вероятно, так ненавидела ее за своего потерянного друга - я вдруг возненавидел Государыню за Безумную Эльзу и за ее юную тезку, которую я потерял так же безвозвратно.
   Я ощутил это так, будто королева Маб украла душу маленькой Эльзы. Без души ее милое тело не могло мне принадлежать. Я подумал о городском парне, который так же, как я, до боли полюбит ее круглые глаза, светлые косы и ямочки в уголках губ; может, он ошибется и женится на ней - тогда его душа тоже пропала, а жизнь заранее отравлена...
   - Ах, как я хотела бы жить в Пуще, - сказала Эльза. Она снова улыбалась, но эта теплейшая человеческая улыбка была эльфийской чарой, иллюзией, обманом. - Быть эльфийской девой, прекрасной, всегда молодой... Чтобы вокруг - только рыцари Пущи, чистые, светлые... никаких городских паршивцев, у которых одно на уме.
   - Да, - не сдержался я, - у рыцарей на уме никаких глупостей. Все рыцари Государыни - девственники.
   Эльза хихикнула.
   - Ну и славно! Знаешь, чтобы любить, ничего такого и не надо! Главное - чтобы красиво и весело, а красивее эльфов нет никого. И потом - влюбиться в этот лед... это ведь тоже здорово, в своем роде. Ты же любишь королеву Маб - без всякого всего - сто лет, да? Или уже больше? Так вот, просто с обычной женщиной тебе бы за месяц надоело. Я навидалась!
   - Эльза, я сбежал! Сбежал из Пущи, от королевы Маб, от всей этой прелести - и...
   - Дэни, ты ведь врешь! Никто оттуда не бежит, что бы ни болтали сказочники. Там - хорошо. Никто и никогда не сбежит из места, где хорошо, весело и прекрасно. Ты просто надо мной смеешься.
   Я, уже задыхаясь от боли, молча признал, что Эльза права, права, будь я проклят! Настолько права бывает только королева Маб. Тяжело описать, насколько я ненавидел Государыню в этот момент. Внутри меня все обледенело от ненависти и ужаса. Мне так хотелось любить Эльзу, всей душой, изо всех сил любить, я умер бы за нее, я сжег бы себя собственной нежностью - но, в конечном счете, все это ушло бы к королеве Маб.
   Я увидел вечный лик королевы Маб в горячей, настоящей, человеческой девочке. Моя Государыня украла не только душу Эльзы, еще - мою любовь, на которую уже не могла рассчитывать. Я опять чувствовал невероятную человеческую беззащитность.
   Я потихоньку начинал понимать. Чем больше я понимал, тем хуже мне становилось. Что я мог дать людям с моей состарившейся родины - кроме бесполезной любви и ничего не меняющей жалости?!
   - Ты уже уходишь? - огорченно спросила Эльза.
   Ее огорчение казалось таким настоящим, что я остановился. Она подошла ближе и взяла меня за руки. Меня бросило в жар от желания прижать ее к себе; я еле сдерживался, чтобы не наделать непоправимых глупостей.
   - Дэни, - шепнула она страстно, - возьми меня в Пущу? Пожалуйста. Я знаю - кто перешел через кровавый ручей, тот становится не от мира сего, может - эльфийской девой... Я бы служила королеве Маб, как и ты - и мы бы тысячу лет веселились...
   Ее слова меня отрезвили. Я не мог спать с королевой Маб. Мрамор напрасно притворялся живым, лед - горячим. Я понял, о чем говорил гном; в самых грубых словах - меня поимели. Если бы не прошлое, если бы не Кэтрин, если бы не Безумная Эльза, если бы не мои орки - возможно, я взял бы это тело и уже никогда никуда не делся бы из этого дома, из этого города и из этой плоскости бытия. Если бы не прошлое - возможно, я вернулся бы в Пущу вместе с девушкой-полуэльфом, правильно счастливый. Возможно... но я провел зиму в честных горах и был настроен остаться честным перед собой, хотя бы относительно.
   Я выпустил ее повлажневшие пальцы.
   - Все-таки, ты - как все эльфы, - сказала Эльза печально. - Ты такой же высокомерный. Знаешь, все могло бы быть очень хорошо.
   - Нет, - сказал я через силу. - Прости. Я сделаю все, что смогу - но не так.
   Отвернувшись и сделав поспешный шаг назад, я почти столкнулся с Элиасом. Он остановил меня, упершись ладонями в мои плечи, и внимательно всмотрелся в мое лицо, будто хотел прочитать там следы грязных мыслей - но, очевидно, другое было на мне написано.
   - Ты чего, плакал, что ли? - спросил Элиас озадаченно.
   - Представляешь, он уже хочет уйти, - сказала Эльза. Ее печаль разрывала мне сердце, мне ужасно хотелось остаться, несмотря ни на что - но это было бы уже третьим предательством в моей жалкой жизни.
   - Вы чего, успели тут поцапаться уже, что ли? - спросил Элиас.
   - Мне надо... бежать, - сказал я. - Иначе - конец всему.
   - Останься, пожалуйста, - сказала Эльза. - Или возьми меня с собой.
   - Погоди, - Элиас так и не выпускал меня, держал, и руки у него вполне подходили юному кузнецу. - А я-то как же? Ты не договорил - чего мне делать-то?
   - Не знаю, - сказал я. Слова сдвигались, как гранитные валуны - всем усилием воли. - У меня нет времени ничего объяснять. Если задержусь - я пропал. Ты сильнее меня, Элиас. Помни о своем брате, это тебя поддержит. Не пытайся стать убийцей - это не твое. Если сможешь - беги отсюда.
   - Куда, блин?! - Элиас тряхнул меня за плечи. - Что за хрень, блин?!
   Кажется, я в ответ вцепился пальцами в рубаху у него на груди, притянул к себе:
   - Никому, никому не верь, Элиас! Эльфам, отцу, королю, соседям - никому! Глазам не верь! Я сейчас видел и слышал королеву Маб, понимаешь? Я пропал, если останусь. Прости меня.
   Элиас отшатнулся, разжал руки, и я вошел в дом. Я пробежал через темноту, пахнущую едой, травником и горючкой - брат и сестра проводили меня, молча. Уже открывая дверь на улицу, Элиас спросил:
   - Ты еще придешь?
   - Если останусь жив, - сказал я. - Если смогу решиться еще раз увидеть твою сестричку. Если смогу хоть что-нибудь изменить.
   Он захлопнул дверь у меня за спиной.
  
   Я спал на сене, у коновязи - не на постоялом дворе, а около постоялого двора - и снова меня разбудил утренний заморозок. И рядом не было никого из моих друзей, чтобы затеять возню и согреться. Вероятно, разумнее было бы снять комнату, спать на постели, наконец - впервые за триста лет - на человеческой постели... но не захотелось. Я сам не мог понять, почему бы: то ли по-эльфийски побрезговал копотью, затхлыми простынями, клопами, то ли по-орочьи воспринял запертую комнату на чужой территории, как потенциальную ловушку. Или - и то, и другое разом.
   А человеческое не поманило, совсем не поманило. Мне снилась королева Маб, прекрасная до тоски, с доброй грустной улыбкой; кажется, она звала меня, готовая принять, простить, радостно встретить заблудшую тварь, презренного дезертира - оправдать, понять, что меня вела Тьма, грязная магия, никак не моя собственная душа чистейшая - и я проснулся в ярости и слезах. В городе мне не было никакой защиты; я снова подумал, что хочу домой, а под домом подразумевал Теплые Камни.
   Я разбудил трактирщика и купил у него копченый окорок и буханку крестьянского хлеба, поразив его масштабом покупок, абсолютно не соответствующим человеческим представлениям об эльфийских пищевых потребностях. Вероятно, он счел мой визит продолжением путаного сна, потому что запросил золотой, а получив - долго и скептически его рассматривал. Я позабавился, глядя на помятую физиономию с ошалевшими спросонок глазами - и велел за те же деньги добавить к припасам корзинку яиц. Мои друзья очень любили яйца, считая их редким лакомством. Хотелось их порадовать, я соскучился.
   Из города ушел на рассвете, когда по улицам ползет белый холодный туман, и изморось на стеклах, и небо еще едва розовеет. Стражники у городских ворот, мрачные и суровые от недосыпа и утренней неуютности, минут пять препирались со мной по поводу необходимости отпереть ворота. Если бы не моя эльфийская способность приказывать тоном, не терпящим возражений - дискуссия продлилась бы четверть часа.
   Как только ворота захлопнулись за моей спиной, сразу стало легче дышать.
   Я прошел по большой дороге до первой тропы, сворачивающей в перелесок. Солнце медленно поднималось над горами; первые утренние птахи пробовали голоса, милый живой мир просыпался вокруг меня, свободный, веселый, прекрасный, благоухая утренней свежестью, юностью, весенней ранью...
   Накатила неожиданная радость дарованной свободы, животная; я был счастлив, как щенок, сорвавшийся с привязи - забытое чувство, неэльфийское чувство. Наслаждаться им всецело мешал только подспудный страх перед тем, как быстро и жестоко все может окончиться.
   Я искал аршей, они искали меня. Утонченное чутье сообщило им обо мне задолго до того, как я приблизился на расстояние взгляда - мне никогда не удавалось застать свою команду врасплох. Ребята возникли из кустов внезапно и бесшумно; я вздрогнул от неожиданности, это очень их развеселило.
   - Эльф! - радостно взвизгнула Шпилька. - От тебя за милю лошадью несет!
   - Сонной, - уточнил Задира. - Сонной лошадью.
   Паук, не спеша, намотал свою веревочку на запястье, ухмыльнулся и толкнул меня плечом. Трудно описать, как счастлив я был снова его увидеть! От восторга и любви мне хотелось тормошить его, как пса, или обнять, как старого товарища. Паука, вероятно, позабавила эта суета вокруг его особы: он с непроницаемой миной сгреб меня в охапку, пародируя человеческие объятия, чуть не переломал мои ребра - и спросил, не дав отдышаться:
   - Доволен, Эльф?
   - Ребята, - выдохнул я, - завтракать будете?
   - Ого, - восхитилась Шпилька, - да у него тут яйца! Куриные! Целая корзина!
   И Задира прокусил и выпил яйцо раньше, чем выразил подобающую благодарность.
  
   Мы устроились для завтрака и беседы в густых зарослях, скрывающих глубокий и длинный овраг. Овраг этот сначала шел параллельно большой дороге, милях в двух от нее, потом резко сворачивал в сторону. По дну оврага тек небыстрый ручеек, заросший болотной травой с ватными шариками на концах стеблей. Мои друзья легко определили по запаху и по состоянию растений, что людей в этом месте уже давно не бывало. Это внушало надежду на возможность спокойно обсудить мои новые сведения.
   Я, кажется, рассказывал в изрядно трагических интонациях, но мое беспокойство не вызывало у аршей желания по обыкновению высмеять мой эльфийский пафос.
   - Короче, все плохо, - резюмировал Паук, когда я закончил. Веревочка на его пальцах натянулась очень уж простой фигурой, такую мог бы собрать даже я: в моем детстве, в деревне, она называлась "могильная плита". - Вот Клык с Нетопырем надеются, что перемирие с людьми можно будет возобновить через некоторое время, а перемирие, похоже, совсем не светит. Горожан уже до колик нами запугали, грамотно придумано. Лешачка на эти горы по-настоящему глаз положила.
   - Ну и будет еще одна большая драка, - сказала Шпилька.
   Задира издал воинственный вопль. Паук сморщился.
   - Интересно, а кто будет драться? - спросил он со вздохом, продевая пальцы в новые петли. Могильную плиту перечеркнул веревочный крест. - У нас же бойцов - сами знаете. И неизвестно, что лешачка еще отмочит. От одного наводнения мало не показалось...
   - Да из всех окрестных мест... - начал Задира и осекся. Окрестных мест, обитаемых аршами и не пострадавших в войне, осталось не так уж и много. Для восстановления боеспособности хозяев гор требовалось время - по моим подсчетам, не год и не два.
   Арши хмуро замолчали - но тут мне в голову пришла ослепительная мысль. Она поразила меня самого - очевидностью и парадоксальностью в одно и то же время.
   - Ребята, - сказал я, - вы ведь неплохо относитесь к людям в качестве союзников? Вот именно вы, а? Ведь вы уже воевали вместе с людьми, в армии Карадраса, еще в чьих-то... ты, Паук, с Фирном... Может быть, вы могли бы организовать наших...
   - Да ты этому обалдую-кузнечику даже сказать побоялся, что мы тебя ждем, - фыркнула Шпилька. - А сказал бы - он бы от страха обгадился или в драку бы полез.
   - Она права, по-моему, - кивнул Паук. - Даже если среди людей в этих местах есть кто-то с головой на плечах - нам они не товарищи.
   - Так ведь я же не о них, - возразил я, внутренне возликовав. - Я о короле Чернолесья и его подданных. Мои соотечественники обвиняют их во всех мыслимых грехах, в городе говорят, что они продались Тьме - это значит, что жители Чернолесья стали настоящими врагами эльфов и обществом орков их не испугаешь.
   Задира скептически усмехнулся, Шпилька снова фыркнула, но Паук, переплетая веревочку во что-то сложное и странное, задумчиво сказал:
   - Как, любопытно, ты это себе представляешь? Чтобы Клык с тамошним королем поболтал по душам? А кто его пустит ко двору-то?
   Я пнул его в колено:
   - Ты без воображения, старина! Болтать по душам буду я! В вашу пользу. Меня, как бывшего эльфа, знающего все секреты Пущи в тонких частностях, будут слушать!
   Задира хихикнул и толкнул меня в грудь:
   - А ты знаешь секреты Пущи в тонких частностях, Эльф? Убил...
   - Я узнаю, - сказал я. - Я пойду и узнаю - вместе с вами. Я уже многое понял, а пойму еще больше. Самое главное - для меня в этом путешествии появился настоящий смысл. Не душеспасительная прогулка эльфа, обдумывающего житье, а настоящая разведка. И война будет... за вас и за нас. За горы и за равнину тоже. За свободу.
   - Угу, - сказал Паук. - Значит, ты понял про свободу?
   Я привалился к его плечу. Было тепло и надежно, я почувствовал себя уверенно, я мог рассуждать - и сказал:
   - Паук, я начал понимать еще в горах. Сейчас я вижу, что чары королевы Маб распространяются, как чума. Знаешь, я все время думал о Безумной Эльзе... Маленькая Эльза из города Светлоборска не стала бы искать своего любимого в лесу. Да что там! Она сама его туда привела бы, она радостно отдала бы его душу Государыне в уплату за вечную молодость и эльфийскую красоту... Паук, ребята... я, видите ли, боюсь, что здешние женщины вскоре будут отводить Государыне своих детей, сами! Раньше, я знаю, я помню, женская любовь была противоядием, теперь она - яд, сладкий яд...
   - Бедный Эльф, - вздохнула Шпилька.
   - Бедные люди, - сказал я. - У меня есть вы и ваш здравый смысл, а горожане пьяны надеждой, они только и ждут, чтобы им свистнули из Пущи, чтобы радостно побежать на свист. Прелесть рабства у королевы Маб - в том, что ее рабы считают себя свободными и счастливыми... на долгие-долгие годы.
   - Помнишь, - заметил Паук, - когда-то ты говорил, что, по-твоему, лешачка имеет право использовать людей ради блага Пущи?
   - Сейчас я так не думаю, - сказал я твердо. - Мне так хочется... настоящего. Тепла, дружбы, любви, доверия... Чрево Барлогово, Паук, эльфы дружить и любить не хотят и не могут, а люди почти разучились!
   Веревочка на пальцах Паука образовала восьмиугольную эльфийскую звезду.
   - Угу, ладно, - сказал он, скидывая петлю и разрушая орнамент. - Пойдемте уже. Хорошие яйца были, Эльф, а вот мясо люди не умеют готовить. Только портят.
   - Это просто свинина, - сказала Шпилька. - Такое уж мясо, что в него ни суй - не отделаться от привкуса. По-моему, на человечину похоже.
   - А мне понравилось, - возразил Задира, обтирая об штаны жирные ладони.
   Они закончили серьезный разговор. К чему переливать из пустого в порожнее, когда решение уже принято?
   Мы забросали кости и скорлупу землей и направились на запад.
  
   Еще под Теплыми Камнями договаривались, что будем до самой Пущи уклоняться от боя, даже с эльфами, не говоря уж о людях. Мы долго держались этого уговора; мы лежали в придорожных кустах, пропуская эльфийские патрули, и я чувствовал, как у ребят руки чешутся, но никто не сделал ни одной глупости. И все-таки...
   В предгорьях, неподалеку от столицы, люди убивали арша, пятеро королевских гвардейцев убивали одного горного бойца. Он еле держался на ногах, Эро знает, как ухитряясь работать мечом, из его плеча торчала стрела, его куртка промокла от крови - а люди очень веселились и играли с ним, как коты с придушенной мышью. И мы ввязались-таки, не в силах это видеть.
   Я первый и ввязался. Из сострадания и оттого, что чья бы то ни было смерть не должна доставлять существам, обладающим душой, такого удовольствия. Это противоестественно. Радоваться чужим мучениям - противоестественно. Это я, кажется, исповедовал даже в Пуще, хотя подобные утверждения по отношению к оркам и странно звучали в эльфийских речах.
   Мы уничтожили человеческий патруль с таким чувством, будто раз навсегда расправляемся с фактом веселого и подлого убийства. Очень быстро уничтожили. Последний человек, оставшийся в живых, как-то вдруг увидев рядом с загнанным и раненым четверых бойцов, а на земле - теплые трупы своих веселых товарищей, попытался сбежать: положение перестало быть забавным. Нож Шпильки, брошенный вдогонку, его остановил.
   Задира протянул чужаку флягу с водой - а чужак пораженно смотрел на меня. Я рубился эльфийским мечом - и после боя обтирал от крови этот меч, высвеченный присутствием орков, как лунный луч. Очевидно, незнакомец воспринял такое зрелище, как глубоко противоестественное.
   - Пусть моя экипировка тебя не смущает, дружище, - сказал я. - Это - камуфляж, не более того.
   - Говоришь ты тоже, как эльф, - хрипло сказал чужак и выпил флягу Задиры в три глотка. - Когда я вижу что-то, похожее на эльфа, которое дерется, как эльф, выглядит, как эльф, и треплется, как эльф - я слегонца удивляюсь, что оно на моей стороне.
   - Давай разговаривать на языке из-под гор, - сказал я, очень тщательно повизгивая и урча. Я отлично понимал аршей, но их произношение мне плохо давалось.
   - Я голодный, - сказал чужак.
   Я давно научился понимать этикет аршей. Это значило гораздо больше, чем обычное озвучивание простого плотского желания; это значило, что я - свой, что у моих товарищей можно без опаски взять пищу, и что никакого расстояния между нами, бойцами гор, уже нет. И мы все полезли в торбы за запасами еды - он был голодный, он был настолько голодный, что меня удивила его упрямая жизненная сила. Человек, достигший такой степени истощения, впал бы в мертвенное оцепенение - а он жрал кусок сырой говядины, обнаружившийся в сумке Паука, жадно, но не истерично, даже степенно, как голодный волк.
   Он выразительно выглядел, этот боец. Голод мучил его сильнее, чем боль; он позволил Шпильке остановить кровь, текущую из довольно глубоких ран, и перетянуть их, а стрелу выдернул, как занозу из ладони, почти не изменившись в лице. Лицо его вызывало оторопь: ужасный шрам, рассекавший лоб, переносицу и левую щеку, не зашитый, а заживший сам по себе, по странному обычаю аршей изуродовали еще больше - теперь он выглядел, как врезанная в живую плоть орочья руна "убить". Ледяные глаза, бледно-серые, почти совсем без цвета, под такой же бесцветной челкой, определенно привыкли смотреть на мир поверх стрелы на тетиве, а тело, тощее и угловатое, выглядело от давнего голода, будто связанное из узловатого стального троса. Общую картину довершали мизинцы, откушенные до ладоней: я уже знал, что это делают в знак траура по погибшим близким.
   - Мое последнее имя - Мертвец, - сказал он, доев мясо и облизав пальцы. - Я из Черных Провалов.
   Я присвистнул, услышав это название, и вспоминал, пока мои ребята называли свои имена. Любопытное место - Морайа, Черные Провалы. Подгорье, давно переходящее из рук в руки. Пещеры, когда-то принадлежавшие оркам, потом, после очередной войны - эльфам. Недавно орки снова их отбили, а в Пуще нежно вспоминают подземные дворцы Морайи и надеются их когда-нибудь вернуть. Черные Провалы, вот как...
   - Значит, в Черных Провалах до сих пор наши? - спросил Паук нежно. - Под Теплыми Камнями удивляются, как вы ухитряетесь их удерживать.
   - Я был с теми, кто выбил оттуда тварей полтора года назад, - сказал Мертвец. - Мой клан родом из Провалов, это было очень хорошее место. Моего деда убили там в первую войну, а мы с братьями и сестричкой нашли в Провалах Последний Приют и кровищей гадов разрисовали. В смысле, то место, где Приют раньше был... они же все там загадили, везде напакостили, ведьмы поганые...
   - Не знаю, как вы можете теперь там жить, - сказала Шпилька и передернулась. - Там же, наверное, и запах-то не выветривается...
   - Запах - не самая большая беда, - сказал Мертвец. - Мы Линию Ветров восстановили. Хуже, что гады грибницу уничтожили, подземную живность - им же жрать не надо, их морок прокормит... а нам никак запасы не сделать. Пастбища-то на виду, все время с людьми цапаемся, за скотину... раньше в Провалах слепые свиньи жили, а теперь их там кормить нечем.
   - Даже бойцам жрать нечего? - спросил Задира сочувственно.
   - Патруль жрет то, что на поверхности раздобудет, - сказал Мертвец. - Бойцы сами себя прокормят, как псы... Вот женщинам надо, чтоб запас был, у них же дети, да у инженеров мозги не работают без жратвы, так что, пока в Провалах налаживаем жизнь, у людей тырим почем зря. А что? Все равно лешачке пойдет!
   - За что мучаетесь только? - вздохнула Шпилька. - За грязную эльфийскую берлогу, мертвую, опоганенную... себя не жалеете...
   Глаза Мертвеца сузились в щели.
   - Не мертвая берлога, - сказал он. - Наши горы. Всегда были наши и всегда будут наши. Наши кости - их камни. А грязь вычистится со временем.
   - Мертвец, знаешь, что? - сказал Паук, толкнув его в плечо со всей дружеской теплотой, на какую только был способен. - Можно принести живую грибницу из-под Теплых Камней. И еды из наших запасов. Расстояние-то - всего ничего, три дня пути быстрым шагом.
   Мертвец ухмыльнулся, толкнув его в ответ.
   - Интересно, клан Теплых Камней примет эту твою идею, или это лично у тебя приступ милосердия?
   - По нашим сведениям, ожидается большая война, - сказал Паук. - Каждый боец из-под гор - наш союзник и товарищ. Так что я от имени клана говорю.
   - Ага. А эльфы рассекают вместе с вашим патрулем накануне войны? - спросил Мертвец, щурясь.
   - Слушай, Мертвец, - не выдержал я. - Давай, я расскажу тебе, как вышло, что я рассекаю с аршами, а ты покажешь мне Морайю? Пожалуйста! Почему-то мне кажется, что это важно.
   - Ему кажется! - хмыкнул Мертвец. - Скажи, Паук, этот тип, этот эльф - он у вас всегда такой? Важно ему...
   - Ты не поверишь, какая история, - встрял Задира. - Всем историям история! А Провалы точно интересно посмотреть. И мне интересно. Место знаменитое...
   - Знаменитое место, - хмуро сказал Мертвец. - Раньше лучшая алхимическая лаборатория была в окрестностях, металлы плавили, стекло выдували... В Доме Крылатых летучие мышки жили, маленькие - ручные. А красота! Предки в некоторых залах не жили, берегли - с факелами никто не ходил, чтобы своды не коптить. Пещерный жемчуг рос... да что вспоминать! Теперь уже этого никто не увидит.
   Я слушал его печальный монолог и поражался. Я так часто слышал пространные речи об уничтоженной красоте, о невосполнимых потерях - но ведь от эльфов, Варда преблагая! Именно о Морайе говорилось совершенно в этом же тоне! Дивный подгорный свет. Шедевры лучших мастеров. Драгоценное сияние гения. И все это безжалостно истреблено орками, тварями Мрака, ненавистниками прекрасного и светлого.
   Теперь я страшно хотел увидеть Морайю. Мне казалось совершенно необходимым составить собственное мнение - хотя сейчас, после разговора с гномом, после города, после целой зимы с аршами, я был склонен более доверять жителям гор, чем возвышенным эльфийским речам.
   - Ладно, пойдемте, - сказал Мертвец. - Этих прихватим? - спросил, пнув ногой труп гвардейца. - Жалко мясо так бросать. Пригодились бы...
   - А далеко тащить? - осведомилась Шпилька деловито. Задира хихикнул.
   Мне стало несколько не по себе.
   - Может, лучше пару коров угнать? - очередной раз пришел ко мне на помощь Паук. - Они своим ходом пойдут, по крайней мере. Эльф, стадо за поворотом дороги заметил? Не больше мили, я бы сказал...
   - Одно другому не мешает, - возразил Мертвец, окинув трупы хозяйственным взглядом. - Коровы вкуснее, кто спорит, но когда с говядиной и кониной плоховато, будешь любую дрянь жрать. И потом, коров там люди охраняют, будет драка, убивать придется, к чему? Эти и так мертвые, а другие, может, еще поживут... Я понимаю, эти, натурально, человеческим пойлом насквозь пропитаны, но, может, если подольше жарить...
   - Детям все равно лучше не давать эту отраву, - сказал Паук, но больше спорить не стал.
   И я не стал. Вот не стал же! Вероятно, любой высоконравственный человек скажет, что я духовно умер, очерствел до состояния нелюдя - очень возможно. Будучи эльфом, я был совершенно равнодушен к тому, что станется с живыми людьми; теперь мне стало глубоко безразлично, что станется с мертвыми. В конце концов, подумал я, с точки зрения аршей эти трупы - такие же охотничьи трофеи, как для людей - туши горных коз. Когда в глубине моей души пытались шевелиться какие-то соображения по поводу уважения к мертвым, память сразу подкидывала видение обгорелых костей в старом кострище. С кем считаться нравственностью?
   Человеческая этика, эльфийская этика, орочья этика... Горстка бойцов, отчаянно пытающаяся выжить, ведущая постоянную войну против всех. Их родина, которую кто-то надолго отбирал и приспосабливал под себя, лишив их прежних святынь и прежних удобств равно. Их подруги и дети, существа вне нравственного закона, который не они придумали, и который не имеет к ним и их жизни никакого отношения. Такое обычное для военного времени мародерство, не то мародерство, что принято у людей, ибо трупы врагов интересуют не побрякушками и тряпками, а мясом, и руководит мародерами не алчность, а голод, простой честный голод хищников. И ведь именно поэтому этика орков кажется людям более ужасной, чем любая человеческая алчность и любое человеческое преступление.
   Арши - хищники, думал я, сопровождая своих товарищей налегке: меня избавили от необходимости тащить труп из соображений гуманности и безопасности вместе. "Пусть у Эльфа руки будут свободны", - сказал Паук, добрая душа, и явно имел в виду больше, чем произнес вслух. Арши - хищники. Они могли бы счесть людей своей законной добычей и охотиться на них, как волки на коз. Вероятно, большая часть людей - весьма легкая добыча. Аршей сдерживает исключительно здравый смысл и способность к сопереживанию, невероятно редкая у моих сородичей. А оркам всего-навсего "нравятся некоторые люди", пасть Барлогова!
   Разница между людьми и аршами, думал я, состоит в честности и здравом смысле, вернее, в их степени в человеческих и орочьих душах. Люди так изящно подменяют здравый смысл идеалами, что становятся подонками, сами того не замечая. Уверенные в своем праве. А оркам не позволит слишком ясный для людей разум.
   За эти полгода я видел среди подгорной братии отчаявшихся, жестоких, ненавидящих, видел готовых умереть, пытаясь отомстить, и готовых зверски убивать из мести, но мне ни разу не удалось увидеть арша-подлеца. Вероятно, их души слишком просты для подлости...
   За размышлениями я почти не заметил дороги, лишь вполуха слушая, как ребята наперебой рассказывают Мертвецу мою историю. Паук бы сказал, что у меня есть отвратительная привычка задумываться в неподходящее время. Я пропустил момент появления обитателей Морайи, но в данном случае рассеянность, кажется, выглядела более-менее простительно.
   Патруль Морайи, встретивший нас в распадке, производил впечатление; мои ребята тут же исполнились уважения и сочувствия при виде этих бестий войны, свирепых и изуродованных, от которых голод оставил только узлы мускулов на костях. Разглядывая их располосованные страшными шрамами физиономии, я вдруг понял, почему они так выглядят.
   Оружие из истинного серебра. Раны, нанесенные орку мифриловым мечом, заживают очень тяжело. Бойцы здешнего патруля рубились с рыцарями Пущи и носили отметки их клинков... любопытно, чем отмечены сражавшиеся тут эльфы и выжил ли кто-нибудь из них...
   Мертвеца встретили радостно, моих ребят - удивленно и настороженно. Впрочем, дружеская болтовня Задиры и хихиканье Шпильки, облегченно сбросившей труп гвардейца на траву, как сбрасывают с плеч тушу оленя, которую пришлось долго тащить, их, похоже, обезоружили. Одноглазый, прикрывавший выбитый глаз длинной челкой, офицер патруля, устроил разнос Мертвецу за несанкционированную разведку и полученные травмы и принялся расспрашивать Паука обо мне. Я рассказал бы и сам, но здешние разводили костер, намереваясь съесть трупы прямо сейчас. Видеть это было выше моих сил.
   Паук, привыкший присматривать за мной, ухмыльнулся и сказал Одноглазому (которого, разумеется, просто не могли звать иначе):
   - Слушай, брат, мы добыли вам пожрать и сюда принесли, но сами совсем не голодные. Ты позволь Мертвецу показать нам Провалы, он обещал. Он тоже не голодный, мы вместе жрали.
   Одноглазый пихнул его в плечо и кивнул:
   - Если хочет, пусть идет. Только следите за вашим эльфом. Наши мальчики эльфов очень не любят.
   - Ну да, ну да, - фыркнула Шпилька. - А мы не догадались.
   - Наш Эльф - лешак только по имени, - сказал Паук. - Пусть Мертвец всем говорит об этом. Наш друг - человек, он за нас воевал.
   Бойцы не стали возражать. Мертвец даже толкнул меня локтем:
   - Ладно, Эльф, пойдем смотреть Провалы, там эльфийского прямо в избытке.
  
   Врат Морайи больше не существовало.
   Я слышал рассказы о них. О тонких линиях из истинного серебра, появляющихся от честного прикосновения на полированном граните скальной стены, и о возникающих из этих линий силуэтах Златого Древа, Звезды и Короны. О подходе к Вратам, заросшем мэллорнами. Но теперь все это стало всего лишь словами.
   Арши взорвали скалу выше Врат - и этот эльфийский шедевр искусства и магии засыпала громадная груда камней, на которой уже прорастала трава и пробивался мох. Мэллорны, как видно, срубили и сожгли; никаких следов присутствия Пущи не было видно, вокруг лишь зеленел молодой багульник и цвели неизбежные крокусы, куда больше любимые орками, чем эльфами - дикие, горные, упрямые цветы, которым все равно, лежит ли снег, растаял ли, дует ли ледяной ветер с вершин. Я никогда не видел крокуса в волосах эльфийской девы. Вероятно, эти цветы прочно ассоциировались у жителей Пущи с войной в горах.
   - Тут был главный вход гадов, - сказал Мертвец, ужасно ухмыляясь всем своим раскромсанным лицом. - Мы его совсем ликвиднули. Нечего их искушать.
   Мои друзья согласно покивали, я тоже. Тяжело было смотреть на Мертвеца; мне все время хотелось предложить ему сухарь или кусок сыра. Сначала казалось неловко, потом я не выдержал:
   - Мертвец, сыра хочешь? Очень хороший...
   Мои спутники заулыбались, и Мертвец осклабился:
   - Да мне бы хоть какой!
   Я отдал ему сыр. На душе стало полегче.
   - А почему тебя зовут Мертвец? - спросила Шпилька.
   - А меня раза три убивали, - отвечал Мертвец польщено, грызя сырную корку. - Последний раз парни уже точно решили, что я совсем мертвый - а я взял да очухался. На мне, как на псе - все затягивается в момент. Вот там, где ты перевязывала, мышка - я уже и не чувствую ничего дурного.
   Шпилька снизошла с высот своей прелести до того, чтобы дернуть Мертвеца за ухо - самым кокетливым образом. Задира покосился, но смолчал.
   Мы обошли каменную насыпь по широкой дуге и некоторое время поднимались крутой тропинкой вверх по склону. В конце концов, Мертвец вывел нас к тайному лазу в пещеры. Ходы, подобные этому, арши всегда укрывали с особым искусством - стоя в трех шагах от ворот, ни эльф, ни человек не усомнился бы в монолитности покрытой трещинами и мхом скальной стены. Рычаг, отворявший вход, создатели защитных механизмов упрятали в расщелину, такую же естественную по виду, как и весь окружающий мир. Когда лаз бесшумно отворился, и я увидел бледные газовые фонари, освещающие галерею, снова вспомнились истории об орочьем колдовстве, хотя восхищение их способностью к механике было бы более уместно.
   В галерее нас остановили стражники. Около потайного прохода обычно не оставляют постоянный караул, но Морайа жила по законам военного времени - и здешним жителям не понравился мой запах. Я несколько минут стоял, прижимаясь спиной к стене, не отводя от своего горла их клинков, пока Мертвец и Паук объясняли мою роль в отряде. Зато сообразив, в чем суть, местные бойцы сменили расположение на самое дружеское - и затискали меня, как дети - котенка, рассматривая мое снаряжение с непосредственным любопытством.
   - Надо быть совсем уж психом, чтобы с твоей внешностью в Провалы попереться, - заметил с некоторым уважением юный арш, чье рассеченное клинком ухо то ли украшали, то ли просто держали стоймя стальные колечки. - Ты от ребят далеко не отходи. Убьют и имени не спросят.
   Замечание показалось резонным, я кивнул.
   - Ничего, Эльф, - сказал боец постарше, очень спокойный. - В компании наших никто тебя сзади не ударит. Да я вижу, ты и не нервничаешь особенно...
   - Я давно живу с аршами, - произнес я на языке подземелий, как смог, и двинул его по спине, вызвав у стражников приступ буйного веселья.
   Нас пропустили вглубь Морайи. Галерея, по которой мы шли, явственно выпадала из обычного стиля орочьих построек. Мне было совершенно очевидно, что изначально ее прокладывали горные инженеры аршей, но потом приложили руку подгорные мастера Пущи: карстовые стены покрывали шлифованные мраморные плиты, обрамленные поверху бордюрами из позолоченной бронзы. Металлические ветви и цветы через равные промежутки спускались вниз пышными купами, превращаясь в изящные канделябры. Фиалы Государыни, разумеется, заменили прежними газовыми фонарями, но их голубовато мерцающие шары не нарушали эльфийской стильности. Я шел, глазел по сторонам на прекрасно выделанные украшения стен и никак не мог решить, нравится мне это великолепие или нет.
   Тщательная, продуманная, помпезная красота. Воплощенное величие Пущи под землей. Так нравится или нет, Барлог заешь?!
   Паук ткнул меня в спину:
   - Помнишь белого истукана на тракте?
   Я кивнул. Я даже понял, что заставило самого Паука вспомнить этого истукана. По-видимому, золотые цветы, прекрасные и неживые, так же, как та разбитая статуя, производили на него впечатление искусственности, ненужности и бездушия. Судя по минам Шпильки и Задиры, и их чувства отнюдь не страдали двойственностью: им тоже откровенно не понравилось.
   - Мы потом снимем эту дрянь, - извиняющимся тоном сказал Мертвец, заметив отвращение гостей. - Война, ребята. Наши генераторы восстанавливали, газопровод, вентиляцию... никак не успеваем все тут привести в порядок... Да и не знаю, будет настоящий порядок или нет. Или детям оставить, чтобы глядели, во что гад может превратить честные горы, если дорвется.
   Паук толкнул его плечом в знак согласия.
   - Тут раньше Господин Боя сидел, - сказал Мертвец, показывая на беломраморные изваяния эльфийских дев, прекрасные, как видения, реющие с двух сторон от обрамленной золотыми гирляндами арки. - Лет триста до той первой войны... Но вот видите, даже его тень ушла отсюда. Недосуг совсем убрать эту дрянь, а надо бы...
   Подойдя ближе, я увидел следы ударов на мраморных телах. Кто-то нацарапал на белоснежном и бесстрастном лице статуи слово "ведьма". Шпилька фыркнула у меня за спиной. Я попытался представить, что чувствовал бы, будучи рыцарем королевы Маб и увидев, как орки соорудили собственные скульптуры на месте уничтоженного святилища Варды - стало муторно.
   Вандализм, как известно, - это опоганивание кем-то чужим наших святынь. Если речь идет о том, что мы сами уничтожаем чужие святыни - то это не вандализм, а поиск истины, прозрение и очищение. Куда ни тычься в этике людей и эльфов - везде непременно попадешь на что-нибудь в таком роде. Гадко.
   Мы прошли под аркой и оказались в громадном зале, освещенном слабо, но достаточно, чтобы я смог рассмотреть его убранство и глубоко, неприятно поразиться. Очень высокий, необозримо широкий - и его свод держали сотни колонн, выделанных в виде деревьев. Я остановился, оглядывая этот каменный лес; каждое дерево было вырезано из массива скалы с невероятной тщательностью, до тончайших нюансов, вроде выступов коры и почек на ветвях. Каменные ветви и листья, соединяясь в ажурные кроны, терялись в сумраке свода. Великолепная мозаика на полу изображала лесной ковер, малахитовую траву, васильки из лазурита, родонитовые гвоздики, ромашки из молочно-белого оникса... Подгорные эльфы вложили бездну искусства и труда в эту молчаливую мертвую громаду, в эту имитацию, иллюзию, которая, вероятно, была очевиднее, одухотворенная магией королевы Маб - в этот немой, вечный обман, призванный изобразить здесь, в глубочайшей из пещер моей страны живой лес под живыми небесами. Между стволами поддельных деревьев гулял настоящий сквозняк, и неподвижная под ним листва казалась злой насмешкой над естеством. Душу тоже вкладывали в это творение?
   Я смотрел и думал об эфемерности и хрупкости жизни, о ее подвижности, об отзывчивости на каждый вздох изменчивого мира. На стволе ближайшего к нам дерева сидела каменная бабочка; сделанная с нечеловеческим искусством, вплоть до чешуек на яшмовых крылышках, она, тем не менее, показалась мне тяжелым надгробным памятником нежному, легчайшему существу, живущему под солнцем лишь несколько дней. Зачем ему вечное подобие, не способное не только полететь, но и пошевелиться - здесь, в пещерной темноте, разогнанной искусственным светом?
   Задира закашлялся, скрывая приступ тошноты - и я почувствовал, что меня тоже тошнит. Мне вдруг перестало хватать воздуха, я ощутил приступ ужаса перед пещерами и дикое желание подняться на поверхность - какого никогда не испытывал под Теплыми Камнями. Каменная декорация давила на меня всем нестерпимым весом гор над ней. Я схватил Паука за руку, видимо, посмотрев на него настолько умоляюще, что он тут же сказал Мертвецу:
   - Пойдем в жилой сектор, а? Эльфу худо.
   Мертвец начал что-то отвечать, но тут перед моими глазами все поплыло, и каменный лес вокруг завертелся и опрокинулся. Настала пустая темнота, которая, кажется, продлилась лишь несколько мгновений...
  
   Я очнулся от запахов очага и сена, с которыми смешивались обычные запахи жилого сектора пещеры аршей, на обычном тюфяке, обтянутом лошадиной шкурой. Я услышал, как вокруг негромко разговаривают, как кто-то подтачивает лезвие меча, как булькает кипящая вода в котле - а открыв глаза, увидел красноватый отсвет горящего угля на потолке и тени беседующих аршей.
   - ...еще есть какие-то следы этой магии мерзкой, - говорил Мертвец. - Тут парням и покрепче вашего Эльфа худо становилось. Ну в обморок, конечно, не хлопались - но ваш-то, сами знаете, чуток порченый, никакой защиты у него, видать, нет...
   - Как вы тут только живете?! - поражалась Шпилька. - Мне, знаешь, тоже стало нехорошо. Думала, сейчас вырвет прямо под ноги...
   - Главное, - рассудительно сказал кто-то незнакомый, худой и сутулый, - непонятно, что с этим делать. Там такой зал был... живой, совершенно живой такой. Его сам мир, сами горы сделали - а мы теперь всю эту погань можем выломать, конечно, но того, что раньше было, уже не восстановим, нет...
   - Ведь в деревьях, в цветах главное что? - сказал Паук. Я догадался по его позе, что он перебирает свою неизменную веревочку. - Что они живые. Живые - значит, недолгие. Вся красота - цветка ли, бойца ли - в недолговечности, да? В смертности. Живое - смертно. А бессмертное, по-моему, и не жило вовсе... оно мертворожденное, как этот лес гнусный. Как лешачка.
   - У лешаков считается главным шиком вырезать из камня цветок, - сказал худой. - Эти подгорные, которые помешаны на финтифлюшках из камня, в основном именно цветы и режут. Смысл тут в чем: берется самый неподходящий материал и делается именно то, что будет гаже всего выглядеть.
   - А людям нравится, - сказала Шпилька. - Особенно если из золота, а камни - не самоцветы, а те, что стекло режут. Блестит. И ничего с ним не делается, хоть сто лет. В этом что-то есть, если подумать.
   - В изваяниях что-то есть, - сказал Паук. - Если в них есть живое тепло... ну как сказать? Осталась тень того, кто создавал.
   - В этом лесу достаточно теней, - возразил Мертвец.
   - Угу, - кивнул Паук. - Эльфийская спесь. Вроде желания сделать лучше, чем настоящее. Вот тут была настоящая пещера, наверху - настоящий лес, а они и решили, что пещера - это для них грубо, а живой лес - слишком просто. И сделали этот морок. Из принципа.
   Я слушал, не перебивая, и вспоминал бесконечные разговоры эльфов-художников о вечной красоте, о том, как важно оставить след, преобразовать грубую материю в нечто прекрасное, о способах извлечения сути вещей... Эльфийская спесь? Интересно, а что движет художником-человеком?
   Помнится, виденные мною работы талантливых людей, презираемых творцами Пущи, гораздо менее изысканны... и далеко не бездушны.
   Мои мысли прервал Задира, заметивший, что я пошевелился. Он радостно врезал мне по шее с воплем:
   - Ой, Эльф очухался! Эльф, давай поболтаем, а то я сейчас засну от этих их заумных тем! Тебе же уже не плохо, да?
   Я ответил ему пинком и улыбкой:
   - Отчего же не позвал Шпильку поболтать?
   - Да ну ее, - махнул Задира рукой. - Она с этой красоткой, Мертвецовой сестричкой, пауком играют! Дорвалась до девчачьих пустяков - не оттащишь, - добавил он с ноткой обиды.
   Сестричка Мертвеца - Оса - действительно, была красотка. Примерно ровесница Крысы, она гораздо тщательнее Крысы заботилась о своей внешности. Я впервые видел аршу, выросшую не среди бойцов, а в гражданском семействе - ее друг, как сказал бы человек, муж, худой носатый арш по имени Полоз, оказался алхимиком, а сама Оса еще до войны училась у целителей. Я едва мог представить, что эта малышка сражалась вместе с братом, а потом рисовала злые руны на здешних стенах кровью эльфов, но, вероятно, у нее хватило и сил, и ненависти.
   Мне захотелось нарисовать Осу, жаль, что я, увы, не силен в рисовании. Она была колоритна и необыкновенна. Ее густые жесткие рыжеватые волосы, собранные на макушке в несколько пучков, забавно топорщились в разные стороны, одежду из неизменных лошадиных шкур украшали стальные бляшки и шнуры, торчащие уши, поросшие на редкость длинной шерсткой, во многих местах прокалывали колечки из тусклого серого металла. Оранжево-желтые, слегка раскосые глаза Осы смотрели умно и весело; шрамы на смугло-зеленых щеках, складывающиеся в руны "весна" и "рассвет", выглядели на удивление органично, я даже не думал, что так бывает, и яркая полированная бусина оникса, вставленная в коротенький разрез между бровей, элегантно дополняла общую картину. Оса не показалась мне слишком уж истощенной, хоть ее зеленоватая мордашка и заострилась, заметно подчеркнув торчащие скулы; ее брат и друзья хорошо заботились о ее пище, эта самоотверженность вообще свойственна аршам. Такая негромкая, непафосная и теплая любовь - просто отдать последний кусок. Очень по-орочьи.
   У Осы был паук. Услышав Задиру, я, признаться, в первый миг подумал про моего друга Паука, но паук, с которым тут играли, оказался настоящим - мохнатым подземным монстром, размером больше ладони. Мне стало неуютно при виде этих щелкающих челюстей и растопыренных лап, кончающихся когтями, рядом с пальцами женщин-аршей - а Оса и Шпилька возились с этим гадом и искренне веселились. Так люди ласкают кошку.
   - Послушай, Задира, - сказал я, превозмогая омерзение, - ты уверен, что эта нечисть не ядовита? Может, забрать гада у девочек?
   На меня обернулись. Полоз широко осклабился и ткнул меня в плечо:
   - Перестраховываешься, приятель.
   - Почему - не ядовита? - удивился Задира. - Еще как ядовита. Только на аршей их яд почти не действует. Вот мыши или ящерицы - те да, те дохнут. Он их ест.
   - Оса, - окликнул я, - а ты не боишься, что эта тварь тебя укусит? Или Шпильку?
   Оса хихикнула, очень привычно и ловко ухватила паука поперек живота, перевернула вверх лапами и поднесла поближе ко мне - я невольно отстранился. Шпилька фыркнула и шлепнула меня по затылку.
   - Ты не беспокойся, Эльф, - ухмыльнулась Оса. - Он не кусается, ручной! Вот смотри, здесь у них такие мешочки с ядом. Когда они наполняются, можно чуточку нажать, капелька яда и выделится. А потом смешиваешь паучиный яд с соком цветень-травы и добавляешь золотник раствора Багровой Ночи - получается отличное снадобье от ломоты в костях и от ушибов. Его втирать надо в больное место, покрепче...
   Я слушал ее, и в душу постепенно сходил горный покой. Мои друзья отдыхали. В очаге варилось вяленое мясо, а каменная плошка на столе, куда Паук, Шпилька и Задира выложили наши припасы, уже опустела. Стояла блаженная горная тишина, нарушаемая только ровным шумом генератора громовых сил и вытяжек, далекими звуками поселка и треском пламени. Из ниши у очага, слабо освещенный отблесками огня, на компанию товарищей смотрел пустыми глазницами старый орочий череп - принесенный из изгнания Господин Боя, чтимый предок, любящие родичи которого, как видно, не захотели устроить его в оскверненном эльфами Последнем Приюте.
   Я полулежал на тюфяке, слушая разговоры аршей и глядя в огонь, и думал, что мой дом - Теплые Камни, мой дом - Черные Провалы, мой нынешний дом - орочьи пещеры, где бы они ни находились. Так же, как орк-наемник, я был готов ощущать каждый принявший меня клан собственным... и сражаться за него, как за свой собственный потерянный человеческий мир.
  
   Мы продолжили путешествие не по горам, а под землей, дорогами Морайи. Я знал, что, в конечном счете, через Морайю можно выйти к самой границе Пущи, тем более, сейчас, когда ее граница сдвинулась в сторону человеческой столицы; арши тоже это знали. Правда, они не особенно любили пользоваться выходами, расположенными в опасной близости к Пуще, но для дела презрели опасность и возможные неприятности. Идея войны с королевой Маб и глубокой разведки очень занимала здешних стратегов. Я слышал, что вожак Морайи, старый арш, носящий уважительное имя Кошмар, даже послал кого-то из своих бойцов в орочьи кланы, живущие на отрогах Черных Гор - предупредить соседей и позвать их с собой.
   По подземным путям мою команду провожал Репейник, молодой боец, тихий, задумчивый и калека. В последнем бою за Морайю он лишился правой руки по локоть, ранение прекратило его карьеру как воина - и инженеры взяли его к себе в ученики. К нынешнему времени Репейник научился отменно разбираться в картах - и вывел нас через удивительные места, кратчайшей дорогой.
   Морайа, обжитая эльфами и переделанная ими в духе Света, кончилась на удивление быстро. Эльфы не умели так лихо ориентироваться в подземном мире, как созданные для пещер орки. Многие лазы, ведущие в глубокие переходы, растянувшиеся на сотни миль, подгорные мастера просто заделали, опасаясь нападения какой-нибудь неожиданной нечисти - подозреваю, что в глубине души и эльфы, оказываясь под землей, начинали истово верить в Барлога. Дикие пещеры, лишенные разработанной системы вентиляции и освещения, сложные и узкие ходы, зовущиеся в обиходе аршей "шкуродерами" за прямую возможность оставить на шершавых стенках не только клочья одежды, но и куски собственной шкуры, провалы и подъемы, подземные озера - все это мало интересовало подданных королевы Маб. Даже спускаясь под землю, эльфы, в сущности, оставались наземными жителями, им не хватало неба и леса; вряд ли каменная имитация могла бы потешить по-настоящему что-нибудь кроме самолюбия. Нехоженые бездны и тьма, близкая к Предвечной Тьме, казались моим бывшим соратникам - да и мне до некоторого времени, чего уж там! - отвратительными и ужасными.
   А вот орки видели все эти провалы и лабиринты девственными и прекрасными, как дикий лес, не знавший топора. Я следовал за местным проводником, слушал суждения моих друзей - и мало-помалу проникался потусторонней прелестью пещер. При свете орочьего фонаря, тусклого, но не коптящего, как факелы, я рассматривал фантастические колонны, созданные не чьими-то руками, а многовековой неторопливой работой грунтовых вод - поверхность их казалась гладкой на ощупь, как шелковая. Натеки известковых отложений на стенах казались изысканными окаменевшими драпировками; бахрома сталактитов кое-где соединялась со сталагмитами, выраставшими из пола, превращаясь в фантастическую решетку. Иногда встречались совсем уж чудные предметы, вроде естественных, появившихся сами собой статуй: выступающий из стены пещеры кусок породы, к примеру, вода так обработала, что он сделался необыкновенно похож на драконью морду с одним приоткрытым глазом и длинными шипами, растущими вверх по хребту. На карстовой плите под этой волшебством созданной драконьей головой арши оставляли свечи и сушеное мясо для того, кто, возможно, будет нуждаться в свете и пище, блуждая по дальним переходам. Репейник рассказал, что местные называют это действо "кормлением дракона":
   - Ведь не просто ж так он тут завелся. Ухмылочка Барлога, скорее - милость, но все равно надо, чтобы все было хорошо и по горной чести...
   Я бы солгал, начавши утверждать, что за время путешествия мое человеческое естество ни разу не дрогнуло от ужаса перед подземными безднами. Мрачная красота пещер связана для человека с ужасом неразрывно. Я потерял счет времени; жители Морайи снабдили нас более чем скудным провиантом, и мне казалось, что его не может хватить в пути, растянутом на месяцы - хотя по поверхности земли можно было бы добраться до границы Пущи за пару недель. Иногда вдруг казалось, что Репейник заблудился - и тогда веселые голоса товарищей повергали меня в отчаяние и панику. Приходилось делать серьезные усилия, скрывая свою человеческую слабость - мой разум уже хорошо знал, что орк не может заблудиться под землей, только душа подсолнечного существа никак не могла поверить до конца.
   Меня странным образом успокаивали орочьи тычки и пинки. Прикосновение кого-нибудь из друзей в темноте, его голос, его запах моментально убивали ощущение одиночества и безвыходности. "Эльф, тут узкий карниз, давай руку!"... "Эльф, ты что, уснул на ходу?"... "Эльф, слышишь, как камни поют?" - и мне вдруг померещился необыкновенно далекий и очень тихий, на пределе слуха, звук: то ли звон крохотных колокольчиков, то ли нежное гудение туго натянутой струны. Я не знаю, слышал ли я то, что слышал, был ли это пещерный морок, наваждение, вызванное бархатной тишиной подземелий - или некий неописуемый хозяин здешних пещер и вправду даровал мне возможность на миг услышать музыку орков, тайную мелодию подземного мира...
   Здесь, под землей, оказалось куда больше жизни, чем представляется существам, живущим на поверхности. Репейник предупредил о зале, населенном летучими мышами, и погасил фонарь - я, оказавшись в непроглядном мраке, вцепился в рукав Паука изо всех сил.
   - Ты не дергайся так, Эльф, - сказал Паук. - Мышки как мышки. А мы тебя не потеряем, я тебя все время чую.
   Слепая темнота, тем не менее, изрядно давила на нервы. Мне пришлось нащупывать ногами неровности пола; Паук поддерживал меня, когда я почти падал, остальные хихикали над моей беспомощностью, но, похоже, были готовы тоже прийти на помощь - иногда я чувствовал чью-то руку на своем локте. Задира ткнулся в мое ухо носом; это насмешило и подбодрило.
   Зато мышиный зал ужаснул меня; незримые в кромешной тьме существа, с писком носящиеся в воздухе, так что потоки гонимого крыльями ветра касались моего лица и волос, вызывали инстинктивное отвращение. Разрядил обстановку тот же Задира, уморительно подсвистывающий и попискивающий по-мышиному: нетопыри, обманутые издаваемыми им звуками, подлетали близко, едва не даваясь в руки, и вызывали умиленные охи Шпильки - так женщины умиляются бабочкам и цыплятам.
   Уже в галерее, ведущей прочь от мышиного логова, при зажженном свете, Задира, толкнув меня локтем и лукаво глядя, спросил:
   - Эльф, хочешь, мыша покажу?
   - Где, где? Дай мне, - подсунулась Шпилька.
   Я подошел, и Задира вынул из-под куртки маленькую подземную мышку. Размах ее крыльев был не больше голубиного; я увидел вблизи уморительную и злющую мордочку с черными выпученными глазами, вдавленным носом и крохотной, но опасной пастью, усеянной мелкими иглами зубов. Непропорционально громадные уши нетопыря с жестким веером длинных волосков до смешного напомнили мне орочьи уши, о чем я и сообщил моим польщенным товарищам.
   Мышка не вырывалась и не пыталась пустить в ход зубы, будто руки Задиры не казались ей опасными. Шпилька, тоненько, скрипуче пискнув, погладила мышку пальцем по лбу - и та лишь внимательно на нее посмотрела. Задира разжал руки - мышь взмахнула освободившимися крыльями и зигзагами понеслась к черному провалу, ведущему в ее родное жилище.
   - Летучих мышей есть нехорошо, - сказал Репейник. - Они - наши товарищи.
   По его тону легко понималось, насколько тяжело ему не думать о возможной пище - и я угостил проводника полоской вяленого мяса.
   - Оставь себе, ты к таким переходам непривычный, - попробовал возразить Репейник, но Паук ухмыльнулся и сказал:
   - Ты не спорь. Если что, мы Эльфа дотащим.
   Пока Репейник грыз мясо, Шпилька мечтательно говорила о том, как здорово будет поохотиться, когда они выйдут на поверхность... Впрочем, кое-какая добыча попалась нам гораздо раньше, когда обходили горное озеро.
   Здесь, глубоко внизу, вода оказалась дико холодной и прозрачной, как газ, а в воде жили, непонятно чем питаясь, слепые рыбы-страшилища. Вероятно, они пожирали друг друга: попадались твари длиной почти с ладонь, с белесыми вмятинами на месте глаз, с какими-то крючковатыми колючками, торчащими на месте плавников, и пастью, усеянной зубами. Когда мы ловили их, одна впилась в мой палец. Отцепить ее оказалось весьма непросто, а палец после изрядно ныл, так что Репейник заставил меня натереть ранки снадобьем Мухи.
   Задира, наблюдая, очень веселился.
   - Паук, ты за Эльфом получше присматривай, - съязвил он, когда мы с Пауком общими усилиями отковыряли рыбу от меня. - А то его летучая мышь унесет, или рыба съест. Или червяк проглотит.
   - Червяк маленький, - возразила Шпилька, не столько из сочувствия ко мне, сколько из желания позлить Задиру. - А Эльф сравнительно большой.
   - Хе, а червяк раздуется и его слопает, потому что добыча легкая, - Задира показал на меня пальцем, а я дал ему пинка. - Ого, Эльф! Со страшной рыбой справиться не можешь, только и знаешь, что лупить беззащитных боевых товарищей!
   - Паук, - сказал я, - а давай ловить рыбу на Задиру? Как ты думаешь, крупная клюнет?
   - Вряд ли, - отозвался Паук, почесав за ухом. - Никакое крупное существо на Мелкого клюнуть не может.
   - Я не Мелкий! - возмутился Задира, и я погладил его между ушей:
   - Конечно, нет, дружок. Ты уже большой, только старшим не мешай...
   В процессе потасовки мы с ним не свалились в озеро только потому, что Паук ухватил меня за руку, а Задиру за шиворот:
   - Ну не дураки ли? Тут костер лучше не разводить, надо выйти из этого зала, а как вы пойдете, мокрые? Эта вода холоднее самого мороза...
   - Зато Эльф оттаял, - заметила Шпилька. - Он с самого каменного леса ходил, как в воду опущенный...
   Репейник, который наблюдал, не вмешиваясь, ухмыляясь, сказал:
   - Хорошая у вас команда, ребята. Жаль, что мне меч держать нечем, я бы с вами пошел.
   Задира толкнул его локтем, показывая, что, по крайней мере, под землей Репейник вполне в нашей команде, а Паук хлопнул по спине. Репейник, смущенно ухмыльнувшись, принялся с избыточным вниманием поправлять ремень торбы на плече...
  
   Когда мне показали Зал с Зеркалами, поразительное место, где взаправдашние зеркала из черной, глянцевой, блестящей породы, тоже, по мнению аршей, созданные самой природой, то там, то тут красовались среди скал, обрамленные занавесами натеков - это только восхитило. Но когда я увидел Горящую Шкатулку...
   В свете нашего фонаря королевское великолепие пещеры полыхнуло ярче тлеющих углей. Кристаллы потрясающей красоты, алые, пурпурные, вишневые, кроваво-красные, выступали из гладкого массива стен фантастическими гроздьями. Вероятно, это были рубины, но рубинов такой прелести и таких чудесных цветов мне никогда прежде не встречалось. Камни размером с вишню казались мелкими; посреди зала возвышался пламенеющий рубиновый обелиск высотой в человеческий рост, такой чистой воды, что сквозь него можно было разглядывать стежки на рукаве. Все стены зала забрызгали сияющие кровавые капли. С потолка свешивались сталактиты, рдеющие, как заревое небо, и в них отражались огни наших свечей...
   Мне тяжело себе представить, как повели бы себя люди или гномы, узрев эту сокровищницу, рубиновую россыпь внутри горы. Человеку так трудно смотреть на драгоценные камни без желания ими владеть, что... боюсь, пещерное чудо просуществовало бы недолго, унеся за собой в небытие изрядное количество человеческих жизней. А мои друзья стояли посреди роскоши, стоящей моря крови, почестей и золота, рассматривая игру огней в бесчисленных гранях - и ничего, кроме задумчивого удовольствия и рубиновых бликов, на их физиономиях не отражалось.
   - Тут здорово, да? - гордо спросил Репейник. - Это, знаете, почти что самое красивое место в Черных Провалах. Есть еще озеро с водопадом, но это гораздо дальше на север, и есть еще зал, где фиолетовые такие же, но восточнее, милях в сорока. Но и тут здорово, да?
   - Очень, - Шпилька восхищенно вздохнула. - Вот так смотрела бы и смотрела. Спасибочки, - и лизнула Репейника в ухо.
   - Как огонь, - сказал Задира. - Название точное.
   - Угу, - задумчиво отозвался Паук. - Я только в одном месте видел столько сразу и таких ярких. В Гранатовой Норе, в Холодных Пещерах. Только туда гораздо труднее попасть - коридор узкий, протискиваться приходится, да еще не каждый и протиснется...
   - Ребята, - сказал я, - а вам не хотелось сделать что-нибудь, чтобы стало еще красивее?
   - Так сделали, - ухмыльнулся Репейник. - Сюда наши приходят иногда. Отполировать, подчистить... от копоти оттереть. В Шкатулку с факелами не ходят, конечно, но от всего копоть... Пещеры - штука нежная.
   - Людям захотелось бы забрать эти камни с собой, - сорвалось у меня.
   - Угу, - хмыкнул Паук. - Чтобы цветочки из них вырезать.
   Я улыбнулся:
   - Вроде того.
   - Ну и глупо, - сердито сказал Репейник. - Здесь они живые, а там будут мертвые. Как в том каменном лесу. Надеюсь, ты с людьми о них трепаться не будешь, Эльф? А то они все загадят...
   - Дурак ты, Репейник, - обиделась за меня Шпилька. - Это же наш Эльф, а ты про него всякую дурость думаешь!
   Репейник смутился. Я хлопнул его по костлявому плечу:
   - Я ни за что не стал бы. Это ни людям, ни вам не полезно. Люди из-за этих камней могут переубивать друг друга, понимаешь?
   Репейник посмотрел на меня снизу вверх:
   - Ну так считай, что они и твои тоже.
   - Люди?
   - Да нет, эти камни красные... Да, ребята, к вам это тоже относится.
   - Угу, - сказал Паук. - Мы уже поняли.
   И я понял. Считается, что носить нечто прекрасное не в кармане, а в душе - эльфийский дар, но люди, гномы и эльфы слишком любят ощущение обладания, чтобы точно следовать такому принципу. Бескорыстие - это варварство. Бескорыстие - это глупость. Все всегда думают о том, как хорошо бы что-то заиметь...
   Вот и имею. Эти камни и мои тоже. Мне их Репейник подарил.
  
   Ночлеги в пещере, не приспособленной для жизни, сильно отличаются от ночлегов в лесу. Арши мало чувствительны к холоду камня, меня же он пронизывает до костей, стоит только лечь. Ни плащ, ни орочий спальный мешок особенно не спасают. Чтобы не окоченеть до лихорадки, я спал в обнимку с Задирой и Пауком, чувствуя себя крысенком в норе, в куче с себе подобными. Изящная манера Задиры складывать на соседей по ночлегу руки и ноги изрядно выводила меня из себя: просыпаясь в очередной раз от тяжести его лапы на своей бедной шее и кошмарного сна, в котором на мою шею уселся буйвол, я щипал его за ухо, отчего просыпались все. Поэтому, выбирая между последним ночлегом в пещере и ночлегом на поверхности земли, я, оставшись в меньшинстве, пытался отстоять второй вариант.
   - На самом деле, напрасно, Эльф, - возражал Паук. - Там же опаснее. Часовых надо выставлять, Пуща рядом, да и вообще... тут-то мы дома.
   - Паук, - взмолился я, - да я сам прокараулю полночи, только избавьте меня от холода и Задиры! У меня от них все кости ноют!
   Шпилька хихикнула, Задира осклабился:
   - Ах, какие мы, Эльфы, деликатные создания! Интересненько, а в Пуще ты как спал? На постельке из живых белочек?
   Я щелкнул его по носу, он не успел увернуться и обиделся. Паук задумчиво намотал веревочку на палец и вывел резюме:
   - Ладно. Поднимаемся наверх.
   Репейник, усмехаясь, пожал плечами.
   - Эльф в вашей команде в любимчиках, ребята.
   - Эльф от лихорадки чуть не сдох, - сказал Паук. - А всего и было, что выкупался в роднике в начале сентября. Люди, они болеют от холода, это учитывать надо. Товарищ-то он товарищ, конечно, но не арш все-таки. Пойдемте к воротам.
   Репейник согласно кивнул; вероятно, тирада Паука его убедила.
   Ворота, ведущие в Морайю с этой стороны, не охранялись - их было просто невозможно открыть изнутри чужаку, не знающему секрета. Даже если, паче чаяния, он догадывался о существовании лаза и каким-нибудь образом отыскивал отпирающий механизм, его убивали защитные устройства, которые прежде надлежало сделать безопасными. Впрочем, судя по отсутствию трупов около ворот, никому из эльфов или людей не приходило в голову искать тут вход в величайшие из подземелий страны.
   Эльфы не знали о рубиновых и аметистовых россыпях. Они не знали о железной руде на юго-востоке Морайи, а об удивительной магнитной породе они не знали в принципе. Когда мне показали, как железные опилки и мелкие гвозди, обретая волшебную видимость жизни, стремятся к бурому булыжнику и прилипают к его поверхности - я определенно решил, что это орочье колдовство. Полозу стоило некоторого труда меня переубедить. Итак, эльфы не знали о большей части здешних сокровищ... знание, вероятно, спровоцировало бы новую войну. Хотя всем было очевидно, что войны не избежать и так.
   Эльфы не знали о механических изысках аршей - а магия не отвращала действия этих хитроумных штуковин точно так же, как орочьи механические приспособления не отвращали действия эльфийских магических сил. Какая это была странная война, затянутая на столетия...
   Я уже почти забыл за время жизни под горами, дружбы с аршами, странствий, сражений - до какой степени арши ненавидимы эльфами. Слуги Зла. Прихвостни Тьмы. Ведь для меня все эти слова уже стали только поводом для шуточек или пустым звуком, я ухитрился за полгода в горах забыть триста лет в Пуще... но когда-то было совсем иначе...
   Эльфы видели в аршах абсолютное зло. Почему? Ведь мои друзья всячески избегали спускаться с гор или выбираться из пещер без крайней нужды. Они, очевидно, неуютно почувствовали бы себя в лесу. Я уже точно знал, что планов по захвату мира или, хотя бы, Пущи никто из аршей не строит. Так в чем дело?
   Репейник отпер ворота. Тяжеленная каменная плита отодвинулась с пути бесшумно и жутко, а нашим глазам открылось закатное небо. Далеко внизу серый клинок облака рассекал багровое солнце, уже склонившееся к горизонту, в сияющем просторе цвета крови на отполированном лезвии. Темное золото последних лучей заливало Пущу под нашими ногами; до нее осталось не более суток пути.
   Эльфы оборачиваются на Запад, арши - на Восток. Утреннее солнце встает по ту сторону гор, отчего-то подумал я. Если один из смыслов нашей разведки заключался в понимании сути вещей, то она почти завершена. Я уже понимаю, что делается, я понимаю - как. Осталось выяснить лишь - зачем, и моя цель достигнута. Впрочем, как бы ни сложились в дальнейшем события и обстоятельства, у меня уже достаточно опыта, чтобы не вернуться в Пущу рыцарем Государыни...
   Хотя, если так, то почему это вообще пришло мне в голову?
   Мои друзья спали в зарослях на горном склоне. Я сидел на замшелом валуне и смотрел, как медленно восходит луна и зажигаются звезды. Полоска зари постепенно никла и гасла, как угли в костре. Небесный Охотник перешагивал горизонт, сияя звездой Эрендил на плече, и голубая Гилтониэль дрожала и мерцала на западе; я узнавал рисунок созвездий, вспоминал песни под этими звездами - и душа рвалась на части.
   Вот я вижу Пущу - и чему-то внутри меня нестерпимо хочется покоя, бездумья, ощущения абсолютной правильности бытия... Я вспоминаю любовь к королеве Маб - и жалею о любви к ней, хотя отлично понимаю, что это морок, морок недобрый... Слаб человек. Вспоминать убитых орков, убитых людей, мой бедный город, вожделеющий вечной юности и эльфийской прелести - не слишком-то получается сейчас. Все, что настоящему Дэни кажется мерзким, подлым, жестоким - отошло куда-то, выцвело, поблекло...
   А почему бы и не морок? А почему, собственно, морок? Кто, вообще, такой Дэни? Жалкое, смертное, человеческое тело...
   Выпить вина из эланоров, раствориться в лунном свете, музыке, пьяном веселье... Пусть Государыня и девы из ее свиты улыбаются, а мир вокруг будет прекрасен, неописуемо прекрасен! Ах, вина, звезд, танцев! Варда, Лучезарная Царица, Дева Западных Морей! Мир будет совершенен, и я в нем - совершенство, я - фиал Государыни, я - клинок Света, я слышу пение мэллорнов у дворца моей королевы...
   Паук отвесил мне такой подзатыльник, что из глаз посыпались те самые искры, о которых обычно упоминают для красного словца. Я едва не кувырнулся с камня, на котором сидел - но в голове несколько прояснилось. Пришел настоящий ужас.
   - Мне твоя физиономия не понравилась, - сказал Паук встревоженно. - Я тебя таким ошалевшим уже давно не видал. Ты как, в порядке?
   - Кажется, не совсем, - признался я, не в силах на него посмотреть. - Кажется, ты мне еще слабовато наподдал. Хорошо, что ты проснулся. Я, кажется... я сейчас вас предать собирался, кажется. Продать за улыбочку королевы Маб.
   И тут меня затрясло. Стало так холодно, что ледяная вода подземных озер сейчас была бы для меня теплой, как парное молоко. Я свернулся в клубок, пытаясь укутаться в плащ, но озноб не проходил, я вымерз до костей, зубы лязгали - и не остановиться.
   Паук, как осенью у родника, сгреб меня в охапку и прижал спиной к себе. И, так же, как осенью, озноб мало-помалу прошел, оставив тошную слабость и желание расплакаться в голос, как вопят маленькие дети. Не знаю, в чем тут дело: в тепле тела арша или в странной несовместимости орка и эльфийской чары - но Государыня снова выпустила мою душу, правда, выпустила нехотя.
   - Тебе легче? - спросил Паук.
   - Легче, - сказал я. - Но плохо. Зря ты со мной связался, Паук. Я - слабак. Когда на меня находит, я готов бежать на свист и вилять хвостом. У меня крыша течет, как ты говоришь. Зачем ты помешал Ястребу меня убить, не пойму...
   - Дурак ты, а не слабак, - сказал Паук. - Ты должен был еще тогда, осенью, подохнуть. Ты же до сих пор барахтаешься, пытаешься разобраться, все такое... Это не слабость. Чего бы ты хотел? Чтобы лешачка тебя отпустила - и все? Угу, сейчас. Если бы она была такой ерундой, разве мы бы с ней возились столько лет?
   - Я боюсь идти в Пущу, Паук, - сказал я, вдруг осознав, что мертвой хваткой держу его за рукав. - Я - трус, да? Я боюсь, что потеряю свободу, понимаешь? И - что себя потеряю. Я так боюсь, что у меня кровь леденеет...
   - Я знаю, что боишься, - сказал Паук. - Такого только круглый дурак не боится, Эльф. Но ты же говорил - надо все выяснить, потом рассказать королю людей из Чернолесья. Нам с тобой надо это доделать. Не знаю, как эльфы, они полудохлые, но живые боятся - и все равно делают. Возьми себя в руки.
   Я отстранился так, чтобы видеть его лицо. Паук смотрел на меня спокойно и тепло; я решился.
   - Ты все видишь, - сказал я. - Ты все понимаешь, дружище. И если ты увидишь, что я меняюсь, что я вас продал - убей меня. Не жалей. Если у меня не хватит сил сопротивляться в Пуще - то уже не хватит ни на что. Убьешь?
   - Уверен? - спросил Паук, ткнув меня кулаком в колено.
   - Уверен, - сказал я, отвечая на тычок. - Пойми, Паук, это будет значить, что Дэни уже умер, что его души больше нет, так что ему ты ничего дурного не сделаешь. А существовать, как красивенький раб Государыни, я не хочу. Я могу на тебя рассчитывать?
   - Угу, - кивнул Паук, становясь печальным. - Поспи. Тебе надо, чтобы голова была ясная, - и принялся разматывать веревочку.
   - Я - прямо тут, ладно? - спросил я и, укутавшись в плащ, улегся головой на его колени - с дальним прицелом, с некоторой надеждой, что близость орка помешает королеве Маб забрать мои сны. - Тебе не мешает?
   - Не особенно, - сказал Паук, растягивая веревочку между пальцами. - Спи, я понял.
   Было изрядно неудобно; я засыпал долго и тяжело, но спал без снов.
  
   Ранним утром мы охотились на сонных кекликов и фазанов, а потом пекли их в золе. Репейник разделил с нами этот завтрак, потом мы грустно расстались.
   - Я дальше не пойду, - сказал Репейник, и было заметно, что эта перспектива его огорчает. - Не хочу вам обузой быть. Эльф, ты возьми мой нож, на удачу, а?
   - Свой не предлагаю - у меня эльфийский, - сказал я. - Возьми мои метательные ножи. Мне когда-то друзья подарили, а у меня таланта нет, как видно. Ты и левой рукой научишься, а у меня и правой не выходит.
   Репейник ухмыльнулся всепонимающе и мило:
   - Все наши желают вам удачи, ребята.
   Мои бойцы обнюхались с ним, я хлопнул его по спине - и моя команда направились вниз по склону, а Репейник пропал в зарослях почти в тот же миг.
   - Порядочный был боец, жалко, - сказал Паук. - Но проводник он тоже порядочный.
   Мы спускались до полудня, потом шли через предгорья. Перелесок состоял в основном из ясеней и ив, все прогалины густо заросли папоротником; я бы сказал, тут уже начиналась благословенная земля, если бы у меня сейчас повернулся язык назвать Эльфийский Край благословенной землей. Мне было болезненно не по себе. В памяти всплывали обрывки гимнов Гилтониэль, каких-то слышанных баллад, я все время ждал, что из ивовых кущ вдруг появится единорог, несущий на спине Государыню - не знаю, боялся я этого или жаждал втайне от самого себя. Тупая, нудная боль в душе походила на нудную боль от раны, когда хочется врезать по больному месту кулаком от бессилия и злости на рану и на себя. Мне хотелось бы слушать болтовню ребят, но они настороженно молчали, шаря глазами по сторонам. Я понимал, что это идеальное поведение, но досадовал.
   - Кровью несет, - вдруг сказала Шпилька, снизив голос. - Еще чем-то противным, и кровью. Только странно как-то.
   - Кровавый ручей, - сказал Паук. - Не чьей-то там кровью, а будто кровью вообще. Железом.
   Мы вышли из ивняка - и взглядам открылось восхитительное зрелище. Купы чудесных цветов, хрупких, молочно-белых, сияющих в солнечном свете, образовывали кроны удивительных деревьев. Нежной листвы, золотисто-зеленой, такой же хрупкой, почти не виднелось из-за этого буйного цветения. Жемчужные гроздья, благоухающие пьяняще и сладко, свисали с нижних ветвей почти до земли, касаясь папоротников; темная кора деревьев оттеняла цветы контрастно, как черный бархат оттеняет игру перламутра... Шпилька присвистнула.
   - Ах, Барлог возьми, - пробормотал Задира. - Паук, это что ж...
   - Угу, - сказал Паук. - Эльфийский вьюнок. Эланор. Мертвые деревья.
   Слово "мертвые" настолько не подходило к этому буйному цветению, что я невольно усмехнулся:
   - Ты, Паук, бредишь, наверное...
   Паук двинул мне кулаком между лопаток, слишком ощутимо для дружеского пинка:
   - Эльф, ты глаза-то разуй. И выброси из башки то, что туда уже налезло, а?
   Я подошел к ближайшему дереву и присмотрелся.
   Это был мертвый ясень. Светлая кора потемнела до бархатной черноты и потрескалась, в трещины виднелась такая же черная сердцевина, будто дерево выгорело насквозь. И на этом трупе ясеня, впившись нежнейшими усиками в рассыпающуюся древесную плоть, торжествующе цвели эланоры, карабкались по иссохшим скорченным веткам, обволакивали дерево сплошь, создавая видимость сияющей жизни... Я вдруг вспомнил, что когда-то давно мне приснились эти цветы и я проснулся в холодном поту.
   - Пуща раздвигает границы, - сказал Паук. - Сначала всегда эланоры. А потом и ручей сдвинется. Понимаешь? Так всегда рассказывают.
   Я, а за мной Шпилька и Задира, побежали вперед через папоротники - и резко остановились. Ржаво-красный поток медленно катился в довольно глубокой впадине, между побагровевших камней. На его берегах ладони на четыре не росло ничего, а чуть дальше начинались красновато-белесые корни эланоров, похожие на жилки в теле животного.
   Я наклонился. Из-под камней, из песка, из пологого откоса, на котором мы стояли, то там, то тут медленно сочились темно-красные струйки; камни на берегу вспотели багровой росой.
   - Земля кровоточит, - прошептала Шпилька.
   - Говорят, это кровь, пролитая за Добро и Свет, - сказал я, тоже невольно снижая голос.
   - Угу, - сказал Паук, подходя. - Очень может быть. И уж точно - кровь, пролитая за Пущу. В смысле - кровь жителей Пущи и кровь всех прочих, кого они сами убили. Много крови, в общем.
   И моя, подумал я. И та, чужая, что я пролил, сражаясь за Государыню.
   Мне стало тошно, но голова странным образом прояснилась.
   - Надо переходить прямо через... через эту дрянь переть, короче? - спросил Задира.
   - Я, знаете, что подумал? - сказал Паук. - Мы же эту дрянь видим только потому, что Эльф с нами. Он может видеть границу, как она есть. Все эльфийские прихвостни могут видеть всякое разное, если захотят - только кто ж захочет...
   - Это - Пуща, - сказал я, кивнув на тот берег ручья, где сияли мэллорны в золотом цвету. - Нам надо, Задира, переть через эту дрянь, я пер через эту дрянь босиком, когда в первый раз попал сюда... и что-то я забыл... Ах, да. Злое железо. Вы носите злое железо, ребята. Вы ужасно любите все железное - подкованные сапоги, плашки и заклепки на куртках, мечи, ножи... Вам можно совершенно безопасно... ну, или почти безопасно. И мне тоже! - осенило меня.
   Я сжал в кулаке рукоять подаренного Репейником ножа и шагнул в кровавый поток. Под сапогами плеснула бурая, пахнущая железом вода, глубиной не более, чем по щиколотку. Шпилька опустила в нее руку и брезгливо понюхала. Задира сделал то же самое - и крикнул, забыв об опасности быть услышанным стражами Пущи:
   - Потроха Барлоговы! Это тоже морок! Это вода, а не кровь! Она только пахнет кровью!
   - Это кровь эльфов, - сказал Паук со странной усмешкой. - Это не вода, а кровь такая. Тех, у кого нет души.
   - А ведь вы тоже подвержены мороку, ребята, - сказал я.
   - Пожалуй, - согласился Паук. - Но не в твоей степени.
   Мы перешли ручей и оказались в самом прекрасном месте на свете.
  
   Я чувствовал, что рыцарей поблизости нет, и мои ребята чувствовали, что рыцарей рядом нет - но арши, похоже, считали, что путь свободен, а мне казалось, что королева Маб уже знает, кто пересек границу ее владений. Меня трясло от возбуждения - от ужаса и неутолимой жажды вместе; я тискал рукоять орочьего ножа, уже горячую и влажную, и мне хотелось держать так руку Паука, я только боялся ему помешать. Нож в руке и ребята рядом были единственной реальностью в дивном сне, который меня окружал. Я пытался проснуться. Иногда мне это почти удавалось.
   Сложно описать, насколько совершенный пейзаж нас окружал. Серебряные колонны мэллорнов с серебристой листвой и золотыми цветами утопали подножиями в папоротнике и зарослях лилий; удивительная гармония юной листвы, рдеющих небес, солнечных лучей, запаха цветов, пения птиц наполняла душу, подобно прекрасной музыке... и все это был морок, чара. Восхитительная чара.
   Мои арши с любопытством озирались по сторонам; я не заметил, чтобы мир Пущи действовал на них особенно губительно. Во всяком случае, они легко прикасались к окружающим предметам без вреда для себя.
   - Оно неживое! - ахнула Шпилька, срывая цветок. - Потрогай, Эльф! Оно не настоящее!
   - Как это может быть? - Задира нагнулся, рассматривая стебель, на котором цветок рос прежде. Отломил, обнюхал, лизнул. - Не знаю. Просто понять не могу. Это вообще не трава, Эльф.
   Я взял цветок и кусочек стебля у них из рук. Попытался принюхаться, но мое слабое обоняние не подсказывало ровно ничего - я вообще не слышал никакого аромата от стебля, а лилия пахла лилией. Зато на ощупь они показались очень странными; растения обычно сочные и влажные, цветок подается под пальцами, на лепестках остаются следы пальцев от нажима - а эти лепестки, сухие и упругие, шелковистые, скорее, похожие на ткань, чем на живую плоть травы, оставались совершенно неизмененными, как мы ни мяли их в руках. Это были совершенные цветы; они росли не сами по себе и для самих себя, они росли с определенной целью: обитатели Пущи могли плести из них венки, собирать букеты, украшать ладьи и шатры, делать гирлянды - и все это не делало цветы безобразными. Они не увядали и не осыпались, они не желтели, не гнили, не покрывались плесенью. Они не умирали в руках тех, кто нуждался в украшениях - вероятно, потому, что не живущее не может умереть.
   Шпилька ловила бабочку. Я хотел было остановить ее, пожалев безобидное создание, но понял, зачем она это делает. Бабочка некоторое время ускользала, но Шпилька, ловкая, как кошка, в конце концов, накрыла ее ладонью, а потом показала мне, держа двумя пальцами неподвижное тельце.
   - Ты ее убила? - спросил я озадаченно.
   - Не знаю... Она перестала трепыхаться.
   - Дайте взглянуть, - попросил Паук, и Шпилька протянула бабочку ему. - Эльф, эта штука - такая же, как цветы. Она не настоящая, - сказал Паук, теребя двумя пальцами бабочкино крылышко.
   - Паук, помилосердствуй, - сказал я, - ты ее до дыр протрешь! Ты своими лапами можешь и каменную плиту на нет стереть, легче!
   - Угу, допустим, - хмыкнул Паук. - Допустим, грабки у меня не для ловли бабочек приделаны. Но пыльца-то у нее где, а, Эльф?
   Я с некоторым напряжением вспомнил, что ужасно давно, в раннем детстве, ловил бабочек, и на моих пальцах оставалась цветная пыль, крошечные чешуйки с их крыльев, а сами бабочки, бедняжки, превращались в жалкие серые лохмотья. Мои пальцы, конечно, были понежнее, чем нынче у Паука; почему же бабочка в его руках остается такой же пестрой, как прежде?
   - Интересно, как она устроена... - пробормотал Паук, поднося несчастную букашку к глазам. - Как ты думаешь, это тоже морок, Эльф?
   - Не знаю, - сказал я. - Не похоже. Ты же трогаешь ее...
   - Она вправду сделана, как цветы, - констатировал Паук. Бабочка вспорхнула с его ладони и понеслась над папоротником. - Мы со Шпилькой вдвоем ее трогали, как хотели, а она летает. Она крепче, чем кусок холста, Эльф. И уж точно не живая.
   - Летает же, - возразил Задира.
   - Ею движет чара Государыни, - сказал я, а потом понял, что, как видно, сказал правду. - Это совершенная бабочка. Ее нельзя случайно убить - ведь какая-нибудь эльфийская дева могла бы огорчиться.
   - Она тут для красоты, как цветы, - кивнула Шпилька.
   - А гусениц нет? - спросил Задира.
   - Гусеницы, - сказал Паук, - с эльфийской точки зрения, не красивые. Гусеницы этим бабочкам не нужны. Лешачка делает их прямо так. Рр-раз - и бабочка. Рр-раз - и цветок. Не рождаются, не растут и не умирают. И я что-то не видел бабочек такого цвета в других местах. Лешачка ее целиком выдумала, а?
   - Птицы тут тоже выдуманные, - заявила Шпилька. - Смотрите, какие блестящие. Они, наверное, внутри пустые, да, Эльф?
   - Пустые или не пустые, - сказал я, - но уж точно не живые. Они не едят, не гадят, не высиживают птенцов... Они только поют... но в ваших горах птицы поют не так... и не всегда...
   - Не птицы, а какие-то механизмы для чириканья, - с отвращением сказал Задира. - Мне тут уже очень не нравится, чрево Барлогово! Эльфы-то где?
   Почти в тот же миг мы разом услыхали далекий перезвон бубенцов, скрип колес маленькой тележки и стук копыт. За стеной цветущих кустов кто-то ехал, судя по звукам, на пони - и этот кто-то не мог быть эльфом!
   Моя команда моментально растворилась в розовых кущах; я же, не считая нужным скрываться, просто вышел из них на дорожку, посыпанную чистейшим белым песком.
   Милейший, кроткий, совершенно настоящий мохнатенький пони тащил крохотную повозку о двух колесах. Повозкой управлял хмурый гном, которого я никак не надеялся встретить еще раз. Увидев меня, он, похоже, поразился так же глубоко, как и я сам.
   - Здорово, орел! - сказал он, натягивая вожжи. Пони понуро остановился, рассматривая совершенный папоротник под ногами и не изъявляя ни малейшего желания попробовать его на вкус.
   - Привет, Дарин, - сказал я. - Ты не говорил, что собираешься в Пущу.
   - Так и ты не говорил, - усмехнулся гном. - Даже как-то странно видеть тебя тут после того разговора в трактире. Я даже уж подумал, что ты решил остаться в городе. Глупо, конечно.
   - Почему - глупо?
   - От своего счастья не бегут, - мина гнома сделалась просто на удивление издевательской, но он явно думал, что я этого не замечаю. - Ты вовремя вернулся, орел. Сейчас отдышишься, придешь в себя после мира людишек, с Хозяйкой повидаешься - и хорошо будет. Скоро будет хорошо-хорошо, тогда и перестанешь с гномами здороваться...
   - Дарин, - сказал я, пытаясь не смеяться и не сердиться, - а ты замечаешь, что все вокруг не настоящее?
   Гном прищурился, превратившись в воплощение лукавства.
   - А какая мне разница, орел? Настоящее, не настоящее... что вообще такое "настоящее"? То, что на другом берегу ручейка? И кто это сказал?
   - Оно там живое...
   Дарин рассмеялся так искренне и весело, будто и не считал меня убогим существом:
   - Ай-яй-яй, живое! Давно ли ты разницу заметил? Ишь, вбил себе в голову... Ладно уж, орел. Ты со смертными переобщался, меня, вот, напрасно слушаешь - так теперь в другие бредни веришь? А какая разница, во что верить? Вот жил ты тут - не тужил, а с тобой - уйма таких же орлов, и верили вы в правильные вещи, и было вам счастье. А теперь ты разуверился, остался один - и мечешься?
   - Дарин, - взмолился я, - ты же сам говорил, что нельзя верить глазам!
   - Мало ли что я там, на том берегу, спьяну болтал! - гном похлопал пони по крупу. - Глазам нельзя, ушам нельзя... ты меня больше слушай! Просто раньше ты верил в одни сказки, теперь веришь в другие сказки...
   - А если это не сказки?
   - А что такое - правда? Да зачем она тебе сдалась, эта правда? Это ты сюда приперся выяснять, что правда, а что кривда? Нашел куда!
   - Дарин, но ты же говорил...
   - Ох, да отстань ты от меня ради Хозяйки! - вдруг вскинулся гном. - Тут тебе не трактир. Мне, знаешь ли, из-за тебя неприятностей не надо. Тоже мне, приятель нашелся. Пошел, Шустрик!
   Пони вздохнул и побрел по песку, позвякивая колокольцами на сбруе. Я некоторое время стоял на дорожке, провожая тележку глазами. Последний пассаж гнома меня страшно огорчил. Он боится? Любопытно, чего может бояться такой малоуязвимый циник... Государыни? Человеческой смерти? Человеческой жизни?
   - Ох, - выдохнули сзади. - Кто ты, воин?
   Я обернулся. Эльф-художник из свиты Государыни стоял среди роз и смотрел на меня, как на опасное чудо, свалившееся с луны: удивленно и испуганно.
   Я, вероятно, тоже разглядывал его не совсем подобающе; но у меня было такое чувство, будто я вижу эльфа из свиты впервые, так же, как и лес вокруг. Просто поразительно, насколько у меня поменялся угол зрения.
   Он был прекрасен, само собой разумеется. Любой из жителей Пущи прекрасен по определению, это всегда принималось, как должное - если речь шла не о деве из свиты, каковой девой полагалось восхищаться. У этого художника было подобающе точеное лицо - если не считать выражения - златые кудри, идеальная стать и прекрасные руки. Зеленый бархат, зеленый шелк, золото. И еще кое-что.
   Я вдруг понял, что этот парнишка попал в Пущу, будучи гораздо моложе меня. Он выглядел совсем юным, почти ребенком. Я вспомнил болтовню гнома о том, что девственники Государыни становятся все младше - этот эльф был не мужчиной, а подростком. И его полудетское личико выражало ошарашенность внезапно разбуженного человека.
   - Ты разговариваешь с гномами?! Это недостойно...
   - Чем ты занимаешься? - спросил я. - Ты ведь не из горных мастеров?
   - Нет, - сказал он с оттенком правильной эльфийской спеси. - Я рисую небеса, я рисую цветы, иногда я рисую закаты, я создаю гармонию Пущи... но к чему это тебе?
   - О тебе, наверное, плакали дома, - сорвалось с моего языка. Эльф даже не удивился; возможно, он и не слышал.
   - Ты пыльный, - сказал он с отвращением. - У тебя волосы грязные, у тебя руки грязные. Я никогда не видел таких грязных рыцарей.
   В это время я начал с опозданием понимать, что он имел в виду.
   - Ты рисуешь цветы, а Государыня... делает их реальными? То есть - частью чары? Ты не срисовываешь небеса, которые видишь - ты их выдумываешь, а Государыня...
   - Ты... Варда, Дева Запада, у тебя царапина на виске... от тебя пахнет... какой-то мерзостью. Слушай, рыцарь, я не хочу больше тебя слушать. Ты ужасно грязен. И... и мне не нравится...
   Он сделал шаг назад, я, кажется, хотел его остановить - он шарахнулся, как от огня:
   - Не смей меня трогать! Ты обезумел! Ты меня испачкаешь!
   - Вы, художники, все время рисуете Пущу, да? Вы ее все время создаете! Вы, а не королева Маб! Я прав?! - я почти кричал, но он все равно не слышал меня:
   - На тебе нет благодати! Ты... у тебя морщины! У тебя царапина! Варда, Эро, что у тебя в руке?! Железо?! Злое железо?! Отойди, отойди от меня! Ты ужасный!
   - Я не собираюсь делать ничего дурного, - сказал я, и это было совершенно без толку.
   Художник, в настоящей панике, отступал спиной, оступился, сел на песок - и смотрел на меня, как на хищного зверя, который разинул пасть и готов сожрать его. В этот миг я ощутил опасность, резко обернулся - и увидел, что только и успеваю парировать удар мечом.
   Потом я рубился с рыцарем Пущи, которого раньше не знал, и кто-то еще рубился с моими ребятами, и я видел краем глаза художника, который сидел, сжавшись в комок и закрыв ладонью рот, как девушка, глядя на бой дикими глазами - и розовые лепестки не сыпались, когда куст задевали мечом, а птицы все пели, и это было очень плохо, хуже всего, что мне пришлось пережить прежде, и меч прошел между ребрами, скрежетнув по нижнему, я еще успел его выдернуть, хлынула очень яркая кровь и сразу пропитала песок...
   Все кончилось как-то внезапно. Я оказался стоящим над мертвым рыцарем, с окровавленным мечом в руке, а рядом с трупом сидел художник, все так же зажимая себе рот и глядя на меня в оцепенении крайнего ужаса, а за моей спиной ощущались мои ребята, мои живые ребята, я так чувствовал, но не мог обернуться, потому что из-за мэллорнов вышел белый единорог, вынеся на себе Государыню.
   Время остановилось.
  
   Я понимаю, что мои слова просто не могут быть точными. У меня свой морок, у Паука свой морок. Каждый додумывал ее, как умел - и как относился к ней, к самому принципу Государыни, Хозяйки, королевы Маб, лешачки... я думаю, одного, собственного, настоящего лица у нее не было вовсе.
   Единорог показался мне такой же чарой, как и все вокруг, только менее телесной. Паук назвал его тенью зверя в мире теней, я, пожалуй, мог бы с ним согласиться. Я не видел ни черепа, ни сквозящих костей, но я хорошо осознал его колеблющуюся бесплотность. Такова же была и Государыня.
   Ее прекрасные очи, голубой звездный лед, принадлежали бесплотному и бесполому лицу. Я не назвал бы этот лик ни ужасным, ни прекрасным - он не имел четких очертаний, еле обрисовывая сам себя как общую идею. Бледные клубящиеся кудри спускались ниже туманной гривы единорога; одеяние из матового зеленоватого тумана дымными складками падало с седла - обозначало ли оно тело или пустоту, кто знает! Очевидным и определенным на этой призрачной фигуре было только золото. Тяжелая золотая диадема, ожерелье из кованых цветов, браслеты на стеклянно-прозрачных руках, чеканная сбруя единорога - все это выглядело настоящим, плотским и совершенно нереальным на бестелесном мираже.
   - Здравствуй, Дэни, - услышал я ее дивный и скорбный голос - и она тут же обрела плоть. Я видел то, что видел всегда: белоснежного единорога, деву, подобную утренней заре, царственное облачение... морок, морок...
   - Отчего же не Инглорион? - спросил я, сам поражаясь своей дерзости.
   - Я оплакиваю память об Инглорионе, - сказала она. - Он был горд, прекрасен и отважен.
   - Ты права, - сказал я. - Он умер.
   Стоило мне произнести это вслух, как стало заметно легче дышать, будто ее власть надо мной каким-то образом ослабела.
   - И ты умрешь, Дэни, - сказала она печально. - Твое тело одряхлеет, спина сгорбится, лицо покроется морщинами, а потом остановится сердце - и все, что было тобой, сгниет и превратится в тлен. От тебя останется горстка праха и несколько костей. Неужели тебя это не отвращает?
   - Я живой, - сказал я. - Живые рождаются, живут и умирают. Это правильно. А ты - ты живая?
   - Я родилась вместе с этим миром, - сказала Государыня, и ее голос звучал, как серебряная флейта. - Именно это и называется Перворожденностью. Я пребуду вечно, а прах уйдет к праху. Жизнь - ничтожное превращение из пепла в пепел. Что это по сравнению со мной?
   - Ты - одна? - спросил я. - Такая, Перворожденная - одна?
   - Нас - несколько, - сказала она, и я услышал холодный смешок в ее голосе. - Но для тебя я - одна. Зачем тебе несколько Государынь? Тебе, смертный, и тебе подобным нужна одна Госпожа.
   - Зачем тебе люди? - спросил я, хотя уже почти знал ответ.
   Она рассмеялась откровеннее - смехом, ледяным, как январский ветер.
   - Меня восхищает красота, - сказала она. - А люди могут ее создавать. К сожалению, творить способны лишь смертные существа, то есть - существа, обладающие душой. Я не могу творить. Я могу лишь упорядочивать сотворенное. Пуща - это не лес, Пуща - это гармония и порядок.
   - Пуща - это морок, - сказал я.
   - Пуща - это греза, - возразила она. - Это одно из дивных мест, где я собираю выдающиеся души и с их помощью концентрирую красоту. Низменность жизни нарушает гармонию. Живые существа, живущие во времени, пачкают, питаются, старятся, умирают. Я останавливаю время - и все вокруг становится возвышенным. Разве это не прекрасно? Люди постепенно понимают всю прелесть идеального существования, - продолжала она мечтательно. - Пройдет не так уж много времени, и время во всем мире остановится навсегда. Люди помогут мне в этом - а за помощь получат вечную юность, красоту и покой.
   Этому никогда не бывать, подумал я, против воли сжимая кулаки, и спросил:
   - Почему твои солдаты воюют с орками... с ирчами?
   - Именно ты мог бы и не спрашивать об этом, - в ее голосе впервые прозвучал гнев. - Ирчи привязаны к самому низменному, они чрезмерно любят жизнь во всей ее мерзости. Они презирают идеальное, отвергают мечты. Им недоступно само понятие гармонии.
   - У них есть души!
   - На что мне их души! Их души, как и души некоторых людей, интересны только им самим. Они не могут принять мое совершенство. Они не стремятся к абсолюту. Подобные твари вообще не имеют права жить. Вдобавок, они воры.
   - Воры?!
   - О чем ты, Дэни?! Посмотри, что эти твари сделали с тобой! Я дала тебе вечную жизнь, вечную юность, абсолютную красоту, душевный покой, цель, идеал - и ты бросил все это за сомнительную радость животного существования...
   - За свободу, - поправил я.
   - За свободу убивать, пока не убьют тебя?
   - За свободу выбирать себе идеалы, пути и все остальное самостоятельно.
   - Ты думаешь, - спросила она с безмерным презрением, - человек способен не ошибиться в выборе?
   - За свободу любить, кого захочу, - сказал я. Кажется, это прозвучало глуповато, но я не знал, как высказаться иначе. Государыня рассмеялась.
   - Твари из пещер более достойны любви, чем я?
   - Да! - крикнул я. - Они живые, а ты - нет! Они все понимают, и, я надеюсь, поймут и люди!
   - Это смешно, - надменно сказала королева Маб. - Вечная юность, вечная красота и вечный душевный покой - это любимые мечты людей. Я им это даю. Чем ты это заменишь?
   Я замолчал. Я не знал. Я снова чувствовал абсолютную человеческую беспомощность. И тут тяжелая горячая ладонь легла на мое плечо - я вспомнил, что не одинок в этом месте сплошной красоты и сплошной лжи.
   - Пойдем, Эльф, - сказал Паук. - Спорить с ней нельзя. Все это обман, но мы ей не объясним. Чтобы понять, душа нужна, так что просто пошли отсюда. Она нас не остановит. Ты с ней уже справился.
   - Вас остановят мои воины, - сказала Государыня, и ее голос дрогнул от гнева. - Ты не смеешь говорить в моем присутствии, тварь.
   - Воины - это да, - усмехнулся Паук. - Воины - это конечно. Людей ты можешь послать убивать. Или подыхать. Это тебе не впервой. А что ты можешь без людей? Мы с людьми - твари, конечно, смертные и убогие, но мы вот можем сами что-то изменить, а ты - нет.
   - Это - правда?! - спросил я, чувствуя, как кровь приливает к щекам. - Скажи, Государыня, это правда?!
   Государыня промолчала. Мне показалось, что ее человеческая видимость потускнела, становясь больше похожа на тень. Я толкнул Паука плечом, и он ответил мне тем же.
   Королева Маб повернула единорога и скрылась в зарослях иллюзорных цветов. Время возобновило свой бег. Я огляделся, чувствуя страшную, тяжело описуемую усталость.
   Солнце все так же, золотыми потоками, лилось сквозь ветви мэллорнов на окровавленную дорожку. Мертвый рыцарь лежал у моих ног - и я содрогнулся от жалости к этому мальчику, отдавшему душу и жизнь за прекрасную грезу. Рядом с мертвецом беззвучно рыдал художник. Он показался мне не намного более живым, чем убитый рыцарь - но я не знал, как ему помочь.
   Я обернулся. На песке валялись ветки, срезанные мечом; на ветках лежал еще один рыцарь, держась обеими руками за нож, торчащий из горла. Третий скорчился на почерневшей от крови траве. Из кустов виднелись ноги в эльфийских сапожках; красные капли смотрелись на безупречных листьях, как рубины на малахите...
   - Эльф, - окликнул Паук. - Задира...
   Шпилька сидела на земле, обнимая Задиру. Задира прижимал к груди ладони, но кровь текла сквозь пальцы. Он смотрел на нас с Пауком восхищенно и пытался ухмыльнуться.
   Я сел на песок рядом с ними. Паук вытащил из торбы банку с бальзамом и кусок холста.
   - Вы ее сделали, - сказал Задира сипло. - Мы с ней еще разберемся. Знаете, парни, когда договоримся с людьми насчет войны... - и закашлялся.
   - Заткнись, а? - сказал Паук, расстегивая его куртку. Меч прошел ниже стальной пластины, под ребра, справа. - Притягиваешь ты эльфийское оружие, что ли...
   Потом он и Шпилька обрабатывали рану, а Задира пытался описывать наши будущие победы. Я вытирал кровь с его губ и пот - со лба, и думал, что вся эта лучезарная фальшивая прелесть не стоит, в сущности, одной-единственной настоящей жизни...
   Задира твердил, что он может сам, что он пойдет сам, что он - урук-хай, и ему все нипочем, а мы с Пауком тащили его до границы Пущи и через ручей, который был для нас по-настоящему кровавым. Шпилька с метательными ножами наготове прикрывала нас - но никто не попытался нас преследовать.
   Потрясающая красота Пущи казалась нам тряпичными цветами на фоне неба, намалеванного на холсте.
   Когда мы шли мимо ясеней, убитых эланором, Задира сказал: "Ребята, остановитесь на минуточку - мне не отдышаться", - снова закашлялся, и кровь у него изо рта потекла струей...
  
   Мы донесли тело Задиры до предгорий и похоронили среди камней, чтобы его тень осталась в горах. Шпилька молчала и кусала губы. Паук выдалбливал своим ножом на камне руну "доблесть". Я плакал, было никак не остановиться. Вместе с жизнью Задиры из моего сердца вырезали кусок живого мяса. Все казалось неважным; я ненавидел Пущу, ненавидел ее рыцарей, спесивых, забывших родство холуев, ненавидел людей, готовых продаться за морок с потрохами, ненавидел войну... Лешачка спросила: "Неужели они более достойны любви, чем я?" - а я за каких-то полгода полюбил Задиру больше, чем лешачку за триста. Не по принуждению, не за неестественно прекрасную внешность, не из подлого желания что-то с этого иметь - просто за то, что он был, за его душу...
   От слез у меня болела голова, а во рту стоял привкус крови. Я чувствовал себя совсем потерянным. Мне казалось, что больше ничего нет и не будет - когда меня окликнул Паук.
   - Ты триста лет воевал, Эльф, и так и не понял, что такое война? - спросил он. - Еще говоришь, что не детеныш...
   - Мне триста лет было наплевать на потери, Паук, - сказал я. - Я не думал, что это так чудовищно больно. Я не знаю, как буду жить без Задиры. Честно, просто не знаю.
   Шпилька всхлипнула и впервые лизнула меня в щеку:
   - Ага, Эльф. Я тоже не знаю.
   - А вот так и будете, - хмуро сказал Паук. - Ради памяти. И ради наших с Задирой гор.
   Солнце над Пущей спускалось все ниже; мы сидели у могилы Задиры и смотрели, как небо наливается заревым багрянцем. Арши касались меня плечами. Я обнял их, они не отстранились; я подумал, что потерял одного из лучших друзей, но другие живы - и ради них надо довести мое дело до конца.
   Эти горы свободны. И всегда будут свободны.

Эпилог

  
   ...Ты идешь по кромке ледника,
   Взгляд не отрывая от вершины.
   Горы спят, вдыхая облака,
   Выдыхая снежные лавины,
   Но они с тебя не сводят глаз,
   Будто бы тебе покой обещан,
   Предостерегая всякий раз
   Камнепадом и оскалом трещин...
   ...И когда шел бой за перевал,
   Чтобы не был ты врагом замечен,
   Каждый камень грудью прикрывал,
   Скалы сами подставляли плечи.
   Ложь, что умный в гору не пойдет -
   Ты пошел, ты не поверил слухам -
   И мягчал гранит, и таял лед,
   И туман у ног стелился пухом...
   В. Высоцкий.
  
   ... Ранним утром ненастного дня, в середине мая, в 1354 лето Третьей Эпохи Златого Древа, он вошел в столицу Чернолесья, пешком, сопровождаемый тварями из-под гор. Одежду его покрывала дорожная пыль; не было при нем никакого оружия, кроме ножа из злого железа, кованого в подземном горне. Он еще напоминал истинного рыцаря Пущи дивной своею статью, и златыми кудрями, спускавшимися ниже плеч, и эльфийской скорбью прекрасных очей - но Зло уже положило на его чело свою печать, и люди отшатывались при виде его лица: кровоточащие раны на его щеке образовывали руну проклятого языка, читаемую сведущими как "бунт" или "вызов". Страшно было чистым душам встречаться с ним взглядом.
   Говорили, что после битвы на границе Пущи он взял имя Моргулниэр - Принятый Тьмой, но и люди, и твари называли его в глаза и за глаза Проклятым Эльфом. Сила Предвечного Мрака расправила черные нетопырьи крылья за его спиной.
   Проклятый пришел ко дворцу государя Чернолесья и потребовал аудиенции - никто из приближенных государя Дункана, прозванного Жестокосердным, не посмел ему возразить. И Проклятый вместе со своей свитой из орков-людоедов предстал перед Дунканом, дабы предложить ему союз с Подгорным Ужасом.
   Дункан, чья армия несла тяжелые потери в боях с Воинами Света, как говорит летописец, даже не задумался, отдавая душу Исконному Злу. Король, возлюбивший Тень, беседовал с Проклятым до вечерней зари, а когда пала ночь, объявил своим верным вассалам, что признает Проклятого своим маршалом и военным советником.
   В тот роковой день обрушились многие судьбы, а исход войны с Светломорьем был переломлен. Люди Жестокосердного, впустившие в сердца Зло, приняли всю мерзость, которую несли монстры Проклятого; ужасное оружие и противоестественная магия пещер превратили армию Дункана в железную, изрыгающую пламя армаду, от которой нет спасения. Города, в которых уже брезжил Свет, после тяжелых боев снова рухнули в Хаос и Тьму.
   Орда Жестокосердного, орки и люди, уподобившиеся оркам, прошла, сея ужас, смерть и неисчислимые бедствия, от восточных отрогов Синих гор до самых границ Пущи. Сила объединенного Зла оказалась столь чудовищна, что Государыня Пущи, королева Маб, воззвала к валарам и закрыла, как в стародавние времена, дорогу в Эльфийский Край от смертных глаз. Узнав об этом, король Светломорья, Теодор, отрекся от престола в пользу своего старшего сына, покинул дворец - и спустя месяц умер в лесном домике, в страшной тоске и печали.
   Новый государь, Ниромир, отличаясь от светоносного отца своего холодным изворотливым умом и беспринципностью ловкого политика, вскоре после отречения Теодора и ухода Государыни Маб в иные земли заключил с Дунканом Жестокосердным договор. Восточная провинция Светломорья теперь отходила Чернолесью, а Синие горы вместе с Морайей ныне официально считались принадлежащими оркам.
   Тьма в горах окончательно восторжествовала на неопределенно долгий срок.
   Проклятый, в качестве военного советника и доверенного лица орков среди людей, сделал для торжества Зла все, что было в его силах. Люди, еще не успевшие окончательно опуститься, поражались, видя, что Проклятый предпочитает пирам с королевской свитой дикие оргии тварей, пожирающих полусырую конину. Как истинный наместник Темного Властелина, Проклятый был обожаем орками; когда он проходил по лагерю тварей, каждая из них тянулась коснуться его одежды. Кров, пищу и все тяготы войны он делил с двумя излюбленными монстрами, которые никогда не покидали его. Никто из людей ни разу не видел Проклятого в седле, ибо орки всегда воюют пешими. Никто никогда не видел в руках у Проклятого оружия светлой работы - но только тяжелый меч с черным клинком, лишенным благородного блеска.
   Проклятый прошел с боями до самой границы Пущи. За месяц до отречения Теодора, в тяжелом бою, он был убит. Его тело сожгли вместе с трупами тварей; впоследствии орки нашли пепелище, собрали обугленные останки Проклятого и унесли в пещеру под Синими Горами, дабы бросить в пасть Подземному Ужасу.
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"